Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Ух ты, да мы ж, никак, опять в Киев вернулись, из Нова-города. Аккурат тогда, когда Алешка Тугоркана одолел...

Отгулял молодец пир, где ему то ли рады, а то ли и нет, и быстрей в избу Хортову подался. Прибыл ли товарищ его верный, Еким Иванович, али опять – показался, ровно лучик солнечный в ненастье, и опять скрылся? Прибыл. Это ему ребятенок дозорный сказал. Дождался, чтоб на коне богатырском проехаться. Его, должно быть, родители обыскались, а только ему конь – важнее. Седалище, оно поболит, поболит, да и пройдет, а богатырь, он, глядишь, раздумает и о слове своем позабудет. Так что Алешке, прежде чем в избу идти, пришлось слово свое сдержать. Взгромоздил ребятенка на седло, домой повез. Ан тот мал да хитер оказался. Изба, где жил, в паре шагов оказалась, дорогу же так указывал, – мало не через половину города проехал. Посмеялся Алешка и над ним, и над собой, как отцу с матерью отдавал, просил не учить шибко, хворостиной-то, – в меру.

Вернулся, Еким на крыльце сидит. Нахмурился, когда Алешка запросто его внутрь повел – негоже так себя вести, без хозяина. Вздохнул Алешка, рассказал, как с Хортом повстречался, как задружились они, как стал он в избе его вроде как не чужим, даже суседушко на него не гневается. А что хозяин сам гостей не принимает, тому причина есть. Какая – сам знает. Он, Алешка, его к лекарю отвез. Тот стрелы вытащил, присмотреть обещался, а его выгнал. Завтра, сказал, приходить.

Видит, перестал Еким хмуриться, наметал на стол того, другого, – сам-то он только с пира, зато у товарища его с самого утра маковой росинки во рту не было. Потчует его Алешка, а сам все рассказывает, про жизнь киевскую, да про нравы, в княжем тереме обычные. Про Тугарина выложил.

– Ну, а ты, ты-то как, какими судьбами? – спросил, чтоб дух перевести. Хоть и говорено про язык, что невелик труд махать им, а все равно притомился.

Еким, конечно, рассказчик аховый, Алешке не чета. Ему, даже ежели что невиданное на глазах его содеется, сказать нечего будет. Он, правду сказать, больше руками разговаривает, когда говорит. Иной тебе корову полдня описывать будет, ни разу не повторится, да так, что заслушаешься. А этот скажет: "корова... она... это...", и начнет руками показывать, – не поймешь, об чем речь идет. От того только и понял Алешка, что, не успев отъехать сколько, начал Еким Иванович себя укорять. Обещался ведь товарища до Киева довезти, а сам, по-пустому обидевшись, бросил. И чем дальше едет, тем больше укоряет. Чувствует, наконец, не может в Ростов вернуться, развернул коня – и вдогонку за Алешкой пустился. Спрашивал по дороге, не проезжал ли где, – не видели... Уже и увидеть отчаялся, почти до Киева добрался, а тут девка одна и отвечает: "Как же, видела товарища твоего. Коли хочешь живого увидать, поспешить тебе надобно. Очень он в тебе нуждается. Большего не скажу, сам все увидишь". И дорогу короткую показала, по которой ехать. Так и нашел.

– Погоди, – спохватился. – Вот только сейчас на ум пришло... Может, от того тебя не видали, что... Ты, это, на дороге... Конь твой... сказать обещался...

Обещался... А ежели не хочется? Ежели только сейчас подумал, как он обернуться может, рассказ этот самый? И соврать не получится, не время и не место... Поведал нехотя, и про коня, откуда взял, и про Скимена.

Долго молчал Еким.

– А я думал, ты про зверя для красного словца тогда ляпнул, – пробормотал он. – Выходит, ошибался...

И так он это сказал, что понял Алешка, не спрашивая, не останется его товарищ в Киеве, не станет служить обок с ним князю. В Ростов вернется, али еще куда подастся, а только не останется. Не захочет вторым быть. Вот Алешке, кстати сказать, все равно, что сам он тоже второй, после Святогора. Второй – и второй, что ж теперь из-за этого, разбежаться да об дуб головой? Подождать сколько, так и первым будет. А коли он подождать может, так и Екимка – тоже. Мало ли, что с ним, Алешкой, в походе ратном приключится? В это, конечно, мало верится, но все-таки?.. Да и в конце концов, разве Алешка в том виноват, как оно все повернулось? Что ж теперь, когда счастье само в ладони падает, руки поширше развести?

– Ты как знаешь, – Еким промеж тем говорит, – а я тут на лавке прилягу. Устал за день, отдохнуть бы...

Вытянулся, сунул кулак под голову, да и засопел. Не поймешь, спит ли, нет, потому как к стене отвернулся.

Ну так и у Алешки день шебутной выдался. Он в сени вышел, там и пристроился, не стал ложе хозяйское занимать. Только было улегся, как громом шибануло. Подскочил, вернулся в избу, налил молока в чашку, хлеба кусок взял, поставил за печку, поклонился, попросился у суседушки, чтоб во сне не давил, – а потом уж и в сени подался.

Утром не стал Екима будить, – к Оглобле подался. Тот его в избу не пустил, из дверей разрешил глянуть, а в горницу – ни-ни: слаб еще товарищ твой, ему сила нужна здоровье воротить, а не с тобой лясы растачивать. И, странное дело, не стал с ним Алешка ни спорить, ни ругаться. Каким-то иным Оглобля ему теперь кажется. Прежде виделся – вахлак вахлаком, а нонче – зауважал, мастерство его увидевши. Нельзя – так нельзя.

Сел на коня, к князю подался. Хотя он теперь птица иного полету, в богатырях, ан все одно на службе. И путь кружной нарочно выбрал. Потому, приятно, когда на тебя народ дивится, пальцем показывает да перешептывается. Может, уже и песню про него сложили... От чего и не сложить-то? Заслужил. Сколько времени прошло, а он уже столько подвигов насовершал, иному за всю жизнь столько не содеять. Конечно, повезло немножко, ан судьба, она не всякому улыбается. Кому не везет, тот возит сам, Алешка же не то, чтоб никого отродясь не возил, так и впредь возить не собирается... Он Жар-птицу не токмо что за хвост, поперек ухватил. Не выпустит.

Едет себе, подбоченясь, посматривает свысока. Расступись, народ, а кто не расступился – сам виноват. Не подобает первому богатырю перед каждым сворачивать. Нет, не первому все же, второму. Про Святогора забыл. А коли его не считать, так и первому. Да и где он, Святогор этот? Может, его давно уже и нету...

Любуется собой Алешка, просто спасу нету. И откуда столько спеси выперло?.. Глядишь, еще немного – ярче солнышка засияет.

Нет, не засияет. Спрыгнул лучик с теремной маковки, и прямо Алешке в глаза. Зажмурился молодец неволею. А как разжмурился да глянул...

Солнышко-то – оно вовсе и не на небе оказывается. Вон оно, в окошечке теремном. Девицей-красавицей обернулось. Приклонило голову на ручку беленькую, брови черные, глаза ясные, губки и щечки алые, коса живым золотом вьется... Алешка ровно в столб въехал, ровно кто его дубиной стопудовой огрел. Люди кругом покрикивают, чего, мол, встал, улицу перегородил, а он и не слышит вовсе. До того ли ему, что ругаются? В самое сердце взгляд очей ясных проник, обессилел молодец, – бери, кто хочешь, да неси, куда вздумается.

Сколько так стоял, спроси кто – не ответит. А только захлопнулись ставеньки, скрылось солнышко, тогда маленько и оклемался. По сторонам озираться начал, не поймет, ни где он, ни кто он. Куда ни глянет – всюду ему девица-красавица мерещится, хоть в воротах, хоть на заборе. Глаза намозолил, на ставеньки глядючи, не откроются ли?.. Не открылись, так кругом терем объехал, на прежнее место вернулся, снова глядит. С другой стороны объехал... Не соврать, – так до сумерек кругом и ездил, то в одну сторону, то в другую. В избу Хортову подался, как уж совсем ни зги не видать стало. Не заметил, что ни Екима в избе, ни коня его на конюшне. Поделал чего-то по хозяйству, вечерял ли, нет, спроси – не вспомнит, и без сна на лавке растянулся. Вот ведь морока какая приключилась. И зверя одолел, и сильномогучих богатырей, а перед взглядом девичьим не устоял. В жизнь бы не поверил, что так случиться может; коли б сказал кто, обсмеял бы, с головы до ног, – не может, ан приключилось...

Поутру, чем свет, Алешка уж на ногах. Ополоснулся в бочке, совсем было собрался к терему заветному податься, потом одумался. Нехорошо, подумал, торчать там одному посреди пустой улицы. И девице охулка приключиться может, и его заодно оговорят. Еле дождался, пока народ, ровно мухи сонные, к делам подымется, и уж тогда только дунул. Опять на месте вчерашнем столбом стал. Невдомек, что коли вчера приметили, – что ж у нас народ, совсем без глаз, что ли? – так сегодня во мнении своем утвердились. Тем паче, молодец снова круги вокруг терема нарезать принялся. Как и вчера, то в одну сторону, то в другую. Так продолжаться будет, бревна, какими улица вымощена, в щепу выбьет...

Ан не повезло Алешке в этот раз. Не открылись ставенки, не выглянула девица-красавица, да и ворота ни разу не открылись. Тын еще высокий поставлен, разве что на седло встать, только тогда во двор и заглянешь...

И решил тогда Алешка с иного боку к делу приступить. На следующий день подался для начала на торг: пряников купил, платков красных. Из тех денег, какими его князь за подвиг богатырский наградил. Оно, конечно, мог бы и побольше отсыпать, как-никак, за честь княжескую Алешка, помимо прочего, вступился, ну да дареному коню в зубы не смотрят. Сколько дал, и на том спасибо. Ан, все равно, при случае намекнуть бы надобно, что мало.

Запихнул Алешка купленное в сумку, – и к Славутичу. Выбрал местечко подходящее, приспособился за кустами, ждет-посматривает. Надумал он об тереме да девице-красавице повыспросить, а у кого лучше и выспрашивать, как не у девок? Дождаться, как стайка какая от реки обратно в город пойдет, тут и показаться. Пряничком угостить, платочком пожаловать... Кстати, хороши, прянички-то? Не ровен час, не понравятся. Надо б попробовать...

Ждет Алешка, пряничек пробует, а девок нет, как нет. Тогда спохватился, когда последний допробовал. Вот ведь окаянство какое... Опять ведь на торг. То подумалось: может, оно и к лучшему вышло? А то ведь что получается: пойдут девки от реки, а он им навстречу из кустов с подарками... Мало ли, чего им в голову взбрести может.

С утра снова на торг, снова пряниками запасся. Выехал к Славутичу, глянул по сторонам, – нет никого. Не стал прятаться, кабы чего не подумалось, а медленно обратно подался. Лучше уж туда-сюда ездить, чем в кустах сидеть...

На его счастье, идут навстречу его к реке девицы. Алешка тут же с коня прочь, стоит, дожидается. А те, его завидевши, тоже остановились, зашушукались. То на молодца глянут, то промеж себя, и все переговариваются.

Не стал Алешка дожидаться, бухнул, ровно в омут.

– Что ж вы встали-то, девицы-красавицы? Али испугались чего? Так ведь я не насмешки чинить, ни обижать вас и в мыслях не держу. Ни словом, ни взглядом не обижу... Нужда у меня великая приключилась, не ведаю, к кому и обратиться... Уж не поможете ли советом? А я вам... вот...

Снял с седла сумку, распахнул и вдруг почувствовал, как жар по лицу пошел. До того смутился молодец, полыхает, что твоя зорька. Это ж надо такому случиться, с бабьим пересмешником-то!.. До того оробел, слова вымолвить не может. Девки, на него глядючи, заливаются, а он, что делать, не знает. Тольку суму с пряниками да платками протягивает. Хорош богатырь, Тугоркана в битве одолевший. Чудной какой-то. То по улицам кругами целый день ездит, то у девок совета просить собрался. Ан и такое может случиться, – и впрямь надобно. Девка – она что, не человек, что ли? Нешто у нее и совета спросить нельзя? Тем паче, в ином деле, она лучше любого ведуна толк понимает, особливо в сердечном. А ну как он именно о таком спросить хочет?

Наконец, кто посмелее, ухватили по платку да по прянику, – за ними уж и остальные. Окружили Алешку, вьются вокруг, хихикают, посматривают, ан строго себя блюдут, никаких вольностей не позволяют. Что ему от них надобно, интересуются.

У Алешки же к языку ровно кто гору привязал. Пока вдруг не осенило. Вспомнил про Екимку, и – понеслась с горы телега... Начал про брата своего рассказывать, якобы вот только-только в Киев наведавшегося. С которым они так похожи, – мать родная не различит. И этот брат его, в первый же день, как приехал, отправляясь на двор княжеский, заприметил в окошке теремном... Ну и дальше, теперь уже со всеми прикрасами, привычно. Все, что сам делал, – брату придуманному приписал, а как спрашивать стали, кто да откуда, – все, что про Екима знал, рассказал. Так, в общем, выходило, что увидел его брат девицу-красавицу, и с первого взгляда влюбился, хоть сейчас сговариваться. Одна закавыка, – ни кто она, ни что – не ведает. Только про терем, в котором живет, и знает. Он вокруг этого самого терема целыми днями ездит, пока он, Алешка, службу княжескую справляет. Уж не подскажут ли, что за девица такая, да чей это терем, а то жалко брата, совсем ему жизнь не мила стала.

Плетет Алешка небылицы, раззадорился, и не видит, как пропал огонек в очах девичьих, как слетели мотыльками легкими улыбки с уст. Ишь, чего удумал, сердце девичье обмануть!.. Сразу поняли, – не о брате речи ведутся. Молодец собой видный, богатырь, на службе княжеской, какая ж из них его другой отдать захочет? Сколько их там было, каждой, небось, так и подумалось. Кабы не подруженьки, что рядом, иное бы Алешка услышал, а так... Узнал молодец, что зовут его зазнобу Аленушкой, а терем тот – братьев ейных, нравом тяжелых, неприветливых. Сбродовичей. Он, коли при князе, и сам знать их должен. А ежели знает, так пусть своему брату про них все и расскажет, чтоб задумался да вокруг осмотрелся. Не сошелся белый свет клином на одной девице, покраше ее имеются...

Опять заулыбались, засверкали глазами.

Зато Алешкин черед хмуриться настал, как услышал про Сбродовичей. Что верно, то верно сказано. Медведь-шатун, и тот приветливей будет, чем эти. Вроде и за пиршественным столом, а ровно туча тучей сидят. Ни с кем, окромя себя, разговоров не ведут, где уж там на двор позвать....

Не обращая внимания на девок, взял коня под уздцы и поплелся к городу. Вон оно, как дело-то повернулось. К братьям со сватовством не больно-то сунешься. Хоть и увальни, а по шее настучат, не успеешь оглянуться. Тем паче – ему. Они и так на него, после победы над Тугорканом, волками смотрят. Хотя, признаться, такое редко случается. Потому, они все больше в сторону глаза косят. Завидуют, что князь его первым богатырем отличил. Ах, да, еще Святогор...

Пока плелся, еще иная думка одолела. Со сватами он того, поторопился немного. Ну как не люб он Аленушке?.. Она ведь его только один раз и видела. То есть, конечно, ей и одного раза должно было хватить, чтоб влюбиться, наверняка она в щелку промеж ставен подсматривала, когда он возле терема... А вдруг да не подсматривала? Вот ведь беда какая – посоветоваться не с кем. Екимка опять подевался куда-то, может, в Ростов подался, может, еще куда, а Хорт – он покамест не оклемался. Только Хорт ему не подсказка. Он сам без бабы. Куда ему о любви советы давать...

Плетется, и чудится ему, будто голос какой в ухо нашептывает.

"А ты, Алешенька, камушек возьми, да в ставенки-то и брось ненароком. Покажется в окошке девица-красавица, так в глазах ее все как есть и разузнаешь..."

Остановился Алешка, и как хватит себя кулаком по лбу. Не совсем, видать, ума решился. Малость осталось. Экую штуку простую удумал, – и без всяких там советов. Чуть было сразу к терему не подался, ан то подумалось, – не зря в народе говорится: поспешай медленно...

На другой день, приметив, что Сбродовичи у князя в палатах сидят, сказавшись хворобым, отправился Алешка на знакомое место. Так подгадал, чтоб и светло было, и люду поменьше. Прикинул, откуда удобней камешек бросить, тут и ошивается. И все никак-то ему задуманное исполнить не удается. Только вроде никого поблизости нету, не успеет наклониться, – уже кто-то и есть. Да еще собака чья-то привязалась. Ходит поодаль него, как привязанная. Погонит ее, она отбежит, и снова вернется. Поглядывает искоса, ровно цапнуть примеривается. Откуда и взялась... Главное, с заду все подбирается. Со стороны глянуть – смех один. Похаживает это по улице молодец, головой по сторонам вертит. Не успеет нагнуться, как опустеет улица, – ан опять идут. Начнет возле забора щупать, будто потерял что, а сзади – собака подкрадывается... Не раз и не два так случалось. Алешка еще то не подумал, камешек с собой прихватить. Их здесь найти можно, где щель промежду забором и деревянным настилом уличным имеется. И то не везде.

Злиться Алешка начал. Коли девица сквозь ставни прикрытые посматривает, что она об нем подумает, ввиду такого его поведения? Сколько ж можно, вокруг да около? Наконец, плюнул, кто что подумает, и, дождавшись времени, выхватил камешек, возле которого туда-сюда бродил, размахнулся, да ка-ак бросит!..

Показалось ему, ойкнуло будто рядом, ойкнуло, вздохнуло тяжко. Ну, показалось – и показалось, не до того сейчас. Сейчас главное – чтоб камешек мимо ставен закрытых не пролетел...

Да нет, не пролетел мимо. Куда целил – туда и угодил. Алешка уже и подбочениться успел, как заметил, что не мимо... Одно плохо вышло. Он камешек-то, какой под руку попал, тот и бросил. Ему б поменьше сыскать, чем в два кулака-то... Хорошо, не в стену теремную, а то б и терем вдребезги разнес, – аккурат в ставенку камешек попал. А потом уж, вместе со ставенкой, в окошко... Ну, там еще, может, чего-то задел, потому как треск сильный раздался...

Видит Алешка, не совсем так получилось, как задумывалось, ноги в руки – и тикать поскорее. Собака, видать, обрадовалась – залаяла на всю округу, и за молодцем припустилась. До самой избы Хортовой все норовила за пятки ухватить, только возле ворот и отстала. Побрехала сколько на улице, пристроилась возле столба, ногу задрав, да и потрусила прочь.

Алешка же полночи уснуть не мог, все корил себя за бестолковость. Не камушком надо было, другим чем, помягче. И грохоту меньше, и убытку. На двор несколько раз выходил. Выйдет, и мнится ему, будто кто-то хихикает рядышком, словно потешается.

Поутру к Оглобле сходил, товарища проведать. Тот к жизни возвращаться начал, знахарь вскорости на ноги его поставить обещался. На торг сходил, купить, что Оглобля велел, послушал, о чем люди говорят. А те судачат, – прогневили Сбродовичи хозяина своего чем-то, так он им в отместку ставню камнем высадил. Да неужто сам хозяин? А то кто же? Кому охота с эдакими медведями связываться? Они ж, коли дознаются, ежели кто и вправду созорничал, да изловят, так по загривку лапищей приложат, – только мокрое место и останется...

Это верно, Алешка про себя думает, коли дознаются да изловят... Однако ж затеи своей совсем не оставил, а раздобыл пару яблок, крупных да красных. В карман положил, на всякий случай. Выждал, пока окошко новыми ставнями прикроют, и опять на стражу под знакомый забор заступил.

Он заступил – и собака заступила. Бывает же такое... Снова караулом по улице туда-сюда бродят. Молодец первым, собака, чуть поодаль, за ним. Землемерствуют. Алешка все вид делает, будто случайно его сюда заносит. Люди давно уж приметили да поняли, что к чему, а он все придуривается.

Гулял, гулял, видит, распахнулась одна ставенка, и вроде позади нее личико девичье мелькнуло. Забилось сердечко молодецкое, рванулось из груди, дыхание перехватило... Ухватил Алешка яблочко, да тихонько эдак в окошечко приоткрытое и подкинул...

Визг раздался, на всю улицу. Алешка, недолго думая, опять в бега кинулся, с собакой наперегонки. Узнал, на другое утро, на торгу, что, видать, не братья хозяина прогневили, а бабка, что за сестрицей их в тереме присматривает. Иначе, с чего бы это он ей через окошко яблоком в лоб засветил? Мало не пришиб, ан и того хватило, чтоб перепугалась, сердечная, до того, что дар речи потеряла. Теперь не она за Аленушкой, – та за ней присматривает. Братья же, видя такое дело, порешили по очереди в тереме оставаться да за тем, что творится, приглядывать.

Приуныл Алешка. Что дальше делать, не знает. А тут еще вести доноситься стали, одна другой чернее. Прознали в Степи про участь Тугорканову, взъярились. Местью воспылали. Пока главные ханы промеж себя сговариваются, самые нетерпеливые во владения киевские спешат. Про то прослышав, и другие заворочались, кому власть княжеская поперек горла, кто сам власти ищет. Поспешили гонцы по городам да весям, собирать воев с воеводами к Киеву, богатырей на подмогу звать, ан во многих местах им и самим туго приходится. Поодиночке, со всеми бы князь киевский совладал, да только малые пчелы, ежели скопом, и медведя одолеть могут. Вот и приходится князю дружину делить; туда, сюда посылать, а большую часть при Киеве держать, к осаде готовиться.

Алешке же еще беда приключилася. Да не одна, а сразу две. Одну он сам себе накликал, когда яблочко в окошко кинул да старушку зашиб. Не захотела она больше у братьев жить, к себе вернулась, так вместо нее новая объявилась, пуще прежней, говорят, Аленушку утесняет. Это Алешка на улице услыхал, возле терема. Он о ту пору об иной дороге к двору княжескому и думать позабыл.

Вторая же беда, она вроде как и не беда вовсе, а скорее даже наоборот. Так вышло, что не стало в избе Хортовой места для молодца. Нет, Хорт его, конечно, не выгонял, – сам ушел. А и как было не уйти? Он, когда Хорта от Оглобли перевез, попросил соседку вдовую за товарищем своим присматривать, пока он службу исправляет. Вот и вышло, – слюбились они, в отсутствие Алешкино. Дивно как-то: во всю жизнь Хорт бабу в избу не нашел, а тут... Правду говорено: не было бы счастья, да несчастье помогло. Ну, как тут останешься? Разве пятым колесом в телеге. Забрал Алешка шкуру медвежью, – ее Хорт в подарок ему отдал, – и близ палат княжеских поселился, с прочими дружинниками. Обещал захаживать, как приключится, ан обещание свое исполнить не торопится. Понимает, не до него там сейчас... Эх, самому бы на его месте оказаться. Нет, конечно, не с вдовушкой, – с Аленушкой... Ему скоро, видать, в поход отправляться, – слухи идут, степняки Чернигов-город осадили, это где-то совсем близко – а ждать его некому. То, что негде, это дело поправимое. Было бы кому, а где – придумается.

Поутихли пиры княжеские, да совсем не прекратились. Пока Чернигов держится, и Киев стоит. Ему б еще сколько продержаться, пока дружины соберутся, а уж тогда так степняка погонят, чтоб навек зарекся грозой приходить, чтоб и думать о том позабыл, как при отце князя нынешнего, Святослава, было...

Тянутся дни, в тревожном ожидании. Кто раньше к Киеву подоспеет – дружины ли, степняки? У страха, известно, глаза велики. Со всех сторон вести тревожные доносятся. Коли всем им верить, столько врагов к городу подступает, сколько, должно быть, на всем белом свете не насчитать. Соберется князь помощь к Чернигову отправить, ан вроде там-то степняков видели. Придержит дружину, вышлет слух проверить, – пустое. Только было дружина стяги развернет, – из другого места вести, самые верные. На поверку же, опять лжа... До того скоро дойдет, люди собственной тени шарахаться станут, от малейшего шума в подпол прятаться.

Тут-то как раз шум и случился. Да не где-нибудь, на дворе княжеском. Показалось поначалу, повздорили промеж себя кто-то. Ну, это дело обычное, как ни наказует князь ослушников, чтоб не учиняли ссоры на теремном дворе, а все одно учиняют. Жить без этого не могут, хоть ты тресни!.. По поводу, без повода – какая разница? Глянешь на иных – вот только-только обнимались-здоровались, не успеешь отвернуться, один другому уже в лоб стукнуть норовит. Спроси – за что? – сразу и не ответит...

Здесь же целое побоище учинилось. Такое, что и не поймешь, кто с кем воюет, потому как кто кому под руку попадется, тот того по морде и лупит. Дружинники, гридни, горожане, селяне пригородные – все друг дружку обихаживают, без предпочтения. Мало того, с окрестных улиц подкрепление прибывает. Из тех, кто пробиться смог, потому как и на улицах тоже потасовка началась. Кричат все разом, ничего не разобрать. Князь из окна рявкнул, не услышали. С одной стороны, где тут разобрать, кто чего кричит, с другой же – не до того.

Послал было князь гридней, народишко поунять, так и тех втянуло, стоило только на крыльцо выйти. Одно хорошо – степняков нигде не видать, куда ни глянь – везде только свои. Знать, не напал пока ворог на Киев. Ну, а со своими сейчас разом все уладим...

Дал знак богатырям своим вперед идти, сам за ними следует. Сбродовичи с Залешанами, вестимо, ухмыляются, поспешают, – должно быть, выслужиться желают. Алешка же приотстал. Не по нему это, людишек разгонять. Ежели б его спросили, так бы ответил – пущай сами промеж себя разберутся. Встревать – дело хлопотное, а славы никакой. Устанут, да мириться по дворам пойдут. Ну а там уж, как получится...

Распахнулись двери, вышли Сбродовичи с Залешанами на крыльцо, озираются. Спустились по ступеням, пораскидали кое-кого в стороны, остановились, на князя смотрят. Тот площадь оглянул, качнул головой. Расправились братья, что те, что эти, и пошли направо-налево кулачищами пудовыми порядок наводить. Кого заденут, тот, не соврать, несколько саженей летит, прочих дерущихся задевая, пока оземь не грянутся. Сколько прошли, как все и прекратилось. Стоят спорщики, оглядываются друг на друга, ничего понять не могут. С чего завелись? А потом как загогочут...

Князь не удержался, челядь его, ну и, само собой, Алешка. Он отчего гогочет? Молодца посреди драки увидал, про таких говорят – поперек себя шире. Стоит со столбом, к которому коней привязывают, и вид у него такой – то ли принес он этот столб, то ли унесть собрался. Потом, правда, тоже захохотал. Сразу видать, деревенщина какая-то в стольный Киев-град заявилась.

А князь отсмеялся, знак сделал, к себе подойти. Так тот прямо со столбом и поперся. Любопытно Алешке стало, что он с ним делать будет? Куда денет, как возле князя окажется?

А никуда не денет. Спохватился, на место отнес. Потом вернулся, встал перед князем, что сказать – не знает. Как есть деревенщина, чего и взять-то...

Начал князь тогда сам молодца расспрашивать, кто таков, да из каких краев пожаловал. Тот Ильей назвался, из-под Мурома. Слыхал Алешка про такой городишко, глухомань глухоманью. Куда ему до Ростова!.. Там, небось, вместо людей медведи по улицам шастают... О, гляди, чего отмочил! Спрашивает, не с князем ли, мол, речь ведет? Вроде как с князем. Зачем пожаловал? В дружину проситься. Вот только такого здесь и не хватало. Мало Сбродовичей с Залешанами, еще один брат пожаловал. Хорошо хоть, один. Или сколько их там?.. О! О! Совсем от радости ума решился, что князя видит. Такое плетет, вдесятером не распутаешь. Через Чернигов он добирался... Хоть бы спросил по дороге, что там, возле Чернигова, деется... Ладно, приметил князь, что за птица перед ним. Нахмурился. А как услышал про дорожку прямоезжую, так вконец осерчал. Слышал Алешка, дорожку эту какое-то чудо-юдо засело, не дает проходу ни конному, ни пешему. Он и сам бы наведался, только вот как-то не случилось. Не до того все было. Кому и сладить с силой темною, как не ему, первому богатырю?.. Ах, да, еще Святогор... Слышит, достойную князь награду деревенщине предлагает, – за то, что в одиночку степняков под Черниговом разогнал, да чуду-юду одолел, да еще что-то натворил, – на выбор, по желанию. Желает – взашей со двора проводят, а нет – в деготь окунут, в перьях вываляют, и уж только потом – взашей. Деревенщина же ерепенится, не по нраву ему награда такая. Он, оказывается, подарочек какой-то князю приволок. Только после слов его никаким подарочком не отделаешься. Быть ему в перьях, аки птице... Знамо дело, быть, он, небось своего братца пьяного, али дружка, с собой служить прихватил. Для верности даже веревкой опутал и к седлу привязал, чтоб не потерять в дороге... Князь сам подошел, взглянуть поближе на эту парочку. Перекинулся парой слов, спиной повернулся, обратно в терем идет. Правильно, чего с дурнями связываться? С дурнем свяжешься, сам таким же и окажешься. А Илья этот, видать, парень горячий, за булаву схватился. Сейчас, должно быть, братца своего непутевого прибьет, за слова его необдуманные, князю сказанные. И кого только не носит по белу свету... Братец, вон, пальцы в рот потащил...

Отвернулся Алешка, и тут...

Хорошо, косяк дверной прямо перед ним оказался. Что случилось, понять не может. Потому, вдавило его вдруг в этот самый косяк, не продохнуть. Уши заложило, в голове звон стоит, будто кто камнем стопудовым приголубил. Глаза наружу лезут, мимо кого-то несет, хватается кто-то...

А потом разом вдруг полегчало. Хватанул жадно воздуху, повернулся к площади, а там невесть что творится. Только двое на ногах стоять и остались, – Илья, и спутник его. Остальные – кто где. Кого к забору прижало, кого в улицы унесло... Кто-то ползает, кто-то на ноги поднимается. Головами мотают, в себя приходят. Иные заборы покосились, иные поломаны, на теремах, что окрест площади, ставенки повышибло, маковки посносило... Пылища летает, щепки, обломки, дребедень всякая...

Пока охорашивался, деревенщина со двора подался, и этого с собою повел, – кто он там ему? Князь с прочими обратно в палаты вернулись, за столы. Алешка тоже на свое место сел. Слушает, об чем вокруг него речи ведутся. И чем больше слушает, тем больше хмурится. Уж на что Сбродовичи тучатся, а глянешь на них – солнышка ясные, коли с Алешкой сравнивать. По всему выходит, еще один богатырь, ему под стать, в Киеве объявился. Это он не брата – не свата с собою привез, это он Соловья по пути одолел. Того самого, с кем Алешка переведаться не успел. Может, оно и к лучшему, что не успел, ишь как свищет, окаянный... Посреди чиста поля свистом своим по самый шелом бы в землю вогнал, вместе с конем. Или за три моря-окияна забросил. Как только Илья с ним справился?

А чего ж ему не справиться, коли он один силу степную от Чернигова отогнал? – что-то внутри шепчет. – Куда тебе до него. Ты ведь, правду сказать, больше везеньем брал, чем силой али сметкою. Попробовал бы – один против целой рати. Тут никакого везения не хватит. Так что, Алешенька, хоть и мнил ты себя первым богатырем, – это ежели без Святогора, а на деле выходит, как бы третьим не оказаться... А то и четвертым, коли Добрыню припомнить... Этот-то каким боком в голову влез?.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней...

Ухватил Алешка ендову побольше, махнул до дна меда хмельного, даже и не почувствовал, ровно водицы испил. Тут же и вспомнилось, как князь с деревенщиной разговаривал, как за стол звал. Он, Алешка, может, вдесятеро достойней, а с ним таких речей не ведется. Хорош князь, коли про богатыря своего первого только до случая и помнит. И такая тут обида молодца взяла, что себя позабыл. Вторую ендову махнул, ан и она, как в колодец, ухнула...