Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Совсем извелся, пока темнеть начало. Хорошо, снеди да воды с собою прихватил, а так бы брюхо пустое на весь лес урчать начало. Всех перепугало бы, и кого надо, и кого не надо. Повечерял в кустах, снова из-за частокола выглянул. Стоит старик, что твой пень. Корни пустил, что ли? И зачем только караулить его взялся? Из-за сердца доброго, не иначе... Подался к дереву примеченному, забрался, пристроился в развилку так, чтоб сразу не слететь, караулит. Отсюда ему все как на ладони видать: и частокол, и пепелище, и старика. Того не подумалось, что коли ему видать, так и его тоже. Спохватился было, ан не слезать же с места насиженного. То рассудить: в темноте не больно-то и видно, а Навь – она по деревьям лазать не умеет. Так что на дереве в любом случае безопаснее, чем на земле. Хорошо б еще, месяц выглянул. Да облака небо не затягивали.

Пока все так и есть. И месяц светит, и небо чистое. И старик окаянный, пнем торчит. Так за все время с места и не сдвинулся. У Алешки уже все тело затекло, сиднем сидеть, а ему – хоть бы хны. А еще – тихо кругом. Кроме обычных ночных звуков – ничего. Сову, заразу, принесло. Уселась неподалеку, таращит глаза на Алешку и молчит. У него с совами еще с детства нелады. Было как-то дело... Сорвать бы ветку, да шугануть, ан нельзя – старый сразу услышит, тогда весь караул – насмарку. Надо было обождать, позже лезть, все одно – без толку просидел. Только чего уж теперь об этом... У, глазастая... Чем бы тебя достать...

Вправо посмотрел, влево – нет ли ветки сломанной, чтоб без шума... Нету, как назло. А пока озирался, старик возьми, да исчезни. Стоял, стоял, – и нет его, ровно и не было. Ровно сгинул, с места не сходя. Даже не хрустнуло. И сова улетела. Сделала свое дело, и подалась не знамо куда. Ну что тут скажешь? Сколько столкнешься с этой птицей, столько и навредит. Без старика, чего тут кольчугу на заду просиживать? А тут еще облачка набегать стали, того и гляди дождичек брызнет. Тогда слезать совсем несподручно будет. Грохнуться в темноте – что забор пнуть. Ветки, что вечор помогали, теперь наоборот, препоны чинят.

Возится Алешка, – ну его, деда этого, пускай сам разбирается, – и слышит вдруг – шорох какой-то раздался. Точнее сказать, не услышал даже, а будто внутри что-то насторожилось. Замер. Вот, снова. С той стороны, где дальний угол пепелища. Только не понять, что за звук. Будто крадется кто-то. Сидит Алешка, притаился, глаза до боли вылупил – примечает.

И видит, через дыру в частоколе, – он с той стороны тоже зубьями торчит, – темное что-то прется. Сразу подумалось – то ли вепрь-секач, то ли лось. Ан те так не ходят. Да и время сейчас ночное, не про них. Не понять, что такое. И вообще, зверь ли. Но большое. Отсюда уже кажется – с печь размером. А может, с собаку, просто у страха глаза велики, – это Алешка сам себя потешить вздумал, чтоб и вправду страху не поддаться.

Только дело, видать, к тому идет. Потому – остановилось темное, осело, да вдруг как завоет!.. Алешка от неожиданности чуть не сорвался. Обнял ствол, прижался, глядит, чего дальше будет.

А темное кончило выть, и вроде как поднялось, выше ростом стало. Тут месяц из-за облака выглянул, посветлее стало, и разглядел Алешка нечто, на волка похожее. Как есть – волк, в шкуре, с хвостом, разве что на лапах задних стоит. Оборотня принесло, не иначе.

Месяц же снова облаком скрыло, и показалось Алешке, будто неподалеку того места, где волк стоял, из-под земли вроде как огонь пробивается. Это еще что за напасть такая!.. Может, показалось? Нет, не показалось. Видит Алешка – раздается потихоньку земля в стороны, языки пламенные из нее вырываются. Небольшие, не более локтя, – а все одно – огонь. И откуда ему там взяться? Огонь ведь, когда пожар тушат, помимо воды, землей забрасывают... Ущипнул себя, на всякий случай, за ухо, чуть не взвыл. Мало не оторвал, на диво дивное глядючи.

Пока причитал, вполголоса, перестала щель огненная растворяться. И вышли из нее семеро, – не иначе, разбойники мертвые. В свете огня подземного – белее белого. На зов волчий откликнулись. Так ведь нет больше волка. Стоит вместо него человек, в доспехе ратном. Когда только перекинуться успел... Они же, оборотни, через нож, особым образом в пень нужный воткнутый, перекидываются. Это Алешка в детстве слышал. Найдет оборотень пень, подгадает время, чтоб никого рядом не было, воткнет, разбежится, кувырнется через голову над рукояткой, – и с другой стороны зверем оземь грянет. Обратно, понятно, тем же путем оборачивается. А ежели кто увидит, да нож тот, как оборотень убежит, из пня достанет, – бегать тому зверем до скончания века. Этот же – какой-то особенный. Просто на задние лапы поднялся – и все. Был зверем – стал человеком. Интересно, о чем они там промеж себя переговариваются? Что беду какую людям затевают, это понятно. Знать бы, какую...

Как ни напрягается Алешка – ничего не слыхать. Ни словечка. Собрались кружком, приникли поближе, даже рук не видать. Иногда по рукам догадаться можно, – иной руками шибче да понятнее, чем языком, разговаривает, – ан не тот случай выдался. Не судьба.

Вот наговорились они, расходятся. Снова земля в стороны разошлась, приняла разбойничков. Человек ратный к земле приник, да волком и убежал.

Алешка же в развилке до рассвета просидел, глаз не сомкнув. Понятное дело, при свете никакие мертвецы не страшны. Оборотни, – они, в общем, тоже по ночам бегают, но ежели и днем случается, так при свете все одно отбиваться сподручнее, коли нападет часом. Слезть, однако, не прежде решился, как сороку увидал. Брехливая птица, ан сейчас даже в радость. Села на дерево рядом с тем местом, где мертвецы с оборотнем речи вели, и сидит себе тихо. Будь там кто – на весь лес расстрекоталась бы, но коли помалкивает, то и нет никого.

Тогда только расстрекоталась да прочь подалась, когда Алешка с дерева грохнулся. Всякий знает: ежели сидеть долго без движения, тело затекает, не своим становится. И прежде чем подыматься, хорошо бы руками везде растереть, кровь разогнать. А Алешка, он что, дурее всех, что ли? Выпустил ствол, чтоб растереться, так и грохнулся. Славно так, со всей мочи. Звон пошел, лязг, слова всякие, вот сорока и улетела. Разоралась, испугавшись, и улетела. Так ведь он, на беду, промеж корней седалищем угодил. Корни здоровенные из земли выперли, промежду них – яма, вот он туда и встрял. Это сначала подумалось – на беду, а коли подумать, то, конечно, повезло. На корень попади, ушибся бы здорово, а так... Торчит из ямы, в три погибели согнувшись, в одну сторону ноги, в другую – голова, ан ведь никто и не видит. Да и выскочил быстро, как почувствовал снизу под собой шевеление. И не змеюка какая оказалась, а мышь, – опять повезло...

В общем, помахал Алешка руками, поприседал, покланялся, пень попробовал из земли выхватить, – не дался, – и как вчера родился. Забурлила кровь молодецкая, побежала, – а подать как сюда всех разбойников-оборотней, сколько их тут ни на есть. Ну, не всех, конечно, а так, парочку-троечку, чтобы сладить... А лучше и вообще не надо, без них как-то поспокойнее. Но вот местечко то, вчерашнее, где земля раздавалась, осмотреть надобно. Не зря же приходил.

А чего его и рассматривать-то? Земля, как земля. Ничего тут особенного нету. Огонь, что давеча из нее полыхал, и не обжог совсем. И вообще, никакой приметы не осталось. Даже трава примятая выправилась, так что не видать, где стояли. Вроде тут, а вроде и в стороне. Здесь попинал-попрыгал, в сторонку отошел... Елку сухую выдрал, тыкать принялся. Ну нет тут ничего – и нет. Может, во сне все привиделось. Хотя нет, он ведь себя нарочно ущипнул, чтоб наверняка.

Отбросил елку, плюнул, и уходить повернулся, да позамешкался. Не здорово, конечно, а достал меч и им тыкать стал. Прощения, конечно, попросил, потому как негоже, землю родную мечом обижать, но все равно не по себе. Раз нажал, – не входит меч, другой – тоже, а на третий свободно так скользнул, ровно в яму какую. Поддернул его Алешка взад-вперед, – ходит слегка, а вбок – никак. Призадумался, а потом меч спрятал, снова елку сухую взял, и в том месте шебаршить начал. Сколько времени прошло – бревна показались, одно к другому впритык. И щель между ними, как раз, куда Алешка мечом угодил. Ну а коли бревна да щель, тут уж каждый поймет, погребица. А раз погребица, что-то там такое внизу есть. Ценное что-то, потому как иное мертвецы охранять не станут. Сокровища свои награбленные стерегут, и оборотень им в помощь. Ай да Алешка! Не думал, не гадал, ан разом всех и обскакал! Эти вон где искали, весь лес изрыли, а он только пришел – и на тебе. Осталось только погребицу до темна вскрыть; пока солнышко, охраннички и носа высунуть не посмеют.

Раззадорился Алешка, мечет своей елкой землю в стороны, бревна чистит. Вот уж и очистил все, а как ухватить да приподнять, не видит. Рука не пролазит, вырубить нечем, со стороны подкопать – тоже... Хотя... Вон, в кустах, уж не топорище ли торчит? Вроде как оно.

Дернул Алешка, ан не выдернул. Зато бревна, что погреб прикрывали, разом и провалились, будто не было. Екнуло у Алешки сердечко, чего уж там. А ну как полезут сейчас?.. Не полезли. Алешка же еще раз дернул – бревна опять на место стали. Колдовство, да и только.

Распахнул погреб, приблизился осторожненько, заглянул с опаской. Мало ли, чего там внизу прячется? А ничего не прячется. Погреб – он погреб и есть. То есть, погреб-то есть, а вот в нем – ничего нету. Да и маленький он какой-то, на одного запасов не хватит, куда там на семерых. Только лезть все равно придется, – вон, темнота видна, знать, туда погреб тянется. Без огня, конечно, несподручно. Вдруг, змеи там какие наползли? Разве что палкой потыкать, да не ходить далеко.

Смахнул Алешка с елки остатки лап ножом, и для начала по дну погреба пошуровал, поглядеть, не поползет ли. Потом сам спрыгнул. Огляделся. Это хорошо, что стоять, выпрямившись, можно. Плохо, руки наружу не достают, даже если прыгнуть, а потому как обратно выбираться – совершенно не понятно. Ну, ладно, придумается, а пока посмотрим, что это за ход такой. Он, видать, не сразу кончается, ибо потыкал Алешка палкой своей в темноту, а стены не натыкал. Вот и выходит, что вылезть надобно, да сюда опосля с огнем вернуться. Не уворуют, чай, погреб этот.

Повернулся Алешка, чтоб как-то выбраться, да приметил на полу хода серенькое что-то. Махонькое. Присел рядышком, свет не застя, смотрит – вроде как тряпочка какая... Да нет же, и не тряпочка вовсе, лента девичья в пол земляной втоптана, только кусочек небольшой и выглядывает. Зря, значит, старика мыслью обидел. Прав он оказался, насчет дочери... Протянул руку, хотел поднять ленту, ан торкнуло что-то. Сам не поймет, отчего опаска такая, однако перечить ей не стал. Поднялся, шагнул к свету, прижался к стенке, да палкой своей в ленту и ткнул.

Только ткнул, шваркнуло что-то. И мимо прошелестело. Глядит, а рядом с лентой в полу ветки какие-то торчат. Присмотрелся – стрелы. Да еще несколько в стене погреба. Коли б сидел, аккурат в лоб пришлись бы... Не иначе, самострелы кто-то поставил.

Подумал, и слышит – шум послышался, в темноте, будто идет кто. И засветлело вроде. Никак, мертвецов потревожил... Ему здесь против них никак не сдюжить. Ни тебе кулаком, ни мечом не размахнуться. Да и чего им меч? Навалятся разом, не совладать. Они здесь хозяева.

Откуда только и прыть взялась. Вроде внизу стоял, ан смотрит, уже и наверху, перед погребицей. Жаворонком вспорхнул, не заметил как. В куст бросился, дернул за топорище, дух перевел. Коня свистнул. Тот, должно быть, только и ждал. Как Алешка из-под земли, так и он из-за деревьев вымахнул.

Вскочил молодец в седло, не стал дожидаться, пока мертвецы из-под земли полезут. День, конечно, а только чего с ними и связываться-то? Стерегут свои сокровища, и пускай стерегут. Не очень-то оно и надобно. А коли понадобится, – место запомнил. Узнает, у ведуна какого, как с охранниками справиться, тогда уж и вернется. Девку, конечно, жалко. Так ведь ей уже, небось, и не помочь ничем.

Тронул коня, да и подался себе обратно в Червен, к воеводе.

В самый раз к вечере поспел. Он, правду сказать, шибко и не торопился. Пока в реке искупался, пока выспался в ивняке как следует, – едва ворота городские перед самым его носом не затворили. Можно было б в таком случае через стену махнуть, ан лишний раз стражу беспокоить не надобно...

Махнул дверь настежь, встречай, мол, воевода, гостя дорогого, – а тот за столом сидит. И не один. Дружинник из местных тут же пристроился, Алешке незнакомый. Замер, не ожидавши, а Клык рукой машет.

– Заходи, – говорит, – присоединяйся. С Кощеем вот познакомься.

Подумалось Алешке, ослышался он. Хорош Кощей!.. Такой трех медведей запросто унесет. Двоих на плечи посадит, третьего – на руках. А ежели еще и сесть на медведя, так и всех четверых... Это ж какое поле льном засеять надобно, чтоб ему порты с рубахой пошить? Обернулся невольно, на проем дверной глянуть. Потому как Кощею этому самому сквозь него в избу ни за что не пройти... Лыбится еще. Чего, мол, встал, никак оробел? Ну и голосище... Такой гикнет разок, так вся вражья рать повалится. Коли у них здесь еще хотя бы один такой имеется, зачем и звали дружину киевскую на подмогу?

– Оробеешь тут, – бормочет. – Мне кощей, как в детстве сказки сказывали, по-другому виделся...

– Это каким же? – Кощей улыбается.

– Ну... – как и сказать, чтоб не обидеть? Не то взлютует – щелчком прибьет. – Вот как я, к примеру...

– Так я таким, как ты, в детстве и был, – Кощей отвечает. – Все удивлялись, в кого дохлый такой уродился? Это я уже потом доспевать начал...

Удивлялись... Значит, точно, нечего здесь дружине киевской делать...

Сел за стол, и слова все разом растерял, какие сказать собирался. Так ведь и Клык не торопит, знай себе в рот мечет. Кощей тоже от него не отстает. Оно, должно быть, и к лучшему, что слова растерял. Начал бы говорить, – голодным остался. Ишь, разошлись. Таким блины только на лопате подавать, и то сомлеешь...

В общем, как остались на столе ложки да плошки, так и завел Алешка свой рассказ. Все поведал, без утайки. Даже, можно сказать, и не приукрасил ничего. В одном месте разве что спутал, – это когда мертвецы от него прочь побежали. Увидел он их с дерева, где в засаде сидел, как они с оборотнем дело злое учинить уговариваются, спрыгнул на землю, гикнул молодецки, на честный бой вызываючи, – они и разбежались кто куда. А в остальном – ни на полшага от правды...

Слушали его молча, не перебивая. Клык головой покачивал, Кощей мух гонял, чтоб в рот открытый не залетели.

– Странно это, – пробормотал Клык, как Алешка замолчал. – Сроду о таком не слыхивал, чтоб мертвецы, как живые, по земле шастали...

– Это у вас там, в Киеве, может, и не шастают, – тут же встрял Кощей, – а у нас здесь – обычное дело. Любого спроси, он тебе про них порасскажет. Да вот, чего и ходить далеко... Баба одна на нашей улице жила. Только это еще до моего рождения было, мне сосед сказывал... Муж у нее вроде как печи клал, то туда позовут, то сюда, – он и идет, куда позвали. Ан иные сказывали, он сегодня печь идет класть, а назавтра – с людьми лихими знается. Поди, проверь, когда он по все лето в избе отсутствует, где его там носит. И, видно, правду говорили, потому как опосля смерти печник этот неугомонным оказался. Он, должно быть, слово заветное у атамана узнал, а никому не передал, вот и не приняла его мать сыра-земля...

– Они, вишь, покойников своих в землю закапывают, – пояснил воевода Алешке, неодобрительно покачав головой.

– Да уж не жжем, ровно поленья, как некоторые, – тут же отозвался Кощей и продолжал, как ни в чем не бывало.

– Вот положили его в домовину, чтоб назавтра на погост везти, а он возьми ночью, да и начни ее изнутри грызть. Услышала жена его, что творится, собралась бежать, ан дверь из избы не открывается, будто кто снаружи бревном подпер. А этот, ейный, грызет себе и грызет. Как совсем наружу выгрызся, так сразу к ней и бросился. Она – от него. Бежит вокруг стола, видит, поленья возле печи лежат. Она и давай в него поленьями бросаться. А он как поймает, так его грызет, пока щепки не останутся. Споро так, раз-раз, и нету полена, – Кощей так рассказывал, будто там о ту пору в избе сидел и все своими глазами видел. – Кончились у нее поленья, она в подклеть выскочила, да в чулане заперлась. Он – дверь грызть начал. Догрыз почти, да на ее счастье петух прокричал. Тот сразу на стол, где прежде лежал, – брык, и затих.

Ну, баба, понятное дело, быстрее к соседям, все им поведала. Те – еще кому. Стали думать да гадать, как от неспокойного мертвеца избавиться. Один и вызвался. То ли умный самый, то ли наоборот. Надобно его, говорит, в домовину уложить, да сверху обручами железными и оковать. А там я его к речке свезу, да в омут и брошу. Знать, не выберется. Сам вызвался, никто за язык не тянул. Ему и ответ держать.

Уложили покойника в новую домовину, обручами железными оковали, уложили на телегу, вези, мол. Тот и повез. Ан лошадь-то его, еле ноги передвигает, будто камень стопудовый тащит. Пока туда-сюда, солнце зашло, а только до леса добрались. Не станешь, ведь, возле города бросать, – не ровен час, приплывет. Подале надобно. Так этот, который вез, – куда что и девалось. Дрожит весь, как лист осиновый, и все назад оборачивается, как бы ему бросить телегу эту, да побыстрее домой.

Пока думал, завозилось что-то в домовине, лопнуло железо, и вылез, значит, этот самый, неугомонный. Глянул по сторонам, завидел возницу и – к нему. А тот, что твоя птица, мигом на дерево ближнее взлетел, на самую макушку, и сидит там. Этот же, – они по деревьям лазать не умеют, – ствол грызть начал.

Ну, тот, кто наверху сидит, видит, конец ему приходит, потому как до утра далеко, ствол не толстый, а мертвец зубами работает, что твой бобр, орать начал:

– Чего, мол, тебе, окаянному, надобно? Вон, кричит, лошадь возьми, с телегою, а меня в покое оставь...

Лошадь как услышала, – она ж лошадь, а не дура, – спохватилась, да и ломанула прочь, вместе с телегою, только их и видели. Кто впереди – непонятно... Мертвец же, он тоже с понятием. Погрызет, тряхнет, – не свалится ли возница, – и снова грызть... Свалил, наконец, дерево. Но без возницы. Тот на соседнее перескочил, пока летел. Только уже пониже. Мертвец, – ему чего? – за это принялся. В общем, сколько он там сгрыз, пока возница наземь не слетел, про то люди разное говорят, а я ту просеку сам видел, где все это случилось. Грянулся возница, вскочил, пока мертвец позамешкался, и деру. Мертвец – за ним. Этот, который удирает, сам не знает, куда бежит, да, на свое счастье, на поле выскочил, что возле города, а на поле том – овин стоял. Он к нему и припустил. Бежит, из последних сил, и в голос орет: "Ой, овинничек, батюшка родный! Пожалей сироту, батюшка, спрячь-укрой от супротивника окаянного! Я уж тебе так отслужу, вовек не забудешь!.."

Услыхал его овинник, ухватил, что под руку попалось, и на помощь ему выскочил. Они, овинники, страсть как мертвецов не любят. Вот и принялся он этого самого мертвеца вилами колошматить, а тот его все поудобнее ухватить пытается, чтоб, значит, загрызть. Ну, возница отдышался малость, – и ходу оттуда. До реки аки пардус домчался, переплыл и у стены до света ховался...

– Так и чем кончилось-то? – спросил Клык. – Победил-то кто?

– А я знаю? – небрежно потянулся Кощей. – Про то не сказывали.

– А овинник что? Отблагодарил он его, али как?

– И про то не ведаю. Говаривали, понес возница, как в себя пришел, гостинцы, хлеб там, пряники, меду хмельного прихватил... Да как-то случайно овин и спалил.

– Это как это... спалил?.. Это что же... Спасителя своего – и спалил?..

– Вот пристал... Ну, спалил – и спалил. Дело-то житейское.

Конечно, житейское. Здесь, небось, каждый день овины запаливают, от мертвецов бегаючи.

– И ты что же, веришь этой байке? – скривился Алешка. – Может, еще и в змея огненного?..

Сказал, смотрит, а Клык с Кощеем посерьезнели как-то. То улыбались, а то посуровели. С чего бы это?

– В змея... – пробормотал Клык. – Так чего ж в него не верить-то...

– Опять сосед рассказывал? Али сам видел?

– Змея не видал, а вот змееныша... Доводилось.

– Да ну? И каков же он?

– Так ведь это... Довелось мне раз мимо болота ночью идти. Рад бы до свету дождаться, только к спеху пришлось. Страшно, конечно, ан куда деваться? Я уж и так, уши дланями прижал, персты вперед выставил, что твои шоры, и быстренько-быстренько так ногами перебираю, чтоб только не упасть. Месяц светит, дорогу хорошо видать, ан кто ж не знает, что месяц – солнцем мертвецов кличут? А поди, узнай, сколько там в болоте этом самом мавок, да трясинниц, да топляков разных? Накинутся разом, и поминай, как звали. Чего только не передумал, чего не примерещилось, пока до края противоположного добрался. Вам сказывать не буду, приберегу, баб пугать. И вот уже у самого у края, запнулся о корень, – не заметил, – да и грохнулся. Понятное дело, длани от ушей оторвал, и слышу, обок меня вроде как затрещало что-то. Мне б, дураку, руки в ноги, то есть, ноги – в руки, и тикать, как той лошади от мертвяка, а я позамешкался. Поднялся и в ту сторону смотрю, откуда трещало. А там чмокнуло что-то, и голова показалась, вот с мою размером...

– Так-таки и голова? – недоверчиво ухмыльнулся Алешка.

– А то – что же? Как есть, голова. Только безо всего. Ну, там, ушей, носа... Колобок такой, светящийся. И вот поднялся этот самый колобок над травою, не более как по пояс мне будет, и застыл. Гляжу, а снизу к нему вроде как веревка привязана, тоже светящаяся. Вот постоял он так, и зачал туда-сюда колыхаться, будто от ветра, и веревка вслед за ним колыхается. А там в сторону подался, и эта тоже. Вьется, изгибается – ни дать, ни взять, хвост змеиный. Саженей в пять длиною... Ну, тут уж я ждать не стал. Верст пять бегом бежал, пока в себя пришел. Упал, помню, без сил совсем, да так до свету и пролежал...

Хмыкнул Алешка, однако промолчал. Вместо него воевода заговорил.

– Это верно, – ни к селу, ни к городу, заметил он. – Вот и я к тому же. У нас тоже случай такой был. На соседней улице. Там, понимаешь, семьи жили, через забор. В одной парень вырос, в другой – девка. Их, вроде, поначалу друг дружке сызмальства сватали, пока отцы отчего-то не разругались. А как разругались, понятное дело, всякие уговоры побоку. Молодые же промеж себя и сами уже сговорились. И им родительские дрязги – нож вострый, потому как те знать друг друга не хотят, и парню с девкой препоны ставят. Мало того, за других приговаривают. Даже видеться промеж собой, и то – ни в какую. Вот и стала девка потихоньку сохнуть, а где девичья сухота, там непременно змей объявится. Он и объявился. Часто видели, как ночкой темною полоской огненной через забор шмыгал, искры во все стороны разбрасывая. Знахарку приглашали. Та самое верное средство от напасти указала – двор репьем засадить. И что б вы думали? Ни одного репья в округе не осталось, отец с братьями все повыкопали да к себе во двор и принесли. Только это все одно не помогло. И девка сохнет, и змей летает. Совсем, бедная, ссохла...

Воевода зычно поскреб пятерней подбородок и продолжал.

– Кто его знает, чем бы кончилось, кабы головня в отца не угодила...

– Какая головня? – в один голос, не понимая, спросили Алешка с Кощеем.

– Обычная, какая ж еще. Парню с девкой, вишь, видеться запретили, так они что удумали? Он в заборе дыру провертел, в месте неприметном, там они, как все улягутся, и встречались, и переговаривались. Миловаться не могли, дырка уж больно махонькая, а словами – пожалуйста. Угомонятся в доме, парень возьмет головешку из печи, да через забор и бросит, чтоб девка из окошечка своего видела. Летит головня, искрами сыплет. Кто приметит, – про змея думает. А тут, на беду, батюшке ее ночью выйти приключилось. Съел, должно быть, чего-нибудь... Только он с крыльца, да к репьям, тут-то в него змей и угодил. Прижег малость, конечно, не без этого...

Воевода замолчал и снова поскребся.

– И чем же дело кончилось? – не вытерпели Алешка с Кощеем.

– У них-то? У них все как надо кончилось. А вот чем у нас кончится, про то не ведаю. Дело-то в том, ребятушки, что я змея того огненного, о котором люди говорят, и впрямь видел. Ночью, как стражу на стенах обходил. Иду, посматриваю, и вижу, будто огонек посреди леса, о ту сторону реки, зажегся. Подумал еще: кому это в эдакой-то темени шастать. Остановился. Смотрю, двинулся огонечек, а за ним другой, третий, ровно из-под земли кто вылезает. И точно, должно быть, из-под земли, потому как полоска та огненная зазмеилась по лесу, – то скроется, то снова появится. Оно, конечно, в темноте трудно определить, ан сдается мне, версты три-четыре до него было. Длиною же, коли прикинуть, сажен десять, не менее, а в толщину, наверное, с пару саженей точно будет. Сколько он там по лесу елозил, сказать не берусь. Чего там делал – тоже, но пожаров не видал... Так-то вот, братушки. Не зря, видать, люди об нем сказывают.

– Не то плохо, что сказывают, – ввернул Кощей, – а то, что речи непотребные ведутся. Поговаривают, к ляхам, обратно, надобно, дабы от напасти избавиться. Киев, мол, далече, да и не до нас князю, иначе б рать поболее прислал.

– С чего бы это – напасть? – пожал плечами Алешка. – Я вот никакого такого разору и не заметил.

– Это ты не заметил, – рассудительно сказал воевода. – А люди зря говорить не станут. Ты то рассуди, коли ляхи змея этого на город напустят, одни головни останутся. Зачем им место пустое? Они силу свою покамест издали кажут, чтоб одумались. Коли ж навалятся, тут думать нечего будет. Что переметнутся кто подумывает – это Кощей правду сказал. Сам видел, как некоторые на улицах посматривают. Случись чего, глазом моргнуть не успеешь, как ворота ворогу отопрут. Вот и смекай тут, чего делать. Ежели б рать ляшская полезла, так разом отвадили б. А змеи, да с мертвецами, да с оборотнями...

Клык как-то беспомощно развел руки в стороны.

Помолчали.

– Есть тут одна, – как-то нехотя пробормотал Кощей. – В лесу живет. Без ее совета, должно быть, не обойтись...

– Кто такая? – с интересом глянул на него воевода.

– Ну... вроде ведуньи... Али знахарки... Не знаю толком. И никто не знает. Живет себе на отшибе, как поселилась. А поселилась... Еще дед мой мальцом был, а она уже в избушке своей жила. Люди так говорят. Лето было жаркое, горело много. Вот она и пришла откуда-то, погорелкой. Приютили ее, избушку миром поставили, – в деревеньке одной, не более десяти верст отсюда, – так ведь деревенька в следующей год тоже дымом в небо ушла. Только ее избушка и осталась. С той поры в ней и живет. Лес уж новый кругом избушки поднялся, от пепелища и следа не осталось, а она все там.

– А чего ж прежде ее не спросили? – полюбопытствовал Алешка.

– Да странная она какая-то... Сам не видал, врать не буду, от людей слышал.

– И чем же это она странная?

– Ну, чем... Живет одна, в город – ни ногой, чем живет – неведомо. Травами, вроде, пользует, скот лечит, заговаривает... Присушки любовные, отсушки...

Алешке показалось, будто каждое слово из Кощея ровно клещами кузнечными достают.

– Странная-то чем?.. Это тебе каждая ведунья – и травы даст, и пошепчет, когда надо...

– Ну... Сказывают вот, разная она. Один говорит, сухонькая, маленькая, согбенная так, что носом пол задевает, а другой – наоборот, будто царица какая. Или вот один бородавку на носу заметит, а другой чуть не в драку – нет никакой бородавки. Кого ни спроси, ответит: сам не бывал, а вот люди к ней стадом прут, вон, мол, сосед мой к ней, почитай, чуть не каждый день бегает. А спроси соседа, – так он тебе то же самое скажет, слово в слово. Сам, мол, не бывал, а вот сосед... Чудно как-то. С одной стороны – все бегают, а коли с другой заглянуть, так и никто.

– Чем же она помочь может?

– Люди говорят, ведает...

– Да как же говорят, коли к ней никто не ходит?..

– Вот и я о том же. Чудно как-то. Потому – странная она...

"Да это не она странная, а вы, – подумалось Алешке. – У вас за все сосед в ответе. Что ни спроси, все на соседей киваете", вслух же сказал:

– Живет-то где, знаешь? Расскажешь, дорогу-то? Или у соседа спрашивать?

– Зачем, у соседа? – рассудительно ответил Кощей. – Сам расскажу.

И верно, рассказал. Да так подробно, будто сам к ней каждый день бегал.

– Когда собираешься? – Клык спросил.

– А вот завтра с утречка и отправлюсь. Не век же в этом Червене вековать. Дело надо сделать, какое поручено, и домой. Погостили, пора и честь знать...

И чего это князю земля эта понадобилась? – думал Алешка, выезжая из города, как только открыли ворота. – Будто другой мало. Мало того, на отшибе где-то, так еще и люди тут... особые. Понятное дело, каждый по-своему репу сеет, только эти уж больно... Конечно, ежели и впрямь от бабки в наследство досталась, то отдавать жалко. Он, вон, даже сыну своему княжество здесь особое обустроить собирается. Ан ежели б, к примеру, мне сюда княжить предложили, я б ни за что не согласился. У нас даже враги, и те привычные. Степняки, они все ж таки тоже люди. А тут... Нет, зверь тот самый, Скимен, он, конечно, не человек, так ведь и не из наших краев. Ему здесь – самое место... Может, он отсюда к нам и забежал. Заблудился. Хотя, с другой стороны, места тут тоже красивые. Река большая, торг знатный. Так что, коли б княжить сюда прислали, надо было б получше посмотреть. Коли порядок навести, так и жить можно. Человек, он ко всему привыкает. А попривыкнув, да ум-разум приложив, ого-го какое княжество отгрохать сподобно...

В общем, пока добирался до старухиной избы, решил Алешка, что коли князь ему, ни с того, ни с сего, землю эту под руку отдаст, непременно соглашаться.

Избушка и впрямь на отшибе оказалась. Чуть не по крышу самую в землю ушла; ежели не знать, чего ищешь, можно за кучу земли принять. Пожарище, дорогу, и что тут еще было, лес хорошо скрыл, пожалуй, и следов не сыскать. Но, обратно, коли к мертвецам не ходил никто, – ан дорога была, хоть на телеге проезжай, здесь – иначе. Стадами людишки бегают, а даже тропки приметной не разглядеть. От тына одно название, что тын, – так торчит не пойми чего, ворота давно сами куда-то ушли, зато по обеим сторонам крыльца жерди торчат, а на них – конские черепа. Пугать кого? В эдакой-то глуши... Жива ли и старуха-то. Потому как в одном Кощей не соврал – чем ей тут жить, непонятно. Ни тебе огорода, ни деревьев, ни кустарников, чтоб плоды-ягоды собирать. Хотя, взять, к примеру, векшу. Она ведь тоже, грибов насушит, орехов насобирает, и всю зиму сыта. То рассудить, много ли и надо старушке? Не векша, конечно, ан и не корова, скажем, и не дружинник княжеский. Этих грибами да орехами ни за что не прокормить. А, впрочем, не его это дело, чем она тут живет. Его дело – совсем иное.