Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Погоди, погоди, – Алешка аж привстал. – Это баенник, что ли?

– Как хочешь назови. У нас все больше обдерихой кликали... Мальцу – какая разница, кого бояться?

– Не веришь, значит, в баенника?

– Пока мал был – верил. А нонче тому верю, чего сам видел.

– Эк, хватил... Чего видел... Я, вон, до поры Тугоркана не видел... И что ж теперь, пока не видел, так его и не было?

– Так ведь пока не видел – не было, – расхохотался Хорт. – Вы ж с ним один в один в Киев заявились.

– Да ну тебя, – махнул рукой Алешка. – Я ему дело говорю, а он мне, ровно девка на ромашке: видел – не видел...

– Дался тебе этот степняк... Пусть у князя голова болит. А то всех верных слуг поразогнал...

Алешка помолчал.

– А что, князь в баню ходит? – спросил он спустя время.

– Сам-то как думаешь? Он ведь тебе не степняк какой.

– Значит, и баенник, или твоя обдериха, в ней водится?

Хорт с усмешкой взглянул на него.

– Сказано же тебе: нету никаких обдерих. Сказки все это, мальцов пугать.

– А ежели не сказки? Что бы случилось, коли б степняка в эту самую баню заманить, да и...

– Тьфу ты! – поднялся Хорт. – Какая-такая тебе в княжеской бане обдериха? Может, у тебя еще и хозяин в палатах княжеских водится? Или шишимора? Им разве что у простых людей место, и то не у каждого. Да и придумки все это. От глупости, али от страха. А то еще – просто народ потешить. Я, сколько на свете живу, никогда этого добра не видывал. Ты, если язык почесать, к знахарю ступай, к Оглобле. Он тебе про них столько наскажет, вдесятером не унести.

И в избу ушел.

Алешка же на крылечке остался. Сидит себе, раздумывает, и чем дальше, тем пуще ему затея такая нравится. Не верит Хорт – и не надо, не он на себе хватку баенникову испытал. В том, конечно, прав, – вряд ли в бане княжеской водится. Он же сам себе не враг? Ему вне бани жизни нету, а коли обозначит себя чем, так слуги княжеские вмиг баню по бревнышку раскатают. Был баенник – и весь вышел. А если и есть – как туда степняка заманить? Хоть у него, похоже, весь ум в силу ушел, все равно, непонятно. Как там, Хорт сказал, знахаря кличут? Оглоблей? Надо бы, прежде всего с ним повидаться, поспрошать...

Выведал Алешка у гридней осторожненько, где знахарь живет, – мол, прихварывать стал, – и к нему направился. Тот и впрямь, оглобля-оглоблей оказался. Тощий, высокий, – в избу пригибаясь входит, а с Алешки и шапка не свалится, коли не снять, – бородёнка жиденькая, такую обычно козлиной называют, глаза хитрющие, и балабол, каких поискать. Алешка и сказать-то успел всего пару слов, как тот соловьем распелся. И о чем спрашивали сказал, и о чем не спрашивали. Баенник в княжеской бане? Отчего ж ему там и не быть? Баня есть? Есть. Значит, непременно при ней и баенник. Тоже каких-нибудь княжеских кровей...

Тут Алешка рот разинул и уже больше не закрывал, пока Оглобля речью не запутался, ну, не забыл, то есть, вконец, об чем говорит. Спросил травы от какой-то хвори, и быстрей вон бежать, пока знахарь не спохватился и новую речь не завел.

Это, конечно, хорошо, что баенник имеется. Если Оглобля для красного словца не соврал. Только это все равно погоды не делает. Потому что как Тугоркана в баню заманить – по-прежнему непонятно. Не силком же его волочь. Еще и время нужное подгадать, и чтоб князь не воспротивился. Не придешь же, не скажешь: так, мол, и так, хочу степняка с обдерихой посватать. Коли шкуру и не сымет, может, шуганет, чтоб впредь неповадно было.

Никак у Алешка задумка не выходит, ан и выбросить ее из головы не получается. За малым дело, а вот поди ж ты, никак не дается. Случай помог. Поистине, где найдешь, где потеряешь, где услышишь слово, а где и обмолвишь...

Трепался это Алешка с одним из гридней, во дворе теремном, ни о чем. Тот возьми, да и помяни, что князь нонче в баню собирается. Алешка и ляпнул, без всякой задней мысли, что, мол, сам-то собрался, а степняка не зовет. Потому, мол, не достоин чести такой. Для смеха ляпнул. Посмеялись, разошлись. Мимо же них, по случаю, один из прихвостней Тугоркановых пробегал. Заслышал, что про хозяина его речь идет, приостановился, наклонился, будто выронил что-то, а у самого уши нараспашку – что твои ворота. Язык чуточку самую знает, только и хватило, чтоб понять – хозяина его не в полной чести держат, какой-то баней не одарили. Она – только князю. А чем Тугоркан хуже? Вон, поглядеть, весь Киев под ним. Он в терем и поспешил, и нашептал хозяину на ухо об услышанном.

Как тот взъярился!.. О чем речь идет, понятия не имеет, а туда же. Глазищи выкатил, жрать перестал, набычился, мало морда кровью не треснет. Толмач за ним никак не поспевает, рукой только махнул, – лается, дескать, сильно, как чего вразумительное скажет, так и перетолмачу. Из тех же, кто за столом, никто ничего понять не может. Виданое ли дело, чтоб степняк из-за бани осерчал?

А как узнали – так и непонятно, то ли смеяться, то ли плакать. Тугарину так сказано было, что пар да веник молодость возвращают. Что даже почтенные старцы себя после бани двадцатилетними молодцами ощущают. Тот и решил, – не иносказательно, а вправду такое говорится. Тем паче, его сопровождающий своими ушами слышал – такая честь только для князя. Ну, может, еще для кого, кто к князю особо приближен. И вот поди, разобъясни ему, что вроде и правда сказана, – ну, насчет молодости, – а вроде и не совсем. А уж про то, что честь эта всяким самому себе оказывается, – лучше вообще не заикаться. Наверняка подумает, коли разубеждать стали – значит, точно, скрывают что-то. И потому дешевле будет в эту самую баню его свести.

Кому свести? А тому, кто все это своим языком и затеял. Прибьет того степняк, едва с него первый пар кожу сымет да как веничек пройдется, – степняки к тому не привычны, – тем и кончится. Вперед наука – языка не распускать. Не тому, кого прибьют, конечно, – ему уже все равно будет, – другим. А кто распускал? Понятное дело, Алешка, и еще с ним кто-то. Тот удрать успел, Алешке же, по понятным причинам, такое поручение на руку. Еще и то на руку, князь согласился, чтоб как Алешка скажет сделать, так сделано и было. Отчего ж не согласиться? Однова его Тугарин там прибьет... Надо новое место присмотреть, а эту потом сжечь. Кто в ней париться станет, после степняка?

Алешка же велел веничков дубовых принесть, дровишками, опять же, дубовыми, печку-каменку истопить, как знак подаст, а до тех пор – ни-ни. Ну, кваску с ледника, водички оттуда же – само собою. Золы побольше. За толмачом следить, чтоб не убежал куда, чтоб хозяину своему толмачил слово в слово то только, что Алешка ему говорить будет, и чтоб не проговорился, в баню, мол, ночью не ходят. А когда и ходить, ежели днем сплошные заботы? Ночью же – в самый раз, когда все дела покончены, и ничто не отвлекает. Алешка толмачу для верности бревно показал. Ежели, мол, что не так из-за тебя пойдет, станет хозяин твой серчать, я тогда тебя этим самым бревном и приголублю. На самом же деле, он его дверь снаружи подпереть приготовил. Не толмачом, понятно, – бревном. Раззадорит баенника, шмыгнет за дверь и как раз подопрет. Пущай там, внутри, сами разбираются... А коли что не так пойдет, коня своего заранее приготовил. Оружие, доспех, одежду, припасы к седлу приспособил. До конюшни в любом виде добежать можно, за город ночью выскочить – тоже, ан потом без всего, если не озаботиться заранее, туго придется.

Наконец, изготовившись, повелел Алешка растапливать. Девок теремных с вениками послали дорогу от крыльца до бани мести. Не потому, чтоб от этого прок какой был, а для видимости почести гостю. Те метут, песни поют, – заслушаешься. Разодетые, разрумяненные, жаль только, в темноте того не видно.

Дождался Алешка, как вызвездило, сказал – можно степняка вести. Сам внутри прохаживается. Слышит, идут. Только было изготовился, распахнулась дверь, и прется этот самый Тугарин во всей своей красе, то есть в полном доспехе и при оружии. Оторопели оба. Смотрят один на другого, рты разинувши, с глазами, что твои блины. Степняк, – ему не сказали, что ли? – почетной встречи ожидает, а тут – только Алешка, из всей одежды у которого, кроме веника, нет ничего. Алешка же – и откуда такое чудо выискалось, в баню одетым прется? Сунулся к толмачу, – он из-за плеча хозяйского выглядывает, – тот и говорит, что, мол, все честь по чести разъяснил. Что, мол, здесь, как у них в Степи, моются иногда. Того не учел, что степняки, они же в реку целиком погружаются, даже вместе с конем...

– Вот только коня здесь еще и не хватало, – буркнул Алешка. – На том спасибо, что пешего привел... Ты ему по-человечески скажи, доходчиво. И что одежонку его никто не украдет, пусть не беспокоится. А то, может, он по себе о других судит... Нет, – тут же спохватился, – этого как раз говорить ему не надо. То есть, про одежду скажи, а про себя не надо...

Залепетал толмач, и видит Алешка, у Тугарина этого глаза каждый как блин были, а стали как по два.

– Еще про то растолкуй, обычай этот древний, предками нашими завещанный. Коли хочет при своих летах молодость вернуть, милости просим обычаю следовать не прекословя. Что скажу, то пусть и делает. Коли же чем недоволен останется, так вот он я, весь перед ним. Никуда не денусь. Наградить захочет, – спасибо скажу, покарать – и то приму.

Видит Алешка, толмачат степняку, а тот все одно сомневается. Подвох ищет. Привык у себя в Степи к жизни коварной. Что жизнь в Степи коварная, это Хорт сказывал. Он, правда, и сам толком не знает, однако врать не станет. Отошел в сторонку, махнул веником. Смотри, мол. Никого тут кроме меня нету. Да и из оружия – только веник. Что ж ты за богатырь такой, коли голого с веником боишься? А тот, на самом деле, если и боится, то колдовства какого. Он, для верности, толмачу первому велел идти, а сам, даже и раздевшись, нож кривой огромадный прихватил. Пояс повязал, на него нож повесил. Потом все же снял, как глянул. Толмач – за оглоблей спрячется, так и не сыщешь, да и Алешка не шибко в плечах раздался. Посчитал, должно быть, и без ножа, ежели что, пришибет.

Показал ему Алешка, чтоб на верхнюю полку ложился, а сам думает – коня и без коня в баню вперло. И размером, и запахом, и цветом. Шкура у него, небось, за его-то года так выдубилась, ничем не взять. Мог бы в болоте сколько хочешь просидеть, ни пиявкам, ни комарам такую не прокусить. Однако ж натянута, не свисает нигде, и жилы – что твои канаты. Здоровяк, чего уж там.

Толмача на нижнюю полку определил, обмакнул веник в кипяток, зацепил квасу и плеснул на камни раскаленные. Зашипел квас, поднялся терпкий пар, поднялся к пяткам степняка и к загривку пополз. Размахнулся Алешка, и ка-ак шарахнет для начала Тугоркана веником по тому месту, где спина кончается, а ноги начинаются. Только было собрался пошерудить ветвями дубовыми вдоль степняцкого тела, а тот заверещал, соскочил и ка-ак в ответ ахнет Алешку в ухо. То есть ахнул бы, кабы размах был. А так въехал кулаком в стену, мало баню не развалил. Шарахнулся Алешка в сторону, кричит толмачу, чтоб разъяснил, что к чему. Что для молодости надобно, чтобы старая шкура слезла, а новая на ее место наросла. И для того должно степняку лежать смирно, а не драться по поводу и без. Развалит ненароком баню по бревнышку, а тут народ. Как он в таком виде пред народом представится?

Кое-как сообща уговорили Тугоркана не буйствовать, а до поры до времени потерпеть. Алешка даже поначалу толмача веничком ублажил, чтоб на нем показать, что да как. Потом уж за Тугоркана принялся. Старается. Это уж так искони заведено, что жениху с невестой чистыми быть должно. Обдериха, коли это она здесь владычествует, и так чистая, ежели в бане живет. Ну, и степняка в порядок привесть следует. Вдруг да не понравится невесте? От него дух такой идет, впотьмах с конем запросто спутать можно. И запахом, и размером.

Жених этот самый поначалу все соскочить с полка норовил. Особо как первый пар пошел. Заверещал, будто с него кожу сдирают. Ну, Алешка выждал, сколько надобно, потом водичкой ледяной окатил. Тот льда даже и не заметил. Снова кваску на камешки плеснул, снова веничком оприходовал, снова окатил... Видит, притерпелся степняк, и вроде как ему нравиться начало. Чему и удивляться? Выдь на улицу да любого спроси, нравится ли ему в баньке париться? То-то и оно...

Алешка же не только дело свое исполняет, еще и время караулит. Дождался, как ему показалось, подходящего, толмача в предбанник за чем-то послал. Ухватил бадейку с кипятком, плеснул со всего маху за печку, помахал руками степняку, – сейчас, мол, вернусь, – и тоже выскочил. Толкнул толмача в спину, – тот оскользнулся и носом в пол влип, – ухватил бревнышко заготовленное, да дверку-то им и подпер. Упал нарочно, толмача сбил, не дает ему подняться. Пока барахтались, слышит Алешка, началось вовнутрях.

Поначалу ворчанье глухое послышалось. Это, должно быть, баенник разобиженный из-за печки вылез. Потом стихло. Наверное, увидал Тугоркана на полке и диву дается, кто таков. Снова ворчание раздалось. Возня какая-то. Это он, наверное, шкуру драть со степняка примеряется. А тому что? Ему объяснили – старая шкура сойти должна, а новая – нарасти, вот он, небось, и будет терпеть, пока смекнет – неладное что-то деется. Или решит при старой шкуре остаться, потому как обдирание слишком уж невтерпеж станет.

Так и случилось. Сначала все ворчание да ворчание, да возня непонятная, а потом как возопит степняк дурным голосом, как шарахнет внутри что-то обо что-то!.. И пошли плясать, ровно топор продавши...

Баня ходуном заходила, грохот стоит, вопли. Толмач перепугался, кинулся было наружу, спохватился, что кроме естества на нем нет ничего, и под лавку забился. Перепугался, даже наряда своего не увидел, что на лавке лежал. Алешка же на бревно, которым дверь подпер, смотрит и прикидывает. Внутрях-то не на шутку разошлись, бревно это самое того и гляди не удержит. Сунулся было подправить, тут и не выдержало. Шарахнулось в стену напротив, за ним – дверь вынесло, а уж потом – непонятное чего-то. Черное, лохматое, глаза – как плошки. Зато ручищи – такими обедать хорошо. Пару раз к себе угощение подгреб, стол и опустел. Вылетело косматое, грохнулось о стену, взвыло, и – обратно. Алешка глазом моргнуть не успел – степняк вылетел. Ухнул о бревна, свалился, только было подниматься, ан косматое его за ноги ухватило и обратно утянуло. Бадьи вылетели, – в щепки. Полки – тоже. А там, внутри, один другого так потчует, что лучше и не надо. Представил Алешка, – ежели б его так, – и сразу ему прочь на улицу захотелось. Коли б не любопытство, так сразу и сбежал бы. Супротивники же, должно быть, не только носы поправляют, но и об стены один другим колотят. Кто кого ухватил, тот тем и ляпает.

И коли прежде не было у Алешки сомнения, чья возьмет, ан теперь призадумался. Так прикидывает, эдак, а в любом случае для него не здорово выходит. Степняк баенника обратает, – тут Алешке сразу живота лишиться. Баенник степняка обдерет – найдет способ молодцу отомстить. Потому, уж больно его Тугоркан этот помял. Еще и норов выказывает – выкинут его в предбанник, так он обратно, морду баенному бить лезет. Невдомек ему, с кем связался, от того и не боится. В общем, так выходит, Алешенька, что пора тебе отсюда улепетнуть, и чем скорее, тем лучше. Отсидеться где, повыждать, разговоры послушать, а там уж и решать, куда добру молодцу податься.

Выскочил из предбанника, а ему навстречу гридни да слуги сбегаются. Увидели Алешку во всей красе природной, оторопели. Только тот не растерялся. Завопил во всю мочь: "Рятуйте, люди добрые! Баенный приключился!.. Живота лишает!.." – и тикать, словно ума решился.

Народ видит, неладное что-то случилось, коли человек в таком виде, себя позабывши, на площадь выскочил. К бане бегут, а Алешка – на конюшню. Орет, руками машет, такую суматоху поднял – будто рать, неведомо откуда взявшаяся, на Киев навалилась. Факелы, оружие, весь терем княжеский всполохнулся.

Алешка же добрался до конюшни, вывел коня своего расчудесного, вскочил в седло, крякнул, – как-то оно без порток не того, – и к стенам дунул, куда поближе. Перемахнул наружу, и был таков. Только его и видели. То есть те стражи, что на стенах стояли. Мелькнуло что-то большое, не пойми на что похожее, – и исчезло. То ли было, то ли не было. Вроде не птица, – не бывает таких больших птиц, и не туча, и даже как будто голос донесся, по-нашему говорящий. Ан стоит ли кому рассказывать? Сказать могут – хмельными службу несли, вот и примерещилось. В том еще обвинят – выпустили кого-то из города. А как тут не выпустить? Вымахнуло из темноты, в темноту и исчезло. Сказать ничего не успели. Чудо это успело, а стража – нет. А может, как раз у кого-то из стражников и вырвалось невзначай, потому – откуда чуду этому слова наши знать? Они таких слов бояться должно, как огня, а оно само сыплет, ровно сеятель зерна... Да нет, должно быть, все ж таки, примерещилось...

И без их рассказов Киев поутру гудел, ровно потревоженный улей. Даже те, кто не видел, во всех подробностях передавали, как обидел степняк заезжий баенного, сцепился с ним, едва живота не лишился. Только то и спасло, что, деручись, баню княжескую по бревнышкам раскатали, а как раскатали, тут баенного и не стало. Лучше б, конечно, наоборот. Этот самый, он, хоть и недобрый, а все-таки свой, к сердцу как-то ближе, чем Тугоркан. Однако и степняк крепок оказался, чего уж тут скрывать, коли выстоял. Мало – выстоял, осерчал шибко. То в голову вбил, что нарочно подстроено было, чтоб его со свету белого свести. Обидчика ищет, Алешку какого-то, из гридней княжеских, недавно в службу поступивших. А тот совсем пропал. Видели его, как из бани без ничего бежал, орал, будто ума решился. И – пропал. Нет нигде. И следов, куда податься мог, тоже нет.

Заслышал это Хорт, призадумался. Знать, удалась Алешке затея, ан не до конца. Того не подумал, что степняк выстоять сможет. А тот ярится – коли не доставят ему молодца, живым али мертвым, раскатает стены Киева по бревнышку, как баню раскатал, пожжет все, а жителей, вместе с князем, в полон уведет. Снарядился Хорт, и до Берестова подался. Потому, обмолвился кто-то, в ту сторону чудо какое-то ночью через стену перемахнуло. Не Алешка, конечно, куда ему стены перепрыгивать, но, может, это как раз баенный был? Хоть и не верит Хорт во всякие сказки, ан тут во что угодно поверишь, коли такое деется. Может, этот самый недобрый к болотнику подался? Баенный да болотник – оба при воде, глядишь, родственниками окажутся. Спросить, про Алешку-то...

Даже плюнул с досады. Правду про иных говорят – чем старее, тем дурее. Вот как раз про Хорта и сказано. Сторожа, небось, на дороге кого-то приметили, а показалось – ни весть что. Или не показалось, а наслушались, что в городе про баенника болтают, и сами поверили, в придумку свою. Глянуть надо, на дороге, следов поискать, поспрошать. До Берестова, думать надо, не сто верст.

Выехал из города, свернул налево, подался к Берестову. Какие тут следы на дороге искать – сам не ведает. Отдалился с версту, развернулся к лесу, кликать начал, Алешку вызываючи. Поорет, прислушается – не отзовется ли кто. Нет, не отзывается. До Берестова добрался, так никто и не откликнулся. В селе обратно поворачивать собрался, да услышал, будто вихрь ночью пронесся промеж домов, ан наутро глянули – ничего не поломано, не разбросано... Решил, на всякий случай, чуть дальше проехать, оглядеться. Дождался, пока крайняя изба скроется, только пару раз крикнул, раздались кусты позади, и выбрался на дорогу тот, кого звали.

– Здорово, – говорит, – чего разорался, с утра пораньше?

Ничего себе – с утра. Солнышко уж за полдень...

Глядит Хорт на Алешку – а тот, видать, вполне сам собою довольный, даже и не ведает, какую грозу на Киев навлек.

– Как там, в городе? – Алешка спрашивает. – По здорову ли гость дорогой?.. – И смеется. – А ты говорил, нет никакой обдерихи, сказки, мол... Как же нету, когда меня самого чуть не ободрали?..

– Может, оно и к лучшему было бы, коли б тебя ободрали, – в сердцах буркнул Хорт. – Понатворил ты делов-от...

– Погоди, погоди, – нахмурился Алешка. – Ты чего это на меня лаешься?.. Я ж не для себя старался, для всех... Степняка утихомирить...

– Для всех... Утихомирить... – бормочет Хорт. – А то случилось, что только пуще раззадорил. Он теперь за тебя всему Киеву гибелью грозит... Того желает, чтоб тебя к нему живого или мертвого доставили.

– Руки коротки, – буркнул Алешка. – Ты, давай, сказывай, что там, в городе...

Только было Хорт рот раскрыл, как охнул и оседать начал. Перекосилось лицо мукой, пошатнулся, упал. Глядит Алешка, а у него из спины две стрелы торчит. Одна в плечо вонзилась, другая – пониже. Поднял голову, увидел невдалеке Тугоркана с его свитой. Все ухмыляются, один лук в руке держит.

Не дурнее Хорта оказались. Послушали, что в городе говорят, а то, может, узнали еще, к кому Алешка из княжеского терема отлучался, вот и выследили. Они там, в Степи у себя, к этому делу привычные.

Особливо Тугоркан ухмыляется. Он, понятное дело, не велел Алешку из лука целить. Сам, своими руками, небось, кожу с него содрать собирается, как тот ему от баенника прочил. А уж с живого ли, с мертвого, это как получится.

Махнул рукой своим, чтоб на месте оставались, сам с толмачом вперед едет. Саженей пять не доехал, остановился. Морда злобой лютой перекошена, в глазах молоньи сверкают. Прорычал что-то толмачу.

– Спрашивает тебя богатырь великий Тугоркан, какую смерть себе выбираешь? Хочешь – конем стопчет, а хочешь – наполы развалит? Еще то говорит, что все одно – разрубит тебя на мелкие кусочки да псам скормит. Только поначалу шкуру сдерет.

– Где ему, – Алешка отвечает, а у самого сердце кровью обливается, не за себя – за товарища своего, в спину устрелянного. – Он с лосем – и то не справился. В сказках наших говорится: не уловивши бела лебедя, да и кушаешь... Я же, чай, не лебедь белая. О псах заговорил? Был у моего батюшки пес старый, еле по двору таскался, так он костью подавился – не по себе кусок ухватил. Корова вот тоже была... Сунулась случаем в чан с брагою, так опилась, что лопнула... Видал я, как твой хозяин жрет и пьет, – куда там до него псу с коровою...

Не было у отца Алешкиного ни пса подавившегося, ни коровы опившейся, – это он для красного словца призагнул. От того и не уразумел его толмач. Глядит, глаза вылупив, не знает, чего хозяину сказать.

Понял Алешка.

– Не по себе дерево рубить вздумал, – говорит.

Опять толмач не уразумел. Какое-такое дерево? Не за деревом хозяин его в путь пустился, – за добрым молодцем...

Посуровел Алешка.

– Загостился хозяин твой в Киеве. А может так статься, что и на свете белом. Прежде я б его за слово отпустил, – повинился б перед киевлянами да князем, дал зарок забыть дорогу в землю нашу, но коли товарища моего бесчестно в спину стрелил, так и нет ему ни прощения, ни пощады.

Взревел Тугоркан, как ему речь Алешкина перетолмачена была, ровно медведь-подранок. Эдакой мозгляк угрожать вздумал! Со стороны глянуть – Алешка супротив него, что оса супротив медведя. Однако, сколь ни страшны у косолапого когти, сколь ни велика сила, – оса тоже жалить умеет. Толмач едва в сторону метнуться успел, – бросился великан на Алешку, взмахнув своим кривым мечом. Только и тот не лыком шит, не из дерева делан. Не впервой ему с эдакими орясинами сходиться. Помнит, в чем его превосходство – в увертливости. Ну, и научился кое-чему, помимо уроков Екимовых.

Коли обрушится на него всею силою удар Тугорканов – наполы вместе с конем распластает. От того так щит и меч подставляет, чтоб скользнуло по ним оружие степняка, да ушло в сторону. Опять же, конь чудный к битвам приучен. Знает, когда на дыбы встать, когда в сторону порскнуть. И так выходит – сыплются на Алешку удары грозные, пластает его Тугоркан по чем ни попадя, а молодцу до поры все как с гуся вода. Вот-вот кажется, конец поединку, ан, гляди ж ты, опять вывернулся. Сам не нападает, приглядывается, как ловчее управиться. У степняка меч изогнут, им наотмашь рубить способнее, у Алешки же – прямой, колоть можно. И впрямь получается, – один, подобно медведю, лапами размахивает, а другой времени осой ужалить поджидает...

Сколько бьются, не ведомо. А только приметил Алешка краем глаза, степняки, что на прежнем месте остались, луки изготовили. Тоже времени подходящего выжидают. Вот тебе и честный поединок. О какой чести речь, коли все средства хороши?.. Вот уже и первая стрелка по шелому шваркнула... Дернулся Алешка, и только чудом меча Тугаринова избежал. Вон оно что... Они, небось, так стрелять станут, чтоб хозяина своего победы не лишить. Не на убой, а на отвлечение. Тугоркан же так Алешку разворачивает, чтоб им удобнее целить было, и в него не угодить. Попал, Алешенька, как кур в ощип...

Не только попал, ан и пропал бы молодец, кабы не вынесло из-за поворота на степняков витязя неведомого. Два раза меч взлетел, два раза опустился, повалились двое в пыль дорожную. Остальные завизжали, луки бросили, мечи повыхватывали. И там сеча завязалась.