Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Снова поклонился старик речке. Цветок же тем временем поскучнел. На глазах завял и лепестки сбросил. Осталась только шишечка темная, да стебель недлинный.

Повернулся старик, пошел к тому месту, где Еким над Алешкою горюет. Тот как сидел, так и сидит, не видя – не слыша. Поглядел на него странник, поглядел, а потом слегка своей палочкой тюкнул по шлему, Еким и растянулся. Старик, даром что на вид хлипкий, поднял молодца, ровно перышко, отнес в сторону, на травку уложил. К Алешке вернулся. Содрал с него доспех, оружие собрал, на коня Неодолищева приспособил. Накрыл Алешку одеждой евойною, рот ему распахнул, да и нажал на шишечку темную. Побежала по стеблю струйка, старик одной рукой давит, а второй голову молодца приподнял, следит, чтоб ни капельки не пролилось. Покончил свое дело, отбросил цветок выжатый, улыбнулся молодцам, "ну, прощевайте" сказал, подхватил коня богатырского и подался себе, не оглядываясь. Идет, на солнышко щурится, разве что не поет.

Только с глаз скрылся, шевельнулся Алешка, закашлялся. Сел, оглядывается. Пока понять пытался, что к чему, Еким прочухался.

– Как же ты живой, – Алешку спрашивает, – коли я тебя вот только что собственной рукой живота лишил?

Видать, не совсем прочухался.

– Так ведь и я то же подумавши, – товарищ его бормочет. – Ну, что это я тебя...

На двоих вспоминать принялись, кто что вспомнит. Алешка поведал, что у него с Неодолищем вышло, Еким, – как ожидал его, как решил не в Ростов ехать, а с богатырем поквитаться... Сколько прошло, пока старика хватились, да коня Неодолищева, да доспеха с оружием. Только того уже, как говорится, и след простыл...

5. ВО КИЕВЕ БЕДА-ТО СЛУЧИЛАСЯ, ПОКОРИЛСЯ КИЕВ ТУГАРИНУ...

Вот он, наконец, Киев-град. Добрался Алешка. Ино правдами, ино неправдами, а добрался. С Екимом вот только на дороге проститься пришлось. Сам так пожелал, ни при чем тут Алешка. Ну, разве самую малость...

Случилось это вскоре после той самой встречи с Неодолищем. Они тогда чудом правильную дорогу выбрали, и, более не сворачивая и не кружась, спрашиваясь в селениях, потихоньку-полегоньку куда надобно путь держали. И, что удивительно, люди уже знали о победе богатыря неведомого над Неодолищем. Такие небылицы молодцам рассказывали, за год не придумать, а тут и прошло-то всего ничего. Выходило так, будто Неодолище этот самый чуть не самым страшным лиходеем и разорителем во всей земле был, и колдуном-то, и оборотнем, и кем только не величала его молва людская. Все-то он царства-государства, по которым проезжал, данями обложил, и, верно, до самого края земли добрался бы, коли б, на беду, не повстречал иного богатыря, нашего. В том смысле нашего, что он, поговаривают, едва не из соседней деревни, ну, может, чуть подалее. Наш-то посильнее оказался, с гордостью повествовали они. А дальше, кто – в лес, кто – по дрова. Чего только наш с Неодолищем не вытворял: и в землю-то его вгонял по самую макушку, и, ухватив за ногу, забрасывал за облако ходячее, и гнал-то его лесами-полями в даль неведомую, и...

Слушал Алешка эти россказни, рот до ушей. Приятно, конечно, когда про тебя такие небылицы плетутся, хоть и не так все на самом деле было. Ан кому интересно, как он там вокруг костра прыгал да елозил? Вот за облака супостата закинуть – дело иное. Тут тебе слава и уважение. А костром седалище припалить, прыгавши, – какая ж тут слава? Оттого помалкивал да ухмылялся.

Еким же, которому Алешка всю правду выложил, больше хмурился да покряхтывал. Не по заслугам товарищу его честь воздается. Хоть и молчит Алешка об себе, ни словом никому не обмолвился, что, мол, это он тот самый богатырь и есть, так ведь и истину не говорит. Ему, понятно, нравится небылицы слушать, ан чести по заслугам быть должно. Кабы не старик странный, так ведунья надвое сказала... Хотя, какой там надвое? Тут и к ведунье ходить не надо, спрашивать, чем бы поединок закончился. А еще, не думал, не гадал Еким, что ему так неуютно про подвиги товарища своего слушать будет. Он, должно быть, где-то в глубине сердца своего себя первым считал, а тут... От того-то, может быть, и хмурится, и покряхтывает. Скорей бы до Киева добраться. Там и поглядим, о ком песни да сказки складываться станут...

Сколько верст позади осталось, не сосчитать, а только оказались они как-то под вечер в одной деревеньке. Как прозывается – не вспомнить, может, и вовсе никак. Спросились переночевать, указали им на избушку, в которой местная знахарка жила. Она, небось, на месте том, где потом деревушке стать, за сто лет поселилась, до того старенькая. Знахарка, то есть. Ан хозяйство у нее справное, корова с теленком, изба на загляденье, сараюшки, огород. Хотя, конечно, удивляться нечему: она и людям, и скотине снадобьями своими помогает, а они ей – чем могут. Травы накосить, дров из лесу привезти, где нужно – бревна подправить.

– Да она и сама оплошки не даст, – это им дед сказал, что дорогу к избе знахарки указывал. – Сам видел, как у нее ведра с водой от колодца к крыльцу друг за дружкой бежали. Ну, не то, чтобы сам – сосед сказывал. А ему вроде как Пахом говорил, – он у нас печи кладет, – он-то как раз и видел, кажись...

Избу знахарки они нашли сразу, только так случилось, что еще допрежде них здесь гости обосновались. Чуть раньше них двое молодцев переночевать попросились. Очень на Алешку с Екимом похожие. Только не в Киев, к Ростову путь держащие. Это уже потом, за столом выяснилось. Места в сарае у знахарки хватит, она и новым гостям от ворот не указала. Чего уж там, одну ночку-то как-нибудь перегодить. В тесноте, говорят, да не в обиде, ан не тот случай, – сарай у знахарки просторный. Там еще пару молодцев уложить можно.

Только и то говорят, иным не то, что в сарае, на белом свете двоим тесно. Еще ни слова молодцами сказано не было, а будто заяц промеж ними пробежал. Будто соперников почуяли. Нигде прежде не виделись, пути друг дружке не заступали, а вот поди ж ты... Рядом всех поставить – залюбуешься, скажи какой девке красной – выбирай любого в милого себе, так ведь не выберет, глаза разбегутся, ан не к одной и той же девке свататься едут... Знахарка же только улыбнулась незаметненько. Знает, наверное, что-то, недаром сколько лет прожила. Ей не только о хворях, ей, может быть, чему случиться должно, ведомо. Она будто не видит, как молодцы один на другого поглядывают. Суетится себе, на стол собираючи.

Собрала, вечерять зовет. Одних – от ворот, они там приспособились, подпирают. Других – от сарая, они там коней своих пристраивают. На лавки сели – через стол. Едят молча, ежели один кто к мисе руку протянул, остальные своего череда ждут. Так бы, наверное, и тучились, ежели б хозяйка квасу хмельного не выставила. Опрокинул каждый по кувшинчику, веселей дело пошло. Слово за слово, разговорились, ровно пелена какая спала. Тут-то и выяснилось, что Добрыня с Ратшей к Ростову направляются. Сами-то они из славного города Рязани, ан так получилось, что им в Ростов надобно. А как выяснилось, что Алешка с Екимом сами ростовские, – да еще по кувшинчику, – понеслась беседа, ровно телега под гору.

Глянуть, уже и задор молодецкий в глазах полыхает, уже и сказки-присказки пошли, и похвальба. Добрыня – он богатырем оказался, змееборцем. Его оружием владеть сам Святогор обучал. К нему чуть не каждый день гонцы из Киева наведываются, к князю в дружину зовут. Только он не хочет под руку княжескую, сам себе господин. А нынче вот дошла до них весть, будто где-то неподалеку Ростова зверь какой-то дивный безобразничает, и никто-то с ним сладить не может. Ну, раз никто, значит, без Добрыни свет Никитича никак не обойтись. Не ведаете, часом, где чудище сыскать?..

И так Ратша надоел Алешки своими речами хвастливыми, – хоть он и не об себе говорил, а о товарище своем, – что он буркнул:

– В речке сыщешь. Аль в ведерке с водой. Как глянешь, так сразу и увидишь.

Ратша замер с открытым ртом. Лицо Добрыни слегка потемнело.

– Это как же понимать? – стараясь сдерживаться, спросил он.

– А так и понимать, что нету никакого чудища. Было – и сплыло. Точнее сказать, под землю ушло.

Смотрят Ратша с Добрыней на Алешку, на Екима. С чего вдруг слова такие?

– Кто ж это тебе такое сказал?

– Никто не сказал. Сам видел.

Уперлись все трое глазами в Алешку – шутит он, али как?

Не шутит Алешка. Ему хмель в голову ударил, он море посуху перейдет, горами опояшется. За живое взяли рассказы о подвигах Добрыниных, за обиду показались. Пусть он там сколько хочешь змеев оборол, ан мы тоже не лыком шиты.

– Еще скажи, сам со зверем совладал, – это Ратша лыбится.

– Чего ж не сказать, коли так оно и в самом деле было? Потому, нечего вам возле Ростова шастать, людей потешать. Возвращайтесь к себе, змеев бить. У нас такого добра не водится. А коли и заведется, так и без вас найдется, кому сладить.

Теперь и Добрыню разобрало. Не понять, что Алешка над ним насмехается, это ж каким пнем быть надобно? Кровью налился, ровно буряк.

– Да где ж тебе Скимена одолеть? – подначивает. – Тебе и со мной-то не совладать, а зверь куда как посильнее моего будет...

– Коли надобно будет, так и совладаем, – мог бы Алешка в шутку все свести, вот только хмель да задор без удержу на рожон прут. – Не здоровей, чай, Неодолища...

– Ага, так ты, значит, и Неодолища осилил... Славно... Тебе, выходит, окромя Святогора супротивника нету. Хотя, конечно, ему тоже не выстоять. Он, вишь, все больше мечом али там булавой привычен, а на язык слаб... Нет, точно, не выстоит...

Изобиделся Алешка, да и говорит:

– Может, и так, только и мне не тягаться со змееборцами. У нас возле города змеи маленькие остались, никаких Горынычей не водится. Должно быть, перебил кто-то. Уж не знаю там, чем, мечом ли, языком ли, а вывел породу ихнюю напрочь...

В общем, на ровном месте молодцы сцепились. Им ни по чем стало, что в чужой избе, в гостях. Им главное – с обидчиком поквитаться.

Полетел на пол опрокинутый стол. Разлетелись в стороны скамьи, посуда. Пошла потеха. Уханье, кряканье, возгласы, грохот, топот, треск дерева, звуки глухих ударов разом заполонили избу. Прежде чем опомнились, – больно уж драться несподручно, непонятно в тесноте, кто кого бьет, – славно друг дружку отходили. Потому – от всего сердца обидчику засветить хочется, али там отвесить, тут как придется, – а что вместо него товарищу достается, это мелочь и не со зла. Вдругорядь кому надо прилетит. Вот и выходит, что Добрыня вроде с Алешкой сцепился, а по вые то Екиму, а то и Ратше ахнет. Ну, и те, в свою очередь, не отстают и в долгу не остаются.

Знахарка же как знала – светцы зажгла, что на полках стояли. Ежели б на столе, давно б пожар случился. А тут пока стороной обходится, молодцы так в стены отлетают, что пока не сбили.

Вот сбились кучею, да дверь собой и вышибли. В сени выкатились, так и вторая помехой не стала. Крыльцо разнесли, – во дворе продолжают. Телега подвернулась, и ее не стало... Шум такой подняли, того и гляди вся деревня сбежится, на потеху взглянуть.

Темно на дворе, не видать ничего, а они знай себе усердствуют. Уже даже и по возгласам не определить, кому досталось. Отлетит кто, свалится, тут же на ноги – и опять лезет.

Чем бы все закончилось, кто ж ведает? Только, по счастью, хозяйка заявилась. С коромыслом в руках. И давай кучу мельтешащую охаживать, по чем зря. Лупит, – откуда силы взялись, – да словами заветными потчует. Так ли, мол, на гостеприимство отвечают? Ну, и по другим поводам тоже не молчит...

Образумила. Унялась драка, как бы ненароком старуху не прибить. Расползлись побитые, кто куда, раны зализывать. Так и провели ночь, по разным углам.

Поутру глянули на дело своих рук, на самих себя – смотреть тошно. Мало того, народ в ворота заглядывает, – они вроде в стороне оставались, а поди ж ты, их тоже наполовину разнесли, – и со смеху покатывается. Не поняли поначалу, откуда прознал, за что разодрались? Потом дошло – небось, когда воевали, языкам, как и кулакам, удержу не давали.

В общем, пока того, чего понатворили, не исправили, у знахарки жили. Держались поодаль, работали вместе. Как разъезжаться, в избе да на дворе не только поломанное новее нового было. Как дрались, так и сработали – на совесть.

Жалко вот только, могли б добрыми товарищами стать, ан из-за дури из-за своей в разные стороны разъехались, не то, что не сдружившись, – словом не обмолвившись.

А вскоре затем Алешка один остался. Еким с каждой верстой мрачнел да хмурился, говорил невпопад, а то и вообще отмалчивался. Глаза отводил. Каково ему было себя чувствовать рядом с товарищем, который и Неодолища, и Скимена, и Добрыню-змееборца... Последнего, правда, не одолел, но ведь и неизвестно, кому больше досталось. И от кого. Темно было. Так, в конце концов, и сказал товарищу, взор пряча. Не могу, мол, с тобою в Киев. Про тебя скажут – богатырь явился, про меня – что вдогонку увязался. К чужой славе пристать желает. Кабы знал, что ты Скимена... Шагу бы из Ростова не сделал. Я ведь думал, пропадешь ты без меня, а выходит наоборот.

Сколько Алешка его ни отговаривал, Еким на своем стоит. Понятное дело, никому вторым быть не хочется. Из-за этого и с Добрыней сцепились. В общем, видя, что не переубедить ему товарища, махнул Алешка рукой, пусть как хочет, так и поступает. Попрощались молодцы, развернул Еким коня и подался обратно в Ростов.

Алешка же своим путем следовал, и вот добрался, наконец, до Киева. Ну, что сказать? Поболее Ростова будет, не поспоришь. Стены, башни, ров – что повыше, что – поширше. Народу на дороге, и в полях, и в деревеньках, что рядом с городом присоседились, тоже поболее. Чисто муравьи, ежели с того места смотреть, где он на дороге остановился. Интересно, как они там, внутри, помещаются? А может, один кто с этой стороны в ворота вошел, а другого с противоположной стороны наружу выперло? Телег-то сколько... Оно понятно, попробуй такую ораву прокормить, что в городе обитает. Как-то его здесь примут? По-хорошему, так спросить надо было, прежде чем сюда переться. Мало ли у кого брат-сват здесь окажется? Или, там, знакомый... Расспросить, про местные обычаи да порядки. Как к князю подойти. Тут, небось, с этим строго. Ежели каждый к князю со своим соваться будет, тому и иными делами заниматься некогда будет, кроме как суд над местными чинить...

Пока думал, топот назади послышался. Потом гаркнули что-то незнакомое громовым голосом. Алешке и невдомек, что ему кричат. Только было начал голову поворачивать, глянуть, пронеслись мимо вершники, мало не сбили. Чудные какие-то. Здоровые, что твои лоси, и кони у них такие же. Не дать, ни взять – лось на лосе скачет. На спине шкуры, из верхушек шеломов хвосты конские торчат, на боках мечи погнутые, щиты маленькие. Мелькнули вихрем, и дальше себе несутся. Запах вот только после них остался – резкий такой, звериный.

– Пожаловали, гости непрошенные, – кто-то сзади бурчит. – Вот ведь чутье окаянское. Как где неладно, тут-то их и жди.

Обернулся Алешка. Чем-то неуловимо родным вдруг повеяло. Будто знакомый кто.

Нет, не знакомый. Этакий человечище стоит, кряжистый, ровно дуб, хотя и годков ему поболее Алешки будет. Алешка ему, должно быть, в сыновья годится. Бредет себе откуда-то налегке, сума через плечо да палка в руке. Но одет справно, пусть и не богато.

– Что, молодец, никак испужался? – спрашивает. – А по виду вроде не из пужливых. Издалека?

– Далече некуда, – буркнул Алешка. С чего это помстилось, будто он испугался?

– Ого!.. Вислоухий... – вроде как удивился человечище. – Это каким же тебя ветром в такую даль занесло?..

Вон оно, как здесь привечают.

– Сам ты вислоухий, – Алешка обиделся, и еще такое прибавил, что человечище рот разинул, а потом как загогочет!

– Ан, угадал соотчича, – громыхает. – Да ты не обижайся... Тут нашего брата всяк так кличет. Хортом меня зовут. Давно ль из наших краев?

– Отчего же это вас так кличут?

– Не вас, а нас. Ты, ведь, поди, с Ростова? Что хошь говори, сам вижу. Я ведь тоже оттуда. А вислоухие... Уши на шапке зимой опускаешь, чтоб теплее было?.. От того и прозвали.

– Что ж мы, одни, что ли, опускаем?

– Одни – не одни, а прилепилось к нам. Теперь, брат, не отлипнет, как ни старайся. До города, али так, мимоездом?

– До города...

– Есть, где голову преклонить?

– Разве что под забором...

– Ну так идем ко мне. Неужто я соотчича под забором ночевать оставлю? Не стеснишь, чай. Один живу, бирюком.

– Чего ж так?

– Не случилось... Звать-то тебя как?

– Алешкой.

– Ну, пошли, Алешка.

...Изба Хорта, небольшая, ладненькая, оказалась неподалеку от городской стены. Дальше по улице виднелись избы куда богаче, двухъярусные, с теремами, огороженные частоколом, а здесь, возле ворот, ничем не отличались от их, ростовских. Алешка, пока шел, все по сторонам глядел, да с родным городом сравнивал, – что лучше, что хуже. И выходило, по его разумению, что коли народу поуменьшить, бревна с дороги поснимать, терема с частоколами поскромнее устроить, так и отличий никаких нету. А ежели в торговый день сравнивать, так и менять ничего не надо – один в один будет. Так Хорту и сказал. Тот только хмыкнул.

Собрал на стол. И опять Алешка подивился. Все-то у хозяина неброско, ан изрядно: и сам он, и изба его, и что в избе, и угощение. Так на еду накинулся, только за ушами трещит, а Хорт не торопится. И гостю подкладывает, и себя не забывает. Вроде не особо уставлен стол, а только Алешка так напился-налопался, с лавки подняться не может. Осоловел малость.

Усмехнулся хозяин, видит, – отяжелел гость его. Не стал разговорами-расспросами тревожить, успеется, чай, да и темнеет на дворе. Устроил Алешку на лавке обок печи, сунул мешок с соломой под голову, накрыл рогожей – пущай отдыхает. Самому еще дела укладываться не велят, а молодцу с дороги поспать не в укор. Только к двери, Алешка так захрапел, мало бревнышки в избе не запохаживали...

Проснулся, ни свет ни заря, от шума на улице. Раненько город подымается, не как у них. Хорт уже на дворе суетится. Увидел гостя на крыльце, кивнул на бочку, где умыться, сам в избу отправился, чем утренничать сготовить. Пока Алешка плескался, все уже и готово.

Поутренничали чинно, не торопясь, а там уж и разговорились.

– Гляжу я на тебя, Алешка, и будто самого себя молодым вижу, – сказал Хорт, когда они, выйдя из избы, присели на крыльце. – Поведай, коли не тайна, с чего бы это тебя в Киев понесло...

Сам про себя хозяин мало что обсказал. Будучи Алешкиных лет, услышал рассказы про походы князя киевского, загорелся мыслью, да и сбежал тайно из Ростова. Походил дружинником по свету и со старым князем, и с новым, пока маху не дал. Он, вишь, на дани подался, да в одном селении так приключилось, – девки на озеро пошли, а тут откуда не возьмись выскочили люди, и ну хватать, какую ни попадя. Те заверещали, только помочь им некому. Ну, Хорт и помог... Откуда ж ему знать было, что у племени того обычай такой: жен у воды умыкать. Нажаловались нынешнему князю на обиду причиненную, князь его из дружины и турнул. Казнил бы прилюдно, да товарищи вступились. С тех пор и живет бирюком, потому как в походах женой обзавестись не сподобился.

Алешка поначалу тоже не собирался особо распространяться, и уж тем более, выставлять напоказ свою удаль. Однако увлекся и не заметил, как выложил все, и про Скимена, и про Неодолища, и про то, что намерен стать в дружине княжеской первым богатырем. Потому – другого такого, как он, поискать. А там, может, и по всей земле первым. Ну, разумеется, Святогор в счет не идет. Он сам по себе, не в дружине. Намолол, в общем, столько – иному мельнику за месяц столько не намолоть. Закончил – сияет весь, пуще солнышка ясного, глазам смотреть больно.

– Хорошо ты, Алешка, речь ведешь, – помолчав, сказал Хорт. – Тебе бы гусляром стать, али потешником каким, а ты вона, в дружину...

– Чем же это я для дружины плох? – сразу вскинулся Алешка. – Думаешь, пустое тут тебе баял?

– Может, и не пустое, только о подвигах твоих не ведомо никому. Люди не говорят, песен не поют. Даже присловья, и того не слыхивал. Коли ты и перед князем такую же речь заведешь, как сейчас передо мной, на смех подымут. Сказки, дескать, рассказывать, не мечом махать. Хоть и нужны нонче князю молодцы дружинные, но коли за баюна примут, ничем иного не докажешь. Взять хоть того, который тебя чуть с дороги не смахнул. Его слава впереди него мчится...

– Кто ж это таков будет?

– Кто таков?.. Тугоркан. Из степняков. Только в народе его иначе как Змеем не называют. Потому, – лют. Много зла причинил.

– И некому этого змея лютого укротить? Я вот тут, давеча, с одним змееборцем встретился...

Алешка хмыкнул.

– Думаешь, один он такой? Этому встречу по заслугам его окажешь, вся Степь подымется. По всей земле нашей пожар полыхнет. Не ко времени гостей незваных как должно приветить. Князь-то наш, видишь, задумал все народы родственные под одну руку привесть, под свою. Ты то рассуди, что сообща, оно завсегда сподобнее. Ан не всем то в разум приходит. Иные волю вольную так понимают, что коли нагрянула к ним беда, так чтоб все соседи на подмогу к ним поспешали, а как к другим – так те сами как-нибудь справятся. Еще и об том размысли, кому из царей-королей надобно, чтоб у них под боком эдакая силища образовалась, как князь наш себе думает? От того и врагов у нас – не счесть, от того и лезут со всех сторон. Одного выгонишь, глянь, а уж другой прется. И нет сейчас у князя такой дружины, чтоб всем разом отпор дать. Вот и приходится, ино кулаком садануть, а ино и утереться до времени. Только он никому ничего не забудет, придет время – все вспомянет. Попомнишь мое слово.

– Придет – так придет. Ты мне вот что лучше поведай: как мне к князю попасть да что сказать, чтоб за баюна не приняли.

– Попасть – дело не мудреное. Гридни, что на дверях стоят, мне большей частью ведомы. Попрошу – так и впустят. А вот что сказать – сам думай. Тут я тебе не помощник. Только я так думаю, не следует тебе о подвигах своих рассказывать. Скажи просто, князю послужить желаешь, да и все.

– Сам-то как сказывался?

– Ну, я... Нонешний князь, не чета старому. Старый в поход собирался, когда я в Киев пожаловал. Мне и говорить-то ничего не пришлось. К тому ж, новый... Он, как бы это тебе разобъяснить... Вспыльчив больно. На ровном месте и казнить, и одарить может. Как подвернешься. По себе знаю, – вздохнул. – А как гость у него дорогой, так вернее казнить, чем одаривать.

– За чем же гость дорогой пожаловал?

– Вестимо, за чем. За златом-серебром. Может, службу свою предложить, может, богатыря какого княжьего на поединок вызвать. Коли устоит против него – слугой верным ему станет, а коли не устоит – дает князь из своей казны, на что Тугоркан ему укажет. Или же и того пуще: послан каким ханом степным, отступного от Киева требовать, чтобы походом сей год не ходили...

Призадумался Алешка. Не так он себе жизнь киевскую представлял. С другой стороны, не возвращаться же обратно не солоно хлебавши. Зачем тогда и ехать было. Вздохнул.

– Решил чего? – Хорт спрашивает.

– Чему быть, того не миновать. Веди меня к терему княжескому, а там поглядим. По обстоятельствам.

– Ты коня с оружием здесь покамест оставь. Коли глянешься – ни к чему оно тебе. А коли не глянешься, – не поможет. Ну что, готов? А ежели готов, так и пошли.

– Прямо вот так и пошли? – засомневался вдруг Алешка.

– А чего время попусту терять? Сам ведь сказал: чему быть, того не миновать. Пошли, пошли. Ждать да догонять – пуще всего. Прочь погонят, так хоть город посмотришь...

Если б не Хорт, Алешке б ни в жизнь до княжеских палат не добраться. Его или затолкали бы, или телегой переехали, или собаки погрызли. Он хоть и считал, что Киев ничем от Ростова не отличается, разве только размерами, а всю дорогу брел рот разинувши. Чем ближе к палатам княжеским, тем терема все больше да богаче, на Кедронов похожие, у них таких нету. И то, что поперек улицы бревнами выложили, тоже удобно. У них как ливень пройдет, так и грязища непролазная, а здесь – чистенько должно быть, хоть и скользко. Зато неудобно – скотину в городе пасти негде, за стены выгонять приходится. Как только она обратно домой дорогу находит? Улочек всяких – не счесть. Человеку заплутать – даже и стараться не надо, само выйдет. Ан у человека хотя бы язык есть, спросить, ежели что. А Хорту что – он привычный. Кого обойдет, кого с пути столкнет, где остановится – телегу пропустить. Алешка поначалу рядом держался, потом за спину пристроился. Так надежнее будет.

Вот и площадь, где палаты княжеские выстроены. Народу здесь поменее толпится, оно и понятно – вон, гридни, кого-то взашей провожают. Здесь все больше слуги княжеские толкутся. Столбы вон неподалеку от крылечка каменного врыты, кони привязаны. На крылечке – стража. Сам бы сунулся, глядишь, как того бедолагу выпроводили бы. Хорт же тут вроде как свой. Наверное.

Только про него подумал, Хорт ему подождать велел. Сам к стражникам направился. Заговорил. И видит Алешка, что-то не так идет, как задумывалось. Потому, один из стражников вроде как не против Хорту дело доброе сделать, а другой – ни в какую. То ли незнакомый, то ли спесь его одолела – не указ ты мне, мол, я охранять поставлен, вот и охраняю. И нечего здесь всяких без приглашения пропускать. Хоть бы и отца родного. Служба – она занятие строгое, и вольностей не допускает. Сегодня одного пропусти, завтра другого, а там рекой попрутся, не остановишь. И выйдет не служба, а сплошной непорядок.

И так это Алешке обидно стало – невмоготу просто. Этот, который спесивый, он Хорту в сыновья годится, – хотя и в плечах пошире будет, и, видать, покрепче. От того, должно быть, и гонору – на ста телегах не увезешь. Служба – оно, конечно, служба, однако и про вежество к старшим забывать не годится.

Поднялся он на крыльцо, встал рядом с Хортом, глянул на гридня, да и говорит, хозяина за рукав потянувши:

– Идем, чего с ним говорить, с...

И такое завернул, что Хорт неодобрительно головой покачал. Оно, конечно, гридень дурь свою показал, ан то не хорошо, что при людях слова такие молвятся. А тот рот раскрыл, ему вдруг воздуху мало стало. Это что же это получается, при всем честном народе, да дружиннику княжескому обиду невозбранно чинить? Не бывало такого, и впредь не бывать.

Размахнулся от всего сердца, да как треснет Алешку по шее!..

Только это ему так подумалось, что Алешку. Тот и сам уклонился, и Хорта отодвинул. И досталось это самое по шее второму гридню, который не при чем. Он, на беду, подошел поближе, чтоб или товарища образумить, или Хорту чего сказать, вот ему и досталось. Пошатнулся, в дверь ударился, шелом с головы слетел и по ступеням покатился...

Те, кто во дворе возле палат княжеских ошивался, дела побросали, к крылечку подбираться начали. Известное дело, кому ж на мордобой поглазеть не охота? А в том, что сейчас драка завяжется, никто и не сомневается. Потому как обиженный, глаза продрав и головой помотав, своему невольному обидчику в чело засветил.

Глядит народ, и не поймет ничего. Вроде вот эти двое подошли, спросились чего-то, а разодрались, не пойми с чего, гридни. И так это сочно кулаками машут, что любо-дорого, кабы не беспорядок. А ежели беспорядок, так скоро князю доложено будет, – у того же суд короткий... Бросились разнимать да утихомиривать, ан это то же, что пожар соломой тушить. Только что площадь перед палатами тихой-мирной была, ан вся закипела, забурлила, ровно по волшебству. Кто кого бьет, кто кого разнимает – не разобрать. Тут пока один кто на ногах не останется, беда.

Хорт, понятное дело, в стороне оставаться не привык, только Алешка его не пускает. Свел с крылечка в сторону, сам рядышком, да и говорит:

– Чего нам ввязываться? Тут люди княжеские, сами промеж себя разберутся. Может, у них порядок такой? Как полдень, так друг дружке выволочку устраивать.

– Не было такого никогда, – Хорт бормочет.

– Так ведь ты сам говоришь, выгнали тебя со двора княжеского. А как выгнали, так сразу и завели. Ишь, как усердствуют!..

– Да уж больно непривычно, со стороны-то... Оно больше изнутри...

– Ничего, один раз и со стороны можно. Ты глянь, веселье-то какое!..

И впрямь, мордобой по всей площади расплеснулся, все новых и новых участников вовлекает. Как и не вовлечься, ежели, скажем, шел ты себе по делам своим мимо, а тут подскакивает кто-то, да как хватит наотмашь по роже! Ты еще понять ничего не успел, а тебе уж и с другой стороны – хрясть! Тут ни зевать не приходится, ни разбираться, что к чему. Дела – побоку, и лезет обиженный в самую середку, поквитаться. С кем? Да хоть вот с этим – у него борода козлиная. Разве ж можно с такой бородой в люди показываться? Прими-ка на добрую память... Бабах! Кто кулаками молотит, кто выспетка дать норовит, иной в бороду вцепился, тащит супротивника куда-то, ровно степняк полонянку, а кто на ногах не удержался, те подняться пытаются, хватают дерущихся за полы, мешаются... Ну, и не молчком же все это происходит. То, как Алешка гридня обозвал, это, можно сказать, еще ласково, по сравнению с тем, что промеж дерущихся порхает...

Эх, смотреть бы да смотреть, ан нет. Распахнулись двери, так, что учинявшие рукоприкладство на крыльце вниз по ступеням покатились. Вышел из дверей князь со своими богатырями и гриднями, а чуть впереди всех – Тугоркан. Глянул на потасовку, и как загогочет. Дравшиеся же как князя увидали, – откуда только прыть взялась, – мигом с площади во все стороны прыснули. Кто сам идти не способен, за способного уцепился. Кто в лежку, – тех за руки, за ноги несут. Еще гогот степняка не стих, а площадь уж и опустела совсем. Только Алешка с Хортом возле стены стоять остались. Да еще двое тех гридней, с которых все и началось.

– Ну, – князь грозно спрашивает, – отвечайте, что тут такое учинилось.

Те запираться не стали, сказали все, как по истине было. То есть, что привел бывший дружинник Хорт молодца, а тот, не будучи в палаты княжеские впущен, обиду учинил. И уже из той обиды возникло рукоприкладство.

– Ну-ка, молодец, сюда ступай, – князь Алешке говорит, а спутника его вроде бы и совсем нету. – Поведай, кто таков, как посмел обиду слугам княжеским да шум на дворе учинить. Говори коротко и без утайки. Но коли увижу, – во лжи спасенья искать станешь, тут тебе и живота лишиться.

Алешка же не сробел. Он будто каждый день с князьями видится. Поклонился поясно и начал.

– Ни к чему мне во лжи спасения искать. Не чинил я обиду слугам княжеским, это они слуге твоему верному, Хорту, обиду учинили. Не гоже так со старшими-то разговаривать, как они. Заслужили слова, мною молвленного. Так ведь и это не образумило, морду бить полезли. От того шум и учинился. А я не за просто так в Киев понаведался. Челом тебе бить, великий князь, Красное Солнышко! Проситься наведался в дружину твою славную, богатырскую, послужить тебе верою-правдою, град твой великий оберегать. Зовут меня Алешкою. Жил я в славном Ростове-городе, до поры, до времени, у родителей своих в повиновении. Да только вот не захотелось силушку свою понапрасну растрачивать, и решился я белый свет посмотреть, себя показать. Тут меня и надоумили: чего понапрасну землю топтать, отправляйся в славный Киев-град, князю послужишь, и земле нашей от тебя польза будет, потому как врагов у нее – видимо-невидимо, и ежели б не князь киевский, с дружиной своею богатырскою, за нее радеющий, может, уже б горестными данниками жили. Получил я благословение от родителей, и в путь дальний отправился. Что в дороге со мной приключалось, про то сам знаю, ан только добрался до дверей палат твоих, – а здесь слуги меня мало не взашей гонят. Вот и не сдержался...