Текст книги "Отшельник 2 (СИ)"

Автор книги: Сергей Шкенёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Часть 1. Литовский поход

Глава 1

Год второй от обретения Беловодья.

Русь одновременно сосредотачивалась, бурлила, и зализывала раны от недавно закончившейся замятни, оставившей след не только на Москве. В кои-то веки враги внешние не тревожили рубежи – одни внезапно, как казанские и крымские татары Чингизского Императора Касима, стали союзниками и чуть ли не лучшими друзьями, а другие, как то же Великое Княжество Литовское, с упоением резались в попытке выяснить, кто же у них сегодня самый главный. Прежний Великий Князь Литовский Казимир пропал где-то в бескрайних и дремучих лесах между Москвой и Можайском. Отступил от Москвы во время «Демонского Слезливого Беснования», да и был таков. До сих пор ходят слухи, будто он не погиб, а устрашённый нечистой силой принял схиму под именем старца Кузьмича, и уединился в татарских землях близ Азовского моря на месте, именуемом Таганий Рог. Может и правду люди говорят, кто его доподлинно знает…

Да, литвины резались в лучших традициях братоубийственных войн без разделения на православных и католиков. Когда заходит вопрос о власти, вопросы веры скромно отходят в сторону. Шесть партий по числу претендентов на престол, причём в одной семье вполне могли быть сторонники семи партий. Седьмая, пока самая малочисленная ввиду отсутствия претензий на престол – партия государя-кесаря Всероссийского Иоанна Васильевича. Но это пока малочисленная…

Первого претендента выставили венгерские Коломаны, мотивируя тем, что брат Казимира занимал польский престол, а а происходящие от гуннов венгры являются кровными родственниками поляков, в свою очередь ведущих родословную от сарматов, племени хунгарского корня. Несмотря на общую бредовость, идея имела немало поклонников, тем более будущий Великий Князь Иштван Коломан согласился принять православие. Существенным дополнением к вопросам религии послужили пятнадцать тысяч тяжёлой венгерской конницы, готовой явиться в Вильно на выборы нового Великого Князя.

Второго претендента предоставил Святой Престол, не упустивший возможности нагадить в кашу проклятым схизматикам. Римский Папа заявил, что внезапный и новоиспечённый кардинал Марин Мнишек является прямым потомком по мужской линии от самого Даниила Галицкого, единственного коронованного короля Руси, какой бы она ни была, Литовской ли, Московской ли, Галицкой, или вообще Новгородской.

Кроме Папы Римского, кардинала Мариана Мнишека поддержала Ганза, давно облизывающаяся на торговые пути с Русью минуя Новгород, формально когда-то входивший в Ганзейский союз, но на самом деле положивший с пробором на интересы европейских партнёров. А ведь там, на Руси, по подтверждённым слухам, делают из золота даже корпуса речных кораблей. Да пусть даже не целиком делают, а тонким слоем покрывают, но… Правда, никто не подозревал, что тот золотой блеск обошёлся Андрею Михайловичу Самарину в пятьдесят четыре килограмма краски и несколько дней работы компрессора с краскопультом. Но золото, ага…

Третьего претендента объединёнными усилиями выдвинули Сапеги, Радзивиллы, Вишневецкие, и примкнувшие к ним чуть позже Потоцкие. Сам по себе бывший пинский воевода Масей Лукомля ничего не значил и ничего из себя не представлял, зато из-за его спины удобно править самим, разделив власть на четверых согласно сделанным инвестициям. Масей же никуда не денется, в противном случае приданое на шестерых дочерей ему придётся собирать самостоятельно. Пусть небольшое приданое, но на шестерых? Никуда не денется этот чёртов Лукомля, тем более, что за дочерей Великого Князя Литовского заинтересованные женихи сами доплачивать начнут.

Не исключено, что кто-то из многочисленных родственников тех же Радзивиллов или Сапег загубит молодость женитьбой на одной из этих страхолюдин. И даже жалко, что нельзя устроить семью на магометанский манер – выбрали неудачника, да и всех шестерых Лукомльских с ним окрутили.

Остальные три претендента ничьей поддержкой не пользовались, и выдвинули свои кандидатуры самостоятельно, что не помешало им организовать довольно крупные разбойничьи шайки и успешно грабить земли по правой стороне Днепра. Но проницательные люди подозревали тут происки турецкого султана, так как те самозванцы говорили на странной смеси польского и турецкого языков. Другие им возражали, что мол султану не до этого, он который год Константинополь осаждает, и пока не возьмёт, никуда вмешиваться не станет.

Остальная Европа с нездоровым любопытством интересовалась творящимися безобразиями, и заранее ужасалась скорому стремительному взлёту цен на пшеницу. А главный поставщик хлеба, то самое Великое Княжество Литовское, положило хрен на чаянья европейских едоков, и изволило устроить кровавые игрища вокруг пустующего трона.

Простые землепашцы, вечно остающиеся виноватыми при любых распрях магнатерии, справедливо рассудили, что литовские земли стали не самым спокойным местом, и массово отправились на поиски лучшей доли. Многие держали пусть на восход, под руку Москвы, где юный государь-кесарь провозгласил возвращение к жизни «по-старине». Уходили тайком, уходили открыто целыми деревнями, сбивались для безопасности в большие караваны, и порой на дорогах разворачивались настоящие сражения между беглыми холопами и желающими вернуть беглецов шляхтичами. А потом появились отряды татар, предлагавших услуги по охране переселенцев.

* * *

Маментий по прозвищу Бартош как раз из таких вынужденных переселенцев. Житьё-то в родном Дрогичине стало невыносимо. Нет, не в том Дрогичине, что в Польше, и не в том, что на Галицкой земле, а в новом, что неподалёку от Пинска. И нет, Маментий не хотел никуда уезжать, но город два раза брали приступом и грабили, а на третий раз вовсе сожгли. И куда теперь деваться, с кистенём да дубьём на большую дорогу? Оно бы неплохо, но сейчас разбойного люда и без него видимо-невидимо, а путники такие же нищеброды, что впору милостыню дать, а не ограбить.

Холопом он не был, долгов за собой не помнил, семьёй обзавестись не успел из-за малого возраста и невозможности прокормить семью ремеслом плетельщика корзин, и Маментий решился. Перекрестился на пепелище родного дома, подтянул потуже пояс, чтобы не так громко урчало голодное брюхо, и пошёл на восход, добывая по пути пропитание охотой и ночными набегами на чужие репища. Репа, конечно, не еда, а смех один, но охота иногда бывала удачной – то пару курей заполюет, то крынку кислого молока добудет, а сегодня утром вот остатками куриных косточек привадил и увёл собаку. Тощая и жилистая, но вкусная, особенно если натереть перед жаркой диким чесноком и горькими травами. Полезная, однако, животина, эта самая собака.

По запаху жареного на углях мяса его и нашли. Сначала подозрительно зашуршали кусты, потом послышался тихий шёпот и громкий звук подзатыльника. За ними последовало сдавленное ойканье.

Маментий крикнул сердитым голосом:

– А ну вылезай, или на раз стрелу пущу!

Врал, конечно. Никакого лука или самострела у него отродясь не бывало, но он надеялся, что люди в кустах его не очень хорошо видят. А ещё чувствуется, что они сами боятся, вот пусть боятся ещё больше.

– Дяденька, не стреляй! – кусты зашевелились, и на лесную поляну вышли маленькие дети. Мальчишка лет восьми от роду, и девчонка лет трёх, может чуть меньше. – Не стреляй, дяденька.

Дяденька, проживший целых шестнадцать вёсен, гордо расправил плечи и оглядел пришельцев. И нельзя сказать, чтобы увиденное ему понравилось – одежда детишек носила следы явного достатка, причём даже не купеческого. Изодранные и замызганные шёлк и бархат всё равно остаются шёлком и бархатом, а ещё у девочки в ушах горели кроваво-красными каплями крохотные камушки. Так-то они крохотные, да… но вполне достойны, чтобы взять их вместе с головой прежней владелицы. Как же они до сих пор умудрились остаться в живых?

Мальчишка, оправдывая нехорошие подозрения о непростом происхождении, церемонно поклонился:

– Прошу простить, незнакомый добрый человек, за невольное вторжение в твоё уединение, но моя сестра…

И тут он запнулся. Видимо, приветствовать людей в различных случаях его обучали, но дальше… Дальше нужно просить милостыню Христа ради, по сути дела попрошайничать, а вот этому в благородных семействах не учат.

Девочка, в силу возраста существо непосредственное, вырвалась из руки брата и решительно подохла к Маментию. Заглянула в глаза и спросила:

– Зофа будит скусна?

Вот что может ответить взрослый человек на такой вопрос? Он может только сбросить с плеч на траву потёртый кожушок, добытый там же, где и сегодняшняя еда, и приветливо кивнул:

– Добро пожаловать!

Девочка тут же плюхнулась на кожух, оставив место брату, и потянула носиком. Очень грязным маленьким носиком:

– Мяса? Зофа будит мяса?

– Будет, – пообещал Бартош, снимая с углей палку с подрумяненным лай-барашком. – Меня дядькой Маментием зовите, а ты, стало быть, Зофа?

– Софья, – перевёл на понятный язык мальчишка. – А я Пётр.

Дальше расспрашивать гостей было бы нарушением вежества и всех правил приличия. Даже в сказках баба Яга сначала кормила добра молодца, потом поила и спать укладывала, и только на следующее утро приступала к расспросам. А там или помогала, или съедала его самого.

Дети блестящими от голода глазами заворожённо наблюдали, как Маментий ловко разделывает на куски приготовленную дичину. Ну так правильно, с хорошим-то ножом у любого ловко выйдет. А без справного ножа корзинщику нельзя – где лозу нарезать, где хлебушка покромсать, где у зазевавшегося растяпы на базаре кошель подрезать. Никак нельзя без ножа в хозяйстве. Правда, от всего хозяйства вот только он единственный и остался.

Получив свою долю на листе лопуха, Софья придирчиво осмотрела доставшийся брату кусок. Маментий хотел было посмеяться уже развившейся жадности в таком юном возрасте, но девочка нахмурилась и сказала:

– Ему нада бойсе скусна! Ему мяса бойсе!

Бартошу стало стыдно от едва не озвученных нехороших мыслей, и он заверил:

– У нас ещё много мяса.

Софья кивнула и посмотрела на Маментия, явно что-то ожидая. Да и Пётр не торопился приступать к еде, хотя было видно, что сдерживается из последних сил.

– Ах да, молитва… Отче наш, иже еси на небесех…

И с огромным удивлением увидел, как мальчик перекрестился слева направо, и произнёс что-то подозрительно напоминающее «Pater noster». Вот же несчастье на голову свалилось! Только католиков до полного счастья и не хватало!

Подумал… и промолчал, удержавшись от искушения прогнать пинками проклятых латынских выблядков. Ничего, перетерпит, и не такое приходилось терпеть. Вот покормит, и пойдёт своей дорогой, а детишки пусть идут своей. Какое дело ему, Маментию Бартошу, до чьих-то там детишек? Нет, в самом деле…

Ну ладно, завтра с утра пойдёт, а то уже вечер подступает, и как-то не по-божески будет оставить брата с сестрой в глухом лесу на ночь. Сам же выбирал место подальше от дорог, забравшись в непролазные дебри. Тут и медведь заблудиться может.

Дети, не знавшие про мысли доброго дяденьки, наверное были уверены, что все их беды и невзгоды остались позади. Софья смешно чавкала, обгладывая ребрышки, и не обращала внимания на осуждающие взгляды старшего бата. Да так и уснула внезапно с косточкой в руке, сморённая сытостью, привалившись к плечу Петра. Тот осторожно уложил сестру на кожушок, подвинувшись к самому краю, и продолжил грызть жилистое мясо, отгоняя от неё комаров.

Ага, вот оно, беззаботное благородное детство! Это тебе не терем о трёх поверхах, где десятки челядинцев готовы с топорами броситься на любого жужжащего кровососа. Простым вот людям комарьё нипочём. Не очень-то ему по вкусу грубая хлопская кровь.

Доев свою долю, Петр не стал просить добавки, хотя бросал заинтересованные взгляды на оставшуюся половинку собачьей тушки, а со всем вежеством поблагодарил:

– Спаси тебя Господь, пан Маментий.

– Не пан, – поправил Бартош. – Просто Маментий. Давно голодные ходите? И почему одни?

Пётр невесело вздохнул как умудрённый годами муж:

– А нет никого, дядька Маментий. Три дня как уж совсем никого нет.

– Что случилось?

Мальчик пожал плечами:

– Отец с в прошлом годе на Москву пошёл с князем Казимиром, да так и не возвернулся, и когда жить в маетке стало страшно, матушка захотела отвезти нас в деду в Гродно. Там у него настоящий замок! Как у лыцарей в книгах!

Ну вот ещё и это. Многие ли детишки в этом возрасте знают о существовании не только лыцарей, но и книг? Не духовного содержания, те могут и в церкви увидеть, но чтоб про тех самых лыцарей? Маментий, кстати, знал, а после удачного ночного посещения лавки жидовина Яхамки и держал в руках такую книгу, а потом продал её другому жидовину из немецких земель, случаем оказавшемуся в Дрогичине. Сколько же это лет назад было? Ну да, давно… сам тогда чуть постарше нынешнего Петра пребывал. НО то нужда заставила.

А мальчишка продолжил:

– Дед слуг прислал два десятка при бронях и оружии, мы и поехали. В дороге узнали, что Гродно чёртов Короткевич себе забрал, а дедушке на площади перед народом голову срубил. Ехать-то и некуда стало.

– А потом? – Бартош примерно догадывался, что произошло дальше.

– Потом слуги ушли, забрав кошели с грошами, а матушка решила вернуться обратно. Возок с конём нам оставили. Саблю ещё дали, чтобы от волков отбиться.

– Отбились?

– От волков-то? Мы их и не видели, но на дороге перед возком дерево упало, да стрелы полетели. Матушка нас с Софкой в кусты столкнула, саблю взяла, да на татей пошла. Её стрелой убили почти сразу же, а нас и не искали.

Маментий покачал головой. Сам бы он никогда не смог отдать свою жизнь, чтобы остался жить кто-то другой. Не лыцарь же и не шляхтич. Собачьего мяса чужим и то жалко. Ладно, перетерпит до утра, да к потом к дороге выведет. Дорог-то здесь немного, авось и встретятся сердобольные люди, что пожалеют сироток. Даже если и похолопят мальцов, в том ничего плохого нет. И в холопстве люди живут, хоть особой воли и не будет, зато с голодухи не помрут. Пусть попробуют шляхетские отродья какова доля бессловесного быдла. Оно для спасения души зело пользительно.

Вздохнув и переборов внезапно подступившую хозяйственность, Бартош отмахнул ещё один кусок мяса, и протянул Петру. Сам же поднялся на ноги – детишек на ночь всё же нужно укрыто в шалаше. Мало ли дождик соберётся?

* * *

Шалаш получился на загляденье. Даже не шалаш, а целая крепость с плетёными из тонких ореховых прутьев стенками, с покрытой густыми еловыми лапами крышей, устланный изнутри толстым слоем свежего камыша, благо его на здешних болотах чуть ли не больше чем деревьев. Поместились все трое, сначала выкурив набившихся комаров дымом прошлогодних сосновых шишек.

Софья даже не проснулась, когда Маментий поднял её вместе с кожушком и переложил на новое место. Зато спала беспокойно, вскрикивала во сне и крепко вцеплялась то в Бартоша, то в старшего брата. А совсем под утро проснулась и тихо-тихо заплакала, стараясь не разбудить и не рассердить доброго дядьку Маментия.

Но тот и сам не спал, снедаемый тяжёлыми мыслями. Вроде бы окончательно решил довести детей до торной дороги и там оставить, и в то же время раздумывал, что собачатину нужно будет доесть с утра, пока окончательно не испортилась, а к вечеру требуется опять раздобыть что-то съедобное. Софье хорошо бы молока найти. И хлебушка, да… Ржаного такого, духмяного! Чтобы мякины да лебеды в нём поменьше половины было. И котёл бы где приглядеть – мелкие без варева долго не протянут. Ага, и ложки им завтра вырезать обязательно. Не руками же они станут из котла хлебать?

Но то всё пустые мысли – у кого же хлеба до новины хватает? Разве бывают такие райские места? Правда, по слухам, у государя-кесаря Иоанна Васильевича есть волшебная скатерть-самобранка, что по желанию явить хоть хлеб, хоть шти с убоиной, хоть кашу рассыпчатую на молоке, а хоть и целые возы диковинного заморского пшена, что величиной неимоверной. И кормит государь всех желающих в обмен на труд в государственную пользу. Ажно два раза на день, и от пуза! Только врут людишки, наверное.

* * *

На третий день их перехватили. И оставалось-то до спасительного леса всего ничего, но выскочили откуда-то пропечённые злым степным солнцем всадники на низкорослых коняшках, и бежать стало некуда. Закружили, весело скаля жёлтые зубы, как свои, так и лошадиные.

Ужасаясь собственной глупости, Маментий цапнул с пояса нож и задвинул детишек за спину:

– Не замай, гололобые!

Господи, ну ведь нельзя же так, чтобы помереть за совсем чужих мальцов? Они же никто, Господи! Но почему-то очень нужно за них помереть…

Но вопреки ожиданиям, татары не бросились рубить вооружённого ножом человека, и не раскручивали над головой арканы. Наоборот, самый главный татарин поднял руку, останавливая воинов, и сердито спросил:

– Эй, урус, сапсеи бальной башка стал, да? Зачем абидный слова гаваришь?

– А-а-а… – только и смог протянуть удивлённый Бартош.

– Нет, урус, ти скажи, хочишь биться – будим биться. Так и скажи – ты, Каримка, ишак падохлый, и жена твой ишак падохлый, и тёща твой ишак падохлый, и султан твой три раза ишах падохлый! Тагда биться будим! Но зачем, урус бальной башка, абидный слова кричать?

Маментий увидел, что прямо сейчас его убивать не станут, и немного осмелел:

– У вас же нет султана.

Татарин засмеялся:

– У меня и жена нет, и тёща нет. Ты, урус, к кесарь Иван жить пойдёшь?

Тут Бартош окончательно перестал что-либо понимать, а Карим, увидев это, пояснил:

– Император Касим сказал – у Иван людишка сапсем йок. Ещё сказал – кто людишка приведёт, тот возьмёт турка резать-грабить. Турка богатая, резать-грабить все хотят! А кесарь Иван сказал – кто приведёт, тот железо на бронь даст, тот железа на новый крепкий сабля даст, а кто людишка обижать будит, тот свой кобыла в жёпа цилавать будит. Зачем Керимка свой кобыла жёпа цилавать, если на жеребец ездит? Пойдём с нами, урус больной башка.

– В полон?

– Ясырь? – переспросил татарин, и тут же покачал головой. – Большой обоз идём, там много к кесарь Иван идём. Сначала жрать будим, свежий липёшка жрать будим, толстый корова молоко пить будим, жирний свинка жрать будим, меды из монастирь жрать будим.

– Вам же свинину нельзя! И пить нельзя! – опять удивился Маментий.

– Нам нельзя, – согласился татарин. – Ты свинка жрать будит, он свинка жрать будит, маленький урус-кызы свинка жрать будит – гость всё будит, и хозяин угощать будит. Отказать не можно, для гость обида большой.

Услышавшая про молоко Софья потыкала Маментия пальцев спину, да и у него самого желудок громко заквакал. Предыдущие дни питались одной рыбой, пойманной в наспех сплетённые верши, а рыба без соли и хлеба никакой сытости не даёт. Вроде бы только поел, так почти сразу же опять голодный. Ноги не протянуть сойдёт, но чтобы силы появились, от рыбы такого точно нет.

Сзади тихонько ойкнула Софья, получив очередной воспитательный подзатыльник от старшего брата, и Бартош решился. Раз смерть пока откладывается, так почему бы не поверить в диво дивное и невидаль невиданную, в добрых татар, вдруг вознамерившихся оказать помощь беглецам и сиротам? Ведь есть же на белом свете место обыкновенному чуду?

* * *

А ведь оно случилось, это чудо – даже устать не успели, как добрались до татарского лагеря, расположившегося на берегу небольшой речки. Сотен пять самих воинов, и не менее сотни повозок. И ещё пёстрая и гомонящая толпа, занимающаяся нехитрыми делами походной жизни. Кто одёжку чинил, сидя в одном исподнем на поваленном дереве, кто кашу варил на костерке под нетерпеливыми покрикиваниями едоков с ложками наготове, кто обхаживал скотину, коей собралось немалое стадо голов в двести, где среди тощих коровёнок сновали наглые козы и глупые овцы. На табор возвращающейся с полоном орды это нисколько не походило.

В одном Карим обманул. Не стал он ни пир закатывать, ни на запретное угощение напрашиваться, а сдал Маментия с детишками с рук на руки пожилому воину вполне русского обличья в хорошей дощатой броне, но с чернильницей на поясе вместо сабли, и с толстой книгой в руках.

– Вот, Тихон, ещё троих нашли, – сказал татарин без всякого коверканья слов. – Прошу любить и жаловать.

– Добро, – кивнул поименованный Тихоном воин и, раскрыв свою книгу, внимательно посмотрел на вновь прибывших. – Сами понимаете, порядок быть должон! Без записи кормить не будут, а как запишу, так получите вот это, – на тонком кожаном шнурке закачалась небольшая медная пластина с выбитой непонятной цифирью. – Пока харчеваться станете из общего котла, а ежели в опчество какое войдёте, то на вашу долю старосте будут выдавать. В обчестве не сытнее, но вкуснее. Понятно говорю?

– Понятно, – кивнул Маментий, Пётр помалкивал, а Софью по малости лет вообще никто не спрашивал.

– Имя, иное прозвище, сословие? К чему склонность имеешь?

– Маментий сын Иванов прозванием Бартош, – и на всякий случай добавил. – Не сомневайся, мы не из беглых холопов.

– Я вижу, хотя оно и без надобности, – ухмыльнулся Тихон, давно заметивший и красные тонкой выделки сапожки на девочке, и проглядывающие сквозь прорехи в рогоже шёлковые лохмотья. – Если в войско пойдёшь, то могу записать служилым сословием. Гладишь, лет через десять личное дворянство получишь. Ты не думай, личный дворянин государя-кесаря куда как выше лыцарского звания, и вровень с баронами из немецких земель.

– Пойду в войско, – согласился Маментий. – А возьмут?

– Не мне решать, но при желании без государевой службы не останешься, особливо ежели беловодскую грамоту освоишь. А не в войско, так на городовую службу, вот как я, – Тихон сделал пометку в книге, и перевёл взгляд на Петра. – Теперь детишки…

Мальчишка выпалил единым духом, чтобы никто не успел остановить:

– Пётр Бартошевич, сын Маментиев. И сестра моя Софья, тоже Маментиевна.

Тихон хотел что-то спросить, а Бартош онемел и потерял дар речи, но окончательно вопрос разрешился жалобным голоском Софьи:

– Дяиньки, а Зофа будит скусна? Молоська? И касу будит скусна?

Маментий выдохнул, как перед прыжком в холодную воду, и кивнул:

– Да, мои это.

– Когда успел-то?

– Да дело-то оно нехитрое…

– Ну, раз так, – на протянутой ладони появились три пластинки на шнурках, но уже серебристые. – Пойдём, провожу. Для семейных служилых у нас особливое опчество.

– Молоська! – Софья поняла, что скоро её будут кормить, и радостно захлопала в ладоши. – И касу! А хьебуска?

* * *

Окончательно Маментий уверился в счастливом повороте судьбы только утром, когда увидел задёргавшегося в петле бывшего шляхтича Самыловича из луцкой шляхты герба Мицный Лёв, накануне с ножом в руке вознамерившегося отнять серёжки с крохотными кроваво-красными капельками у юной Софьи Маментиевны Бартошевич.

Вот, значит, она какая, эта жизнь по старине. Это жизнь по Правде!