Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

8. ОДИН ТО, ЕДИН ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ, ХОЛОСТ ХОДИЛ, НЕ ЖЕНАТ ГУЛЯЛ...

Как сказал Лешко, так и приключилось. Ничего не стало, что людишек допрежде пугало. Разбираться стали, и выяснилось, что брехни возов на сто больше правды было. Да, конечно, пошаливали лихие, гостей по реке да на дороге грабили, спору нету. Однако ж не так, чтобы торговле от этого совсем прекратиться. Разбойничков, где ж их и нету-то?.. Как свет стоит, не бывало такого, чтоб совсем без них. То они пограбят, то их споймают, да накажут по всей строгости – эка невидаль... Разве ж это повод, чтоб торговлю прикрыть? К тому же, гости, они тороватые, в убыток себе не ездят, не плавают. Они здесь товар по резане берут, а за морем, глядишь, по гривне торгуют. Опять же, там – по резане, по гривне – здесь. Даже коли дорогой ограбят, али ладьи потонут, так это – сегодняшний убыток. А завтра, глядишь, втрое против убытку в прибыток наторговал. От того и выходит, что как ни крути, а торговлей заниматься – дело прибыльное. Опасное, ан все одно – прибыльное. Потому, не успели еще толком разобраться, что к чему, а уж побежали ладьи по Синеоче, ровно и не было никакого перерыва. Откуда только и прознали, что все сгинуло, и оборотень, и мертвецы неугомонные, и змей огненный.

Про змея, кстати сказать, Алешка и так умом раскидывал, и так, ан все одно понять не мог. Мертвецы – ладно. Спрятались братья в погребе, – там, может, и проход какой сделан, Алешка больше туда не наведывался, не дознавался, – и огонь переждали. Как Лешко волком перекидывался, сам видел. Хитер оказался, мог и не такое удумать. А вот со змеем – никак. Пока, на стене стоючи, не увидел, как дружинники червенские о конь по улице едут. Улицу эту, должно быть, выпивши кто-то размечал, от того и петляет, ровно змея. Ну, и дружинники петляют. Алешке же сверху кажется, будто змея здоровенная по улице ползет. Вот и пришло ему в голову, что ежели, ночью, каждому дружиннику в руки факел зажженный дать, да по тропе лесной, извилистой, сколько их там ни на есть, одного за другим пустить, так издали, в темноте, они как раз змеем огненным и покажутся. Так ли было, нет ли, а лучшего все равно не придумалось. Нет, конечно, и вправду пакость какая в лесу жить может, только это все сказки. Это он внукам-правнукам рассказывать будет, как совсем состарится, да окромя ложки в руках ничего удержать не сможет.

Сколько еще погостили, однако, пора и честь знать. Помогли дружинники стены городские кое-где подновить, причалы подлатать, по мелочам чего, и в обратный путь двинулись. Чего ж задерживаться, коли от них тут больше никакого проку нету? Им теперь в Киев надобно, ждет их князь, для другой надобности. У него теперь не засидишься, как прежде бывало. Года не бывает, чтобы рать киевская куда не ходила. Покорить – полбеды, надобно еще и удержать покоренное. У князя же с каждой новой победой аппетит только разгорается. Он одновременно и покоряет, и удерживает, и от врагов отбивается. Ему вои да богатыри пуще воздуха нужны. Так что и рады бы еще в Червене отдохнуть, ан немилость княжую кому ж на себе испытать хочется?

С другой же стороны, ежели глянуть, скучно здесь. Оно, конечно, кому как, но вот Алешке – скучно. А как об Аленушке вспомнится, так хоть совсем волком вой, не хуже этого самого, Лешко. Перед тем, как в обратный путь тронуться, что ни вечер – Клыка нытьем своим изводил. На словах – вроде как по подвигам ратным стосковался, а на деле – совсем по иному. Еще интересно, как там Илья без него, чего понаворотил? Конечно, похвастать Алешке особо нечем, ни тебе зверя чудного не одолел, ни богатыря. Зря, в общем, ездил. Могли б другого кого, с головой на плечах, послать, он бы не хуже управился. Нет, чтоб с головой, как у Алешки, таких немного найдется, если вообще сыщутся, а все ж таки для него могли б чего-нибудь посерьезней выискать. С чем бы никто другой совладать не смог. А то нашли для богатыря занятие – мышей ловить...

Каждый раз, вспомнив про каверзу Лешко, Алешка непроизвольно оглядывался, нет ли кого поблизости, кто мысли его разгадать способен? Потому, хоть и не видал никто его подвига, – в избе, окромя него, только мыши да еще, может быть, хозяин, были – страшновато, – ну как дознаются? И придумать-то нечего. Можно, конечно, сказать, клад из-под печки вылез. Ан кто на свете слыхал, чтобы клад мышью выбежал? На худой конец, курицей, но чтобы мышью...

Не хотел себе Алешка в этом признаваться, но еще и поэтому хотелось ему поскорее из Червена убраться...

В Киев вернулись, словно и не убывали. Такой же шумный, пестрый, суетливый. Ничего-то в нем не поменялось, разве то плохо, что товарищей своих Алешка не застал. Они в Булгарии задержались, тамошние места под руку княжью приводят. Как приведут, так сразу и воспоследуют. Ожидают их, можно сказать, со дня на день, ан все никак. Людишки, должно быть, непонятливые оказались. Никак не уразумеют, что князю киевскому поперек идти – себе дороже. Все одно так будет, как он пожелает. Никуда не денутся, только хлопот себе лишних доставят.

Ильи с Добрыней нету, а Сбродовичи – при князе. Не все, половина. Половина с частью дружины куда-то отправилась, а половина осталась. Не иначе, Аленушку стеречь. Алешка уж и думать забыл, каково это – по ночам через забор да на терем лазить, да делать нечего. Хорошо, ни за кого еще не просватали; плохо – и не собираются. Жадные сверх меры, – это так Алешка про себя решил, – не хотят за сестру приданое давать, вот и не собираются. Правду сказать, Алешке вено тоже платить особо нечем, но это значения никакого не имеет, потому как он – не жадный. И будь у него златые горы, одну запросто отдал бы, даже глазом не моргнув. А так и отдать нечего, на княжее жалованье не разгуляешься. Что простой дружинник, что первый богатырь – не в золоте ходят. Это степняк, как походом заявится, все, что под руку попало, себе тащит, а глянешь – окромя коня да оружия, ничего нету. Куда только и подевал, что в походах нахапал? А взять, к примеру, его, Алешку, – ему-то откуда добром разжиться? Он с подвигов своих рухляди настриг, что шерсти со свиньи. Да и не подобает богатырю грабить кого. Не тать, чай.

От того и сидел за столом, в палатах княжеских, нос повесив. Вокруг пир горой, а ему – не естся, не пьется. Сколько ему еще мизгирем по теремным навершиям лазить? Ухватит с блюда, чего в руку попало, сунет в рот и сидит, пережевывает, что твоя корова. Братиной толкнут под руку, подымет, хлебнет, и снова думку думает.

Вот Самсон Колыванович, что напротив расселся, тот времени зря не теряет. Сколько он за один присест слопать может, это всей княжеской дружине на неделю б хватило. Жрать горазд, а вот подвигов богатырских за ним что-то не припоминается. Как за стол богатырский угодил, неизвестно. Может, – он все подвиги свои за столом и совершил... Хотя, ежели правду сказать, спросил кого, чем Алешка знаменит, пожалуй, тоже не скажут. Разве про Тугоркана вспомнят, да и то... Слава богатырская, она – как костер. Ее постоянно подвигами питать надобно, а иначе... Эх!..

Чувствует тут Алешка, кто-то ему обок пристроился на лавку, и эдак-то аккуратненько дальше пропихивает, чтобы самому ловчее усесться. Это что-то новое, чтоб на скамью, за стол богатырский, тайком пробирались. Буркнул недовольно, скосил глаза, – кого скинуть, – ан это Иван Годинович крадется.

Нельзя сказать, чтоб промеж них шибкое товарищество было. Товарищество промеж богатырей – птица редкая. Тут каждый сам за себя. И то сказать, вот, к примеру, пошлет его князь с Ильей и Добрыней степняков бить. Что они их побьют, в том спору нету, а вот как славой делиться? Не сочтешь ведь, кто скольких побил, кто первей прочих оказался. Конечно, если рать князь вел, али там воевода какой – вся слава им достанется. А то еще, иной, услышав, что богатырей трое было, скривится, да плечами пожмет. Эка, мол, невидаль, втроем степняков разогнали. Они бы еще вдесятером поперлись... Так что, слава, она – для одного.

Иван же Годинович, он князю родственником каким-то приходится. Князь ему – то ли стрый, то ли уй, то ли еще кто. От того у него иногда замашки нехорошие проявляются, как что не по нему – ино вздохнет тяжко, а ино и в ухо двинуть может. Непременно хочет всегда, чтоб по слову его было, даже когда не подумавши сказано. Вот он, Алешка, дело другое. Он тоже хочет, чтоб по его слову было, ан всегда наперед думает. И, конечно, коли с ним кто не согласен, в ухо не бьет. Даже если и следовало бы. Потому – характером мягкий, и князей в родственниках не имеет.

Подвинулся Алешка на лавке, – что ему, места жалко, что ли? – и спрашивает:

– А ты чего это, аки тать в ночи, крадешься?..

– Да, понимаешь... – Иван отвечает. – Пожрать охота, а князю на глаза попадаться – нет. Он, вишь, женить меня надумал, спасу нет. Силком гонит.

– Ишь ты, как оно выходит... А ты чего?

– А чего я?.. Я, как бы, не против... Только вот обстоятельство одно имеется...

– Это какое же?

– Такое, что, как говорится: где охота брать, за меня не дают; а где-то подают, ту я сам не беру...

Разобрало Алешку любопытство, только хотел насесть на Ивана да выспросить подробнее, на беду, князь того приметил. Махнул властно рукой, к себе подзываючи, а тому – что делать? Раз зовут, идти надобно. В княжьем тереме воля не своя.

Усадил князь Ивана рядом с собой, беседу завел. Корит будто в чем-то, а тот оправдывается. И, по всему видать, с пустым брюхом из-за стола встанет. Потому как князь все корит, а он все оправдывается.

Алешке же не до них совсем. Он, как Иван отошел, пуще прежнего огорчается. Не того князь жениться неволит. Ему, коли невмоготу, Алешку бы спросить, а он на Ивана взъелся. Вот ведь какая несправедливость получается. Оно, конечно, ежели вокруг себя на белый свет глянуть, так кругом – одна несправедливость и получается. Кого ни спроси, всяк чем-нибудь, да недоволен. А раз недоволен, откуда же справедливости взяться? Чего далеко ходить, когда вот оно – Иван Годинович за столом сидит, корку хлебную взять не решается, а Самсон уже так пузо набил, стол с его стороны приподымается. И мечет, и мечет в одну рожу, будто век его голодом морили...

В общем, как подумалось Алешке, так и случилось. Самсона под руки – за ноги из трапезной выволакивали, так облопался – идти не мог, а Ивана Годиновича князь за собой увел, пустобрюхим. Натучился, чем-то сильно недовольный, видать, и увел. Алешка же, в числе прочих, к себе подался, свалился на шкуру медвежью, да так и уснул, будто в омут провалился.

Спал бы да спал, ан, чем свет, в дверь громыхнуло. Глаза продрать не успел, – кого это там в такую рань принесло? – буркнуло с той стороны:

– Алешка, ты там живой, что ли? Али спишь еще?

Иван Годинович заявился. Не иначе, князь ему поручение какое дал. Важное, должно быть, коли с утра пораньше заявился.

– Заходи уж, коли пришел, – пробормотал неприветливо.

Тот дверку распахнул, протиснулся как-то боком, – это княжий-то родственник, – к лавке подобрался, присел тихонечко, упер ладони в колени, и в пол уставился. И весь вид у него какой-то виноватый, так что подумалось Алешке, не с добром пришел. Провинился, видать, Алешка перед князем, от того и прислал Ивана, чтоб не при всех укор молвить. Только вот чем?

А Иван сидит, ровно медведь, вздыхает тяжко, молчит и зачем пришел – сказать не решается.

– Ну, чего расселся? – напустился на него Алешка. – Коли по делу пришел, так и говори, по какому. А то ишь, сидит, вздыхает... Тоже мне, девка красная... Об чем речь пойдет?

– Я... это... жениться собрался, – выдавил, наконец, кое-как Иван и снова замолчал.

– Собрался – так и женись, – Алешка ему. – Ко мне-то чего приперся? Не на мне, чай? А коли на мне, так сватов засылай...

Совсем Ивана в домовину загнал. Тот и так не знает, что сказать, Алешкино же зубоскальство еще пуще беднягу прибило. Только и смог пробормотать:

– Не-е, не на тебе... На девке...

Смотрит на него Алешка, его и злость, и смех разбирают. Разбудил ни свет, ни заря, а сам двух слов связать не может. Куда только спесь подевалась?

– И на том спасибо. Так ко мне-то зачем приперся? Меня, что ли, в сваты зазвать хочешь? Али в дружки?

– Ну... вроде того...

– Рано тебе еще жениться.

– Это почему же? – вскинулся Иван.

– А потому, что коли ты передо мной двух слов связать не можешь, как жену уму-разуму учить станешь? Ты взгляни на себя, со стороны-то. Ровно телок какой: ну да му...

– Ну-у-у... – протянул на это Иван и спохватился. – Вот ведь привязалось... – буркнул. – Ты, Алешка, спрашивай лучше, чего тебе надобно. А то я вроде как оробел малость... В первый раз со мной такое приключилось. Ни сказать чего не знаю, ни язык не шеволится. Так оно вернее будет...

Вздохнул Алешка, и начал спрашивать. И чем дальше спрашивается, тем больше диву дается. Больно уж все как-то нескладно выходит.

Живет это, значит, в Любече гость один, Митряем зовут. Богатый гость, дородный, терем у него – самому князю киевскому под стать. Ладьи гоняет от острова Рюгенского до самого Булгара, а то и подалее. Жемчугами торгует, камнем солнечным, мехами, ну, дегтем еще, пенькой, медом, – в общем, чем придется. Что кому надобно, то туда и везет. Гривен у него, говорят, куры не клюют. Захотел бы, из серебра себе терем сложил, вот сколько. Привирают люди, конечно, чужое богатство, оно завсегда большим кажется, а только ежели и вполовину приврали, все одно много получается.

И есть у гостя этого, как водится, дочка любимая, Авдотья по имени...

До сего ничего необычного не было. Гость богатый, да девица-дочь на выданье – эка невидаль. Нашел, чем удивить. Ан все ж таки удивил.

Оказалось, что Иван Годинович эту самую Авдотью в глаза не видывал. Он о ней только от людей слышал, ан так влюбился, что она ему пуще жизни стала. Поначалу Алешка не поверил. Коли приданое богатое дают, а там стерпится – слюбится, это вполне себе понятно. С лица воды не пить. К тому же, не раз замечено было: чем больше приданое, тем красивее девка. То есть, первый раз глянул – приснится такая, так и не проснешься, а как на приданое посмотрел, а потом второй раз глянул – так и призадумался: где ж это прежде глаза-то были, коли красоты такой не рассмотрел? Оно и наоборот бывает. То есть, поначалу вроде – красавица писаная, а как скажут, приданого за ней – таракан на веревке, тут и видно сразу становится: дурнушка, она дурнушка и есть. Конечно, это все не про Алешку говорено. Алешка как увидел Аленушку, так сразу сердцем и прикипел, даже и не зная, сколько там у Сбродовичей добра всякого отложено. Он вообще не знал, чья она сестра. Знал бы, может, по-иному все повернулось бы... Какой там, по-иному! – тут же одернул он себя. Я, ежели жену возьму, так только по любви, никак иначе. Но, с другой стороны, приданое тоже не помешает. Не нами обычай заведен, не нам его и менять. Вот выкуп за невесту, его можно бы и отменить. Это уж совсем устарело. А совсем устаревшее, оно новому мешает. Не все обычаи хороши.

А Иван Годинович, тем временем, не видит, что Алешка его не слушает, а о своем про себя рассуждает. Мычит чего-то, бормочет невнятное, не знает, куда руки деть. Дай ему сейчас хоть что – все помнет да изломает, и даже не заметит. Вот дурень-то, даром что богатырь. Ни девки не видел, ни отца не знает, ни сватов не заслал, а туда же – жениться собрался. Правду сказать, ему проще, чем Алешке. У него князь великий в родственниках. Мало в родственниках – сам желает, чтобы Иван оженился, приневоливает. Грамотку даже отписал, Митряю, чтоб, по слову-желанию княжескому, дочь свою, по получении, не медля в жены Ивану Годиновичу отдал. Вот что значит, родная кровь. Попробуй-ка после этого гость чего сказать, мигом в поруб угодит. Хозяйство, товары, богатство – все, как корова языком... Интересно, может, он, Алешка, тоже кем-нибудь князю приходится? Как там у людей говорится: моему забору двоюродный плетень?..

Надоело, наконец, Алешке бормотанье Иваново слушать, он ему прямо в лоб и брякни:

– Это все, конечно, хорошо, только ты мне так и не ответил – ко мне зачем приперся? Грамотка от князя есть, чего тебе еще надобно? Съездить до гостя, и все дела. Кто ж слову княжескому поперек пойдет?

Замялся Иван.

– Ну... мало ли чего... А вдруг да пойдет? Любеч – город большой, богатый. Чего там, у них на уме... Не понравится, так и бока намнут... Куда мне, супротив всего города... Просил я у князя дружины (хорош богатырь!), – не дал, самому, говорит, надобна. Товарищей стал просить, – бери, говорит, кого хочешь, только они все в разъездах. Самсон один остался, обжравшийся, его и возьми. Он как князя объедает, так и гостя твоего объест, – да что там гостя, весь город!.. Они тебе за избавление чего хочешь отдадут. Хоть всех девок сразу. А я не хочу Самсона в товарищи. Он и вправду, и поесть, и поспать горазд. На рати тоже крепок, коли доведется, не попрекну, ан тут все же другой товарищ нужен. Чтоб еще и с головой. Вот я про тебя и спросил. Князь поначалу ни в какую, он тебя для иного чего приспособить хотел, да я настоял... В общем, коли согласен, едем со мной, ну, а коли нет... как сам знаешь...

Сказал – и на Алешку в упор уставился. Ждет, какое тот решение объявит.

Алешка же призадумался. Зачем Ивану товарищ нужен, коли у него на руках грамотка княжеская имеется, совсем непонятно. Да и подвига богатырского тоже не видится как-то: велика ли слава – за невестой съездить? Какой там – бока намнут! Гость как услышит, что сродственник княжеский сватается, ему и грамотки никакой не надобно будет. Только одна беда приключиться и может – как бы от радости не помер. В общем, коли так рассудить, в Любеч ехать – только коня дорогой морить. А вот ежели так глянуть, чтоб Иван за Алешку потом слово князю молвил, – услуга за услугу, – то можно и съездить. Не стал вокруг да около ходить, такое условие и поставил.

Иван удивился, но понял по-своему.

– Ты что же это, перед князем где провиниться успел? – спросил он.

– Успел, не успел, про то сам знаю. Ты меня спросил, я тебе ответил. Хочешь меня в товарищи, как вернемся, словечко за меня молвишь. А нет, так на печь залягу. Я, может, только из похода дальнего вернулся. За тридевять земель службу княжескую исправлял. Мне бы отдохнуть немного, а тут ты пристал, опять ехать. Должен же я с этого какую корысть поиметь?

Ивану же так показалось, это Алешка над ним подшутить решил. То есть, согласен-то он согласен, только вот согласие это проделкой какой-то обставить вздумал. Думает, Иван лыком шит, попадется. Потому и ответил.

– Я, в таком разе, тебе вот что скажу. Коли об деле скажешь, замолвлю за тебя словечко князю, в том тебе порукой честь моя. А коли нет, – не взыщи.

– Об деле, об деле, – Алешка ему. – Когда едем-то?

– Да хоть сейчас.

– Нет, сейчас не могу. Брюхо свело. Поутренничать бы, а там уж и в дорогу. Ты сам-то как?

– Да я вроде как уже...

– Ну, так припасы собери, пока я тут червячка заморю...

В общем, только к полудню за ворота городские и выехали. Пока Алешка червячка морил, пока с прочим возился, пока половину того, что Иван в дорогу приготовил, выкинул, чтоб налегке, пока полаялись, – что брать, а что нет, – время уже и к полудню. И то рано – Алешку после всей этой суеты так разморило, еле-еле в седле держится, на ходу засыпает. Оно и понятно – не на рать едут, на пир свадебный. Иван молодцом выглядит, Алешка же – то в одну сторону свесится, то в другую сползает. Иван его понукает, чтоб побыстрее, значит, а тот – будто и не слышит. Так до вечера и промаялись.

Ночь в лесу провели, неподалеку от дороги, зато наутро Алешку – не узнать. Радуется, будто птичка вешняя, болтает без умолку, над Иваном подсмеивается. Потому как вид у того, словно при всем честном народе в лепешку коровью наступил. И так его Алешка обхаживает, и эдак, – ничего его спутника не берет. Насупился, и бурчит что-то.

"Ничего, – думает Алешка, – сейчас я тебя, столб приворотный, насильно развеселю. Такое расскажу, что..."

– А не потешить ли тебя сказочкой? – спрашивает. – В разговорах, оно ведь и дорога короче кажется.

Промямлил Иван что-то несуразное, как хочешь, так и понимай. Ну, Алешка как надобно, так он и понял.

Рассказывать он, тут ему следует отдать должное, умеет. И руками размахивает, и голос меняет, и лицом помогает – любо-дорого послушать. Ан Иван все одно с такой мордой едет, точно на собственные похороны. Наполовину что-то об себе думает, наполовину – Алешку слушает, что тот вещает.

– Сказывают люди, задумал как-то раз заяц жениться, вот как ты теперь. Коли, решил, за женой буду, так и жизнь полегче станет. Долго присматривался, и приглянулась ему дочь купца одного...

– Да ну, врут все люди, – встрепенулся Иван. – Где ж это видано, чтоб зайцы на девках женились?..

– А ты не встревай, – Алешка его одернул. – Потому как заяц, он тоже человек.

И, видя, как у Ивана медленно полезли на лоб глаза, расхохотался.

– Чудной ты, в самом деле!.. Сказка ведь. В ней чего хочешь быть может...

– Сказка... – протянул Иван, словно впервые услышал.

– А то – что же? Не встревай, говорят тебе. Во-от... Приглянулась, значит, зайцу дочь одного гостя, он к медведю и подался, чтоб тот ему невесту высватать помог. Сам понимаешь, медведь, он попредставительней зайца будет, а ежели что, так и заломать может... Взял медведь борть с пчелами, – гостинец, значит, – и подался. Но только девица – ни в какую.

– Хоть что, – говорит, – со мной делайте, а замуж за зайца не пойду.

– Это отчего же не пойдешь? – медведь спрашивает.

– А оттого и не пойду, что этот у него больно маленький... как его... хвост.

Как медведь ни уламывал, – то есть, уговаривал, значит, – так из его сватовства ничего и не вышло. Вернулся не солоно хлебавши, обсказал зайцу все, как есть, борть на место вернул и спать подался. В малинник.

По лесу же разговоры пошли: так, мол, и так, отказали зайцу в жениховстве, потому как хвостом не вышел. Посудачили-посудачили, кто посмеялся, кто поохал, да и позабыли. Все, кроме волка. Тот, понимаешь, тоже жениться собирался. Глянул он случаем на себя в речку, и так порешил, что ежели девица за зайца не идет, так за него-то уж точно выйдет, поскольку хвост у него самый подходящий.

Наведался к медведю, уговорил за себя сватом быть. Хвост показал, чтобы тот не усомнился, длиннее, чем у зайца.

Медведю чего? Он все одно в малиннике спал. Взял ту же борть, с какой в прошлый раз ходил, и подался дорогою знакомой.

Приходит к девице и говорит ей:

– Опять я сватом. Только теперь уж не от зайца, потому как не годится он тебе в мужья из-за хвоста своего короткого, зато от другого кого. У того хвост – какой надобно.

– Это кто ж такой будет? – девица спрашивает.

– Волк это. Он у нас в лесу жених завидный, и хвост у него длинный. Пойдешь, что ли, за него? А то мне борть эту туда-сюда таскать надоело...

– Ну, – девица отвечает, – коли хвостом вышел, да коли жених завидный, отчего ж не пойти? С радостью...

Медведь тоже обрадовался, потому как спать любил больше, нежели сватом ходить, побежал к волку, сказал ему, что девица согласна, а борть все-таки с собой уволок, по привычке, али по забывчивости. И волк обрадовался, такой пир решил учинить – на весь мир, чтоб во веки веков помнился. В городе решили праздновать, где невеста жила, пусть видят звери, какая у волка женушка-красавица, а заодно поглядят, как люди там себе обустроились.

Про то, как волк гостей созывал, да угощение готовил, да подарки, да еще там что, – это отдельный сказ надобен, нам он совсем даже и ни к чему. Справился как-то.

Вот настал день свадьбы. Пошел волк зайца на пир звать, потому как решил и его, в качестве угощения. Мало ли, невеста поначалу ему отказала. А как поживет в замужестве?.. Глядишь, на сторону поглядывать станет. Глянет, а там как раз заяц... Ни к чему это совсем. Лучше уж сразу оберечься. Нет зайца – не на кого и поглядывать.

Тот же, то ли почуял чего неладное, то ли на свадьбу неохота, к той, за кого сватался, – на постель улегся, и ни в какую. Как волк его ни уговаривает, все отнекивается.

– Не могу, – отвечает, – потому как кислицей так вчера облопался, шагу ступить не могу, чтобы оказия не случилась. Животом страдаю. Какой из меня гость? И самому срам, и остальным противно, ежели чего.

– Это, – волк говорит, – не служба. Есть у меня такое средство, что враз тебя от болезни избавит. Медвежья травка называется. Съешь ее, и все как рукой снимет. Идем, никак без тебя. Ты ж так пляшешь, что супротив тебя не сыскать...

– Сказано ему, шагу ступить не могу, а он – плясать. Совсем, что ли, ума рехнулся?.. Хотя... Вот ежели б довез кто...

– Да кто ж тебя довезет? – удивился волк. – Все уже давно в городе, одни мы с тобой на весь лес остались.

– Знать, не судьба мне была на свадьбе твоей погулять, поплясать. Не серчай уж, и не поминай лихом...

И в потолок уставился.

Волку бы махнуть лапой, да прям здесь зайца и отведать, а он, вишь, не догадался.

– Ладно, – говорит, – я тебя сам отвезу. Заместо лошади. Только до городских ворот и тайком, чтоб никто не увидел. А дальше – сам скачи. Уговор?

– Уговор, – согласился заяц. – Неси свою травку.

Убежал волк, а заяц тем временем крапивы нарвал, колючек, а сверху цветами прикрыл.

Вернулся серый, тот его возле норы поджидает. Начал траву жевать, – горькая. Так он из ближайшего ручья столько воды выпил, чтоб горечь во рту извести, ведра, чтоб не соврать, полтора. Только он это не от горечи, а чтобы волку тяжелее везти было.

– Садись, – серый ему говорит, – там, окромя нас, уже все собрались.

Сел заяц, волк крякнул, – тяжел больно наездник оказался, – и побежал. Ладно, думает, авось, сочтемся. Это даже и хорошо, что тяжелый. В том смысле, пирог знатный выйдет.

Долго ли, коротко, уже и ворота городские показались, волк и говорит, слезай, мол, как уговаривались. А только заяц, не будь дурак, ка-ак хватит волка со стороны хвоста своим букетом!.. Тот света белого не взвидел, так припустил, как прежде никогда не бегал. Заяц на нем едва держится, однако, знай, нахлестывает!..

Так к невесте на двор и прискакали. А там уж и впрямь все собрались, только жениха и дожидают. Думают-гадают, куда задеваться мог... И тут – влетают!..

Волк – он с лап долой, растянулся. Соскочил с него заяц, подбоченился, и – к невесте.

– Не пошла, – говорит, – за меня, потому как хвост короткий? Ну, так забирай своего, длиннохвостого...

Ан, видишь ты, какая оказия приключилась. Медвежья трава, коей волк зайца лечил, она как бы не от медвежьей болезни оказалась. И так это зайца по дороге растрясло, что он не раз и не два, пока скакал, был ею одолеваем. Тут уж, сам понимаешь, когда жених в таком состоянии заявился, длина хвоста как-то и не важна особенно...

– И чего?.. – спросил Иван, видя, что Алешка замолчал. – Тут и свадьбе конец?

– А вот и нет, – лукаво блеснул глазами Алешка. – Не угадал ты, друг ситный. Волка, конечно, по боку, и зайца туда же... Ан свадьбе вовсе и не конец. Другой жених для девки нашелся, за него и вышла.

– Это кто ж таков будет?

– Догадайся...

Думал Иван, думал, ничего не придумал.

– Даже и не знаю, – бормочет. – Сказывай, не томи...

– За медведя!..

Насупился Иван.

– Погоди, погоди, – говорит, – так ведь у медведя, у него хвост, как у зайца...

Просиял Алешка. Набрал побольше воздуху, чтоб разобъяснить, а Иван возьми, и скажи:

– А-а-а... Понимаю... – И рот до ушей. – Оно, конечно, куда им до медведя. Тот и сильный, и работящий, и незлобивый, и покладистый...

Хватанул бы Алешка еще воздуху, да некуда. И так распирает. Покраснел от натуги. Обернулся, на всякий случай, глянуть, – не валяется ли дерево какое на дороге. Может, товарищ его, пока он ему сказку сказывал, лбом на дерево налетел? Ишь, как медведя расписывает... Обратно обернулся, и самого чуть суком наземь не снесло. Они как раз по лесу ехали, вот какой-то лесной великан сучья и повыставил прямо над дорогою. Так треснулся – искры из глаз. Зато выдохнул разом...

– Ты чего это? – Иван спрашивает.

– Да нет, ничего. Ты это, давай, дальше, про медведя. У него ведь еще и шуба на загляденье, куда там зайцу с волком...

– Верно, – Иван отвечает. – Об шубе я как-то и позабыл...

Некоторое время ехали молча, потом Иван вдруг спохватился.

– Так ведь и я сказки знаю, в детстве слышал... Чтоб дорогу скоротать...

И забормотал. Про королевича какого-то заморского, как он девицу спасал. Мало того, бубнит ровно, вот как, скажем, объясняет кому, где грядки в огороде копать. Так ведь еще говорят про таких: не знал, да еще и забыл. Все-то у него через пень-колоду. Об одном начнет, забудет, махнет рукой, про другое бубнит. Вспомнил ненароком, опять к прерванному вернулся. И ничего-то из рассказа его не понять. Кто кого украл? Кто с кем поединничает? Кто кого одолел? Прибьет королевич какую-нибудь чуду-юду, версты не проехали, глядь, она уже снова жива. Не успеет выручить девицу, глядь – ее снова украли. Растяпа, в общем, а не королевич. Такому ведро не дашь, воды из колодца принести. Хорошо, если только ведро упустит, а то ведь и сам в колодец ухнет. А коли не ухнет, да воды наберет, обязательно на чужой двор отнесет. Одно слово, не королевич, а беда, прям.

Алешка уже даже и вид не делает, что слушает. Ему б не уснуть, да с коня не упасть. Зевает во всю мочь, того и гляди – слепень али там овод влетит. Только и те, видать, сказки Ивановой наслушались. То конь хвостом себя по бокам охаживал, кровопивцев сгоняя, а то опустил мочалом, и бредет себе. Кровопийцы же, небось, сами сонными на дорогу валятся, Ивана заслышав...

Зарекся Алешка сказки сказывать. Конечно, нет в том Ивановой вины, что рассказчик он, прямо сказать, никудышный. Это не каждому дано, чтоб язык куда надо привешен был. Иного взять – заслушаешься, а как до рук дело дойдет, так и неизвестно, откуда растут. Иван же, наоборот. У него откуда руки – известно, а вот язык – подкачал. Ан для богатыря что важнее – язык или руки? То-то и оно. Мечом махать, это тебе не языком трепать... Только все одно – с Иваном, никаких сказок более...

Наконец, добрались-таки до Любеча. И вот что удивительно: сколько уже Алешке городов видеть довелось, а все разные. Конечно, если здраво рассудить, города эти по пальцам одной руки счесть можно, но то, что разные, в том спору нету.

Любеч, он, подобно радуге, в небо карабкается. Был холм на берегу Славутича, так у него верхушку ровно кто косой смахнул. И на месте том детинец обустроил. Коли враги нагрянут, нездорово им придется, по склону оставшемуся лезть. Да и без толку это, потому как стены детинца – они с самого краю начинаются. Это ж какие лестницы нужны, чтобы наверх забраться? С двух сторон, правда, от самого детинца к посаду ступени деревянные сделаны, для удобства. Только по ним тоже, гурьбой не поднимешься. А вот то, что посад без стен остался, это плохо. Жители, конечно, наверху укроются, а избы внизу опять отстраивать придется. Пожгут их. Хотя, может быть, просто руки у жителей пока не дошли, посад так же обустроить, как и детинец. Другим чем заняты.