Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Замолчал Алешка. Молчит и князь. А потом вдруг спрашивает:

– Назвал-то как?

Замялся Алешка. Одно дело, в запальчивости там, или пока рукомашество... А за просто так лаяться – себя бесчестить. Но, раз князь спрашивает... Не девка, чай, красная, от слов бегать... Сказал.

Посуровел князь, а потом как загогочет. Руки в боки упер, и заливается. Тут уж и те, кто рядом стоял, грохнули. Тем, кто сзади стоял и разговору не слышал, передали. Те тоже залились. Один Тугоркан пнем стоит, не понимает. Толмач ему, воздух ртом хватая, перетолмачил кое-как, все одно не понимает. Алешка, что прежде один серьезным стоял, на его лицо скуластое глядючи, тоже прыснул. И эдакая-то орясина приехала ратью стращать. Да мы, слова заветные знаючи, кого хошь в три шеи погоним!..

Отсмеялся князь, смахнул рукавом слезы с глаз.

– Ну, – говорит, – твое счастье, повеселил. А ты, – это он к гридню побитому повернулся, – смотри, как бы к тебе, за невежество твое к старшим, прозвище это до самой кончины не пристало. Да к потомкам по наследству не перешло... – И снова Алешке. – Что ж, молодец, ежели ты и на деле таков, каков на словах, быть тебе в дружине богатырской. Пока же, не обессудь: послужи гриднем, в младшей дружине, а как выкажешь себя, так будет тебе место и за богатырским столом.

Повернулся, и пошел обратно в палаты. Алешка же не знает, куда ему и податься. Его-то вроде как не приглашали. Глянул – Хорта возле стены нету. Постоял, пока двери захлопнулись да стража на место встала, помялся и, на всякий случай, снова лезть на рожон не стал. К Хортову дому отправился. Как раз и нашел, когда солнышко за стенами городскими скрылось. Что язык до Киева доведет – это сущей правдой оказалось. Равно как и то, что во внутрях язык не больно-то в помощники пригоден. Спрашивает у кого, где изба Хорта, на него смотрят, ровно на ушибленного. Какого тебе Хорта надобно? Их, Хортов этих, здесь полно, – одни отвечают. Другие же – не знаем, мол, никакого Хорта. Только когда про ворота спрашивать начал, дело веселее пошло. Однако ж и тут незадача – потому как ежели б одни ворота были, а их – несколько... Ему и незачем было у Хорта их название спрашивать. От того, пока нужные отыскал, сколько раз к другим попадал, и не сосчитать. Опять же, пока с Хортом к двору княжескому шел, тот с толпой привычным образом обращался, Алешку же затолкали совсем. Он уж настолько осерчал, что вот-вот с кулаками накинуться готов, ан пока поворачивается к тому, кто толкнул, его в спину другой тычет. Телеги еще эти, будь они неладны... Собаки страшные... Но, кое-как, добрался. Во дворе княжеском не побили, зато по дороге пуще бока намяли. Не город прям, а базар какой-то...

Переночевал, а поутру опять на двор княжеский отправился, с Хортом распростившись. Расспросил хорошенько, как дорогу к нему проще отыскать, ежели что, пообещал, коли доведется, словечко за него молвить перед князем. И, конечно, не забывать, наведываться при случае.

Не успел заявиться, его сразу к делу определили – на стражу возле дверей, что в чертог ведут, где князь с приближенными своими пиры в честь гостя незваного задает. С того места, где он стоит, ему куда как хорошо все столы видны. Вот и видится ему, как Тугоркан распоряжается. Мало ему места почетного, он слуг своих рядом с собою посадил, повыше богатырей киевских. Сидят, по-своему талдычат, пальцами указуют, какое им блюдо подвинуть. Еще и то заметил, каково князю терпеть соседство такое. Да и не только князю. На тризне, и то веселее, чем за столами. Насупились богатыри да дружинники, уткнулись кто во что, работают челюстями, друг на дружку не глядючи. Изредка разве кто кинет взгляд на степняков, блеснет взор злобою, и сразу же погаснет. Оно хорошо бы, с гостями этими, как с теми послами обойтись, что к бабке князя нынешнего с речами непотребными приходили. По заслугам она с ними обошлась, – это ему Хорт рассказал. Хорошо бы, да только князю не только об себе думать приходится. Узнают в Степи, как с Тугорканом обошлись, подымутся разом, – не совладать с хищниками. Разорят землю, разграбят, пожгут, людишек побьют да в полон уведут – вот и вся недолга. Нет пока силы у князя, чтоб врага в его пределах бить, от того-то терпеть-выжидать и приходится. Угождать-ублажать степняка ненавистного. А тот, должно быть, и не ведает, думает, небось, спужался князь киевский, из него веревки вить можно. Забыл, как сами кочевники ложной слабостью в засаду супротивника заманивают, а там уж кого стрелами, кого мечами своими кривыми секут, когда тот уже и победу празднует... Это ему тоже Хорт рассказал.

Сторожит Алешка, и видеть ему гостей степных – поперек середыша. Как говорится, за меньшее рожу бьют. Им же и горя мало. Им, окромя стола, развлечений надобно. Они с князя охоту требуют, коли уж нет в Киеве богатыря достойного для потехи ратной. Это Алешке потом объяснили, когда он со стражи сменился. Сам-то он по-степному ни словечка не понимает. Хорошо бы травку такую сыскать, как давеча, чтоб сунул под язык – и любой язык тебе понятен стал. Только не слыхал про такую, а значит, и нет ее вовсе.

Тошно Алешке в тереме стало, и подался он к Хорту. Поведал ему о первом дне на службе княжеской, того не утаив, что не по сердцу ему служба такая. А когда про богатыря степного рассказывал, вскочил, по горнице забегал, глазами сверкает, руками машет, и лается непотребно через каждое слово.

– Скучно ему, вишь, стало, охоту ему подавай!.. Сам столько жрет, что всему нашему Ростову на год хватило бы, сколько он зараз в рот мечет!.. Он, должно быть, как на лошадь сядет, так та, небось, коромыслом выгибается, брюхо по земле волочет, от тяжести евонной!.. А он – охотиться!.. Эдакая-то орясина мордой своей дуб вековой с пути смахнет – и не заметит!..

Бегает, мечется, а что толку? Неужто князь поперек воле гостя пойдет?

– На Оболони, небось, охотиться будут, – рассудительно заметил Хорт.

– Где это? А впрочем, все одно не знаю... Хоть бы там его медведь задрал, али там тур на рога поднял, али вепрь клыками задрал... Что у вас там водится?..

– Зверье разное заходит... Как повезет... Места там знатные, хотя и болотистые. Коли не знать, так вместо охоты можно в трясину запросто угодить...

– Погоди... Я у тебя в чулане рога лосиные видал... Сам добыл?

– Сам... Только не здесь, дома. Даже не знаю, зачем сюда прихватил. Еще шкуру вон, медвежью, на какой ты давеча спал... Тоже из дома.

– А здесь?

– Здесь? Здесь я как-то все в разъездах да походах. Не было времени в лес наведаться. Так, иногда, добычу княжескую в город сопровождал...

Устал Алешка бегать, на лавку сел.

– Слышь, Хорт, заночую я у тебя сегодня. Что-то мне поперек себя возвращаться...

Запросто так сказал, будто и не встретился с человеком пару дней, будто всю жизнь его знает. Или, там, родственники. А хозяину что? Оставайся...

Промаялся Алешка кое-как ночь, не успеет глаз сомкнуть, ан тут же и проснется, и так повернется, и эдак, все неудобно. То ему лавка жесткая, то шкура колючая. Поднялся ни свет, ни заря, выбрался тихонечко, чтоб Хорта не беспокоить, на двор княжеский подался. Идет, а в голове у него вроде как вертится что-то, только вот что – никак понять не может. То есть, думается ему, хорошо бы этого богатыря степного, – ежели в поединке одолеть не удастся, – на посмешище выставить. Так осрамить, чтоб молва в народе пошла, песни там, присловья, сказки, да такие, из-за которых нос за забор не высунешь, не то что в Киеве на почетном месте... Хотя у них, в Степи, заборов, наверное, нету. Они с места на место перебираются, кочуют, зачем им заборы? Не успел поставить, как уж и обратно разбирать. Одна морока. Охоту ему подавай? Так вот может на охоте этой самой и осрамить? Ну, например, чтоб не попал. Чтоб выперся на него тур огромадный, с гору размером, а он возьми в него, и не попади. Только надежды на это мало. Хорт говорил, им уже в колыбель лук подкладывают, они стрелами за сто шагов векшу в глаз бьют... Здорово, конечно, было бы, ежели б в векшу – раз, а в тура – мимо. У них, вон, в Ростове, муж один, никак в колодец ведром попасть не мог, – так засмеяли, людям на глаза сколько показываться не мог. Правду сказать, он впотьмах к колодцу пошел, перед тем с соседом крепко за столом посидевши. Он поначалу и в ворота распахнутые никак попасть не мог, ан про то не запомнилось. Подумаешь, ворота, с кем не бывает? Как праздник какой, много народу, обняв столбы воротные, засыпает... А вот колодец запомнился. Потому, наверное, что он в конце концов сам туда вместо ведра ввалился. Ведро снаружи осталось, а он – ввалился. Так орал, половина города сбежалась, думали – колодезный завелся...

Вот и Тугорканом этим самым хорошо бы что-нибудь такое учинить. Чтоб слава пошла: какой же он богатырь, коли ведром в колодец попасть не может...

Когда Алешка добрался до палат, один из гридней возле дверей откровенно дремал, привалившись к стене, а другой зевал так, что окажись рядом сова, она вполне могла принять его разинутый во всю ширь рот за дупло. Глянув на Алешку, гридень понимающе ухмыльнулся.

– Хорош, – пробормотал он. – Не успел обжиться, а уж по девкам бегает...

– Да ладно тебе, – добродушно ответил Алешка. – Сам, что ли, не таков? Ты мне вот что лучше скажи, как там, охотнички-то?

– Охотнички?.. Главный охотник так давеча обожрался, до полудня не подымется. Либо к вечеру подадутся, либо завтра...

– А куда, не слышал?

– Вроде как на Оболонь, а там – не знаю. Тебе-то что? Чай, не из знатных, не из приближенных...

– Мне добычу возить... – соврал Алешка, не моргнув глазом. И, избегая дальнейшего разговора, исчез.

Через некоторое время он снова появился перед крыльцом, верхом.

– Где она, эта самая Оболонь? – спросил он бодрствующего гридня. – Я ведь там ни разу и не был. Посмотреть хотя бы, что это такое. Колодец поискать...

– Чего? – вылупился тот. – Какой-такой колодец посреди леса?

– Ну... В наших краях так зачастую родники называют, – нашелся Алешка. – Коней напоить, самим...

– Да ты на охоте-то хоть раз бывал? Родник ему подавай... Кому он там нужен, твой родник?

– Не нужен, так не нужен, а на лес глянуть надобно...

– Чего к парню пристал? – неожиданно проснулся второй гридень. – Может, ему вовсе и не в лес надобно. А Оболонь, она, как за ворота выедешь, возьми одесную, по дороге на Вышеград. Уздыхальницу опять-таки одесную оставишь, а там Подолие начнется, снова одесную. Кыянку-реку минуешь, чуть дальше, ошуюю, гора Щекавица. Потом еще река, Сетомля, а за ней как раз Оболонь... Коли с дороги не свернешь, так и не заплутаешь... Все понял?

– Чего ж тут не понять, ежели все время по дороге? – буркнул Алешка и тронул коня.

– Дурень ты, – беззлобно сказал второй гридень, постарше, первому, молодому. – Не видишь, чай, не об охоте парень беспокоится... Он и соврать-то толком не умеет. Ишь, придумал: колодец, родник... Молодой еще.

...Алешка тем временем до городских ворот добрался, от них одна дорога на Белый город идет, а другая – как раз одесную поворачивает. По времени уже створки распахнуты, стада из города гонят. Свернул Алешка куда сказано было, ан коню полной воли не дает, рано еще, со стен городских заметить могут, что за зверь дивный под ним.

Едет себе, осматривается. С одной стороны – все более холмы, лесом поросшие, с другой – ровно все, и тоже лес. Такой же, как у них возле Ростова. Ничем не примечательный. Одну реку минул, – мост хороший, крепкий, – другую посматривает. Другую минул, вот тебе и Оболонь начинается. Не ему, конечно, судить, где зверя больше, а только место не очень подходящее. Как Хорт и сказывал, неожиданно раздадутся дерева, и ниоткуда возьмись – болотина коварная. Ежели выскочить неудачно, так можно ухнуть, одни лишь пузыри и останутся. Может, и вправду тут зверя много, потому как гонять его здесь не очень способно.

Помыкался Алешка по лесу, на дорогу обратно выбрался, и обратно в Киев подался. Конечно, коли место выбрать, да в шкуру медвежью завернуться, что у Хорта на лавке, да в подходящее время выскочить, напугать степняка, наверное, можно... Ан если не получится, не из пужливых окажется, спрятаться некуда будет. Либо в трясину прыгать, либо истычет поганец стрелами, ровно ежаку. Другое что-нибудь измыслить надобно. Такое, чтобы и для пользы было, и для самого себя безопасно. Под мостом, например, затаиться, да гукнуть как следует... Нет, не пойдет. Это хорошо девок пугать. И за ноги не ухватишь, потому как на коне. Не коня же хватать... Так что с мостом никак не получится.

Думай, Алешка, думай. У тебя всего-то и времени на придумку осталось, – до вечера. Не каждый же день удача приклониться, чтоб обжирался степняк до бездвижимости. И ведь не лопнет, окаянный...

Не успел во двор въехать, его опять – под белы руки да на стражу. Все, как давеча... Хоть бери руки в ноги, да обратно в Ростов дуй, отсюдова подальше. Жалко даже, что никак этого сделать не можно. Напросился, и в бега. А слава людская, она наперед тебя летит, куда ни подайся. Нигде от нее не скроешься. В Ростове у ворот встречать будут, пальцем тыкать да надсмеиваться. Такое прозвище придумают... Стал Алешка сам себе прозвание подыскивать, совсем тошно стало. Еле-еле смены дождался, – и к Хорту.

Поведал ему все, и о поездке в Оболонь, и о задумке своей, богатыря опозорить, и о том, что ничего путного не придумал, а охотиться завтра собираются, – да как хрястнет рукой об стол со злости, чуть не сломал. Руку ли, стол, непонятно, а только треску на всю избу было. Уселся на лавку, сидит – сыч сычом. Хорт же, поначалу в усы-бороду ухмылявшийся, сам призадумался. Без ума она, задумка Алешкина, ан с какой стороны посмотреть. Чтоб степняк сам себя на посмешище выставил – оно дорогого стоит. Тут, ежели удастся, ему винить некого будет. Сам сплоховал, самому и ответ держать. Будь ты хоть стократ Святогора сильнее, смех людской – он тебя слабее слабого сделает.

– Напугать, это ты хорошо придумал, – пробормотал он. – Но вот медведем нарядиться – не пойдет. Кабы чудой-юдой какой, другое дело... Рога лосиные, вон, прицепить...

– Угу, – буркнул Алешка и добавил, к какому месту рога эти самые цеплять следует, чтоб пострашнее вышло.

– Оно бы, конечно, неплохо, – невозмутимо согласился Хорт. – Сидеть вот только неудобно...

Глянул на него Алешка, и прыснул. То ли представил кого-то из них с рогами, где неудобно, то ли еще чего...

– Можно и не туда, – сказал он. – Они лосей, небось, и не видели никогда.

– Почему не видели? – пожал плечами Хорт. – Бывает, они и в Оболонь заходят. Редко, но случается.

– Случается, говоришь... – Алешка пожевал губами и задумался. Хозяин не мешал, присел тихонько, ждет. – А ну-ка, – сколько времени погодя гость говорит, – тащи их сюда.

Принес Хорт, а Алешка тем временем шкурою медвежьею обернулся, сел на лавку, – ноги по разные стороны, – и пригнулся.

– Принес?.. Станови мне на загривок и чем-нибудь прихвати...

Исполнил Хорт, что Алешка сказал.

– Отойди-ка к двери... Отошел? Ну, и как тебе оттуда?

– Чего – как?

– Ты это представь себе, что я не на лавке в таком виде сижу, а на коне своем. Сойду за лося?

– Да как же сойдешь, ежели у лося и морда, и хвост не похожие?

– А ты не от двери смотри... Ты себя в лесу представь. Раззадорился, за зверем гоняясь, а тут – эдакая махина за деревьями метнулась. Ты на что первым делом смотреть станешь, на хвост, что ли? К тому же, его как-нибудь приспособить можно, чтоб не так заметно было, что конский...

– Или совсем отрезать, – ухмыльнулся Хорт.

– Совсем отрезать нельзя, – рассудительно заметил Алешка. – Хвост, это, можно сказать, половина коня. Ему без хвоста никак нельзя. Ты себе то рассуди, купил бы на базаре коня бесхвостого, даже и за бесценок? То-то и оно...

– Так ты что же, заместо лося хочешь...

– А то? У меня конь, знаешь, какой? Из любой беды выручит, стоит только правильные слова сказать.

– Колдовской, что ли?

– Сам ты колдовской. А он у меня – понятливый.

Помолчал Хорт, покачал головой.

– Не дело ты, Алешка, затеял. Говорил тебе, степняки эти самые стрелами наверняка бьют. Ежели что, в загривок лосю целить станет. Первой же достанет.

– Авось, не достанет, между дерев-то... Всего-то и надо, что место поудобнее выбрать. Поможешь?

– Откуда ж мне знать, куда их понесет? Рога приспособить – помогу, шкуру забирай, а до остального... Да и не по сердцу мне затея твоя. Хоть ты и хорошее замыслил, а все одно не по сердцу. Пропадешь ни за что. Либо от стрелы, либо в трясине. Только тебе, видно, добрый совет не в указ.

– Это верно, что не в указ, – вскочил с лавки Алешка, а у самого рот до ушей. – Давай-ка лучше придумаем, как ловчее все устроить, а об остальном не беспокойся. Чему быть, того не миновать, ан сдается мне, по-нашему случиться должно.

Пожал плечами Хорт, мол, дело твое, и начали они соображать, как к чему приладить. Так прикидывали, и эдак, пока, наконец, не устроили, чтоб с одной стороны – удобно было, а с другой – кое-как похоже. Сел Алешка на коня, привязался для надежности, шкуру с рогами нацепил – конь в сторону прянул, не выветрился еще совсем из шкуры дух звериный.

Отошел Хорт, глядит, вздыхает. Это ж совсем без глаз быть надобно, чтоб эдакое чучело за лося принять. Конечно, ежели за версту увидеть, да впотьмах, да хмельного хватанув, оно, может, и ничего, ан... Нет, зря Алешка все это затеял. Только и надежды остается, что зацепится рогами этими за ветки, поймают его, скажет – повеселить думал. А тому горя мало. Он на седле ерзает, устраивается, как удобнее. Потом слез, хвост коневий веревкой обмотал, тот теперь как палка болтается. В общем, срамота одна, а не лось.

...Ночью Алешка спал без просыпу, зато Хорт вертелся, как лист на ветру. Пропадет парень, ох, пропадет. Ничем-то его не отговорить. И помочь нечем. Самому вместе с ним сунуться – только навредить. Не знамо ведь, как оно там повернется.

Проснулся молодец, поплескался, так поутренничал, что и Тугоркан позавидует, доспех нацепил. Оружия брать не стал, только нож засапожный. Улыбается, шуточки отпускает, а Хорту невесело. У него и на сердце тяжело, и чело, что твоя туча грозовая. Алешка же, то ли вправду не видит, то ли вид делает, собрался, сел на коня и подался степняка срамить. Или живота лишиться, тут уж как придется.

Не желая до поры до времени быть замеченным, лосем ли, или иначе, он выбрал кружной путь, из ворот прямо. Обогнали его охотники, спят ли еще, ему главное до Оболонья добраться и там схорониться. Он про себя так решил, чтоб не выскакивать, покуда те не насытятся. И только тогда на глаза показаться. У степняка глаза жадные, он такую добычу упустить не пожелает, а как устал, так и всматриваться не станет, лось перед ним, или обманка. Рога завидит, на остальное и смотреть не будет. И тут для Алешки главное – не оплошать. Не зацепиться, и не свалиться. А уж конь его понятливый не подведет. Алешка ему для верности несколько раз на ухо втолковывал, как вести себя следует. Он даже, опять-таки для верности, по другую сторону дороги, за холмами, себя лосем испытал. Там лес такой же, что и Оболонье, с болотинами. Где и попробовать, как не здесь. Неудобно, конечно, под шкурой. Видно плохо, тесно, рога на спине елозят. Только ежели сбудется все, как задумано, стоит овчинка выделки. А конь не подвел. Видно, все до словечка понял. Где надобно, сбавляет шаг, где надобно – прибавляет, а над болотиной – так ровно птица летит. Меж дерев петляет, что твоя лиса. Алешкой, то бишь рогами его, несколько раз об стволы приложился, – тот, как конь в сторону возьмет, все соскользнуть норовит. Ан и то рассудить, у кого с первого раза толково получилось бы лосем прикинуться?

Сколько прошло, дал Алешка и себе и коню роздых. Снял с себя шкуру, выбрался потихоньку на холм, откуда дорога видна, там и обосновался. До нее по прямой – только спуститься, а где охота – и отсюда видать. Где птицы над деревьями подымаются, там и безобразничают. Сам Алешка к забаве этой как-то не прикипел. У них в Ростове многие ремеслом этим живут, а он что-то не сподобился. Так, случалось иногда... На озеро, рыбу ловить, куда чаще... А еще, чувствует Алешка, не прошла даром наука отцова. Зуд иногда в руках особенный появляется, так и тянет тесло али там топор в руки взять...

Единственное, о чем он пожалел, – что не прихватил с собой хотя бы пару реп. Вода была рядом, а вот голод давал о себе знать. Когда они там только наохотятся? Совсем изныл от ожидания. Пару раз казалось, все, обратно возвращаются. Шкуру прилаживал. Ан выходило, – обманывался. Желаемое за действительное мерещилось. Только на третий раз угадал.

Приладился, поправился, изготовился, и точно – показались всадники. Чуть впереди князя, ожидаемо, степняк со своими. Чему ж тут удивляться? Нынче он, можно сказать, в Киеве за главного. Ну, Алешка, настало твое время.

Пошептал коню на ухо, чтоб не подвел, пригнулся к холке, ухватился поудобнее, и – вперед. Столько шуму произвел, вся дружина княжеская такого не наделает. Треск такой стоит, будто стадо турье напролом прется. Конь Алешкин нарочно сухостой всадником сносит да на валежник ступает. Жалко, не видать ему, Алешке, то есть, чего там на дороге творится.

А на дороге, как услышали шум великий, остановились. Холм, на котором молодец прятался, за колдовской почитался. Там с незапамятных времен истуканы резные деревянные стоят, только Алешка их случаем стороной минул, не заметил. Застыла охота, мало ли чего?

И тут поперек дороги чудо какое-то проскочило. Никто толком и разглядеть не смог, что за зверь. Холка здоровая, рога огромадные. Мелькнул – и исчез. По виду, будто бы лось шибко напуганный, ничего перед собой не разбирающий, напролом прется, ан вроде бы и не совсем...

Не более мгновения оторопь длилась. Гикнул степняк диким голосом, и вдогонку помчался, жадность обуяла. Пока остальные друг на друга, да на то место, где диво дорогу перебежало, таращились, Тугоркан уже меж деревьев скрылся. Не поймешь теперь, кто больше шумит: то ли зверь, то ли богатырь. Спохватились, вдогонку бросились. Степняки – прытко, князь с остальными – тоже вроде как прытко, ан на самом деле не очень-то.

Стать бы птицей, взмыть над лесом да сверху глянуть... Впереди, из стороны в сторону шарахаясь, лось-Алешка мчится. За ним – степняк раззадоренный. Он уже и лук выхватил, и стрелку изготовил, ан в лесу не то же, что в Степи зверя гонять. Только было вскинется, ему веткой по глазам – хрясть! Или же сохатый одним движением быстрым за ствол схоронится, не в кого стрелку пускать. Да и конь его, к просторам степным привычный, в лесу, прямо скажем, не ахти. Спроси кто Тугоркана этого на их наречии тмутараканском – зачем тебе зверь, и так настреляли в достатке? Не ответит. Потому – жадность вперед него родилась. Такую добычу упустить... Вот и прет без удержу, да и без головы. Ему хоть заплутать, хоть самому об дерево в щепки убиться, – главное – добыть.

Чувствует Алешка, пришел его час. "Болотину ищи, болотину. Да поглубже!.." – коню шепчет. Тот и отыскал. У зверя, хоть и домашнего, чутье таким образом устроено, он и в незнакомом месте себя привычней ощущает, нежели человек. Подпустил преследователя поближе, и – только тот лук вскинул, – метнулся куда ему было надобно, порхнул над трясиной птицей стрижом, да и был таков.

Степняк же, на уловку Алешки поддавшийся, всем своим естеством, как есть, вместе с конем, в топь угодил. В мутную, черную, вонючую жижу. Так ухнул, ровно дуб столетний. Трава заколыхалась, окрест гукнуло, мошкара взвилась тучами, лягвы переполох подняли. Болотник, в чьи владения он вперся, тоже, небось, со страху на пять аршин из болотины выпрыгнул.

Алешке же некогда назад смотреть, на дело своих рук, – или чего там, – любоваться. Он быстрей к Почайне подался. Разоблачился, пристроил к седлу наряд свой, и дунул вдоль ручья, коня не сдерживая, обратно к Киеву. В город с обратной стороны, по Боричеву увозу, добирался, чтоб, коли чего, на него не подумали. С версту до ворот городских пешком шел, с конем в поводу. И сразу к Хорту направился, шкуру с рогами возвращать да ответ держать.

Тот на крыльце стоял. Хоть и делал вид, будто ни к чему ему Алешкино возвращение, ан не утерпел. Как только завидел – подхватил ведро, и вроде как к колодцу идет, а на самом деле – к молодцу.

– Ну, как съездил? – спрашивает, а самого, – за семь верст видать, – любопытство так и распирает.

– Хотелось лося, ан не удалося, – подмигнул Алешка. – Пошли, что ли, расскажу, как было.

Хозяин про ведро забыл. То есть, в горницу его с собой прихватил, поставил на лавку рядом с собой, слушать изготовился.

Пока Алешка рассказывал, пока то, пока се, тут уж и солнышко скрылось. Пора дружиннику в избу свою, что возле палат княжеских, возвращаться, ан Хорт за ним увязался. Как же, чем все там закончилось, ни одному, ни другому не ведомо. А узнать хочется. Народ-то киевский, должно быть, уж все прознал.

Кто бы сомневался!.. Не успели Алешка с Хортом отойти от избы, как завидели двух горожан, оживленно размахивавших руками. Судя по тому, что каждый старался перебить другого, разговор шел о чем-то важном. Они невольно прислушались.

– ...говорю тебе, на него можно было ловить сома, – говорил один, – с него одних пиявиц сняли ведер десять... А сомы, они страсть как пиявиц любят...

– ...брешут, как есть брешут! – уверял другой. – Откуда там было пиявицам взяться, когда с него травы столько содрали, моей корове столько бы на месяц хватило, ежели б она, окаянная, жрала, что дают. Не поверишь, привез давеча ввечеру укос с-под стены, а она голову воротит. Зверобоя, вишь, много оказалось, а мне и выбрать как-то недосуг...

– О чем это вы, братцы? – остановился было Алешка, но горожане сразу замолчали, искоса глянули на спрашивавшего, повернулись к нему спиной и заспешили прочь.

– Ты ж при оружии, в доспехе, – пояснил ему Хорт в ответ на недоуменный взгляд. – Мало ли что?.. От дружинников княжеских завсегда лучше подальше держаться. В особенности, коли случилось чего. А случиться-то оно, судя по всему, случилось... – задумчиво пробормотал он. – Пошли. У своих узнаем.

Не обращая более внимания на горожан, замолкавших при их приближении, они добрались до княжьего двора, где и узнали, отчего опаска уста запечатывала. Князь строго-настрого повелел в тайне случившееся держать, ан на всяк роток не накинешь платок. Кто-то слово обронил, кто-то два, и вот уже всему Киеву известна оказия с богатырем степным, мало того, во всех подробностях, – еще и с прибавлениями...

Крепко Тугоркан в болотину влетел. Окатило его жижей смрадною, облепило травой ядовито-зеленою, был человек – стал чудище. Самому выбраться никак – стоит пошевелиться, только глубже проседает, с коня не слезть, ухватиться не за что, разве и остается, что на языке своем чудном выговаривать да на помощь звать. Оно, конечно, соромно, богатырю – и на помощь кликать, ан в болотине тухлой живота лишиться – тоже невесть какой подвиг.

А охоте каково, которая на зов подоспела? Торчит кочка зеленая посреди жижи мутной, и ругается самым непотребным образом. То есть слов-то не понятно, что ругается, зато по смыслу вполне даже очевидно. Толмач так перетолмачил, что будто князя кочка винит. Слуги его, мол, нарочно зверя, особым образом обученного, через дорогу выпустили, чтобы дело вот эдаким вот образом повернулось. Грозится. Мол, как только выберется, тут-то всем и несдобровать. Ну, князя тоже за живое взяло. Не стал напраслину терпеть. Пусть, говорит, коли несдобровать, там и остается, даром что гость. По дури своей в беде оказался, а другим пеняет. Глаза потерял, как за зверем погнался. Лаются это они через толмача, и того не видят, как остальные за животы ухватились. Потому – вылезли на кочку неподалеку от степняка две лягвы, и ну одна на другую голосить. Князь с Тугорканом голосят, и эти заливаются. И так это потешно у них выходит, будто передразнивают. Только кто кого – не понятно.

Сколько там прошло – видит степняк, у него уже конь утопать начал. Тут уж не до злобствования. Разом присмирел. Накидали ему веревок, всем миром, можно сказать, тянули. Хоть и намаялись здорово, и кое-кто из гридней, пока тащили, в ту же топь угодил, а все-таки добыли. В грязи весь, в траве, в живности всякой, – болотник, а не человек. Куда такому в палаты? На Почайну подались, так он в воду вперся и стоит, ждет, пока с него водой всю гадость не смоет. Смыть-то смыло, ан дух остался. Они смерть как мыться не любят, степняки-то. От них конем верст за десять прет...

Ну, это Алешка и сам приметить успел, возле дверей стоя. Как ветерком с окна в сторону двери через стол повеет, так ровно не княжеские палаты, – хлев сторожишь. И закопошилось тут у него в голове что-то, пока не совсем ясное, сызнова созорничать, коли супостат непонятливым окажется, коли в толк не возьмет, что засиделся он в Киеве гостем незваным. Потому, наверное, закопошилось, что задумка его хоть и удалась, ан не совсем. Наложил князь запрет строгий на разговоры досужие о приключившемся, что, мол, кто попусту болтать будет, тому язык без надобности. И так вышло: шушукаются люди промеж себя тихонечко, посмеиваются в избах, за печь спрятавшись, а чтоб в открытую – себе дороже. Позорище же, оно только тогда силу имеет, коли в открытую, да в полный голос...

Прошло несколько дней, а в палатах княжеских ничего не поменялось. Тугоркан, ровно и не было ничего, жрет-пьет за пятерых, похваляется за десятерых. Так и высматривает, кто бы хоть словом, хоть взглядом выказал ему непочтение свое, тут-то он себя во всей красе и выкажет. В бараний рог согнет, в порошок сотрет, на одну ладонь посадит, другой прихлопнет – только мокрое место и останется. Ан дурных-то нема, голову подставлять. Даже богатыри княжеские, и те – одно название. Удаль – хорошо, только ведь и осторожность не помешает. Зачем в берлогу медвежью лезть, коли совладать со зверем никакой надежды нет?

И так это Алешке гадко становится, не описать. Он, как сменят его, сразу к Хорту бежит. Невмоготу ему в палатах княжеских, душно. Не так ему служба мнилась, когда вместо подвигов богатырских за столами пиршественными доглядывать приходится.

Сидят они с Хортом как-то на крылечке, тоскливо Алешке, хоть волком вой. Костерит почем зря Тугоркана: и чтоб ему сквозь землю провалиться, и чтоб его подняло да шлепнуло, и чтоб...

– ...баба обдериха за себя сосватала, – добродушно пробормотал Хорт.

Осекся Алешка на полуслове.

– Эт-то еще что за зверь такой? – спрашивает.

– Обдериха-то?.. В малолетстве меня пугали. В бане, мол, живет. Коли не так себя в ейных владениях поведешь, – обдерет. Ну, или запарить может, или угару напустить...