Текст книги "Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

7. КАК СЛУЧИЛОСЯ ВОЗЛЕ ГОРОДА, СЛАВНА ГОРОДА, ГРАДА ЧЕРВЕНА...

Ну, с этой бедой Алешка справился. Придумал веревкой с крюком железным себя за крышу цеплять. Так и делал, когда окошко в очередной раз починили, да суматоха улеглась. Придумать-то придумал, а все равно – негоже это. Что ж это он, богатырь княжеский, подобно татю в ночи на свидание к ладушке пробирается? Так ведь и возраст такой, что пора избу свою ставить, а он – по крышам лазит. Узнает кто – позор несмываемый на всю жизнь. Надо бы, наверное, у князя заступничества поискать, да тому некогда Алешкиными делами заниматься. Потому, не только Добрыня с Ильей заявились, еще и прочие подоспели – Сухман, Иван Колыванович, Михайло Потык, Полкан. В Степь собираются. Теперь, когда большая часть в сборе, можно и посчитать, за обиды-то. Не только со Степью.

Еще задумал князь слободу Богатырскую учинить, чтоб жили все в Киеве, чтоб не нужно было по городам-весям за каждым бегать. Уже и терема первые ставить начали. Добрыня жену привез, Настастью Микулишну, – говорят, она самого Микулы Селяниновича дочка, – ему первый терем и ставят. А об Алешке, даром что Киев от Тугоркана избавил, ровно позабыли. Он, к слову, когда Илья Добрыню князю являл, в палаты не пошел. Невмоготу слушать, как змееборцу этому хвалу петь будут. А он, может, и змееборец-то никакой. Он, может, за всю свою жизнь никаких змей окромя ящериц и в глаза не видал. Конечно, по традиции, драку во дворе теремном учинил, как заявился, только разве ж это повод, чтоб за богатыря почитаться?

Когда первый раз нос к носу столкнулись, – куда ж денешься, оба, как-никак, на службе княжеской, – разом друг дружку узнали. Разом и в стороны отвернулись, мимо пройти. На беду Илья рядышком случился. Ухватил обоих за плечи, свел так, что мало лбами не шарахнулись, – ну совсем своей силы человек не понимает, – начал им одному про другого сказывать. Алешке перечить неудобно, – все ж Илья исполнил просьбу его, отвез гостинцы родителям; Добрыне – тоже, он с некоторых пор Илье брат названый. Не стали его огорчать, ан и обниматься тоже не стали. Помялись, пробормотали что-то невразумительное, и разошлись. Потом, правда, малость попривыкли. Куда ж деваться, если Илья их постоянно вместе сводит, да за собой таскает. К тому же, пока терем Добрыне строился, Алешка успел себя показать, ну, чему у отца выучиться успел. В общем, не то, чтоб братьями, а товарищами Алешка с Добрыней стали. Хоть и не сказать, чтоб совсем уж хорошими, потому как не избавились внутри себя от того, кому которого за первого почитать. В смысле – второго. Потому как не стало Святогора-богатыря, а пока суд да дело, пусть Илья первым побудет, – пока они промеж себя разберутся.

Ждать же того, похоже, не долго. Рать княжеская собралась – ей не то что Степь укротить, ей все царства-государства, что на белом свете есть, под руку Киева привести сподобно. Только они покамест подождут, ибо не они – Степь учинила князю обиду великую. Обид же он никому не прощает. Прадед его, говорят, столицу степную с землей сровнял, – хотя, если вдуматься, откуда у кочевников столица? – правнук до самой границы степной дойти собирается, до гор великих. Или до пустыни великой, – тут кто как сказывает. Не вдруг собирается, вперед отряды выслал – дорогу разведать, гати мостить, склады устраивать. Часть воев на кораблях пойдет, часть – обычно. Корабли уже пригнали, из Греков, помимо своих, ходить обучаются. В общем, коли есть в Киеве соглядатаи степные, им бы своим ханам одно сказать: собирается на вас сила несметная, не устоять вам против нее, ни по одному, ни скопом, а потому собирайте дары великие, кланяйтесь, падайте в ноги князю киевскому, мира вымаливайте. Сыновей, дочерей своих в Киев шлите, аманатами, роднитесь с людьми знатными, вовек забудьте о распрях с князем.

Богатыри тоже без дела не сидят. Илья с Добрыней, вишь ты, у одного учителя оружием владеть обучались, вот они с двух сторон за Алешку и принялись. То один, то другой, гоняют у стен городских до седьмого пота. Ну да тот не в обиде, понимает, не со зла, для пользы его то делается. Так ведь их и самих воеводы княжеские натаскивают. В рати воевать учат. Это ведь не то же самое, что один на один силой меряться. Здесь неумехой посреди своих урон больший, чем неприятель, понаделать можно. Как там в сказках сказывается? "Махнул направо – улочка, махнул налево – переулочек..." Ежели умеючи, да неприятеля махнуть, – так и пусть его, а коли не умеючи, да по своим – так лучше и не надо... А не то, махнул пару раз направо-налево, так и воевать не с кем. В том смысле – всех своих и положил. Кого улочкой, а кого – переулочком...

Вот и живет Алешка – днем богатырствует, а вечером, как случай выдастся, на терем лезет. Промеж себя-то у них с Аленушкой все давным-давно сговорено, а как к братьям ее приступить – не ведает. Конечно, у него теперь, ежели на кулачки, такие помощники имеются, каких ни у кого нету, да только ведь, что ни говори, сестра она им. От того и уговорились: как из похода степного возвернутся, так Алешка сразу князю поклонится, попросит его замолвить словечко перед Сбродовичами. Ну а в том, что он себя славой в походе покроет, в том у Алешки сомнения нету.

Ан и тут иначе повернулось, чем думалось да гадалось.

Решил князь с чего-то не брать Алешку с собой. Может, нашептал кто чего, может по иной причине, а только сказал ему в Киеве оставаться, город наблюдать. Вроде и честь великая оказана, ан обида – пуще всякой чести. К Илье сунулся – чтоб за него вступился, а тот только руками развел. Сам, мол, ведаешь, коли попала князю вожжа под корзно, тут уж ничего не поделаешь. Но и то рассуди, не всякому оборону Киева доверят... И пошел, и пошел... А сам глаза в сторону отводит. Оно и понятно – от кого защищать-то? Эдакая рать собралась! Развеет степняка, вернется... Кому ж самому охота голову под меч подставлять?..

А то, что нашлось, кому, про то не ведал и не гадал...

Не довелось Алешке побыть главным в Киеве. Не вся дружина в Степь подалась. Часть осталась город блюсти, а часть – иным путем отправилась. На закат.

– ...Сколько можно одно и то же талдычить: отчего да отчего? Сказано тебе было, по слову княжескому.

Воевода Клык, старший над дружиной, раздраженно пошерудил толстой палкой, поправляя дрова в костре.

– Так ты один раз ответь вразумительно, того и хватит. Почему меня, почему не другого кого? Вон, Хапиловы, Сбродовичи, Залешане – все из мест, что поближе будут. Я-то с чего?

– С того, дурья башка, слово об тебе сказано было.

– Да кем же?

– Седалищем моим, вот кем, – взорвался воевода. – Откуда мне знать? Нешто князь мне все про все рассказывает? Последний раз тебе, Алешка, говорю, а коли еще раз спросишь, – так чем ни попадя отхожу, свет белый с овчинку покажется. Весточка до князя дошла, неладное там творится. А тут кто-то и вспомяни, что дружок твой, Хорт, как-то сказывал. А ему – товарищ твой, заезжий. Будто ты с каким-то зверем неведомым совладал. Вот и решил, что коли с тем зверем справился, так и с этим – тоже...

– Отчего ж не Добрыню?.. Он, вон, змеев набил, больше чем комаров на болоте.

– Тьфу ты, – плюнул Клык. – Не хочу с тобой больше разговаривать. Не ты князь, не тебе и решать. Наше дело – исполнять, что поручено. И хватит вопросов. Я же тебя не спрашиваю, что это за зверь такой, которого ты одолел...

– Да какой там зверь, – на всякий случай, с презрительным видом, махнул рукой Алешка. – Сам знаешь, у страха глаза велики... Понапридумывали люди, а на самом деле ничего такого... Обычного медведя ни весть за кого приняли.

– Медведя? – недоверчиво спросил воевода.

– Ну да, – с простодушным видом ответил Алешка. – Он, вишь, заднюю лапу шибко поранил. На передних ходить научился. Кто его видел, говорили – все медведи, как медведи, а у этого – вместо морды это самое... А ревет откуда-то снизу, где это самое как раз быть и должно.

– Отчего ж это он на передних лапах ходить приспособился? – по-прежнему недоверчиво спросил Клык. – Отчего не на трех ковылял?

– Отчего да отчего, – все так же простодушно сказал Алешка голосом воеводы. – Откуда мне знать? Нешто медведь мне все про все сказывал?..

Хмыкнул воевода. Головой покачал. С одной стороны, коли подвиг какой совершил, чего ж отпираться-то? Иной на месте Алешки с три короба наплел бы, про удаль свою. Этот же – помалкивает. То ли и впрямь подвига не было, то ли скрывает что – поди, разбери. Ну, не хочет говорить, не надо. Да и он не баба, чтоб спрашивать.

– Идем-то хоть куда? – это опять Алешка. – Бывал там прежде?

– Доводилось, – ответил Клык. – Не то, чтобы совсем там... Я тогда в дружине левой руки был.

– Сказал бы хоть, из-за чего весь сыр-бор разгорелся...

– Сказал бы, коли б сам знал.

– Ну, хоть что знаешь...

– Знаю?.. Только то и знаю, что от стариков слышал...

– Земля та, вроде как Волынью зовется. На нее, говорят, еще прадед князя нашего, что щит над вратами Царяграда прибил, глаз положил. Всем богата, и лесом, и зверем, а пуще того – лежал сквозь нее путь гостиный, из варяг в хозары рекомый. А ты и сам понимать должон, княжество, оно купцами богатеет. Чем больше купцов к нам приходит, а наших – за море ходит, тем больше у нас в Киеве достатку. Ан не только пращур князя нашего достатком обзаботился, иных предостаточно. Кому ж охота, чтоб у него под боком богател кто-то, коли самому можно. От того и зарились на землю ту, от того друг у дружки ее из самой глотки и рвали.

– Кто рвал? – спросил Алешка.

– Ну, кто... Ляхи там, еще кто... Только жители земли той, – их разно кличут: хорватами, дулебами, бужанами, волынянами, – они вроде к нам ближе. Они с нашим князем, – то есть, с пращуром его, даже Царьград брать ходили... Ан мы – далеко, а ляхи – близко. Коли б отец княжеский новый Киев туда далее за горами на закат солнца построил, как обещался, тогда – дело иное. А так – далековато будет, особо не набегаешься. Да и опасно. Вот, скажем, говорят, пращура княжеского, змея будто укусила, от того, мол, и помер. Волхва даже какого-то приплели, будто он ему это предсказал. Я же считаю, от греков он смерть принял. Не простили они ему позора, – щита то есть, да дани, – и как-нибудь зелье смертное подсунули. Опять же, отца его, тоже они со свету белого сжили. Боялись его шибко. Потому заплатили диким каким-то, они его при порогах и подстерегли... Так ведь и деда, тоже греки одолели. И тоже не своими руками. Золотом своим. Подговорили кого-то там, они его поймали, и к березам-то привязали. С голоду, наверное, помер. В общем, от греков нам – одни неприятности. Коли случится, подальше от них держись. Попомни мое слово, – доберутся до Киева, жди беды. Силой не возьмут, так хитростью...

Клык помолчал, думая о чем-то своем, затем продолжал.

– Деда не стало, так бабка осталась. Она, кому надо, воздала, за смерть мужа, а там дальше двинулась, погосты да дани устанавливать. Вроде как тоже несколько городов у ляхов отбила. Ну, и внук ее, князь нонешний, руку приложил. Поговаривают, будто он все города, в земле той, вокруг одного собрать желает, и сыну своему в правление отдать...

– И дорога наша, знать, как раз к тому городу лежит, – сказал Алешка.

– Попал пальцем в небо, – усмехнулся воевода. – Того города еще как города и нету, его еще отстроить предстоит. А нам к Червену... Он там пока за главный.

– Червен... – Алешка пожевал губами и сплюнул. – Название-то какое... гадкое...

– Дурень ты, – беззлобно отозвался Клык. – Червленый, по-ихнему, красный, прекрасный. А ты – гадкое.

– Ишь ты, дурень... – пробормотал Алешка. – Коли красный, так и назови. Чего людей путать? Ты сам-то в нем бывал?

– Сказывал же тебе, не довелось.

– Нас-то чего туда гонят?..

– Узнаем. Прибежал гонец к князю, от посадника тамошнего. Беда какая-то приключилась. Ежели мое мнение узнать желаешь, так тебе скажу. Задумали ляхи обратно города свои возвернуть, вот и чинят чего-то недоброе. Иначе, с чего бы гонца посылать, коли столько лет про места те и не вспоминали – тишь да гладь... Ляхи-то там, совсем рядом. Попомни мои слова, где ляхи – там неприятности.

– А греки как же?

– Что – греки? Греки – само собой, так ведь и ляхи не в особину. Должно быть, греки ляхов за золото подговорили бучу затеять, или наоборот. Поди, разбери их...

– А зверь чего? Ты еще про зверя говаривал?..

– Про зверя?.. Так ведь греки, они и зверя могут, за золото... Ну, не за золото, так за другое что...

– Или ляхи?.. – прищурился Алешка.

– Или ляхи, – серьезно подтвердил Клык.

А и вправду Червен красным показался. Больно уж необычен. Прямо посреди реки, на нескольких островах обустроился. Посреди – самый крупный, о трех мостах деревянных, с берега на остров перекинутых. Хорошие мосты, крепкие, это откуда хочешь видать. Мосты те в ворота башенные упираются, причем, виданное ли дело, башни те наполовину из камня сложены. Верхняя половина, правда, как и положено, деревянная. Да и камня того не на все хватило. Башен, по всему городу, равно столько наберется, сколько пальцев на обеих руках. А чтоб снизу камень, всего четыре. Три – на главном острове, и еще одна – на том, на котором посадник с дружиною живут. Этот остров в треть главного размером будет. Еще же один, изогнутый, как пьявица, мало не вполовину два других обхватил. На нем – башня большая, дозорная, и стена. К нему и от него мост большой имеется, самый главный, должно быть. Стены крепостные, понятное дело, на главном и посадском островах тоже присутствуют. Чуть не из самой воды тын поначалу подымается, так, что пристать ворогу совсем негде, за ним – вал, а уж на валу – стены. Торговля же вся, как Алешка углядел, на острове-пьявице ведется.

Чудный город, что и говорить! Такой приступом взять – без хитрости какой никак не возможно. Разве что по зиме, как река станет. Только есть она тут, зима-то? Нет, зима – она везде есть, морозу – хватает ли, чтоб воду льдом оковать? Да и на зелень веселую глядючи, что окрест города, не верится как-то, чтоб зимы здесь суровые бывали. Не то, что в родном Ростове... Люди же... А чего люди? Люди – как люди. Две ноги, две руки, одна голова. Такие же, как везде. Говор вот не совсем привычный. Об иное слово язык сломать можно, даром что без костей. Взять, к примеру, реку. Они ее Синеочей зовут. Алешка и так, и сяк головой вертел, языку помогаючи, потом плюнул, и решил про себя Синеглазкой кликать. Не имя для реки, конечно, ан все лучше, чем Синеоча.

Понравился Алешке город, коли со стороны смотреть. Неизвестно, чем князь думал, когда не вокруг него, – вокруг другого решил земли местные собрать, чтоб сына на стол посадить. Тем более, того еще вроде как совсем нету. Зачем сызнова строить, ежели тут такая красота имеется?..

Как добрались, Клык к посаднику подался, пока дружинников по местам определяли, где кому стать. Конечно, Алешка лучше бы тоже к посаднику, ан кто он такой? Оттого и занимался собственным обустройством, где указали, коня расседлал, то, другое, поужинал, чем угостили, на башню сходил, окрест поглазеть, а воеводы все нет. Совсем уже было спать решил завалиться, когда тот возвернулся. Задумчивый, хмурый, что твоя туча. Сел возле Алешки на скамью возле избы дружинницкой, сидит, кряхтит, и помалкивает. Пару раз руками махнул, хлопнул по коленям, – и опять молчит. Вздыхает. Лопнуло у Алешки терпение.

– Ну, чего там такое приключилось? – спрашивает. – Да не томи ты понапрасну, и ноги не молоти, и так уже наполовину в землю вогнал. Сказывай, об чем с посадником беседы беседовал...

– Сказывай, сказывай, – пробурчал Клык. – Вот тебе и сказывай... Такое скажешь, в погреб посадят, да неделю водой ледяной отливать будут, чтоб охолонул малость. Коли б не был поставлен над городом, подумал бы – шутки шутить надо мною вздумал. Такое разве сказочникам каким плести подобает...

Кого бы после слов таких не раззадорило? Вот и Алешка – елозит по скамье, мало не приплясывает. А Клык опять, словно воды в рот набрал.

– Да не томи ты, – не сдержался молодец. – Начал, так и заканчивай. Не баба, чай.

– То-то и оно, что не баба, – неожиданно рассудительно пробормотал воевода. – Был бы бабой, враз все выложил, а тут... Не гони, дай самому немного размыслить...

– Одна голова – хорошо, а две – лучше...

– А три – так и Змей Горыныч получится!.. Чего пристал, как банный лист к этой самой... к полку банному... Змей, змей... Об змее он тоже сказывал. Объявился, мол, тут, змей огненный, к городу подбирается, селения окрестные жжет...

Алешка поначалу не понял, а потом честно разинул рот.

– А еще этот... как его... волк... волко... волко... тьфу ты, пропасть, как же его?.. волкодлак, вот!.. Да братья-разбойнички мертвые пошаливают. Хотел?.. – Воевода неожиданно достал из сапога деревянную ложку и протянул Алешке. – На, хлебай, чего спрашивал. Только мимо рта не пронеси. Не хочешь? – Он сунул ложку обратно. – Вот то-то и оно...

– Да ты погоди, погоди, – Алешка помотал головой. – Ты тут такого наговорил, на козе кривой не объедешь. Давай-ка по порядку.

– Так я тебе и говорю по порядку! Как сам понял. В ляхах все дело. Они с тех пор, как у них города отняли, зарятся их обратно возвернуть. Рати опасаются, потому и призвали на помощь чаровников, по-нашему – волхвов. Золота, наверное, не меряно посулили. Те и расстарались. Всякую пакость, какая ни на есть, насылают. Людишек пугают да бьют. Вы, мол, князю киевскому предались, посмотрим, как он вас оборонит. А ежели не оборонит, милости просим обратно к нам. Примем, как родных, и все старые обиды, само собою, побоку. Ну а коли нет – не будет вам ни мира, ни покою. Всех, сколько есть, вчистую изведем. И князю киевскому, ежели сунется, накостыляем.

– И чего?.. – для порядку спросил Алешка.

– Чего-чего... Мне посадник как сказал? Прежде вся река ладьями была забита, сеть бросить некуда, а нынче – глянь, много ли увидишь? Потому, боятся шибко гости, не особо на торг поспешают...

– Волхвов этих самых боятся?

– Не то, чтобы их самих... Их, правду сказать, то ли видели, то ли нет... А вот змея огненного многие видали. Издалека, конечно. Ползет это окаянство по лесу, далеко его видать, чешуя огнем горит, пламя из пасти до самого неба подымается. Где проползет – там только земля горелая и остается... Говорят, она после этого даже зерно родить перестает... Оборотень еще объявился. Днем человеком шастает, где угодно встретишь – и не подумаешь, кого встретил, – а по ночам в волчищу огромадного перекидывается, да такого – ни меч его не берет, ни стрелы. Отскакивают от шкуры, что желуди. Коли встретит кого, пусть даже и на телеге, враз пополам перекусит...

– Вместе с телегой, – буркнул Алешка.

– Чего? – не понял воевода.

– Чего-чего... – поддразнил его Алешка. – Это кто ж по ночам в лесу на телеге разъезжает? Твой посадник, небось, меду хватил хорошенько, прежде чем рассказывать... А ему, должно быть, бабки какие небылиц наплели...

– Я поначалу тоже так подумал, – неожиданно беззлобно отозвался Клык. – Плетет, ни весть что. Особенно когда про разбойников речь завел.

– Разбойники-то хоть пламенем не дышат? Этих-то стрелы с мечами достают?

– С ними совсем беда. Они, вишь, много зла понаделали, много кровушки людской пролили, пока нашли, где они прячутся. Избу в лесу, в месте непроходимом, частоколом обнесенную. Окружили со всех сторон, да стрелами и запалили, в отместку за дела их страшные. Так они там и остались, до поры до времени...

– Что значит: до поры до времени?..

– То и значит, что не до конца разбойники спалились. Не приняла их мать-Сыра-земля, не простила им зла их. Вот они и продолжают дела свои черные...

– Так они что же, живы?

– Какой там живы, изба, говорят, до золы угорела...

– Может, их там и не было вовсе, когда горела...

– Были. Видели их там.

– Ты, Клык, говори себе, что хочешь, а только мертвые на живых не охотятся.

– Без тебя знаю...

– А коли знаешь, чего мелешь попусту?

– То и мелю. Люди сказывают – как раньше свирепствовали, так и сейчас.

– Люди много чего сказывают. Я так думаю, самим надо на место наведаться, да все там хорошенько посмотреть.

– Знамо дело, надо... Вот завтра и поезжай. Дам тебе еще пятерых в помощь. Сами здесь пока останемся. Тоже осмотримся.

– Не, я один съезжу. Мне пятеро только помехой.

Глянул на него воевода, головой покачал.

– Как знаешь. Один – так один. Уговаривать не буду.

Поднялся и ушел.

...Пожарище, что от логова разбойничьего осталось, было проще найти, чем не найти, так показалось Алешке. Даже удивительно, что они столько времени безобразничали. Он, пока дорогу выспрашивал, столько от людей про них понаслышался, что просто удивительно, отчего их прежде-то к ответу не призвали. То еще непонятно было, не так про них сказывали, как Клык давеча. Нет, людишек они, выходило, столько побили, сколько на приличное царство-государство хватит, да только не об этом речь шла. Об этом, конечно, тоже, но как-то мимоходом и вроде бы даже с пониманием. Разбойник, он и должен лютовать, иначе какой же он разбойник? Это само собой разумеется. За то их кара и настигла. Но больше всего, – это Алешка только сейчас понял, – людей заботило не это. Сокровищ уворованных не нашли, вот в чем беда. Они ведь столько награбили, на ста телегах не увезешь. Взять, к примеру, бондаря, что на самой окраине деревни нашей живет. Как пришли, да пригрозили хорошенько, он им сам, на день черный в подполе припрятанное, и отдал. Своими руками выкопал и отдал. А уж было-то у него... И дальше – кто во что горазд. Едет потом Алешка мимо двора того самого бондаря, глянет на лошаденку тощую, – за вилы станет, так ни за что не найти, – да на коровенку, – то еще тощей лошаденки будет, – на избенку покосившуюся, – и как-то сомнительно ему станет, чтоб бондарь на день черный казны, больше чем у князя киевского, припрятал. Так ведь и если товары все, у гостей отобранные, возле стен червенских складывать начать, пожалуй, на другую сторону сыпаться начнет. Дыма, конечно, без огня не бывает, только здесь уж больно густо надымлено. Искорки не видать, чего уж об огне говорить.

То еще не понятно – кого ни спроси, всяк тебе про соседа скажет, а про себя – ни слова. Самого беда стороной минула. Деревни пожженные? Да вон они, версту проедешь, тут тебе и пожарище. А там целая стоит, и в обратном направлении рукой машут, там, мол, ищи. Странно как-то все получается.

Опять же, тропа к логову разбойничьему, и не тропа вовсе. Мало – не дорога прямоезжая. А ям-то по обеим сторонам сколько, и не сосчитать! Как где место, чем приметное, там обязательно яма. Тут к бабке ходить не надо – золотишко припрятанное люди ищут. Может, оттого и пугают друг дружку, что разбойники и мертвыми окрест рыщут, чтоб кроме них сюда никто – ни ногой? А сами, как времечко выпадет, лопату в руки – и сюда? Добро на дармовщинку, кто ж от такого откажется? Слыхал, правда, в детстве, что клады – они не просто так даются. Найти не просто, а взять еще сложнее. Тот, кто прячет, тоже, небось, не дурак. Скажет слово заветное, и будь ты хоть в три аршина умом, нипочем не возьмешь. Вот, к примеру, говорили про кого-то на соседней улице, в Ростове. Он, мол, как-то подгулял сильно, и до дому все никак добраться не мог. От забора к забору – куда ни шло, хотя тоже не просто. Стоит отпустить, забор-то, как сразу будто кто землю из-под ног выхватывает. Он уж и палку какую-то поднял, а все одно несподручно. Мыкался, бедолага, мыкался, пока не поскользнулся да в лужу не упал. Хорошо, летом приключилось, не замерз. Сколько прошло, оклемался, и никак поначалу в толк не возьмет, ни где он, ни кто он. Оно и понятно. Лежит себе в тепле, кто-то рядом, под рукой похрапывает, ан не жена. Глаза кое-как продрал, и видит – в луже он, а рядышком свинья здоровенная пристроилась. Похрюкивает, почавкивает, и даже ухом вислым дергает. Вот ведь как оно обернулось. Поднялся, глянул по сторонам, – не видел ли кто его позорища, – а потом со злости ка-ак ахнет по свинье палкой!..

И тут, – правду говорят, – не было бы счастья, да несчастье помогло. Была свинья, и вся вышла. Скукожилась, и обратилась кучкой гривен. Ну, тот стоит, глазам своим не верит. Подобрал одну, осмотрел со всех сторон, на зуб даже попробовал. Только чего ее пробовать – гривна, она гривна и есть, не пирог с грибами. Обрадовался, плюхнулся опять в лужу, на колени, и ну хватать да по карманам распихивать. Пихает, пихает, а кучка вроде как не уменьшается. Так куда ж ей уменьшаться, коли один карман у него дырявым оказался? Все, что запихнул в него, обратно и утекло...

Ну, не оставлять же добро... Вспомнилось еще: коли не все подобрать, так и пользы не будет. Обратятся гривны, как солнышко взойдет, не пойми во что. Рубаху с себя скинул – все одно никто не видит – и загреб в нее все, что в луже было. На плечо – и домой. Мед из головы ровно ветром выдуло. Пробрался на двор, спрятал рубаху в подклети, а сам в сарай подался, не стал никого в избе поднимать.

Ну так его самого поутру подняли. Жена у него, признаться, ни в чем мужу не уступала. Ино он ее поколачивал, а ино – она его. В этот раз сила на ее стороне оказалась. Пошла она поутру корову доить, а в подклети пахнет, ровно в хлеву. Поискала, нашла рубаху мужнину, распахнула, ан там коровьи блины. Вот она этими самыми блинами мужа и отходила. Не помогло ему, что все рассказал, как на самом деле приключилось. Не поверила. Еще пуще облаяла. "Путные мужья, – кричит, – и впрямь гривны в избу приносят, а этот..." – И блином – шлеп!..

Сказать по правде, мало кто поверил. Однако, нашлись и те, которые каждое слово за чистое серебро приняли. Сочувствовали. Надо же, как не повезло человеку. Такая удача в руки сама далась, а взять не сумел. Не все из лужи выгреб, от того и обратилось серебро в лепешки коровьи... А может, по дороге что выпало, из рубахи али портов, поди, теперь, узнай. В общем, дважды человек пострадал.

Пока вспоминал, до пожарища добрался. Тын-частокол огнем почти не тронуло. Где повалился, где торчмя торчит, точно зубы у старика. Зато изба почти до основания выгорела. Главное – они логово свое не таясь, на полянке выстроили. Добираться сюда, конечно, тяжеловато, спору нет. Оно, как говорили, с трех сторон топью непроходимой окружено. Ну, топи не видел, а коли б не тропинка пробитая, может, и не нашел бы. Только вот это ж какие головы на плечах иметь надобно, чтоб посреди леса пожар учинить? Дунет ветерок искрами, – был лес, да весь вышел. Не ладно, в общем, выходит.

Опять же, и здесь ямы. Боялись бы разбойников, не стали б пепелище тревожить...

Вслух, наверное, молвил, потому как голос позади отозвался.

– Не стали б, говоришь? Так ведь жадность людская – ей пределы не ведомы...

Повернулся Алешка разом, рука в рукоять ножа вцепилась. Несдобровать тому, кто позади оказался, ежели худое что замыслил. Потом только торкнуло: ежели б худое замыслил, не стал бы себя голосом выдавать. Шарахнул бы чем по шелому, обобрал, да в болото сволок. Он ведь об опаске и думать забыл, до того все вокруг тихо да мирно...

А тот, кто назади стоит, смотрит спокойно, глаз не отводит. По виду, человек человеком. Не из княжеских слуг. Ратай, али ремесленник. Весен, почитай, заметно поболее, чем Алешке, будет. Ишь, серебряный весь, что голова, что борода. Хотя не стар, это и по глазам, и по стати видать. Впрочем, ежели по глазам – так вообще Алешкин погодок... Одет... Чего там, как все, так и он, ничего особенного. Сума через плечо, да палка в руке. Уж не волхв ли какой сыскался?

– Тебя-то, чего сюда занесло? Аль не видишь – гиблое место, не доброе...

– Чего занесло, про то сам ведаю, – неприветливо буркнул Алешка. – Клад выкопать собрался, ан лопату дома позабыл.

– А мешки, так понимать, по дороге растерял?

– Не без этого... Сам-то зачем заявился?

– Сам-то? – Незнакомец, отчего-то казавшийся Алешке молодым, вдруг осунулся и поник. Взгляд потух, голова свалилась на грудь. Весь он как-то потемнел, скукожился, и теперь, должно быть, по виду своему годился Алешки в пращуры. Некоторое время он молчал, а затем, когда Алешка решил, что тот вообще больше ничего не скажет, неожиданно ответил. – За дочкой пришел...

И так он это сказал, что слова насмешливые, тут же навернувшиеся молодцу на язык, как-то сами собой и пропали. Горе слышалось в них, такое, что сердце сковывало.

– Одна она у меня была, – продолжил между тем старик, теперь в этом сомнений не оставалось, – да и той люди окаянные лишили. Знаешь ведь, кто на месте этом жил?.. Увидал один из братьев доченьку мою как-то, глянулась она ему, он ее и увез. А как узнал я, да сюда подался, чтоб хоть как из лап злодеевых высвободить, здесь к тому времени только одни головешки и остались... С той поры и хожу вот, доченьку посматриваю...

И опять слова замерли у Алешки на языке. Хотел сказать: чего и ходить-то, коли ходить нечего, да не молвилось. Спросил, вместо этого:

– Ты что же, и с мертвого с него спросить хочешь?

– А мне все едино, что живой, что мертвый. Пущай как забрал, так и возвернет.

Рад бы Алешка помочь, да нечем. Коли у бедолаги разум от горя помутился, тут уж ничего не поделаешь. Вздохнул тяжко, потупился, глянул на старика, взял коня под уздцы и совсем было собрался уходить, как вдруг спросил зачем-то:

– А вот этого... как его... оборотня, в общем... Ничего не слыхал?

Старик некоторое время молчал, затем ответил:

– Через реку давеча переправлялся... Только в челн сел, откуда ни возьмись, волчина на берег выскочила. Громадная такая, что твой бык. Махнула в челн, как только не утопила. Села, и сидит. Смотрит глазами красными, и зубы скалит. Ну, мне куда деваться? Оттолкнулся шестом, правлю. Ан править-то я не горазд, сносит, челн-то. И вот как развернет его обратно к берегу, так волк на меня зубы скалит... Ну, переплыли кое-как. Он с челна сиганул, и был таков. Вот...

– А ты, часом, волка с псом бродячим не перепутал?

Старик не ответил.

– Значит, думаешь, оборотня через реку перевез?

Старик снова промолчал.

Видит Алешка, не рады его соседству, так и пусть его. Все одно помочь нечем. Хотел было про дочь спросить, да раздумал – нечего сердце отцовское попусту бередить. Прочь побрел.

Почти до дороги доплелся, а потом будто толкнуло что-то. Нехорошо человека так-то оставлять. Он, конечно, должно быть, не впервой сюда приходит, он, может, каждый день дочери дожидается, ан нельзя того допустить, чтоб обидел кто. Кто? Да хоть разбойники эти самые мертвые. Правда, их тут, похоже, не очень боятся. По крайней мере, не так, как Клык сказывал.

В общем, вернулся Алешка. Коня чуть в стороне оставил, сам к остаткам частокола подобрался, в три погибели согнувшись, глянул. Стоит старик там же, где и стоял. Застыл неподвижно, только легкий ветерок волосы да бороду пошевеливает. И долго он так стоять собирается? Ну да сколько не простоит, а раз уж все равно караулить, так чего бы и не осмотреться получше? Вон, дерево какое удобное, раскидистое. На него и влезать удобно, и развилка подходящая имеется, где приспособиться можно, как темнеть начнет. Старик, небось, ночи дожидается, когда для мертвецов самое время. Он, может, слово заветное знает. Конечно, Алешка во всякую там Навь не поверит, пока собственными глазами не увидит. Оно, конечно, неизвестно еще, что лучше: увидеть или ну его?..