Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

6. КАБЫ ЕСТЬ У НАС СЕСТРА ДА ВСЁ РОДИМАЯ, ЗА СЕМИМА-ТЕ ЗАМКАМИ ЗА ЖЕЛЕЗНЫМИ...

Только Алешке в ту сторону глядеть незачем, да и некогда. У него своя забота. Он степняка измором взять хочет, ан не ведомо, чья возьмет. Не убавляется у Тугоркана ни силы, ни ярости – знай себе пластует молодца наотмашь со всех сторон. Куда там Неодолищу!.. Да и со Скименом попроще было. Зря ты, Алешка, на рожон полез. Начал хитростью степняка изводить, так и продолжал бы. И Хорт живота не лишился б...

Только вспомнил Алешка про Хорта, и занялось что-то внутри, огнем сердце жжет. Меч со щитом чувствовать перестал, будто нет их совсем, будто это он руками своими голыми железо сверкающее от себя отводит. В глазах так развиднелось – каждую чешуйку на доспехе Тугоркановом видит, в голове прояснело – наперед движения степняка угадывает, прежде даже чем тот подумать о них успеет. И еще то приметил, не привык Тугоркан биться долго. Не встречалось ему соперника равного. Он своих поединщиков, должно быть, первым же взмахом наземь повергал. От того и нет в нем никакой хитрости, от того он об защите и не помышляет. Высмотрел слабину степняка и, когда тот в очередной раз занес руку, не стал подставлять меч, а изо всей силы ударил острием ниже подмышки. Вошло железо, ровно нож в масло, чуть не на треть. Выхватил Алешка меч из раны, отскочил конь его в сторону, развернулся молодец, готовый удар отразить, ан не понадобилось. Опустилась безвольно рука Тугорканова, обмяк он на седле, зашатался и рухнул.

Глядит на него Алешка, и глазам своим не верит. Да неужели ж такое случилось, что он в поединке эдакого зверя одолел? И ни к чему ему, что богатырь неведомый в одиночку с несколькими степняками бьется...

Только он и без Алешкиной помощи справился. А тому и глянуть недосуг. Услышал, что Хорт застонал, спешился – и к нему. Наклонился, вскинулся и обернулся, услышав подъезжающего всадника.

– Еким!.. – ошарашенно пробормотал. – Ты?.. Какими судьбами?..

– Опосля потолкуем, не время сейчас.

Спрыгнул с коня, подошел к Хорту.

– Дышит... Живой, значит. К знахарю его надобно, и поживее. Коли стрелы без яда, может, и оклемается. Знаешь кого?

– Одного знаю... В Киеве...

– Далеко до Киева. И везти не на чем. Поближе бы...

Поближе... Алешка здесь в первый раз. Он в Берестовом никогда не бывал. Да и киевский знахарь, Оглобля, тоже каким-то лопушком ему показался. Ну да выбирать не приходится.

– Довезу. Помоги мне его только на коня моего подсадить... А с этими что делать будем?

– А чего с ними делать? Свезу, вон, на холм, там и укрою. Хоть и супостаты, ан бросать на дороге негоже... Подсадить-то я тебе подсажу, только ни к чему это. Не довезти тебе его живым.

– Авось, довезем... Ты только вот что, Екимка, не удивляйся ничему и ничего не спрашивай. Сам все скажу.

Тот плечами пожал, об чем речь – не понимает.

Вскочил Алешка на коня, подхватил Еким Хорта, поднял осторожно, усадили так, чтобы стрелок торчащих не тревожить. Обхватил Алешка товарища раненого, вцепился в повод, обернулся.

– Ты, как дело сделаешь, сразу в Киев езжай...

Обсказал коротко, как избу Хортову отыскать.

– Ну, – коню говорит, – выручай, друг верный...

Ухмыльнулся Еким словам Алешкиным, а там и рот разинул. Потому как прянул конь с места, – и нет его. Вот только что здесь стоял, даже пыль дорожная опасть не успела, а его и след простыл. Слыхал, случаются на свете белом чудеса, ан одно дело – слыхать, а другое, когда вот прямо тут, перед тобой, было – и нету. Для верности руку протянул, пощупал, не кажется ли? Нет, не кажется. Отдернул руку, обернулся сердито по сторонам, – не видал ли кто, – головой покачал. Слова Алешкины вспомнил, чтоб не удивляться. Да как же тут?.. Ладно, и вправду надобно с делом покончить, а там и в Киев подаваться. Пущай Алешка сам разъяснит, что к чему.

Взвалил Тугоркана поверженного на коня его, повез на холм придорожный...

Алешка же в один скок возле ворот киевских очутился. Ни по чем ему, что заметит кто, разговоры пойдут, ему главное – товарища спасти. До избы Оглобли мигом домчался, – разметал ли кого по дороге, нет ли, не до того. Торопится. Все ему кажется, Хорт уже и дышать перестал. Крикнул голосом молодецким хозяина, чтоб двери отпирал, соскочил с коня, подхватил Хорта, в избу тащит. Замешкался хозяин чего-то, не открыл дверей, так пнул, что вышиб, товарища прямо в горнице, на стол уложил. В сени вернулся, ухватил Оглоблю за шиворот, – тот оторопевши стоял, – внутрь втащил. Чуть не носом в стрелы торчащие ткнул. Что хочешь делай, но товарища моего выручи. Сам на лавку сел, смотрит. Зыркнул на него Оглобля, выйди, мол, – кулаком погрозил. Присматривать буду, коли помочь чего надо – помогу, а замечу, не так что-то, мигом пришибу. Пискнуть не успеешь, или как там у вас, знахарей, принято...

Склонился знахарь к Хорту так низко, будто обнюхивает. Каждую стрелку со всех сторон осмотрел, даром что в палец толщиной. Сказал Алешке воды колодезной принесть, тот не пошевелился. Сам сходил. Тряпицу чистую взял, миску с водой в печку сунул, трав каких-то туда накрошив. Снова к столу вернулся. Так руки вытянул, что одна из стрелок промеж ладоней оказалась, только не касается их – это Алешке хорошо видно. Уставился на стрелку и забормотал что-то. Что – не слышно, и слова вроде бы не наши. Глаза кровью налились, на лбу жилки вздулись, того и гляди лопнет. Бормочет это он, и видит Алешка – будто дрогнула стрелка, затрепетала, да и стала потихоньку из раны выпрастываться. Сколько выпросталась, замолчал Оглобля, чашку из печки достал, рядом поставил. Снова руки протянул, забормотал. Опять задрожала, задвигалась стрелка... Вот уже и вся вышла. Держит ее Оглобля, не касаясь, на воздухе, к печке отнес, острие к огню приблизил. Поглядел, хмыкнул довольно, руки развел, дал на пол упасть. У стола смочил тряпицу в чашке, а потом снадобье свое прямо над раной, по капельке, из нее и выдавил.

За вторую стрелку принялся. С ней так же, как и с первой все сделал. Как закончил, к Алешке повернулся.

– Ты что ж это, молодец, – спрашивает, – жить теперь ко мне переберешься? Домой ступай, все одно проку от тебя, как от козла – молока.

– От меня тот прок, что ты дело свое без обмана делал. Потому как знал, доглядают за тобой.

– А я свое дело завсегда без обмана делаю. И мне твой догляд, что снег прошлогодний. У меня, ежели знать хочешь, от таких как ты дюжина средств имеется. Кулаком махнуть не успеешь...

– Не успеешь... – поддразнил его Алешка. – И чем же ты мне, жердь иссохшая, угрозить собрался?..

– А и тем, хотя бы, что у меня змейки послушливые имеются. Вон, одна из них, прямо у тебя под лавкой свернулася. Свистну особым образом, и нету молодца.

Раздвинул Алешка ноги поширше, глянул под лавку, а там и в самом деле змейка свернулась. Да еще какая!.. Серая вся, в два пальца толщиной, а ежели размотать, так локтей пять в длину будет. Алешка никогда змей не жаловал, стороной обходил, а тут – только руку протянуть. Подскочил, как петух с насеста, – и в сторону, к ухвату.

А Оглобля, руки в боки, и хохочет.

– Хорош богатырь, – хохочет, – старой веревки испугался!..

Тьфу ты, и вправду веревка... Дать бы тебе по шее, да связываться неохота... Мало ли чего у него тут и вправду имеется...

– Ступай, ступай, – Оглобля говорит. – Без яду стрелки были. Коли повезет, так и оклемается товарищ твой. Завтра наведайся.

– А коли не повезет?..

– А коли не повезет, так и на заборе собака за седалище укусит. Ступай, сказано, нечего тебе тут делать...

Ушел Алешка. Хоть и хотелось на прощанье Оглоблю треснуть, а так и ушел, не солоно хлебавши. За лучшее рассудил, чтоб не связываться. На улицу вышел, – город, что потревоженный улей гудит. Откуда известно стало, что да как, ан его уже узнавать стали, пальцами тыкают, шушукаются. Ребятня, та вокруг вьется; каждый норовит за что ни попадя дернуть, если уж не за самого Алешку, так хотя бы коня его. Кто удачнее дернул, за меч там, али за щит, – тот, небось, неделю коноводить над прочими будет. Визг стоит, суета... Алешка же тому не препятствует. Разве зыркнет строго, гаркнет сурово, – но и только. Не замай, сам таким был.

Не успел до избы Хортовой добраться, от князя посланный прибыл. В терем явиться велено, не мешкая.

Вздохнул, изловчился, и ухватил ребятенка, что близко подобрался, а удрать не успел. Тот заверещал испуганно, товарищи в стороны хлынули, Алешка же его слегка по лбу щелкнул, да и говорит:

– Тихо ты, сорока! Угомонись! Слушай, что скажу. Мне отлучиться надобно, а тут товарищ мой приехать должен. Спрашивать станет, что да как. Так ты его высмотри, и все как есть обскажи. К князю, мол, позвали. Вскорости будет. Исполнишь поручение, я тебя на коне своем покатаю.

У ребятенка глаза засверкали, счастью своему не верит.

– Брешешь! – говорит.

– Отчего ж сразу – брешешь! – Алешка отвечает. – У меня все без обману. Вот тебе задаток.

Снял с головы шелом и на ребятенка надел. Тихо стало разом на улице, будто немота на всех разом напала. Ну, все! Теперь счастливчику, пока волос над губами пробиваться не начнет, верховодить...

Ласково князь молодца принял, сам в дверях встретил, сам на стол, богатырям отведенный, указал. Занимай, мол, то место, какое нужным сочтешь. Ан не раньше, как о случившемся скажешь. Алешка и развернулся – это ему не привыкать стать. Речь завел – в палатах тесно стало. На каждое слово правды, десять полуправды, ан и то верно – красиво не соврать, правды не сказать. Соловьем заливается, и того не видит, как нет-нет, а набежит тучка на чело княжеское. Потому, хоть и совершил Алешка подвиг богатырский, хоть и постоял за честь княжескую, да только не ко времени. Взъярится Степь, о гибели Тугоркановой прознав, воспылает местью, на Киев всей силой своею страшною двинется. Тут и иные захотят из-под руки княжеской на волю податься, того не понимая, что дружно – не грузно, а врозь – хоть брось. Обиды старые припомнят, как князь мечом к покорности приводил. Только того и ждут, чтобы ослаб. Под себя, ровно куры, гребут. Невдомек, что не из прихоти своей народы под руку свою собирает, от того, что вдаль зрит – что суждено им навеки единым народом стать, потому как они одно и есть, хоть и обычаями разнятся. Да где там – разнятся? Одни кумиры по рощам да дубравам стоят, языком одним говорят, пусть и не все слова одинаковы, зато сердце у всех – одно, и мать-Сыра-земля – на всех одна... От того и не все слышит князь, об чем Алешка рассказывает, иные думы чело морщинами хмурят. Такие, что не всякому откроешь.

Не один князь хмурится. За столом богатырским тоже не видать, чтоб веселились особо. Радоваться бы должно, – прибыло их полку, новый товарищ объявился, да еще какой – то ему удалось, что им не под силу оказалось, а они сидят, что твои сычи. От того, должно быть, невеселы, – иному милость княжеская оказана, иной в чести ходить будет. Каждый себя, небось, средь первых первым мнил, а тут взялся ни весть откуда воробей залетный, ишь, как расчирикался. Не может того быть, чтоб силою взял, на него бревно из венца положи – он и переломится. Слово, должно, знает. Сбродовичи братья с Залешанами во все время порознь глядели, а тут одинаково на Алешку смотрят. Забыли неурядицы, что промеж них были. Отчего ж были? Ну, про то ведомо...

Далеко от Киева, в северную сторону, за лесами – за горами, есть город не менее славный, а то даже и поболее, ежели жителей его спросить. Имя тому городу – Новгород, ан иначе никто не скажет, кроме как прибавив Великий. Не за размер кличут, – за древность, за богатство, за важность. Спроси новгородца о Киеве, так он, пожалуй, хмыкнет, да рот скривит. Потому – в их город первые князья из-за моря пришли, по их зову, чтоб порядок в земле навести. И уже оттуда – в Киев. Это тамошним князь – указ, в Новгороде же – сами жители князьям указуют. Коли понадобится – призовут всем миром, челом ударят, а как сделал, зачем позвали, али не ко двору пришелся – так и ступай себе миром, пока по шее не надавали. Новгородцы – люди вольные, им никого над собой терпеть не пристало. У них что гости, что молодцы – не чета киевским. Про них слава по всей земле идет, что вдоль северных морей протянулась. Куда только не плавают купцы новгородские, говорят, до самого края мира на лодьях своих добирались, один даже шапку свою за край уронил, поймать хотел, так и сам едва не выпал, насилу словили. Молодцы тоже от купцов не далеко отстали – только они все больше лихостью промышляют. Так и живут: то с севера кто к ним с мечом пожалует, то они в ответ снарядятся, а как затишье – торг ведут. Им ли на Киев оглядываться, с князем киевским считаться? Один он такой, Великий Новгород, а что прочие об себе думают, так это пусть себе тешатся. Лягушка, вон, тоже думала с быком потягатися, а как дуться стала, так и лопнула.

Много песен о Новгороде сложено, много сказок про него сказывается, – уж никак не меньше, чем про Киев, ан то не сказка, а чистая быль.

Жил, говорят, в славном Великом Новгороде молодец один. Как его на самом деле звали-величали, про то забылось, а от жизни его прилипло к нему прозвище Буслая, да так, что не оторвать. Немало погулял на своем веку, а как время пришло – женился, детишками обзавелся, остепенился. Перестал перечиться с Новым городом, с людьми новгородскими, коих, бывало, поколачивал, состарился, живучи, да и преставился после веку долгого, разменяв девяностый годок... Осталась вдовицей жена его, Амелфа Тимофеевна, со всем прибытком да с детишками, об одном из которых, Василии Буслаевиче, и речь пойдет.

Рос Васька красавцем, весь в отца, в отца и удалью бесшабашной выдался. Хотелось матери, чтоб сынок ее, как вырастет, гостем стал, – куда как почетно, отдала о седьмом годке грамоте учиться, он и выучился, ровно играючи. Иному хоть кол на голове теши, глаза вылупит, рот разевает, и не поймет ничего, бревно бревном. Васька же, что услышит, то на лету и словит. Оглянуться не успели – он и читать, и писать, и счет вести обучился. Мало того, глядь-поглядь, а Васька-то – и на рожке, и на бересте, и на гуслях играть приспособился, так, что заслушаешься, а уж коли песню заведет – соловьи умолкают...

Чуть подрос – опять люди дивуются. За что ни возьмется Васька – любое дело в руках горит. Увидит в чьих умелых руках тесло, всколыхнется, дай, мол, попробовать, да так бревно обтешет, любо-дорого. Пустят за круг гончарный, он из куска глины такой кувшин вылепит, самый придирчивый глаз огреху не отыщет. На коня взмахнет – ровно на нем и родился...

Дивуются люди, а старики головами покачивают. Не бывало такого на белом свете, чтоб все время бело, ино и серо, а то и совсем черно случается. Как в воду глядели.

Попробовал Васька хмельного, раз, другой, да и позабросил дела обычные, связался с веселыми удалыми добрыми молодцами, бражниками бездумными. И чем дальше, тем пуще. Вот уже и озорничать принялся, благо силушки столько – девать некуда. Как опрокинет чарку, так лучше ему на дороге не попадаться. А коли попался, совсем беда. Ухватит за руку – из плеча выдернет, в ногу вцепится – из гузна вывернет, поперек хребта обнимет, так человек криком заходится, окарачь уползает.

Сколько ни пытались унять молодца люди новгородские, ан никого-то он не слушает. Только еще пуще расходится.

Пошли тогда к матери, на Ваську жаловаться. Стала та сына укорять да бранить, – и то не в прок. Слушал ее молодец, слушал, а потом повернулся, ушел в терем, там и заперся. Думали, проняло его, не тут-то было.

Посидел сколько, отправился на торговую площадь, встал посередке и ну орать:

– А ну, люд честной, кому охота поесть-попить задарма, ступай ко мне на широк двор! Только уж кто придет, тот не взыщи. Иного поначалу отведать придется. Кто устоит, отведавши, тот садись за стол, будь Ваське братом названым!..

Сам обратно поспешил, выставил на дворе столы с яствами, выкатил бочки с хмельным, ворота настежь – и дожидается.

Люди, понятное дело, собрались у ворот, поглядывают на Ваську да друг на дружку, только никто заходить не решается, боятся. Мало чего он там удумал!

Шел мимо Костяй с Торжка, видит, народ шушукается. Поспрашал, что да как, пожал плечами, раздвинул толпу в стороны – и к Ваське на двор.

– Подавай, – говорит, – твое угощение, посмотрим, каков ты хозяин!..

– Милости просим, – Васька отвечает. – Только прежде чем за стол, ты, мил человек, иного отведай, согласно уговору.

Глядят люди – берет Васька дубину, пудов в десять. Перекинул из ладони в ладонь, ровно прутик какой, размахнулся от сердца, да ка-ак ахнет Костяя оплечь. Тот стоит, не шелохнется. А дубина крякнула жалобно, и пополам разломилась.

– Звать-то тебя как? – Васька спрашивает.

– Костяем кличут, с Торжка я...

– Гой еси, Костяй с Торжка, – Васька говорит. – Не взыщи за угощение, прошу к столу, хлеба-соли отведать. Ты мне теперь брат названый...

– Нет, погоди маленько, – Костяй ему. – Не знаю, как у вас, а у нас в Торжке на угощение угощением отвечать принято...

Ну, и подбил Ваське глаз.

Потом обнялись, за стол сели.

Там и иные подходить стали – Лука с Мосеем, сыновья старшего в Гончарном конце, еще кто, а уж последними – двое братьев-залешан, да семеро братьев Сбродовичей. Этих Васька дубиной потчевать не стал, про них и так разное сказывают. То есть, сказывают одно, только одни – про тех толкуют, а другие – про этих. Они, вишь, из соседних мест, что под Новгородом. Из Залесья да с Бродов. Отсюда и звать их – Залешанами да Сбродовичами.

Сказывали, как кто-то из них лошадь покупал. Пришел на торг, высматривал долго, пока не высмотрел. Торговаться принялся. Сколько раз сходились-расходились, сколько раз шапки оземь бросали, а только, видать, мошны у покупателя все одно не хватает. Вот он и говорит продавцу, что лошадь его всем хороша, окромя одного – в хозяйстве непригодна. Ну, тот, понятное дело, в крик, как так непригодная?.. А так, покупатель отвечает, силы в ней нету. Такая не то что телегу, сани по зиме не свезет. Обидно продавцу показалось, он чуть не с кулаками набрасывается. Шум, гам поднялся. Сбежались люди, и, как у нас обычно в таких случаях бывает, один за одного встрял, другой – за другого. И что удивительно: в кого пальцем не ткни, тот лучше прочих в лошадях толк знает, а говорят разно. Один кричит, да ты, мол, в зубы загляни, а тот ему в ответ еще и под хвост заглянуть предлагает... До того доорались, что уговор промеж себя заключили, – продавец с покупателем, то есть, – коли доказано будет, что лошадь слабая, то забирает ее покупатель себе, а продавец ему сверху в придачу цену дает, за эту самую лошадь запрошенную.

Уговорились они, подошел то ли Залешанин, то ли Сбродович, к лошади, и положил ей руку на холку. Та где стояла, тут и с копыт.

Вдесятеро больший шум поднялся, а покупатель стоит себе, дурачком прикинувшись. Говорил же, мол, слабая лошаденка, ан не верили... Стали лошадь обратно на ноги ставить, не получается – валится. К покупателю приступили, уж не колдун ли какой, – отнекивается. Приметы, говорит, знаю, какие-никакие, а чтоб волхвовать, или там порчу напускать, сроду у нас в родне такого не было. Как же ты про лошадь узнал, что слабая? – спрашивают. Так куда ж в хозяйстве без лошади? – отвечает. – От того и знаю.

Правду говорит, нет ли, не вызнаешь, а только думай – не думай, ан уговор дороже денег.

– А мне, – говорит, – деньги без надобности. Нехай остаются. Мне помощник в хозяйстве нужен. Заберу его, выхожу, глядишь, и оклемается.

– Да как же ты его заберешь? Он на ногах не держится, не то чтобы ими передвигать...

– Как-нибудь... Своя ноша, говорят, не тянет.

Влез под лошадь, крякнул, поднялся, да так на плечах и унес.

Оправилась? А то! Он ее незаметненько, как руку на холку клал, шлепнул слегка, – и вся недолга.

Или вот еще рассказывали. Как-то по зиме встретили молодца, опять, то ли Залешанина, то ли Сбродовича, в лесу. За дровами приехал. Сани такие навьючил – выше самого высокого дерева. Подивился прохожий, как это такую гору не то чтоб до места довезти, с места сдвинуть можно было. Лошадка, эвон какая, ее, ежели наверх саней забраться, и не разглядишь, внизу-то. Пожалел бы. Помрет с натуги.

– Да я, – говорит, – на ней только сюда. Чтоб не застаивалась, да самому ноги не бить. А сани, это мы как-нибудь и без нее справимся.

Встал промеж оглоблей, ухватился поудобнее, потащил с места, тут они в разные стороны и расселись.

– Что ты будешь делать, – проворчал беззлобно. – Сколько раз говорено, новые надобно приготовить, и обязательно летом, а не посреди зимы. Посреди зимы – телегу готовят, а сани – летом. Что ты будешь делать, – снова проворчал он. Потом рукой махнул. – Ну, не пропадать же добру...

Сунул сани поломанные под веревки, которыми дрова обхвачены были, подлез, крякнул, и уволок.

Так оно было, али не так, а ежели даже и так, то сколько к тому приврали, но коли хоть немного правды было – что таким молодцам дубина Васькина? И то еще сказать, мало ли, обычай у них, как у Костяя с Торжка, окажется, на угощение угощением. Недолго и головушки лишиться. Махнет такой кулачищем, мало не покажется.

В общем, набралось на дворе у Васьки тридцать молодцов без единого, сам тридцатым стал.

Уговорились молодцы за то, чтоб братьями назваными считаться, да и пустились бродить ватагою, ино в Нове-городе, ино еще где. Добро бы, к делу какому пристали, а так все больше безобразничают. Где гуляет кто, и они здесь. Званы, не званы, это им нипочем. Оно и понятно, кто ж с такими молодцами повздорить осмелится? А они, как отведают хмельного вдосталь, так и куражится начинают. Коли б промеж себя, так невелика беда, – нет ведь, кого ни попадя задирают.

Вот отправились они как-то в Никольщину, там пиво варили. Васька за всех сразу наперед с лихвой расплатился, про то слово худого не молвить. Как поспело пиво, так они за него и принялись. Весь день вдосталь опивались, а как вечер, заборолися в шутку с местными. Глядь-поглядь, уже и на кулачки перешло, еще сколько прошло – как водится, драка великая завязалася. Сам Васька в сторонке сидел, не ввязывался, а там и совсем чудно – разнимать полез. Тут его кто-то по уху и оплел. Не столько больно, сколько обидно Ваське показалось. Он и возопил дурным голосом:

– А нут-ка, Костяй с Торжка, Лука, Мосей, да Залешане с Сбродовичами! Никак, наших бьют!.. Уже и до меня добрались...

Тут уж молодцы за дело по-настоящему взялись. Вскорости и улицу очистили, и дворы прилежалые, сколько народу положили – не сосчитать... На том едва разошлись, что уговор заключили, побились об велик заклад: уговорились биться молодцам Васькиным со всем Новым городом. Коли молодцам побитым быть, – платить им дани-выходы Новому городу по три тысячи гривен каждый год и впредь не сметь безобразничать; коли же молодцы верх одержат – Новый город платит, а гулять тогда молодцам, как сами пожелают, без укоризны.

С того и началось кажинный день на вечевой площади побоище великое учиняться. Пойди, найди того в городе, кто б на Ваську с его дружиною беспутною зуб не точил. Торг, ремесла позабросили, на площадь прутся. Кого в переулок ударом могучим вынесет, полежит чуток, оклемается – и обратно.

Скольких побилось, не сосчитать. Только видят люди новгородские, стало их убывать потихоньку, а Васькиной ватаге – хоть бы хны. Нет, конечно, тоже побитые, ан не так, чтоб на ногах не стоять. О том задумались, что попали как кур в ощип, то есть, куда ни кинь, все клин. Ежели так дальше продолжаться будет, не останется в Нове-городе ни торгового, ни работного люду, а коли признать себя побежденными, того хуже. Разгуляется Васька, что хоть прочь беги, так ему за это еще и гривны приплачивать.

Догадались, наконец, матери Васькиной в ножки поклониться, уйми, мол, сына родного, Василья Буслаевича, совсем от него жизни никакой не стало!" Не просто поклонилися – подарочками дорогими...

Коли мир просит да подарочками одаривает... Бежала мимо двора какая-то девка-чернавка, Амелфа Тимофеевна и наказала ей, Ваську позвать. Та мигом обернулась. Даром что на площади потасовка идет, змейкой скользнула, никем не задетая, никем не примеченная, ухватила молодца за рукав, за собой тащит. Матушка, мол, ко двору срочно кличет.

Ну, коли матушка...

Выбрался Васька из свалки, глянул вправо-влево, – куда это девка подеваться могла, не пришибли ли случаем? – да и пошел к себе на двор. Тут его матушка хитростью в погреб, под замок посадила. Нашептала на замок, и сколько ни рвался Васька, ничего ему не помогло.

Прослышали про то новгородцы, навалились на дружину Васькину, да так, что от нее пух и перья полетели. Все обиды разом припомнили, сторицей расплачиваются. Куда ни сунутся молодцы, везде-то их прием желанный ожидает. Надо б за вожаком своим сбегать, да где там – запрудила толпа улицы, не пущает с площади. И чем дальше, тем пуще раззадоривается. Одно спасает, – в эдакой толчее новгородцы не столько Васькиных, сколько своих лупят. Ан надолго ли, спасение такое? Уже и половины на ногах не осталось...

Ниоткуда возьмись, девка-чернавка с ведром посреди драки очутилась. Идет себе к Волхову, будто нет вокруг никого. Разве что не напевает... Взмолился кто-то из Васькиных, помоги, мол, сбегай до Буслаевича, пущай как сможет, а приходит, потому, совсем мочи нету. Где уж тут подумать, кто такая да откуда взялась. Совсем разум кулаками вышибло. А утопающий, известно, что протянули, за то и схватится.

Улыбнулась девка, повернулась и пошла себе не спеша, только как коромыслом своим поведет слегка, народишко от того в стороны, что твои лягвы на болоте от камешка брошенного, разлетается.

Добралась до дому Васькиного, отомкнула замок на погребе, пока матушка его не видела, да и говорит:

– Спишь ли, Васенька, али так лежишь? Подымайся, добрый молодец, собирайся скоренько. Люди-то новгородские, всю твою дружину как есть положили...

Спохватился Васька, выскочил из погреба, глянул по сторонам, выхватил у девки коромысло, саму в сторону отпихнул – и на площадь помчался, своим на выручку.

Бежит, а навстречу ему та самая девка, у которой он коромысло добыл.

– Погоди, Васенька, – говорит ласково. – Погоди да послушай, чего скажу. Как не выпить всей воды из Волхова, так и во Новеграде людей не выбити. Найдутся и супротив тебя молодцы. Поклонись людям поясно, попроси прощения за обиды, замирись...

Васька аж задохнулся.

– Шла бы ты, – отвечает, – своим путем-дорогою. Али про велик заклад не слыхивала? Да и не об нем одном речь. А об том, что не станет нам житья в Новегороде, станут пальцами показывать да посмеиваться, нахвальщиками кликать станут... За коромысло твое спасибо, пригодится, но коли опять поперек станешь, гляди, как бы не пришибить ненароком...

Ну, и коромыслом-то замахнулся. Не взаправду, конечно, так, попугать. Ан девка не из пугливых оказалась.

– Послушай меня, Васенька, – увещевает, – замирись, да за ум возьмись. Пропадешь ведь ни за что. И коромыслом не размахивай, ну как выронишь ненароком, самому достанется...

Как в воду глядела. Выскользнуло коромысло у молодца из рук, да по плечу и вдарило. Наклонился, поднять хотел, ухватил, ан это себя за лапоть. Плюнул, – с бабой свяжешься, самому бабой стать, – дальше побежал.

На площади к своим пробился, а тем уж совсем хана. Большая часть вповалку лежит, а кто на ногах – еле держатся. Завидели Ваську, откуда только сила взялась. Сдюжили вместе до темноты, а там до завтра разошлись. Буслаевич всю свою дружину к себе на двор взял. Кому совсем туго пришлось, тех сам до утра отварами выпаивал да словами как мог ободрял. И такие ведь братцы названые у него подобрались – никто и подумать не подумал, чтоб бесчинство прекратить. Похваляются друг перед дружкой удалью своею дурною, пуще прежнего грозятся новгородцев вразумить... Того никак не поймут – самих бы кто вразумил...

Как светать стало, собрались было опять на площадь, ан старики пришли, от людей посланными. С новым уговором. Согласился Новый город давать Ваське с дружиною всякий год по три тысячи гривен, да в придачу с хлебников – по хлебику, с калачников – по калачику, с молодиц – повенечное, с девиц – повалечное, да с ремесленных – по ремеслу их. Только чтоб унялся Васька со своими молодцами, не чинил бы впредь обид городу. А тот, как услышал, куражиться начал, даром что перед ним старики. Много насказал, чего б не следовало, однако уговорился, скрепя сердце. Хорошо еще, девку-чернавку, что возле ворот тихохонько стояла, не приметил, а так бы – не бывать уговору...

– Ох же ты, Васенька... Не послушал ведь совета доброго, не поклонился людям, не попросил прощения, сердцем не замирился... Постоял перед камушком путеводным, увидел: "Направо пойдешь – счастливу быть", так ведь назло левую дорожку выбрал...

Может, слышал кто слова девкины, а может – придумали, ан как сказала, так и приключилось. Васька с той поры в городе безобразничать перестал, ну так и в окрестностях есть, где себя показать. Дальше – больше. На чужую сторону похаживать начали, говорят, чуть не за три моря. Хаживать-то хаживали, только ни ума, ни добра не нажили. А там – одна только дружина и вернулась, и то не вся. Что случилось, про то в песнях говорено, кого ни спроси, всяк скажет.

Залешане со Сбродовичами воротились. Ан славу такую по себе в родных местах оставили, не жить им здесь. Хоть промеж них не то что собака, стая собак каждый день бегала, – все никак столковаться не могли, кто большую удаль выказал, а от того – кому большая добыча достаться должна, – а решили, не сговариваясь, в Киев подаваться. В дружине княжеской счастья искать. Они ведь, пока балбесничали, весь навык хозяйский порастеряли. Ну, не то чтобы весь, – сердце к жизни работной прилегать перестало. Ежели подраться – так это и звать не надобно, а ежели за соху – так всем миром в погожий день не сыскать. Князю же как раз то и надобно, чтоб драться. Силушкой не обижены, кое-чему в походах поднаторели, куда и подаваться, коли не в Киев?

Залешане – те сразу, лапти в руки, и только их и видели. Со Сбродовичами же беда приключилась. Так вышло, погорела их деревенька, дотла погорела. Все хозяйство прахом пошло. Остались они без родителей, зато с сестрой на руках, Аленушкой. Краса девка, на выданье, ан кто ее без приданого возьмет? Да и о братьях ее понаслышаны... Ну, не бросать же... С собой, в Киев, прихватили. Не сразу, правда. Поначалу какому-то дальнему родственнику на сохранение оставили. Уговорили сразу, стоило только кулак показать. А как в службу вступили, да как терем отстроили, к себе забрали. Притеснять – не притесняли, но и воли не давали. Все жениха ей присматривали, из тех, кто побогаче и к князю поближе. На ее счастье, – не нашлось пока такого. Как назло: коли родовит, так дыра в кармане; а коли гривен куры не клюют, – родом не вышел. Нет, конечно, Киев – город большой, и такие имеются, что и родом и мошной, ан такие уже заняты. Вот оно какое, счастье Аленушкино, – под замком да в девках. Только и радости, у окошечка посидеть, и то, пока бабка-чернавка не хватится...