Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Повела ручкой девица, и приметил молодец на столе веточку лежащую.

– То ли это, за чем прибыл? Прутик, на зверя заговоренный. Только его ведь мало раздобыть, им еще суметь воспользоваться надобно. Не сумеешь, так и живота понапрасну лишишься. Людей не избавишь, и сам сгинешь неведомо... Иной судьбы ты достоин, Алешенька. Взгляни...

И снова ручкой повела.

Глядит молодец, на другом конце стола, подале от прутика, дощечки появились. На те самые похожие, что он под камнем когда-то нашел.

– Вижу, узнал... Только не та это книга, иная. Коли ее прочесть, откроются тайны великие, знания сокровенные, потому – вся мудрость Кедронова в ней заключена. Недаром ведь ты от Сыча черты с резами разбирать научился. Оттого и в терем попал безобидно. Стоит только руку протянуть, Алешенька, и станешь ты волхвом великим, даже более великим, чем Кедрон был. Все-то тебе будет доступно, все-то подвластно. Сокровища его, что под теремом спрятаны, твои будут. Любая красна девица, – только пожелай...

– А... что... зверь?.. – Алешка хрипит. Не понять, то ли во сне, то ли взаправду.

– А что зверь? Поозорничает сколько, да и утихомириться. О звере ли думать надобно, Алешенька? О людях ли? Пусть они сами о себе позаботятся. Никто ведь, окромя тебя, на схватку со зверем не осмелился. Сколько на земле богатырей, а только ни один не выискался. Так стоят ли они того, чтоб за них заступаться? Стоят ли того...

Опять ручкой машет.

И кажется Алешке, будто марево какое по терему пробежало. Все в нем вроде как из воды сделано становится. И видит он теперь в порубах сундуки раскрытые, а в них – чего только нету. И каменья драгоценные, и злато-серебро, и украшения предивные, и ткани узорчатые, и чего там только нету!..

"Твое это, Алешенька... Только руку протянуть..."

Пропало видение сундуков. Теперь перед Алешкой лицо девичье, такое, что глаз не отвести. Брови сажей подведены, мучкой припудрена, щечки – будто яблочки алые, уста – малина сладкая, взор ласковый... Вот уже и вся видна, в сарафане расписном – стан стройный, коса до пояса... Опустила глазки, потом глянула лукаво, головку едва склонив, – тут уж Алешка совсем себя потерял, ни где он, ни что он – не ведает...

"И это твое, Алешенька..."

Нет больше девицы-красавицы. Степь бескрайняя, а посреди степи – холм. Ветер страшный, черное небо к земле придвинулось – вот-вот раздавит. Молоньи огненные плещут, гром ворчит. Кто-то там, на самой вершине холма, в рубахе простой, веревкой в поясе схваченной, с посохом в руке, замер грозно?.. А от подножия холма, и до самого края земли видимой, – рать побитая лежит...

"И это..."

Глядит на все это Алешка, и вроде так выходит, что жизнь такая, она будто про него писана. Это ж такого наворотить можно, коли книгой Кедроновой завладеть. Может, ему и впрямь Родом начертано да вырезано, первым волхвом стать? Руку протянуть – да из грязи в князи. А что? Емеля в сказке тоже вон только руку протянул... Правда, в руке у него ведро было, тут же и ведра не надобно. И как, главное, здорово будет? Сказал слово – и вспахалось, и засеялось, и собралось, и обмолотилось, и само в сарай ссыпалось. Стропила на избу поднять – проще пареной репы. Отца как-то чуть не прибило, сорвавшись, а тут, шепнул, – и готово. Да и вообще, зачем самому топором махать? Нехай сам по себе машет. Об звере, кажется, можно совсем позабыть, сам уйдет, никуда не денется, а вот с баенником, что как-то раз чуть шкуру не содрал, и поквитаться не зазорно.

И чувствует Алешка, будто чем дальше он все это думает, тем легче ему становится. Одурь сонная сходит, руки-ноги силой молодой наливаются, даже то место, что седлом отбил, болеть перестало. Нет, нельзя такого случая упускать. Вдругорядь ведь и не представится. Глянул опасливо на стол – не исчезла ли, книга-то? Нет, вон она, желанная. И прутик дурной. Никому не нужный. С книгой – о-го-го, а с ним...

– Ну так что же, Алешенька, – голос волшебный льется, – чай, решил чего?

– Так чего решать-то, – буркнул, попытался встать и – встал. – Беру, чего уж там.

И зашагал к столу, к правой стороне, к книге Кедроновой.

– Вот и славно, Алешенька... И позабудь про прочих, для тебя это, тебе только...

Ну а для кого ж еще? – пожал плечами. – Вестимо, не для соседа.

Протянул руку, взял.

Будто дрожь пробежала по терему. Еле на ногах устоял. Темно стало. Ничего не видать, ни в горнице, ни за окном. Прислушался с опаской, – тихо. Ни шагов, ни движения какого, вообще – тихо. Давай-ка, брат Алешка, заберем свое, и ходу отсюда. Хватит с нас гостеприимства колдовского.

Тут только и почувствовал, что в правой руке – пусто. А в левой – зажато что-то. И это что-то – вовсе даже и не книга. Даже обмер от удивления. Не может быть!.. Он ведь... Ну-ка, давай вспоминать... Вот он с кровати поднимается, вот к столу идет, за книгой, вот уже и руку правую тянет...

Тебе только...

Даже и понять не успел сказанного, опустилась рука правая, вытянулась левая – да и подняла прутик.

Поплелся Алешка обратно к кровати, свалился, уставился в потолок, так и пролежал до рассвета. Вот ведь окаянство какое приключилось. Слова-то отца-матушки, видать, крепко в сердце с детства запали, что негоже так, тебе только, оттого и опустилась рука правая. Чего уж теперь... Видать, иная судьба у тебя, Алешенька, не по богатству жить, по сердцу. Не знал ты того, теперь знаешь. А коли знаешь, так и пенять нечего. Сам прутик выбрал.

Совсем рассвело, когда подниматься решил. Сел на лавке своей, да вдруг и задумался. Предстали ведь ему в видении сундуки открытые, со златом-серебром. Ну-ка, пойти проверить, может, в поруб ход какой имеется? В конце концов, чего богатству без дела лежать. Много, конечно, не унести, горстей пяток... или даже с десяток.

Подумал так, повеселел, только привскочил, как тут же и обратно бухнулся. Пришли ему на ум вдруг слова старичка про силу неведомую, да про то, что прутик раздобыть, ох, как непросто будет. Не сказывали люди ему, отчего непросто, а Алешка, кажется, сам смекнул. Не принесет счастья богатство незаработанное, шальное. Упадет с неба, ан в руках все одно не удержать, уйдет водой сквозь пальцы, не заметишь как. Может, ежели был здесь кто до него, как раз богатством и соблазнились?.. Не по совести жить захотели, вот и сгубила их жадность к злату-серебру ли, к власти ли безмерной, к красоте ли девичьей...

Вот оно как оборачивается, Алешенька. Счастье твое, что не позабыл слов родительских, что не глаз своих послушался, не увещаний ласковых – сердца своего, в самой глубине которого и сохранил завет отца-матери. Ну, и старичку, конечно, тоже поклон земной, напомнил...

И сразу как-то Алешке веселей стало, будто гора какая с плеч свалилась. Да пропади ты пропадом богатство Кедроново. Не за ним сюда пришел. А за чем пришел, то – вот оно, на лавочке лежит.

Прицепил меч к поясу, щит за спину закинул, суму – через плечо, седло со сбруей забрал, прутик добытый прихватил и вон из терема направился. Хотел было, по привычке, прутиком себя по ноге стегануть, ан спохватился. Он ведь, чай, тоже животина двуногая. Хлобыстнешь себя по ноге, глядь – она и отвалилась. Или еще чего. Старичок, правда, говорил, что по спине хлестать надобно, только ведь нога, она, по сути, продолжение спины. Ну, не совсем спины, а ее окончания, ан это все равно. В суму сунул, до поры до времени.

Дверь распахнул, на крылечко вышел, а конь его – тут как тут. Стоит, дожидается. Осмотрел ему спину Алешка, – не натер ли своим вчерашним вверх-вниз, – оседлал, проверил несколько раз, хорошо ли все прилажено, совсем было собрался в седло прыгнуть, потом погодить решил. Потрепал сначала холку конскую, да и говорит, прямо в ухо:

– Ты, брат, вот что давай. Ты особо-то не торопись. Мы и не торопясь успеем. Наше от нас никуда не денется. Ты полегонечку. Где скоком, а где и шагом. Ибо ежели ты меня как давеча повезешь, из меня не ратник будет, а... вот...

Забрался в седло, глянул окрест орлом, – как же и смотреть, коли кругом горы, – ну, коню говорит, вези меня теперь к зверю. Только ты не прямо к нему, а где-нибудь не доезжая версты. Или лучше трех. Осмотреться, может, западню какую устроить.

...Слышал ли сивка-бурка, а коли слышал, так понял ли сказанное, а снова-таки побило Алешку об седло порядочно. Не как давеча, но все равно – чувствительно. Потому, когда глаза настежь распахнул да на землю слез, перво-наперво коню выговорил. И только потом оглядываться стал, куда его занесло.

Видит – избушка слева немудреная. Невысокая, окон не видать, сарай пристроенный. Лестница к крыше приставлена. Забор – столбы да жерди промеж них. В такой либо бобыль век доживает, либо совсем без хозяев осталась. Хотя, грабли вон к сараю прислонены, знать, не пустует... Тут только до Алешки дошло, что не слышит он ничего такого, что о людском присутствии говорило бы. Даже птиц не слышно, окромя кукушки. Та талдычит свое, где-то в отдалении, а здесь – тишина. И вообще, движения никакого. А еще, избушка, одна она. Позади нее, по дороге, других-то и не видать. Так, бревна валяются, кое-как разбросанные, где – в навал, где – поодиночке.

Ухватил Алешка коня за узду, прошел немного, на бревно возле дороги уставился. Небо серое к земле приникло, ветерок холодный траву колышет, а молодца в жар бросило. Потому как на бревне том заметки увидал. Будто кто топором вдоль по дереву шарахнул. Глубоко шарахнул, на полпальца. Такой след собака оставляет, когда закапывает что, когтями своими.

Тут-то и ударило. Так ведь это и есть след когтиный. И на другом бревне такой же, и на том вон, и на том... Ровно рысь когти точила. Только размером та рысь, пожалуй, с уцелевшую избенку будет. От такой и не скроешься, и не удерешь, коли приметит. Западню на зверюгу устроить хотел? Ну-ну, она, вон, избушки, что щепочки, разметала. Ей и дерево с корнем выдрать, – ежели заберешься, – одна забава, наверное.

Наклонился Алешка, потрогал борозду. Да, под такие когти попадешь, мало чего останется. Хорошо, не давеча случилась. Отлютовал здесь зверь, далее подался. Остался ли кто, после его набега?

Идет осторожно, прислушивается, осматривается. Только осматривать-то особо нечего. Невелика деревушка, домов – сколько пальцев на руке. То есть, было столько. Один только остался. Не тронул его Скимен, не знамо почему. Остальные – до земли развалил. Весь нехитрый скарб, все в грязь втоптал. Спасся ли кто? Может, в погребах отсиделись, а потом – подались куда подалее? Не видать, чтоб звери хищные здесь хозяйничали.

Пихнул осторожно бревно в сторону, – оно на дорогу выкатилось, – зачем, сам не знает. Ну, вроде как непорядок, дорогу загораживать. Катнулось оно в сторону, а под ним, в колее, змейка черная свернулась. Встревожилась, головку подняла, и черной молнией опять под бревно юркнула. Это уж совсем непорядок, чтоб возле изб змеи ползали. Нет, конечно, случается. Иным летом что-то их из лесу выгоняет, так они на огородах, в грядках, хоронятся. И старики про то сказывали, и на его памяти один раз такое случилось. Только тогда, вроде, жара сильная стояла... А вон там, не еще ли одна в траве мелькает? Так и есть. Вскоре еще одну углядел, и еще. Значит, нужно дороги держаться. Лучше же, поскорее отсюда убираться подобру-поздорову.

Вперед глянул, а там вроде как волк из лесу вышел. Матерый такой волчище, вполовину Алешкиного роста, как отсюда кажется. И уходить не собирается. Сел себе, и сидит. Ну-ка я тебя сейчас налажу отсюда, Алешка думает. Оглянулся, собираясь сагайдак с седла снять, ан позади-то, на дороге, поодаль, еще парочка уселась. Таких же здоровых, что твои телята. И, видать, не последние.

Нехорошо как-то у Алешки внутри стало. Особенно когда воронье закружилось. Ниоткуда возьмись налетело, вьется над головой, ровно выискивает чего. И, что особенно гадко, орут обычно немилосердно, хоть уши затыкай, а эти – молчком. Покружились-покружились, рассаживаться принялись. Кто где, однако ж, так, чтоб молодец у них в виду был.

Тут и дурень смекнет, зачем пожаловали. Это знак тебе, Алешенька, что на под землю тебе не скрыться, ни по земле убежать, ни под облака вспорхнуть. Скоро сам Скимен пожалует. Еще до дождя, небось. Ишь, рокочет в отдалении. И ветер подымается. Но обвевал легонько, а сейчас, вон, верхушки деревьев вовсю шевелит. Изготовляться надо. Меч на боку, щит за спиной, прутик не забыть. Достал из сумки, хотел было по ладони себя хлестнуть, спохватился. Сжал в ладонях, туда-сюда посгибал. С ивняком схож. В кольцо гнется, не ломается. Куда б его приспособить, чтоб и под рукой был, и не потерять ненароком?..

Собрался за пояс сунуть, примериваться стал, тут невдалеке так рокотнуло, показалось, земля дрогнула. Глянул Алешка в ту сторону, и показалось ему, будто облако с неба спустилось, да по дороге прямо к нему направляется. Шибко так, вот-вот здесь окажется.

Конь в сторону порскнул, только и успел Алешка, что сунуть прутик в сапог да щит со спины в руку перекинуть. Правую ногу назад отставил, чуть присел, щит перед собой выставил, за меч схватился, – так и замер. Потому как домчалось облако и замерло, в десятке шагов.

Так вот ты каков, Скимен-зверь! Не как в книге описан, ан от того не менее грозен. Совсем мало времени у Алешки было, чтобы разглядеть. Рыжее, огромное, чуть не в половину избы размером, клыки – в половину локтя, когти – в ладонь, глаза горят, пасть раззявлена, слюна капает... Морда и на собачью смахивает, и на рысью, позади морды шерсть вздыбилась, неба не видать. Глядит яростно, сверху вниз, потому как Алешка супротив него, что былинка. Так взревел, в ушах заложило, ровно ветр ураганный, смрадный на молодца обрушился. Поневоле закрыл Алешка глаза, а зверь вперед бросился и – лапой наотмашь.

Смахнуло молодца с дороги, будто песчинку. Будь на нем доспех, простым кузнецом выкованный, одного бы удара и хватило, чтоб разлетелись во все стороны кусочки Алешкины, такие малые, что не собрать. Никакой мертвой водой тогда б не срастить. Еще и то повезло, что улетел Алешка за кучу бревен, от избы разваленной оставшиеся. Зацепил верхнее, пошатнулась куча, навстречу Скимену посыпалась. Зверь было за молодцем метнуться собрался, – бревна помешали. Замельтешили промеж лап, с прыжка сбили.

Глотнул Алешка воздуху, даже в себя прийти не успел, опять над ним просвистело. Спасла его лютость Скименова. Выпутался из бревен, скакнул, опять хотел когтями зацепить – ан на беду печка непотревоженной осталась, ее и разнес. Молодец же по земле катнулся, как в драке уличной привык уворачиваться. Даже на ноги вскочить успел. Потревожили остатки печки ворон, поднялись гурьбой, застили глаза зверю.

Алешке же, даром что твердо на ноги встать не успел, опять уворачиваться пришлось. Поднял Скимен могучую лапу, поднял и опустил скоро. Не отскочи молодец, быть бы ему вбиту в землю по самую макушку. А то и распластался бы блином, как мать его пекла – тонким да кружевным, на что хошь гляди – все сквозь блин видно. Таких сколько угодно съесть можно, и все мало. Вот и зверь бы блинком полакомился...

Окажись на его месте другой, кто силою брал, давно б уже пропал. Алешка же привык хитростью действовать, вот и вертится, как ужака меж вилами. Как ни старается Скимен, хоть мытьем, хоть катаньем, противника закогтить, ан не выходит. Только вот тут стоял, уже и нету. Через голову переметывается, под лапы подныривает, крутится, вертится, никак его не ухватить. За бревна да печи прячется, щитом укрывается. То еще Алешке в помощь, что доспех, мастером неведомым изготовленный, как до дела дошло, ровно весу лишился. Как на себя в погребе надевал, тяжелей тяжелого показался; сейчас же – легче пуха лебяжьего.

Плохо, что роздыху нету, под звериную дудку плясать приходится. Куда там руку за прутиком протянуть – знай, уворачивайся. От когтей, от клыков, от хвоста... Хоть и наврали люди, нет у него там жала никакого, ан ежели зацепит – ровно дубиной. И пот глаза заливает. Видимость из-за этого теряется, можно и промашку дать. Пару раз оступился – задел зверь лапою тяжкою, больно стало на землю кидаться. Камни от печей не все мимо пролетают, бревна раскидываемые. Они, ежели раньше кучками лежали, на месте изб разоренных, теперь повсюду катаются, в ногах путаются. Скимену больше мешают, потому – у него лап больше.

Ревет, ярится, зубами клацает, Алешка же знай себе крутится. Он и не слышит рева дикого, не до того ему. Даже коли удастся прутик выхватить, как же махину эдакую по спине стегнуть? К деревьям заманить – там волки, разве что на уцелевшую избу забраться да оттуда и прыгнуть? Только долго ли ей целой оставаться?

Недолго. Одного удара хватило, чтобы частью рассыпалась, частью – в Алешку полетела. Увернулся, присел, подпрыгнул, тут-то ему в грудь и шандарахнуло. Покатился молодец кубарем, его еще и сверху накрыло. Ненадолго, правда.

Разлетелось дерево в стороны, будто щепки от ветра. Вывернуться бы Алешка, ан сил нету. Сколько ни метался, – а все одно пропадать. Вот наступит сейчас лапа тяжелая, и кончился Алешенька, будто и не было. Эх, об одном жалость, – не пришлось вдоволь погулять по свету белому, чтоб гульба эта до смерти наскучила!..

Не наступила лапа тяжелая. Подхватила сбоку когтями острыми, швырнула к небу серому, в самые облака, в стаю ворон мечущихся. Тут уж двойная погибель – не Скимену в пасть, так и просто на землю – места мокрого не останется...

...Сам не понял, как получилось... Вывернулся Алешка, пока летел, поджал ноги, выхватил из сапога прутик колдовской. Глянул вниз – ничего не видит, кроме клыков раззявленных. Дернулась рука, прикрылась щитом. А тут и ветерок дунул, так что снесло молодца чуть в сторону от пасти разверстой. Прямо на спину зверю лютому. Ну, тут уж кому счастье, кому – два, а Алешке – целый мешок. Хоть и хрястнулся пребольно об хребет, ан прутиком от сердца по спине вытянул...

...Взвыл зверь предивный, содрогнулась Мать – Сыра Земля. Соскользнул со спины Алешка, в сторону ползет, оглушенный. Не видит, что позади него деется. Позади же него, замер Скимен, ровно окаменелый, разверзлась под ним пучина бездонная... Исчез в ней зверь лютый... Снова земля дрогнула... Затянулась рана глубокая, будто и не было...

4. ПЕРВАЯ ДОРОЖЕЧКА ВО СЛАВНЫЙ КИЕВ-ГРАД...

...Алешке же невдомек. Он уже головой в бревна уперся, на месте елозит, а кажется ему, что ползет. Так и барахтался, покуда совсем сил не лишился. Замер безвольно, – ешьте меня, мухи с комарами, не то что Скимен. Лежит, и ничего-то ему не надобно, разве чтобы съели побыстрее – и делу конец. Так ведь не ест никто. Дождичек накрапывать стал. Алешка чует, мокро ему становится, и чудится – то с клыков зверя лютого слюна капает. Еще и фыркает. Ишь, не по нраву ему добыча, в железо обернутая. Ну, тут уж я тебе не помощник. Ешь, что добылось.

Чует возле самой головы чего-то шевелится. Открыл один глаз, видит, веревочка какая-то. Второй открыл. Быть того не может. Это ж уздечка с коня его... Видать, Скимен поначалу конем полакомился, вместе с седлом и прочим, а уздечка, небось, промеж зубов застряла. Снова закрыл глаза, снова открыл. Потому как за уздечкой из земли торчит что-то. Да нет, не торчит. Это ж ноги конские!.. Неужто конь Скимена заглотал?..

Кое-как перевалился Алешка на бок. Тело так болит, чуть пошевелишься, – в глазах темнеет. Ровно налетели ненароком великаны какие, да теми бревнами, что вокруг валяются, и отходили почем зря. Оттого не сразу разглядел, что вокруг творится.

А чего творится-то? Ни тебе волков, ни гадов ползучих, ни ворон. Небо серое, дорога пустая, избы разваленные, конь рядом, дождик сыплется... Куда ж, интересно, Скимен-то подевался? Но, коли не видать, знать, одолел его Алешка. Или так напугал, что тот теперь до самого края света лапами сверкать будет, пока с этого самого края не сверзится...

Только и молодцу не сладко пришлось. Одолеть-то одолел, да и самому, видать, смертушка приходит. Никого нет рядом, чтоб помочь чем. Хотел Алешка крикнуть, на всякий случай, ан даже и простонать не получилось. Как же это он у старика-советчика снадобья какого себе не спросил? Ну да уж теперь поздно плакаться.

Кое-как подвинул руку, за уздечку уцепился. Чувствует, конь голову подымает, словно знак подает: ты уж, мол, постарайся, а я не подведу. Как и сколько молодец на ноги вставал, по куче бревен на печь единственную не разваленную забирался, а уж с нее на седло переползал, кто ж ведает? Только сполз в конце концов на спину конскую, обвил руками шею, ткнулся лицом в гриву... Прошептал коню: сделал, как ты велел. Твоя очередь. Выручай из беды, не то прямо тут и помру.

Тронулся конь. Кабы раньше так... Едет Алешка, ровно на перине мягкой. Ну, ежели с предыдущими разами сравнивать, так будто на перине. Или на лодке по озеру. Это даже вернее будет, потому как покачивает и даже в сон клонит. Только спать совсем нельзя. Сверзишься с коня, обратно не взлезешь. Ни о чем другом не думает. Даже про зверя позабыл. Был тот, не был – все едино.

Сколько раскачивался, тому счету нету, а только оказался Алешка возле камня синего. Спроси кто: день ехал, али неделю, – не ответит. Видно, коню его, что скоком по версте перемахивать, что шагом – все едино. Колдовские кони – они такие...

Не стал молодец даже и пытаться слезть. Руки разжал, да и плюхнулся в воду, камень окружающую. Полежал несколько, – мало ли, может, вода та тоже свойством каким необычным обладает, целебным. Лежит и чувствует, что нет, не обладает. Зато лягушек полно. Прежде, вроде, не видел, а тут – что хвои на елке вековой. Плавают, орут, на него забираются, прыгают, – за бревно, что ли, приняли? Одна, совсем окаянная, к самому носу подплыла, глаза в глаза пучит, горло надувает. Королевишна заколдованная... Никак, лобызаться надумала...

И смешно, и противно Алешке стало. Подтянулся на камень, передохнул, руку в воду сунул, кольцо нашарил. Только удастся ли вытянуть? Он, когда в полной силушке был, и то с трудом, а сейчас, наверное, и думать нечего. Потащил кольцо, а оно – раз! – да и подалось легонько. И камушек в сторону сдвинулся, ровно пушинка на ветру.

Алешка же, не ожидавши, в поруб с камушка и сверзился. Так треснулся, что чувств лишился. Продрал глаза – конь уже на прежнем месте своем стоит, и, как прежде, вроде не дышит. Одежда – вот она, на лавке лежит...

Переоделся Алешка. Правдами-неправдами, а переоделся. Наверх выбрался, камешек пнул, – и все стало, как и было. Доспех, чтобы не соврать, так кучей на полу и оставил, где снял. И меч, и щит – как он его только не потерял? – и сапоги, и рубаху, все кучей бросил. Коли придется еще наведаться, тогда в порядок и приведу. А сейчас – не до порядку.

Палку подобрал, плетется, еле ноги волочит. Куда вот только? Что в город – оно понятно. А дальше? Домой заявиться – вопросов не оберешься. Это что ж, мол, на службе княжеской так привечают? К Екиму? Тоже не лучше. Ничего себе родственника отцова навестить съездил. К Всеведе-знахарке? Та хоть и на ноги поставит, – ну, авось поставит, – ан язык у нее, до вечера весь город знать будет о возвращении Алешкином. Да что там город, до Киева весточки долетят...

Ковыляет это Алешка, а сам все никак решить не может. Вон уже и просвет показался, еще немного, и лес кончится.

– Это еще кто таков будет? – голос знакомый слышится. – Кабы не три ноги, так подумал бы я, уж не Григория ли сынок?

– Григория, – Алешка отвечает. Повернулся на голос, и упал.

– Чего уж там, конь о четырех ногах, и то спотыкается, а у тебя три всего, – Сыч говорит. Кому ж тут и взяться, как не ему? – Кто это тебя так? Али сам?

– Родственница твоя удружила, – Алешка буркнул. – Кем она там тебе приходится?

– Родственница? – Сыч удивляется. – Какая такая родственница? Давненько уж я сам-перст на белом свете остался.

И пришло тут Алешке в голову, к бортнику попроситься. Он и на язык короток, и в снадобьях толк знает. Не так, конечно, как Всеведа, но все же... Вот и наплел с три короба, – даром что на ногах не держится и в голове туман, – будто послал его отец родственника своего за озеро проведать, а он, на обратной дороге, в деревне одной, девку встретил, которая вроде как племянницей Сычовой сказалась. Разговорились они, а у нее, оказывается, жених имеется. Заприметил их, и только было Алешка за околицу вышел, налетел со своими дружками-приятелями, с дрекольем в руках. Пятерых-шестерых Алешка, конечно, по сторонам раскидал, только с остальными не справился. Так его без вины отходили, что хоть ложись и помирай. Хорошо, досюда доплелся... Нельзя ли у тебя, Сыч, хоть немного где в сарае отлежаться? Сам понимаешь, в таком виде домой заявиться, охов да ахов будет – на телеге не увезешь. Кстати сказать, девка эта самая поклон ему передавать велела...

Бортник только головой покачал. Некому ему поклон передавать. Врет Алешка, и глазом не моргнет. Однако и то правда, досталось ему от кого-то сверх всякой меры. Что из-за девки где отходили, это вполне могло случиться. Дело молодое... Что домой идти опасается, тоже понятно. Григорий, он еще и добавить может, коли не за просто так побили.

А что трепку молодцу знатную устроили, это Сыч в баньке увидел, когда Алешку у себя в избе приютил. С головы до пят – живого места на нем нету, где синий, где черный – что твоя туча грозовая. Как только и до места того добрался, где в лесу встретились. Ежели б не встретились, хана парню. А так, прогрел бортник Алешку паром березовым да дубовым, попотчевал снадобьями, из меда с травами сваренными, стал молодец в себя приходить. Не сразу, не вдруг, конечно, а только спустя время поднялся на ноги, домой засобирался.

Чего только не наобещал Сычу, за спасение свое. И с дровами помочь, и с бортями, и чего только не пожелает, – все исполнит, и даже дощечки те самые, по которым черты с резами разбирать учился, отдаст. На вопрос же немой, что в глазах бортника ясно виделся, не ответил, только понурился и головой покачал. Ну, тот особо не настаивал. Алешка же, хоть и намолол-наобещал столько, что враз не унести, слово свое сдержал. И насчет дров, и насчет покоса, и сарай поправить помог, и дощечки свои отдал. Так рассудив, что без них в беду угодить помудренее будет.

Дома, как вернулся, особо не расспрашивали. Мать рада была, что сын жив-здоров, ей иного и не нужно, не бабское это дело, зачем князь его посылал. Отцу же Алешка сказал, что наврали все люди, не было никакого зверя дивного. Медведем огромадным зверь дивный оказался. С ним без него справились. Шкуру видел. Такова размером, что крышу избы запросто накрыть можно. Спроси – почему правду о приключившемся утаил, не ответит. Добро бы постороннему кому умолчал, там не поверить могли, на смех поднять, а то – отцу. Со стороны глянуть, странно это с Алешкой получается. Сделал доброе дело – и молчок. А шалость какую – так распишет, будто ничего важней этой самой шалости на свете нету.

От Екима тоже утаил. Поведал буднично, съездил, мол, проведал. Задержался на день, и обратно. Ничего такого в дороге не видал. Лес – он везде лес, а люди живут – как везде живут. Тут особо и сказать нечего.

И потекла жизнь Алешки по-прежнему, в заботах да шалостях вперемежку. Забываться потихоньку стало приключение его. Будто было, а вроде и не было. Вот, скажем, как прошлогодний снег. Ан сколько прошло, примечать за собой стал, то, да не то. И работа вроде спорится, и на гулянье не из последних, а все одно, не по-прежнему. Раньше как было? Глянул на сделанное, и удовольствие почувствовал, а нонче – сделал, ну и сделал. А тут еще мать оженить его задумала. Это отец ненароком проговорился. Услышал про озорство очередное, да и махнул в сердцах: правильно, мол, мать говорит, женить тебя надобно, а то никак ветра в голове не избудешь. Узнал Алешка и кого в жены ему прочат – Миловзору, кузнецову дочку. Припоминать начал, так и затылок зачесал. Слов нет, девка хорошая, справная, и лицом мила, и статью... Чего там говорить, всем взяла. И на гулянье, все как-то рядышком оказывается. А коли не рядом, так все в его сторону посматривает.

Забеспокоился Алешка. Григорию с Потапом, ну, отцом Миловзоры, сговориться – только встретиться. Они друг дружку хорошо знают. Может, уже парой слов и перебросились. Алешке же жениться – нож вострый. Ему еще погулять хочется. Да и к хозяйству не прикипелось как-то. Вспомнил и про то, как к камню сходить собирался, порядок навести. Улучил время, наведался. Там все так и осталось, как оставил. То есть на полу кучей. Разбирать начал, развешивать, чует – по-иному сердце забилось. Хоть и не пришлось мечом помахать, а как взял его в руки, будто друга после разлуки долгой встретил...

Долго потом на камне просидел, – ноги поджал, руки на колена, голову на руки. Беспокойство внутри какое-то, а отчего – не понять.

Обратно побрел, Екимку встретил. Тот коня к озеру водил. Разговорились, на бревнышко поодаль воды пристроились. Видит Екимка, у Алешки слово за слово цепляется, а иное вообще вполовину выговаривается, так что не понять ничего толком, возьми, да и скажи впрямую, что товарищ его в последнее время совсем самим собою быть перестал. Будто опоил его кто. Или на след чего нашептал.

Алешка же и слушает его, кажется, в пол-уха.

– Понимаешь, Екимка, – сказал он, потягиваясь, будто со сна, – не лежит у меня сердце к хозяйству. Иного чего требует. Такового вот хочется... – Он расставил руки и растопырил пальцы, словно хотел корчагу ухватить. – Этакого... В общем, надумал я, Екимка, в Киев податься. К князю тамошнему в дружину проситься.

Сказал, и осекся. Сам не понимает, чего ляпнул. Не собирался ведь ни в какой Киев, отчего только на ум пришло? А вернее – помимо ума. Еким аж рот разинул от удивления, на Алешку смотрит. Только и тот от товарища не отстал. Так и сидят, глядят друг на дружку глазами выпученными, рты пораскрывши.

– Ты что, вправду, али насмехаешься? – первым в себя Еким пришел.

– А чего?..

И посыпалось из Алешки, как листва с дерева по осени. Молотит, а сам будто со стороны себя слушает. Все, что ему Еким прежде про службу княжескую рассказывал, все выложил. Только словами иными, да сто раз приукрасив. Еще добавил, что, пока ездил по отцову поручению, слышал – князь киевский в дружину богатырей собирает. Отчего ж не податься? Ты подумай, Екимка, а то давай, на пару подадимся? Тебе там рады будут, ну, и я пристроюсь.

Из огня – да в полымя. Совсем Алешка с ума спятил. Сам не пойми чего удумал, так еще Екима присватывает.

– Да ты хоть понимаешь, что это такое – дружина княжеская? По-твоему, явился – не запылился, встречай, княже, на службу к тебе пришел? Так уж и быть, послужу тебе верой-правдой, а ты меня за это корми-привечай? Там таких охотников, небось, что комаров на болоте.