Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Соскочил Алешка с коня, глянул в окошко – не видать ничего. Хотел было стукнуть, уже и руку занес, потом спохватился, как бы не обрушить, избу-то. Приник ухом к двери, – не послышится ли чего? Тихо.

– Есть кто? – спросил, и снова слушает.

– Отчего ж и не быть-то? – проскрипело, только не из избы, а за спиной.

Дернул Алешка головой от неожиданности, ударился обо что-то, – труха посыпалась, – отскочил от двери и на скрип этот самый обернулся. Видит, выглядывает из-за угла лицо старушечье, и самое примечательное на этом лице – нос. Приметный такой, в половину локтя длиною, с бородавкой в ноготь, и изогнут, что твое коромысло. Глаза по обеим сторонам, черные, колючие. Губки маленькие, а подбородок – навстречу носу вытягивается. И над всем этим – волосы седые, будто лен нечесаный. Слыхал в детстве из сказок, будто есть на свете Баба-Яга, которая людей поедом ест, что твои блины – по лопате зараз в рот мечет. Вот он ее себе такой именно и представлял.

– Дело пытаешь, молодец, али от дела лытаешь?..

Ну, точно, как есть – она.

– Дело пытаю, – буркнул Алешка, а старуха уже и вся показалась. Только вот какая она, спроси – не ответит. Так глазами к носу ее прилип, никак не отлипнуть.

– А коли дело, так заходи, негоже дверь подпирать, – недовольно пробурчала старуха, а Алешке невольно подумалось: вот войду сейчас, а она меня на лопату – да в печь.

Однако зашел. Внутри – не то, чтоб шаром покати, а все ж таки голо. Ежели б не знал, что живет здесь кто-то, усомнился бы. Потому – жилую избу от нежилой отличить запросто можно, а эта... Про такую говорят, что в ней хозяин помер. Печь нетопленая, стол, лавки, пожалуй, и все.

– Голоден? – старуха между тем спрашивает.

– Да нет... Водицы вот если только найдется...

– Найдется, чего ж не найтись... Только квасу ягодного, с ледника, оно лучше будет. Сейчас принесу.

Вышла. Сказать правду, Алешка насчет водицы просто так ляпнул, для разговору. И как теперь поступить, непонятно. Мало ли какого зелья эта старая карга в квас кинуть может? Решил, на всякий случай, уронить невзначай. А ей будто и дела нету. Распахнула дверку в чулан настежь, сняла со стены ковшик, зачерпнула из ведерка, сама отпила, – хорош ли, – снова зачерпнула, и ему несет. Поставила рядом, села напротив, ждет. Дух же от кваса такой подымается, ровно в ягодник ненароком забрел. Махнул рукой Алешка, да ковшик единым махом и опростал. Сколько от беды не убегай, ан все одно не убережешься... Стукнул ковшиком о стол, еще попросил, потому как давненько такого пивать не приходилось.

– Ишь ты, прыткий какой, – неожиданно неприветливо заскрипела старуха. – Так самой ничего не останется... Ходют тут всякие... Сказывай, зачем пожаловал.

Собрался было Алешка про змея с оборотнем спросить, что такое, да как их одолеть можно, ан неожиданно для себя издалека начал, с самого Киева, и так это его понесло, ровно бабу на торге. Чудится ему, будто не верит старуха, так он для убедительности обо всем на свете молоть начал. Так тараторит – сам себя перебивает. Скачет с пятого на десятое, ничегошеньки не разобрать. Вот и бабка тоже. Послушала-послушала, какую молодец околесицу несет, покачала головой, поднялась, сунула ковшик в ведерко с водой, – оно, оказывается, рядышком стояло, – Алешке протягивает. А у того в горле и впрямь пересохло, с непривычки. Ухватил ковшик, махнул, вроде полегчало.

– Ты, молодец, об деле говори, зачем пришел, – это старуха ему, – мне тут тебя слушать недосуг. Мало, что у вас там в Киеве творится? Ты то рассуди: где Киев, а где я. И похвальбу свою – девкам оставь, а мне годков-то, небось, вдесятеро поболее твоего будет. А нет – так и ступай себе, откудова взялся.

Алешка же столько наплел, уже и сам не помнит, чего. Не стал в этот раз вокруг да около, так прямо про змея с оборотнем и спросил.

Задумалась старуха. Глаза прикрыла, и сидит, покряхтывает. Алешка же, как ни старается, а все на носище ее смотрит. Это ж надо такому вырасти!.. Это ж ладонью ухвати, половина торчать останется. Так засмотрелся, что и не заметил, как старуха проснулась.

– Что, – спрашивает, – нравится? Могу и тебе такой приделать, коли пригляделся.

То ли насмехается, то ли обиделась, а только Алешка на всякий случай отказался.

– Ты, молодец, хоть и удал, как сам об себе рассказывал, ан двух зайцев зараз одной стрелой и тебе не выручить. Справишься с оборотнем, так и змея одолеешь. Научу, потому как волкодлак этот мне и самой разор чинит. Людишки-то прежде частенько наведывались, кто с чем, а нонче боятся. Вот что сделаешь. Как спать в избе ляжешь, ты лучины-то все загаси, а светец оставь, чтоб едва что видно было. Корку хлебную покроши, да по полу и раскидай. Как мыши осмелеют, да полезут, тут примечать и начинай. Первых четыре – пусть их, а пятую – не упусти. Поймай ее...

Алешка так шумно глотнул, что мало изба не расселась. Глаза выпучил, рот раскрыл. Потом вроде как оклемался.

– Да ты что, старая, – напустился, – ополоумела, али потешаешься? Мне, богатырю, мышей ловить?

– В ножки кланяйся, что ко мне пришел, иная б такого присоветовала, живота б лишился. А тут и дела-то всего ничего, кроме как мыша поймать... Так вот. Как поймаешь, посадишь в туесок берестяной, с крышечкой, чтоб не убежал. Как смеркаться начнет, в лес иди, куда – укажу. О самую полночь подойдешь к березе кривой, на ней филина увидишь. Скажешь ему: "Кланяюсь тебе, дидко пугач, мышью живою, дай мне за нее перо". Протянешь ему туесок, он его клювом ухватит, и улетит, а из хвоста перо выронит. Возьмешь то перо, к стрелке привяжешь. Тою стрелкою только и можно оборотня сразить. Ну, а потом сюда приходи. Скажу, как змея огненного одолеть...

Как одолеть, как одолеть... Может, и впрямь ее носище себе попросить? Таким не то, что оборотня, всех оборотней, сколько их в здешних местах ни водится, побить можно. И всех змеев в придачу. Где ж это видано, чтоб богатыри за мышами по избе прыгали?

А с другой стороны взглянуть, правду бабка сказала. Всего и делов-то – мыша изловить. В избе, ночью, пока никто не видит. Это тебе не на Кудыкины горы шляться, да не с каким-нибудь чудищем биться. Мышь – он не богатырь, не прибьет, чай. Опять же, дома. Поймал, снес филину, на перо сменял – считай, оборотня добыл. А там, глядишь, и со змеем обойдется...

– Лягушек, часом, ловить не надобно будет? – буркнул Алешка, имея в виду змея.

Старуха глянула на него в упор и улыбнулась, так, что мороз по коже подрал. Носище, с половину коромысла, а под ним – щель от уха до уха. Поневоле испугаешься.

– Сказано тебе, с оборотнем справишься, тогда и приходи. Только, вижу, нет у тебя доверия словам моим...

– Есть ли, нет ли, – не твоего ума дело, – Алешка отвечает, потому что доверие, оно как бы есть, но ежели кто его охоту за мышами подглядит, тут-то его службе богатырской конец и настанет. – Ты место укажи, и березу кривую, где филина твоего сыскать.

А самому подумалось вдруг – отчего бы из товарищей кого к ловле не приспособить? Или, там, ребятенка попросить. Малые, они в этом деле попроворнее будут. Ан старуха окаянная все слышит, о чем ему думается.

– Указать – укажу, но только тебе все своими руками сделать надобно. Коли кого за себя что сделать попросишь, лучше и не берись. Филин – он лжу за версту видит.

Нахмурился Алешка. Как бы ни было, а не по сердцу ему подвиг такой. Скривился весь, будто клюквы ухватил, натучился, узнал, как к месту заветному добраться, и прочь подался. Дверью за собой так хлопнул, – аж в избе что-то грохотнуло. Да хоть вся по бревнышку рассыпься!..

Как в Червен вернулся, на торг подался. Прикупил туесок с ягодами. Расспрашивать зачем-то начал, спелые ли, не волчьи ли, не себе, мол, беру. Нешто кому до того дело есть? Высыпать даже поначалу хотел, с торга едучи, а туесок припрятать, да, на беду, только собрался, – Клык из-за угла вывернул. Глаза вытаращил. То на Алешку глянет, то на ягоды, то снова на Алешку.

– Ты это чего? – спрашивает. – Ты это к ведунье, али куда ездил?

Ну, в этот раз молодец не сплоховал.

– К ведунье и ездил, – отвечает. – А это, – туесок приподнял, – гостинец везу.

– Мне, что ли? – оторопел воевода.

– Себе – сам наберешь, – спокойно сказал Алешка. – Лес, чай, не за горами. А гостинец – кому надо.

И хитро эдак подмигнул.

Вот тебе и на!.. Наш-то пострел, оказывается, везде поспел. В городе без году неделя, а поди ж ты, уже гостинец кому-то везет... Впрочем, дело молодое.

– Ну, – Клык говорит, – тогда ладно. Хотел тебя сегодня ночью с собой на стены в дозор взять, но коли гостинец, тогда ладно. Сам погляжу.

И Алешке в ответ подмигнул.

Тот аж расцвел – эдакое счастье привалило. То думать надо было, как воеводу из избы выпроводить, а оказалось, и думать нечего. Пока Клык до утра со стен наблюдать будет, он не одного, он всех мышей переловит.

Вернулись, а Кощей уж на крылечке поджидает, любопытно ему, что Алешка скажет. Ну, тот за словом в карман не полез. Сказок в детстве много слыхал, вот и поведал про птицу дивную, которую ему изловить надобно. Живет та птица посреди моря-Окияна, на острове Буяне, на дубу вековечном, что над Алатырем-камнем ветви распростал. И прилетает-то та птица раз в сто лет, и выбирает посреди леса поляночку, на которой о самую полночь Жар-цвет цветет, и тут-то ему, добру молодцу, не сплоховать надобно, а ухватить эту самую птицу за хвост, и держать – не выпускать, покуда не взмолится человеческим голосом... Льется слово за словом, да так складно, что Алешка, начавши, никак остановиться не может. Уже и ладьи у него под парусами расписными по морю среди леса поплыли, и богатыри из воды полезли, что твои комары, и девицы в теремах горюют, ждут то ли добра молодца, то ли Горынчища Змея, – так все перепуталось, где начало, где конец – ничего не разобрать. Алешка уже и сам не рад, да и Клык с Кощеем какие-то одуревшие сидят, – то ли слушают, то ли руками махнули, не поймешь.

– Вот... – сказал, наконец, Алешка, оборвав себя на полуслове.

Некоторое время сидели молча. Затем Кощей неожиданно поднялся.

– Я ведь, случаем, мимо шел, – пробормотал он, – дай, думаю, загляну ненадолго. Пора мне.

Вылез из-за стола, чуть не упав, мимо двери выйти хотел, ан со второго разу не промахнулся. За ним воевода подался, дозорные, мол, заждались. И резво так через порог выскочил, ровно заяц.

Алешка же высунулся украдкой, посмотреть, не вернутся ли, выждал сколько, а там уж и прикидывать начал, как ему ловчее с охотой управиться. Ягоды съел, лучин нащипал, подпер щепой корыто треснутое, – ему в печь дорога, а смотри ж ты, пригодилось, – лыко связал, да к щепам приспособил, – чтоб как только мышь под корыто заберется, сразу и дернуть. Вылетит щепа, накроет добычу корытом, вот и вся охота. Хлеб поначалу на пол положил, потом спохватился. Негоже, хлеб – и на пол. А мышам – и подавно. Кусок рыбины оставался, его и бросил. На печи притаился – и ни гу-гу!.. Лежит, присматривается, за лыко держится. Вообще, хорошо бы зверя какого завести, чтоб мышей ловил. Лисицу, например. Держи ее в избе, корми-пои, а она тебе за это мышей ловит. Чего ей попусту по лесу мотаться? Правда, слыхал от охотников, никак ты ее к избе не приучишь. Хоть лисенком возьми, а все одно, как подрастет – так сразу и удерет. В клетке же держать, никакой пользы нету. Ну, где там, мыши эти?.. Шуршат, окаянные, где-то в подполе, а наружу никак. Будто чуют, что засада на них поставлена. Оробели. А ведь сказывал кто-то, – уснул раз на печи, с пирогом в руке, так и на печь взлезли, и от пирога даже крошек не оставили.

Наконец, показалась одна. Из угла откуда-то вышмыгнула, села на задние лапы, носом повела, и обратно спряталась. Вот и что теперь делать? Карга старая что сказала? Чтоб мышь непременно пятая была. Иначе не примет филин подарка. Разозлится, расхохочется – и поминай, как звали. Он, Алешка, уже и палец загнул, чтоб не сбиться, а мыша – как не бывало. Считается он, али нет? Правду сказать, она еще про корку хлебную говорила, а он рыбу положил, так и что с того? Какая мышам разница, на что попадаться? А с другой стороны, вон, про бортника сказывали. Не про Сыча, про другого. Он, вишь, заговор у ведуньи узнал, как с пчелами обходиться. Нашел дупло, начал говорить, и позабыл. Сколько раз с начала начинал, столько и забывал. Ну, плюнул, набрехал что-то, заместо позабытого, полез в дупло, а там – шершни. Говорили, просека там осталась, где бежал... Как бы и тут такого не случилось. Кто их знает, ведунов этих самых. У них все, не как у людей.

Тут Алешка пошевелился, – маетно так, без движения, лежать, – а палец возьми, да и разогнись. Значит, так тому и быть. Не сгибать же обратно.

Ого!.. Сразу две показались. Первая, должно быть, товарку привела. Суетятся в углу, а в западню не суются. И так это, наблюдавши за ними, Алешке смешно стало, что прямо невтерпеж. В носу засвербело, и на двор выскочить бы не мешало. Ну и мыши полезли. Какая тут из них пятая, ежели они изо всех углов да из-под печки разом поперли? А даже если б и не поперли, если б всего пяток, – все одно не различить. Собрались в кучку, разбежались, и которая из них пятая осталась? Вот если б она цвета другого была, али там другую какую примету заметную имела, тогда – дело другое.

И тут как раз корыто хлопнуло. Какая-то неловкая задела за щепу, и дергать не пришлось. Те, которые снаружи остались, врассыпную бросились. Те же, которые под корытом, – шалишь!..

Соскочил Алешка с печи, ухватил туесок, – и к корыту. Сколько их там, интересно, попалось? И которая именно пятая?

Приподнял уголок слегка, руку запустить, – ни одной не ухватил, а две сразу и сбежали. Поймать, оказывается, мало, еще и добыть надобно. Тут своя хитрость объявилась. Потому как рука у Алешки толще оказалась, чем мышь. Вот и выходит: коли приподнять, сколько надобно, чтоб рука пролезла, – все разбегутся, глазом моргнуть не успеешь. А коли не приподнимать, так и не достанешь. Про то, какую достать, Алешка уж и не помышляет, лишь бы достать. С филином как-нибудь поладим, было бы подношение...

А подношение уже и поверх корыта разбегается. В трещину пробирается – и наутек. Алешка, не будь дурак, трещину-то, где лезли, туеском накрыл, ухом приник и слушает, не вылезла ли. Так ведь и они затихли. Ну как все удрали?..

Посидел Алешка, посидел, да и решил все-таки глянуть. Убрал осторожно туесок, взял осторожно за донышко, чтоб сразу какую накрыть, коли побегут, нацелился, и корыто разом в сторону отвалил.

Так и есть, что ни одной нету. Все разбежались. Вот оно, счастье молодецкое, в мышах разбежавшихся!.. Хотя нет... Одна, самая отъевшаяся, видать, в трещине застряла. Лапами задними дрыгает, а ни туда, ни сюда. Рано, рано ты, Алешенька, счастье свое попрекнул.

Достал осторожненько, и в туесок запихнул. Крышкой накрыл, вздохнул с облегчением. Ну вот, теперь и к птице чудной подаваться можно. Чего ж и не податься? Время до полуночи есть, подарок – вот он, бересту когтями скребет, самый ни на есть пятый.

Запихнул туесок в сумку, сумку – к седлу приладил, и подался к месту, что бабка указала. Темно уже, видать плохо, ан конь у Алешки – ему что день, что ночь, без разницы. А вот молодцу – наоборот. Он дорогу к березе разведать не подумал, приметы заметить, так что идти только по словам ведуньи и приходится. Коня снаружи леса оставил, сумку через плечо перекинул, пошел.

То ли туда, то ли нет, непонятно, но уж коли решил, нечего на попятную идти. Главное – не сбиться и не заплутать. А еще, чтоб филин где надо оказался и подарок как надо принял. Больно уж неохота, чтобы "...коли же обмануть попробуешь, захохочет чудо-птицв человеческим голосом, сорвется и улетит, из-под земли же, из кустов и деревьев, полезет сила неведомая, и не будет от нее никакого спасения. Пропасть тогда молодцу ни за резану..."

Идет Алешка с опаскою. Чуть пройдет, остановится, послушает. Спохватился, что ночью в лес приперся, и у хозяина не попросился. Ну да лучше поздно, чем никогда. Попросился, и тут же – словно огонек впереди полыхнул. Будто лучинку кто зажег. Путь кажет, али заманивает?.. Хватанулся Алешка на всякий случай за меч, попробовал, не держит ли что, за нож, за сумку – не потерял ли. И чувствует, неладно как-то. Рукой пощупал – дыра в сумке. Спохватился, достал туесок, ан и там тоже. Мышь-то, не промах оказался. Пока Алешка мыкался да сумлевался, выгрыз дыру, – голова пролезет, – и был таков.

А огонек светит...

Эх, была не была. Пойду к филину, скажу ему все, как было, может, не осердится, смилуется. Это он привычный, мышей ловить... В ножки поклонюсь, мне, мол, птица дивная, всего-то одно перышко и надобно. Самое махонькое. А подарок, завтра принесу. Сколько скажешь, столько и словлю. Захочешь, целый год ловить буду и приносить. Нет, год, оно, конечно, это я хватил, но пару-тройку точно принесу. Не может такого быть, чтоб умный – и без понятия оказался. Ну, а ежели без понятия, так и за хвост дернуть. Перышко это его махонькое, оно целый город от оборотня избавить способно, а он еще кочевряжится, без подарка, мол, заявился... Ему честь оказана, богатырь киевский в лапы кляняется, а он – мышей ему подавай... Так что за хвост – и все дела.

Ободрился Алешка, плечи расправил, и прямо к огоньку двинулся. Только шагнул, тот и угас. Остановился – снова вспыхнул, только уже чуть в стороне. Куда надо ведет, али куда не надо заманивает? Ну, коли пришел, так обратной дороги нету. Топай теперь, Алешенька, до самого филина. И за хвост его – раз!..

Это он так сам себя уговаривает, чтоб не страшно было. Так ему и впрямь – не страшно. Жутковато, это да. Но ведь он же не иной кто-нибудь, а богатырь киевский. Причем – первый. Если после Ильи считать. Он любую жуть лицом к лицу встретить готов. Пусть она его боится.

Храбрится, конечно, ан не без головы за огоньком следует. По сторонам поглядывает, приметы высматривает, как обратно выбираться. Далеко ли еще?..

Недалеко. Вспыхнул огонек в последний раз, и пропал. Вышел Алешка на полянку махонькую, на ту похожую, какую ведунья описывала. Вон елка высокая с одной стороны, вон пень торчит, а прямо напротив – береза согнутая. Дуга упряжная, да и только. И вроде даже на ней птица дивная сидит. То есть, не разобрать в темноте, что там такое, но коли все остальное – как сказано было, значит, непременно филин. И так, главное, сидит, что хватать удобно.

Достал молодец туесок, держит перед собой, чтоб видела птица дивная, – не с пустыми руками он, – не спохватилась и не слетела.

– Я... это... – начал было, потом спохватился, что издалека.

Шаг шагнул, остановился на всякий случай. Сидит. Он другой. Сидит. Осмелел тогда Алешка. Так встал, чтоб в один прыжок добраться.

– Кланяюсь тебе, дидко филин, подарочком дорогим, – говорит. – Только ты уж не взыщи строго, не вели казнить, вели миловать. Потерял я его по дороге. То есть, убежал он. Дыру выгрыз, и убежал... Сам посмотри... – Он уже протянул было туесок филину, как вдруг спохватился. – А поклон привез. Целым. То есть, при мне он...

Согнулся была поясно, и тут случилось то, чего Алешка с самого начала и боялся. Не стала его слушать птица дивная. Шум какой-то раздался, шваркнуло что-то по земле рядом с ногами Алешкиными, ровно змея. Крикнул что-то филин, – показалось, знакомое очень, – распрямилась береза, прежде чем молодец успел выпрямиться за хвост цапнуть, – и улетел, завывая. Перья посыпались – всю дружину киевскую вывалять хватит... Смолы – не хватит, а перьев – в избытке.

И тут же, как старуха и предупреждала, сила неведомая со всех сторон полезла. Из-под земли, из кустов и деревьев. Не будь ведуньи, подумал бы, ремесленники, сильно выпимшие... Ежели по говору судить...

С людьми еще можно было бы посоперничать, а тут... Развернулся Алешка, и дунул что есть мочи к тому месту, где коня оставил, подобрав перья...

Вернулся в город, там через стену перемахнув, где стража меньше всего врага ожидала. Клык еще не вернулся, так что было время, перья к стрелам привязать. Странные вот только оказались. Оно, понятно, у птицы дивной – и перья дивные, ан больше на куриные смахивают. Будто кто курицу-пеструшку ощипал, да над Алешкой надсмеялся. Ладно, посмотрим, как оно с оборотнем выйдет. Может, филин этот – тоже из оборотней. Может, у них так принято, перекидываться. Человек – волком, а филин – курицей...

Спал до тех пор, пока воевода не поднял. Глядит на Алешку, ухмыляется. Хорошо, небось, погулял намедни парень, коли солнце уж и припекать начало, а он дрыхнет без задних ног. Расспрашивать, однако, не стал. Только как Алешка на него ни глянет, все рот до ушей.

Алешка тоже распинаться не стал. Того хватанул, другого, уже и сыт. Сказался, что к ведунье собирается, кое-чего расспросить забыл, – и за порог. Стрелы посмотрел, – все ли перья на месте, и подался дорожкой знакомой, где супротивника своего найти, спрашивать.

До избы добрался, только было с коня слезть собрался, да позамешкался. Будто сердце что подсказало. Вроде все, как вчера было, а что-то неладно. По сторонам осмотрелся, избушку и так оглядел, и так, – ничего не поменялось, ан тревожно как-то. Только было руку ко рту поднес, покликать ведунью собрался, – дверь скрипнула.

Насторожился Алешка. Вместо рта, к стрелкам руку кинул.

И не напрасно.

Потому как провалилась дверь, и на двор, одним прыжком, как раз супротивник его и вымахнул. Не сказать, чтоб больно здоровый, – в ту ночь, когда он его в первый раз увидел, больше показался, – однако с одного взгляда видно, не из волков. Слишком уж много в нем... человеческого, что ли. Зря ведунью подозрением обидел. Она и впрямь помочь хотела, только вот добрался до нее оборотень, сгубил, и не у кого теперь спросить средства от змея огненного. Ну, хотя бы с одним поквитаемся.

Вскинул Алешка лук, бросил стрелку на тетиву. Стрелок он, правду сказать, не особо, да тут проще попасть, чем не попасть. Свистнула стрелка, в самую шею человеку-зверю угодила, звякнула жалобно, да в сторону ушла. Как так! Быть того не может! А ну-ка, еще одна! И вторая отскочила.

Не верит Алешка своим глазам. Не успел третью взять, поднялся оборотень на задние лапы, махнул передними. Спала с него шкура звериная, и вот уже стоит перед Алешкой молодец в доспехе ратном, голову чуть склонил, глазами сверкает. Свистнул пронзительно, – конь на зов из кустов выскочил. Птицей взлетел в седло молодец, уже и меч в руке, и щит в другой – держись, богатырь киевский.

Кто таков, отчего врага в Алешке увидел – спрашивать некогда. Не шутит молодец, зазеваешься – голова с плеч. Налетел вихрем, рубит с плеча и наотмашь, щит умеючи ставит, видать, не новичок в деле ратном. Конем правит ловко, наседает и уворачивается, ничем богатырю киевскому не уступает, ни сметкой, ни отвагой, ни ловкостью. Так ведь и Алешка – не промах. Будь промах, давно бы уже на земле бездыханный лежал.

Бьются молодцы, от обоих уже пар валит, ровно кто на каменку раскаленную водой плеснул. От звона железа да ударов богатырских все пташечки поразлетелись, жучки-паучки попрятались. Только напрасно все, нет никому удачи.

Сколько так съезжались-разъезжались, кто ж ведает? Покуда не остановился вдруг противник Алешкин, отскочивши, не стал вдругорядь нападать. Щитом прикрылся, меч опустил и смотрит пристально. А том и вовсе меч в ножны убрал.

Не поймет Алешка, что случилось. Али прием какой хитрый, ему неизвестный? Тоже нападать не спешит.

– Ну, думаю, довольно будет, – неожиданно заговорил молодец. – Так Родом написано, что ни тебе меня не одолеть, ни мне – тебя. Не поверил я тому, что в детстве сказано было, сам испытать решил.

– Испытал? – буркнул Алешка, все еще ожидая подвоха.

– Испытал... Старикам верить надобно... Вижу, спросить хочешь, отчего это я на тебя налетел? От того, что земля эта, на которой ты стоишь, не чужая мне. Дед мой отцу завещал, отец – мне, да и я, коли надо будет, кому завещаю – освободить ее из-под власти князя киевского. Ино хитростью, ино силой, а добился бы своего, коли б ты мне иной путь не указал.

– Это когда ж я тебе чего указывал? – удивился Алешка.

– А когда перед ведуньей соловьем щебетал. Ты тогда много чего наболтал, вот я и задумался. Ни к чему кровь проливать, здесь ее и так немало пролито, когда дружины киевские людей усмиряли, да под власть князя вашего приводили. Не хочу в памяти людской душегубом прослыть. Иным меня знают, иным и останусь.

– Так ты что же, в подклети сидел, подслушивал? – с презрением прищурился Алешка.

– Зачем – в подклети? В избе сидел...

Ахнул Алешка про себя. Да неужто?..

Расхохотался молодец, на него глядючи.

– Прослышал я, будто богатыри киевские окромя пиров ни на что иное не способны, мышей не ловят. Вот и решил проверить, правду ли говорят. Братья, что мне подмогой, они тебя со свету сжить решили, или там напугать. Не стал я им препятствовать, у них все одно – за что ни возьмутся, вкривь да вкось выходит. Вот и в этот раз, тот, который филином на березе сидел, помялся сильно, как улетел. А видел бы, как они корячились, пока сгибали ее, в три погибели. Петлю на земле протянули, думали, подойдешь, высвободят дерево, да тебя за ноги и ухватят...

Начал вроде бы понимать Алешка, к чему молодец речь ведет, а поверить все одно никак не может. Что и мертвецы, и оборотень, и старик, и бабка-ведунья, и змей огненный – все его проделки.

А тот, видать, совсем доконать его решил. Сорвал шелом с головы, смотрит насмешливо. Батюшка-матушка мои родные!.. Как похож-то!.. Только вот на кого? Бывает же такое – видишь что-то, обычное, знакомое, и никак не припомнится, на что оно похоже.

Ломает Алешка голову, а молодец опять шлем нацепил, тронул коня, подъехал к шкуре волчьей, нагнулся ловко, подхватил, за плечи себе кинул, а передние лапы на груди повязал.

– Прощай, Алешенька, – спокойно сказал молодец. – И попомни слова мои. Можете обратно вертаться, нечего вам здесь больше делать. Не будет ни оборотней, ни змеев огненных. Ан и то попомни – не быть городам Червенским под Киевом. Это я тебе говорю, Лешко Попелюш.

Повернул коня и спокойненько в чащу потрусил.