Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Пока думал о своем, Илья этот самый возвернулся. Ишь, как об себе возомнил. Ему место на выбор предлагают, а он кочевряжится. Ему два подавай. Без глаз, что ли, князь совсем? В лицо же ему насмехаются, а он...

К ихнему столу Илья направился. Ну-ну, тут тебе не токмо что двух, одного нету. Придется тебе, друг ситный, в уголочке постоять, где тебе и место... Нет, не хочет стоять. Пристроился-таки на скамеечку, с самого краешку. Елозит, устраивается. Ан чтобы усесться, там седалище иметь требуется, вдесятеро твоего поменее...

И тут этот самый Илья ка-ак двинется. С Алешкиного конца скамьи кого-то ровно ветром сдуло. Да и самого его прижало, будто вдругорядь Соловей свистнул. Да что ж это такое деется-то? Сам не заметил, как развел руки в стороны, вскочил, вырвал из стола ножище булатное, да и метнул в деревенщину. Пропади ты пропадом...

Не пропал тот. Ухватил ножище на лету, перед собой вогнал чуть не по рукоять. Глянул по столу, придвинул кабанчика, отодрал лапу, захрустел...

Алешка же, ровно его кто водой ледяной окатил, плюхнулся обратно на скамью, уперся локтями в стол, голову руками обхватил. Не слышит, как упавшие с пола подымаются, как драку затеять норовят, как их успокаивают. Это ж надо, какой позор с ним приключился!.. Не в чистом поле, не лицом к лицу, – ножищем, почти исподтишка... Да как же это возможно?..

Так и просидел, то ли жив, то ли живота решившись, покуда Илья этот самый со скамьи не свалился. Сам свалился. Потому – непривычен к застолью оказался. Повелел его князь богатырям почивать в дружинницкую отнесть, Алешка среди первых вызвался, лишь бы с глаз подальше, а то все, видать, кроме как на него, больше ни на кого и не смотрят. Поднимать начали, – тяжелый оказался, ровно из камня тесаный, – на беду, лебедя жареного несут. Спохватился Илья, раскидал поднимавших, ухватил блюдо, лебедя в руку, окно высадил и лебедь туда выкинул. Глядит ей вслед, а у самого слезищи отчего-то на глаза навернулись, с кулак размером. Гридень сдуру наскакивать начал, так он его блюдом прямо в чело остепенил... Думали, вот сейчас опять драка начнется, ан не угадали. Снова Илья свалился. Подняли его, понесли, так он говорить начал... Пришлось побыстрее нести, потому как княгиня еще не ушла, а Илья... Он, в общем, ругается...

Снесли в дружинницкую, уложили, честь по чести. Ну что тут скажешь? Не сдюжил молодец, одолел его хмель. Эка невидаль – не ему первым быть, не ему и последним...

Возвернулся Алешка, князь его к себе манит. Понятное дело, негоже подобным-то образом гостей княжеских встречать. Ладно, повинную голову и меч не сечет. К тому же, прав князь, негоже...

Ан звали его не за этим. Вспомянул кто-то, пока Илью таскали, про Добрыню-змееборца. Хорошо бы, мол, и его в Киев на службу призвать. У Змея, мол, Горынчища, три головы, от того и одолеть его трудно, а тут – три богатыря будет. Оно, конечно, лестно Алешке, что только про трех и вспомнили, ни тебе о Сбродовичах, ни о Хапиловых, ни о Залешанах речи не идет, а все ж таки, с другой стороны, обидно. С какой это стати он славу первого богатыря с кем-то еще делить должен? К тому же, змееборец этот... Он еще тогда Алешке не понравился, и задирист, и носом, того и гляди, светел месяц с неба собьет.

Вот и сказал князю, не оправился, дескать, от болезни своей. А коли про трех речь зашла, так почему бы второму богатырю за Добрыней не съездить? Илье, то есть.

А князю что? Ему кто б ни поехал, главное, чтоб привез, да побыстрее. Может, и вправду, у Ильи лучше получится. Он, вишь, какой говорливый оказался. Глядишь, сядут с Добрыней медку отведать, он его и уговорит. Скажи ему, Алешка, с утра завтра, как оклемается, повеление княжеское. Да пусть поторапливается. Коли погнали степняков от Чернигова, знать, пора и к ним в гости понаведаться, не все же им к нам...

С тем Алешка к себе и ушел. Думал спать завалиться, а сна – нет как нет. Ворочается на шкуре медвежьей, что Хорт подарил, и так ему гадко от себя самого стало, спасу нет. Он ведь сам таким стал, что Добрыне в укор ставит. Может, прав Екимка, что подальше от него, в Ростов, подался? Может, прежде него самого что-то такое в нем учуял, чего сам он до сих пор учуять не в состоянии?

Так и промаялся до утра, покуда не настало время Илью проведать. Как он там, сердешный, после вчерашнего?

Собрался, подошел к двери, прислушался. Начал отворять тихонечко, так ведь заскрипела, окаянная, в тридевятом царстве, небось, слыхать. Сунулся, видит – Илья на него смотрит. Не выдержал взгляда, отвернул голову в сторону... Слышит, каркает кто-то. Глянул снова – Илья это. Рот разевает, а сказать ничего не может, только каркает. Шибко, видать, вчера переусердствовал.

– Тяжко? – спросил сочувственно.

Понял Илья, словами делу не поможешь, – кивнул.

А тут как раз гридень за спиной пробирается. Ухватил его Алешка за шиворот.

– А ну, живо сюда квасу с ледника, полведра, пирогов с зайчатиной, с пылу, с жару, что там еще у вас готово? В общем, все, что есть в печи, то на стол мечи. Давай, пошевеливайся.

И пнул слегка, для порядка.

Тот, пока Илья в бочке с водой плескался, все как есть мигом доставил. Сел Илья за стол, отхватил половину пирога и вдруг спохватился.

– Ты-то там чего застрял? Присаживайся. Меня Ильей зовут, коли не знаешь. По батюшке – Ивановичем. А ты кто таков будешь?..

И тут Алешку будто торкнуло что-то.

– Алешей зовут, по батюшке – Григорьевичем... Только ты, Илья, погодил бы за стол звать. – Помялся-помялся, да и махнул, как с дуба. – Виноват я перед тобой. Повиниться пришел.

Видит, тот ничего не понимает. Глазищи вылупил. То ли от удивления, то ли пирогом подавился – поди, разбери. Ан, раз уж начал говорить, поздно назад поворачивать. И рассказал Алешка, в чем вина его. Все, как было рассказал, ни убавить – ни прибавить. Что ж, Илья Иванович, за тобой слово.

Тот нахмурился, бирюком смотрит. Смотри-смотри, вот он я, весь перед тобою. Без ножа в руке, без камня за пазухой. Покачал Илья головой, буркнул, садись, мол, потолкуем. Потолкуем – так потолкуем. Подошел, сел на лавку, руки на всякий случай перед собой положил. Показалось – мелькнуло на лице у Ильи желание дать ему по шее. Не дал, даже если и хотел. Стал вместо этого спрашивать, как вчера здесь очутился, потому как не помнит ничего.

Слово за слово, как-то и разговорились. Чудно Алешке. Чем больше говорят, тем ему как-то легче становится. Уже и квасу хватил, и пирогов. Чувствует внутри себя – будто из одного они теста слеплены, что не соперник с ним за одним столом сидит, товарищ верный. Такой, с кем бок о бок жить, богатырством не меряясь. Чуть было про поручение княжеское не позабыл, да спохватился.

Удивился Илья. Только прибыл, и уже – поручение. Расспрашивать начал, почему ему честь такая выпала, почему не другому. Про себя Алешка честно сказал, что не ладят они с Добрыней. Не стал говорить, что всего-то раз и виделись, а с другой стороны – один раз увиделись, и тут же разодрались. Какой тут лад? С другой стороны, с Ильей по первости тоже неказисто получилось...

Хорошо, разговор в сторону ушел. Как-то незаметно про родные места Алешкины заговорили. Про родных вспомнилось. Илья весточку предложил передать, коли что...

– В ножки тебе за то поклонюсь, – серьезно ответил Алешка...

Уехал Илья, Алешка же к прежней жизни вернулся. Скоро, должно быть, в поход отправляться, а у него все девица с ума нейдет. Все вокруг терема ейного топчется, и никак ничего путного придумать не может. Побродит туда-сюда, повздыхает, и прочь убредет. Зачастую и сам не видит, куда. Так и случилось, забрело его на торжище, а там старушка какая-то навстречу попалась. Не заметил ее молодец, пока в голос не заверещала. Он, вишь, мало того, с ног ее сшиб, так еще и корзинку в грязь вывалил. Ну, что, ну – виноват... Вот тебе, бабка, новая корзинка, чего там в ней такое было? Накупил Алешка всего, чего сказала, да еще калач огромный, маковый, в придачу; усадил на плечо, из озорства, куда нести, спрашивает. Бабка верещит, спусти наземь, окаянный, народ кругом гогочет, а Алешке хоть бы хны – куда несть, и все тут. Колотит она его, а люди от смеха заходятся, стоять не могут, кто во что горазд. Одни кричат: "По себе, мол, девку нашел", другие – "На что она тебе, злющая такая?", третьи и того пуще... Образумился тут Алешка, повинился. Как лучше, дескать, хотел, но коли своим ходом желаешь, – и на землю-таки опустил. Еще калач прикупил, платков расписных, народу кулак показал, – посмеялись, и хватит, – ну, коли верхом не желаешь, давай так просто провожу. Только старушка шибко ругательная попалась. Подарки забрала, а сама костерит молодца, на чем свет стоит. Алешка и сам чувствует, от дурной головы поступок его, ан что ж теперь – головою об забор убиться? Бочком-бочком, в улицу какую-то спрятался, дождался, пока бабка с торга пойдет, и за нею увязался. Мало ли, помогу чем, еще раз прощения спрошу, глядишь, и подобреет.

Крадется тихонько, посматривает. То чудно, что она вроде как по той же самой дороге шаркает, по какой он мимо Аленушкиного терема на торг шел. Вдруг она и живет где по соседству? Тогда обязательно нужно прощение выпросить, да порасспросить хорошенько, про житье-бытье Сбродовичей. А ну как она и в терем к ним вхожа, да с той самой бабой-ягой, что за сестрой их присматривает, ведается?

Совсем уже близко от места, для Алешки заветного, как вдруг, откуда ни возьмись, та самая собака, знакомая его, выскочила. Выскочила, залаяла, – и к бабке. Наскочила, ухватила за подол, рычит и напрочь рвет. Заголосила старушка, отмахнуться пытается, да где там – псина не по ней размером, так еще и не из пугливых. И главное – как Алешка под окна, так народу – не протолкнуться, а тут – никогошеньки. Совсем бабке пропадать, кабы не молодец. Увидал такое дело, даже камня искать не стал, – рукава засучил, кулаки сжал, гикнул на всю улицу – и на выручку. Только супротивник его дожидаться не стал. Глянул искоса – не сдюжить ему с Алешкой, деранул напоследок бабкин подол, выхватил кусок здоровенный, и подался победителем прочь, во все четыре лапы. Покусать – не покусал, разве что ущербу наделал, да напугал шибко.

Ну, со спасителем иной разговор, нежели с озорником. Благодарит старушка Алешку, а тот отмахивается. Давай, говорит, провожу, как бы опять чего не приключилось. Далеко ли тебе еще, до дому-то? Так я вроде уже и пришла, отвечает. Вот в этом теремочке я и живу. Алешка ажно рот распахнул. Это что ж такое выходит? Это он, выходит, мучительницу Аленушкину из беды вызволил? Знал бы, не торопился б... А та ему – коли б в своей избе жила, войти бы пригласила, в гостях же – воля не своя. Ан в долгу-то я оставаться не привычная... Не ты ли тем самым молодцем будешь, что всю пыль вокруг терема нашего пуще дождичка притоптал? Молчит Алешка, что сказать, не ведает. Скажешь чего не так, только хуже сделаешь. Не отвечай, сама вижу. Вижу и то, засиделась девица-красавица в девках, замуж ей пора. Кабы не братья... Об тебе же хорошее люди говаривают, от того и подмогу сколько... Поначалу. Как дальше поступать – сам решай. Пока же, сходи завтра на торг, купи подарков, какие глянутся. В полдень сама туда приду, со мной их девице и передашь. Ну, а там видно будет, что да как... Что за подарки купить-то? Алешка спрашивает. Она же нахмурилась, глянула грозно, отвечает: сердце подскажет. Ушла, и ворота захлопнула. Молодец на всякий случай на окошечко глянул, может, выглянула девица, на шум-то. Закрыты ставенки. Ан показалось Алешке, будто мелькнуло за ними что-то светленькое.

Едва торг зашумел, молодец тут как тут. По рядом прохаживается, присматривается. Товару много, сказать нечего, да вот незадача, что выбрать – не знает. В самом деле, не бочку же с дегтем, али там канат пеньковый. Или, пуще того, рыбину вяленую. Хотя рыбину, конечно, сподручнее. В том смысле – съел, и нет ее. А колечко там, или украшение... Найдут братцы ненароком, спрашивать станут, беда случиться может. Да и мало ли, чего подумает, коли подарок слишком дорогим окажется. Так ведь и дешевый, – тоже не годится... Ходит, присматривается, слова старушкины припоминает, насчет сердце подскажет. Что-то оно не больно-то и подсказывает. Вот брюхо – иное дело, оно в голос кричит. Потому как он с утра натощак выскочил...

В конце концов, нашел желаемое. Не стал мудрить особенно, купил платок расписной – рощица березовая, а средь ветвей голубок с голубкой милуются, да пряник сахарный. На нем королевич какой-то заморский девицу спасенную в свое королевство везет. Сидят они на коне его богатырском, рука в руке, глаз друг от дружки отвести не могут.

Купил – и очень сам собой доволен остался, потому – не простые подарки, а как бы с намеком. Притаился в улочке, какой старушке к терему возвращаться, там и дождался. Передал, как уговорено было, попросил посмотреть, то ли выбрал, али промахнулся.

– Мне-то что, – бабушка улыбается. Она, вроде, и совсем не злая, оказывается. Должно быть, и насчет Аленушки людская молва приукрасила. Ну, насчет того, что поедом ее ест. – Мое дело маленькое. Только передать. А уж хорош ли подарок, или нехорош, не мне судить.

– А мне, как же узнать-то? – Алешка спрашивает.

– А так и узнать. Приходи, вечор, к терему. Коли увидишь оконце распахнутое, а в оконце – девицу, знать, понравился. Ну, а не увидишь – не обессудь.

– Может, ты за меня словечко скажешь?

– Об чем это? Об том, как на торгу меня на смех поднял, бабку столетнюю?.. Ничего говорить не буду. Потому, сердечко сердечку весточку подает, и мои слова ни к чему тут будут.

Легко сказать, вечор. Измаялся Алешка, дожидаючись, как солнышко к земле клониться стало. Коли б можно было, сам бы на небо забрался да подтолкнул, чтоб шибче двигалось. Никакого б жару не побоялся. В конце концов, рукавицы бы прихватил, дабы не обжечься. Потому – насмехается оно над молодцем. То глазом моргнуть не успеешь, – уже и стемнело, а то бродишь-бродишь, бродищь-бродишь, а его ровно кто гвоздями к небу приколотил. Хорошо бы, конечно, занятие себе подыскать, чтоб время быстрее летело, да только сейчас за что ни возьмись, – все из рук падать будет. И так уж: положит себе до ворот дойти, али там до Славутича прогуляться, сколько шагов шагнет, глядь-поглядь, а ноги его сами в заветную улицу несут. Так и ходил, как привязанный, вокруг да около, пока не решил, что пора.

Заступил свое место у забора напротив ставенек прикрытых, ждет. А только ждать оказалось еще пуще, чем ходить. Ну, кто бывал в ситуации, какая с Алешкой приключилось, тот поймет, и говорить тут особо не о чем. То чудится ему, мелькнуло за ставенками что-то, вот-вот распахнутся; а как нет, тут-то уныние горой каменной и навалится. Мается Алешка, думается все ему, – не те подарки выбрал. Клянет себя, на чем свет стоит, что надо бы зеркальце, али там гребешок, и пусть его, что золотцем-камешками украшены; в шкатулку убрала – и вся недолга. Не станут же братья в шкатулку девичью заглядывать... Эх, хоть бы бабка, что ли, выглянула. Завтра, завтра же другие подарки купит... Вызвать ее, что ли?.. Камушком, аккуратненько, не как в прошлый раз...

Совсем голову потерял, уже и камешек отыскать собрался, да на счастье его – распахнулись ставенки, присела у окошечка девица-красавица. Преклонила щечку к ладони, вдаль куда-то смотрит, вроде как на небо, на молодца же – ни-ни. Алешке же и то в радость. Он от лады своей глаз отвести не может. Рот раскрыл, застыл, руки свеся, дурак дураком. Окошечко закрылось давно, а он все стоит. Как до дружинницкой добрался, сколько заборов лбом пересчитал, про то неведомо. Одно на уме – не отвергла подарков его девица красная, показалась в окошечке, знать, и он ей по нраву пришелся...

С того дня и повелось. Чем свет, Алешка на торг бежит, гостинец какой отыскать да с бабкой потом и передать. А вечером – возле забора торчит, ждет, когда ставенки заветные распахнутся. Теперь уж девица особо и не прячется, нет-нет, да и бросит взгляд в его сторону. Встретятся сколько глазами, тут и слова не нужны... Без них все ясно. Ан и без слов совсем – тоже негоже.

Вот и стал молодец раздумывать, как бы это ему в терем к ладушке, хоть ненадолго, пробраться, коли ее за забор не выпускают. Причем так пробраться, чтоб и на нее охулки не положить, и с братьями ейными рукомашества не устраивать. Думал-думал, наконец, скумекал. Он, пока вокруг терема бродил, хорошенько все повысмотрел. Коли через забор перемахнуть, да в одном месте подтянуться, в другом ухватиться, а в третьем оттолкнуться, можно до крыши добраться. И уж оттуда, ежели осторожно, можно к самому окошку спуститься. Конечно, вниз головой, – какая беседа?.. А такая, что все-таки лучше, чем никакой. Главное, чтоб дождика не случилось, чтоб не соскользнуть. Тут и шкура медвежья, подарок Хортов, пригодится. Она в темноте цветом, что крыша деревянная, накрыться ей – так с улицы не видно будет. Нужно только бабку уговорить, дабы подсобила, ночку безлунную подгадать, да чтоб братьев куда-нибудь унесло. Последнее, оно желательно, но и без этого обойтись можно.

Бабку Алешка уломал. Она, думается, только для виду и не соглашалась, чтоб из молодца побольше чего вытрясти. Ей чего? Мало ли, тать какой в терем забраться решил, по незнанию, кто в нем живет. Ни при чем она, ни сном, ни духом не ведала... Аленушке тоже не в укор, что ставенки распахнула. Сам же Алешка... Ладно, дорожка кривая, ан куда-нибудь да выведет.

Какими уж там правдами-неправдами бабка Аленушку уговаривала, а только уговорила. Чего ж тут такого страшного, ежели пораздумать? Она – в светелке своей будет, молодец – снаружи, коли разговора не получится, так ставенки закрыла, и все дела. А может, и такое случится, суженым ейным молодец окажется, кто ж наперед знает? От гляделок же одних, чего доброго, очи врозь смотреть станут, как у зайца...

В общем, так все сложилось, как Алешка и задумал. Братья, хоть и дома остались, рано спать легли; месяц старый облачками легкими прикрылся, дабы не смущать. И в улице – никого. Махнул Алешка через забор, даже портами не зацепился. Шкуру нацепил, полез. Ну, это у него сызмальства – по деревам лазить. Да и не только по деревам – на крышу избы своей сколько раз лазил. Так что, не привыкать. Иной нагнуться не успеет, как Алешка уже на тереме оказался. Только это половина дела. Потому как теперь головою вниз сползти надобно, да ухватиться поудобнее, дабы не сверзиться, да девицу красную видом своим не напугать. Он же, подумав, как бы лицо его пятнышком светлым не выдало, на всякий случай сажей намазался. Выглянет Аленушка, увидит его... В общем, надо как-то не вдруг показаться.

Ползет это он по крыше, и слышит – скрипнули внизу ставенки. К самому краю подобрался, "Аленушка...", прошептал.

– Здесь я, – ответ тихий слышится. – Тебя-то как звать?..

Хотел Алешка сказаться, да тут, на беду, так дернулся, мало не слетел. Забыл, где распластался, вырвалось ненароком...

– Как, как? – девица спрашивает.

Хорошо, не расслышала.

– Алешкой зовут, – пробормотал быстро. – По батюшке Григорьевичем. Из Ростова я... У князя служу... В дружине... Богатырем...

– Вот и мне подумалось, имя уж больно какое-то странное...

Или расслышала?..

– Так ведь то не я... Терем у вас скрипучий больно...

То ли хихикнула, то ли почудилось...

– Ты, Аленушка, не пугайся, – Алешка шепчет. – Я тут сажей намазался и шкуру медвежью надел...

– Это еще зачем?..

Нет, не почудилось, хихикает, ажно заливается.

– Так ведь чтоб на крыше не углядели. Это я тебе затем говорю, – не пугайся, коли завидишь...

Ну, и дальше, слово за слово, побежал разговор, словно речка. О чем? О чем обычно парень с девкой наедине шепчутся, а потому нам подслушивать их совсем негоже.

Сколько времени прошло, чувствует Алешка, руки подзатекли немного, и начал он потихоньку сползать. Главное – ни тебе развернуться, ни ухватиться поудобнее. Он как залезть – хорошо придумал, а как слазить будет, о том и не озаботился.

Услышала Аленушка шум, спрашивает:

– Что это там у тебя такое?

Он и отвечает:

– Ты, – говорит, – не пугайся шибко, только не вида моего. А того, как я сейчас с крыши падать буду...

Девица и сказать ничего не успела, как он уже слетел. По пути хотел за ставни зацепиться, не удалось. Один с корнями вырвал, так с ним на четвереньки и ляпнулся.

Грохоту наделал – на весь Киев. Братья поднялись, на крыльцо выскочили. Хорошо, спросонок. Только и углядели, как что-то черное, лупоглазое, мохнатое, на человека чем-то похожее, за угол терема уковыляло...

Не иначе, опять хозяин объявился. Кому и быть, как не ему. Опять ставни сорвал. Дались ведь... Чем они ему так не угодили?..