Текст книги "Михаил Ульянов"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Глава четвёртая

17 июля, четверг. Порт Неаполь (Италия)

– «В Неапольском порту с пробоиной в борту „Жанетта“ починяла такелаж…» – напевал я песенку из детства, когда мы все вчетвером с собственным корреспондентом «Известий» в Италии Михаилом Ильинским, возвращавшимся из отпуска в Союзе, стояли на палубе мостика и любовались неправдоподобной, будто старыми мастерами написанной, панорамой Неаполитанского залива.

– Я читал, как Горький приехал из Сорренто в Неаполь во время народного праздника Пьедигротта, – лихо выговорил Ульянов (он вообще виртуозно произносил сложные чужие названия, имена, фамилии, Мегвинетухуцеси, например, своего грузинского друга, народного артиста СССР, сыгравшего роль Дато Туташхии, – сказывались годы упорных занятий речью). – В толпе его узнали, закричали: «Горки! Горки!» – стали целовать, обнимать, на руках понесли. Пришёл он в отель счастливый, растроганный до слёз, и всё твердил: «Нет, что за народ, а? Замечательные люди». Захотел посмотреть на часы – а часы, золотые, с золотой цепью, свистнули. И сник великий пролетарский писатель. Вздохнул печально: «Итальянцы…» Здесь ведь тоже мафия, Михаил Михайлович?

– Мафия в Италии имеет три главных ответвления, – с удовольствием принялся объяснять словоохотливый известинец, поднявшийся, как и многие, при тогдашнем главном редакторе газеты Алексее Аджубее, зяте Хрущёва. – На Сицилии – собственно мафия, в Калабрии – индрангетта…

– Индрангетта, – повторил Ульянов.

– В Неаполе – каморра. Каморра – более древняя организация, чем сицилийская мафия. Она зародилась в XVII веке и защищала бедняков, боролась против власти Бурбонов. Когда король Неаполитанского королевства, убоявшись народного гнева, сбежал в Гаэту, его министр внутренних дел, ожидая прихода Гарибальди с волонтёрами, просил каморру поддерживать порядок в городе. Теперь каморра, как мафия, в своё время защищавшая латифундистов, – это организация бандитов и убийц. Где-то здесь, неподалёку от набережной Санта-Лючия, родился всемирно известный Аль Капоне и отсюда уплыл в Соединённые Штаты, где его, как вы понимаете, долго ещё не забудут.

– Понимаем, – кивнул Ульянов, слушая журналиста с повышенным интересом. (А я подумал: что ему каморра?..)

– Пополняется каморра, – продолжал воодушевлённый Ильинский, – в основном за счёт контрабандистов. В городе около ста тысяч безработных, и контрабанда – спасение от голода. Ночью в море напротив города, вон там, видите, встают на якорь суда, гружённые американскими сигаретами. Большинство контрабандистов обитают неподалёку от набережной, вот в тех улочках, спускающихся к Кастель-дель-Ово – этому овальной формы Замку яйца, заложенного еще Лукуллом, где, кстати, погиб последний император Рима Ромул Августул, свергнутый в 476 году. В XVI веке замок был тюрьмой. Согласно легенде, Вергилий спрятал волшебное яйцо в этих стенах, и если разбить его, то рухнет и замок.

– Надо же! – воскликнула Алла Петровна. – Как у нас в сказках.

– В замке, кстати, множество ресторанчиков, где подают всевозможные продукты моря, а кусочки молодой говядины пропитываются морским соусом, для приготовления которого берутся морские водоросли, поднятые с глубины более пятнадцати метров.

– Вот бы попробовать, – шепнула мне на ухо Лена и вместе с Аллой Петровной в сопровождении галантного известинца отправилась вниз готовиться к выходу в Неаполь.

– Вы говорите, Михаил Александрович, что всё в вашей жизни случайно, что могла и совсем иначе жизнь сложиться… А в преступную, криминальную среду могли бы угодить? Тогда, во времена лихие, после войны, когда орудовали известная по фильму с Высоцким «Чёрная кошка» и прочие многочисленные банды? Не прельщала вас блатная романтика?

– Нет, никогда не прельщала.

– И вы упорно стремились поступить именно и только в театральный институт?

– Только. Тоже случай. Я был принят, как потом понял, потому что из Сибири, из Омска. В знак благодарности, что ли, Омску за приём в эвакуации. За отношение душевное. Я ведь провалился в училищах Малого театра, МХАТа…

– А в какой-нибудь другой институт не попробовали, не театральный?

– Я до этого в Омске проучился два года в театральной студии. Хлебнул уже этого…

– Запахов кулис вдохнули?

– К тому же ничего другого делать я не умел.

Тёмно-серый авианосец 6-го флота США в Неаполитанском заливе выглядел подобно вставному стальному зубу во рту умопомрачительно улыбающейся итальянской кинозвезды типа Софи Лорен. Но с палубы молодые весёлые ребята, в основном темнокожие, высоченные, накачанные, выкрикивали какие-то приветствия, махали нам руками, а один, встав на руки, даже ногами, когда авианосец шёл навстречу, на выход из залива.

– Вы как-то рассказывали, что попали в школу лётчиков-истребителей. В сорок пятом году. Но война закончилась. И всё-таки, возвращаясь к теме, не было чувства, что очень важное что-то, великое, эпохальное прошло мимо, вы в нём не участвовали? Вы же учились с фронтовиками – не хотелось на них походить? Ну, например, залихватски курить «Казбек» или принимать на грудь положенные наркомовские сто, а то и триста граммов?

– Да, мои ровесники, 1927 года, многие остались в живых, потому что на нас война и закончилась. Родись я на год, на полгода раньше, попал бы на войну и вполне мог не вернуться. С запада страны некоторые мои одногодки успели повоевать, восемнадцатилетними Берлин брали. У нас в Сибири не призывали, но двести человек почему-то направили в Омск. Плыли мы на грузопассажирском пароходе «Урал», в ужасных, помню, условиях, в холоде. Ты вот про женщин всё спрашиваешь…

– Не всё, – возразил я.

– Там, между прочим, была такая история. Мы с моим приятелем Андреем жили на бочке, это было там наше единственное жизненное пространство. А напротив нас на угле примостились ребятишки, которые плыли из Тобольска, из ремесленных училищ. Сопровождала их такая ядрёная пышная девка. И мастер, усатый, с цепочкой. Он всё к девке прилаживался. А мы с Андреем по очереди спали на нашей бочке. Усатый, видимо, надоел девахе, она подмигивает мне так шало и говорит: хочешь, паренёк, со мной здесь поспать? Я говорю: хочу. А так как я трое суток почти не спал, то уснул, как только лёг и возле неё пригрелся. Наутро, едва глаза продрал, понял, что поступил неправильно: бабьё, а все ведь без мужиков, солидарность бабья, отовсюду с таким презрением на меня смотрело, мол, эх, с такой бабой лежал, чудачок ты, парень, на букву «эм»!..

– В самом деле хороша была?

– Хороша! – сказал Ульянов, глядя на набережную, по которой неторопливо дефилировали неаполитанки и полуодетые приезжие курортницы. – Крепкая такая молодая красивая сибирячка. Кровь с молоком.

– Отвратительная, заметил кто-то из великих, то ли Бунин, то ли Набоков, смесь.

– Да? Может быть.

– Упущенные возможности… Много их было в вашей жизни?

– Бывали. В Омске были и более близкие связи, разочарования… А ту девку не забуду. Так вот, прибыли мы на место, нам сообщили, что мы направляемся в школу лётчиков-истребителей. Там, под Омском, много было подобных школ…

Американский авианосец застыл на горизонте, на выходе из Неаполитанского залива. Один за другим с его палубы взвились три реактивных самолёта и скрылись за облаками. Казалось, необходимости для взлётов не было: хорохорился, выпендривался американец перед нашей полнотелой женственной белоснежной, под красным флагом (действительно, кровь с молоком) красавицей «Белоруссией», привлёкшей всеобщее внимание в легендарном заливе.

– И что же в Омской школе истребителей, куда вас направили?

– Проверили. Помню, пугали, что в коридоре пол под тобой вдруг проваливается, ты падаешь – и сразу пульс измеряют. Вестибулярный аппарат на специальном вращающемся кресле проверили. Короче, пятьдесят человек отобрали. Меня в том числе. И вдруг произошло что-то, не знаю, потому что, по сути, человек сам не решает ничего, как погибло к тому времени уже двадцать пять – тридцать миллионов, так и ещё столько могло погибнуть, – но распустили нас по домам. До особого какого-то распоряжения. И потом уже у меня была «бронь». А одногодков моих, которые не прошли испытания, вскоре призвали в конвойные войска: когда гнали на север, на восток немцев, бандеровцев, власовцев, просто побывавших в плену, они их конвоировали с собаками и охраняли в лагерях.

– Вот подкачал бы вестибулярный аппарат, стали бы и вы конвоиром – озлобились бы, Михаил Александрович, ожесточились. И так-то к вам порой не подступишься…

– Миновала меня чаша сия. Судьба.

Кстати, о судьбе. Пока швартовались, я вспомнил морозную зиму. Её сравнивали с зимой 1941-го, когда немецкие войска стояли под Москвой. В морозной дымке потрескивали заиндевелые ветви тополей. Падали обледеневшими комочками воробьи с проводов. Даже занятия в школе на несколько дней были отменены. А у нас в кинотеатре «Прогресс» на Ломоносовском проспекте как ни в чём не бывало крутили безумно смешной итальянский фильм «Операция „Святой Януарий“». Нам, отрокам, всё в нём казалось завораживающим. Красивая, высокая американская пара (он – голубоглазый атлет с квадратной челюстью, она – пышногрудая, длинноногая блондинка) прилетает в Неаполь, чтобы с помощью великого неаполитанского мошенника по прозвищу Дуду (энергия в чёрно-карих глазах, идеальный пробор, нить усиков над саркастически-чувственным ртом, массивная золотая цепь на мужественной волосатой груди) выкрасть из храма Святого Януария несметные драгоценности. Я посмотрел этот фильм раз десять, хотя целиком – ни разу. Потому как «детям до шестнадцати» на «Операцию» вход был воспрещён. Да и деньги в нашей хулиганской компании если заводились, то неизменно торжествовал дворовый постулат: «Лучшее кино – это вино!» Скидывались, направлялись в гастроном напротив – за самым дешёвым портвейном. Распивали, как правило, «из горла» у голубятни за «Прогрессом», а в стужу – в ближайшем подъезде. И затем «прорывались» в кинотеатр – через двери, служившие выходом, которые нередко открывались задолго до окончания сеанса; садились на свободные места, а если не было – на ступени лесенки, ведущей на сцену, и смотрели, задрав подбородки, на заграничную жизнь на огромном экране – пальмы, лимузины, сверкающие рекламы… Дух захватывало, когда Дуду в коротком халате, закинув в кресле ногу на ногу, как бы невзначай демонстрировал свои мужские достоинства явившейся к нему на террасу над Неаполем американке или когда она просила после вечеринки помочь ей расстегнуть обтягивающее искрящееся вечернее платье с декольте и разрезом до бедра, взбивала подушки, непринуждённо интересуясь, на какой стороне кровати предпочитают спать неаполитанцы… Стоит ли говорить, какие желания будили в нас этот, как и другие итальянские и французские фильмы «до шестнадцати», шедшие в «Прогрессе»…

И вот однажды в понедельник (я хорошо помню этот вечер, когда кто-то принёс в подъезд шмат дури, и я впервые в жизни затянулся пару-тройку раз «косячком») мы зашли через «выход» на последний сеанс – но демонстрировался уже не «Святой Януарий», а какой-то исторический фильм. Там пили водку, пели и плясали цыгане, какой-то поручик, которого играл актёр, до этого знакомый по ролям председателей колхозов, директоров заводов, партийных секретарей, орал, хватал всех за грудки, разыскивая девицу, в которую был яростно влюблён и которую ревновал даже к своему слюнявому трясущемуся отцу, но в основном ходили туда-сюда монахи, старцы, и все герои без конца разговаривали. Поплевав сквозь зубы на пол, позевав и глухо поматерившись, мои приятели удалились. А я остался. Что-то непонятное, необъяснимое тогда меня удержало. Я сидел как загипнотизированный. «…Прощайте, Божьи люди!» – кричал надрывно этот мощного телосложения полубезумный поручик… «Не я убил! Беспутен был, но добро любил. Каждый миг стремился исправиться, а жил дикому зверю подобен!.. Клянусь Богом и Страшным судом Его, в крови отца моего не виновен! Катя, прощаю тебя! Братья, други, пощадите другую!..» Когда по снегу его, во весь экран пронзительно голубоглазого, худого, небритого, угоняли на каторгу, вместе с экранными женщинами, стоявшими в толпе, и я заплакал… Потом долго бродил по морозу вокруг дома, пытаясь сквозь сухость во рту после дури проглотить комок в горле. Ничего общего с «Януарием» в этой непонятной и страшной картине не было.

Ночью за мной пришли. Двое милиционеров. Но, опросив родителей, соседей, которые видели меня сидящим на ступеньках в кинозале до такого-то времени, оставили меня дома. А на другой день выяснилось, что мои обкуренные приятели, накануне вечером раздобыв где-то ещё портвейну, затащили в подъезд девятиклассницу и изнасиловали. Их судили и отправили по колониям для несовершеннолетних. Так и пошли они, насколько я знаю, по тюрьмам и лагерям, большинство сгинуло…

Называлась картина, демонстрировавшаяся в «Прогрессе» вслед за итальянской комедией, «Братья Карамазовы» по роману Достоевского. Вскоре после суда над приятелями мы проходили в школе Пушкина. Галина Степановна, учительница литературы, рассказывала о его трогательно-возвышенном отношении к друзьям, о декабристах и том, как мужественно ответил Александр Сергеевич императору, что будь он 14 декабря в Петербурге, был бы на Сенатской площади с ними… «Подумайте, ребята, – вопрошала импозантная Галина Степановна, – а вы способны на такой мужественный ответ? Вы были бы со своими друзьями?..»

И я подумал: со своими дворовыми друзьями, скорее всего, я был бы в том подъезде – если бы не магия кино; от мысли этой ледяной пот заструился между лопатками у меня, сидящего на последней парте под портретом Федора Михайловича Достоевского в кабинете русского языка и литературы.

…А теперь, возвращаясь из киношного Неаполя-68 в реальный, не менее, впрочем, киношный Неаполь-86, вдыхая всей грудью, всем существом вбирая в себя Неаполитанский залив с Везувием на заднем плане, затянутым сфуматто [2]2
  Сфуматто – живописная техника, создающая на полотне эффект романтической дымки; впервые её применил итальянский художник Леонардо да Винчи (1452–1519) в портрете «Мона Лиза» («Джоконда»). – Прим. ред.


[Закрыть], как говорили старые итальянские мастера, я размышлял о том, что ничего бы этого не было, не задержи меня тогда крик вопиющего в «Прогрессе» Мити Карамазова: не стал бы я, естественно, зятем Ульянова, не отправился бы с ним в круиз по Средиземноморью… Это к вопросу о судьбе. И – о душе и плоти.

«Всю нарядность Неаполитанского залива с его пиршеством красок я отдам за мокрый от дождя ивовый куст на песчаном берегу Оки», – написал Паустовский. Хорошо написал. Но трудно с этим согласиться, глядя на «не знающий себе равных в мире» залив.

…Брюнетистые, с волосатыми руками мотоциклисты и почему-то блондинистые в основной своей массе, с развевающимися на ветру волосами мотоциклистки в коротеньких джинсовых шортиках с бахромой, мчащиеся на могучих японских мотоциклах по набережной Санта-Лючия; двухметроворостые, слепленные из мускулов, с бритыми затылками американские морские пехотинцы, которые, говорят, раньше вытворяли в городе чёрт знает что (о чём свидетельствовал беспримерный знак у въезда в узенькую улочку: «На танках въезд воспрещён!» – морпехи однажды решили подъехать к местным девчонкам на танке, тот застрял между домами, снеся угол), но неаполитанцы, конкретные и не лыком шитые (примерно половина коренного населения пусть недолго, но любовалась родным заливом через решётку), хоть и пониже ростом и не столь накачанные, объяснили морпехам что к чему (смех смехом, а четверых не стало), научили уважать и Неаполь, и неаполитанок; больше семидесяти пяти тысяч жителей на один квадратный километр при общеевропейской норме в городах – десять тысяч; исписанные, изрисованные аэрозолем, покрытые плесенью стены; кухонные столы, работающие телевизоры и даже кровати прямо на улицах; кучи мусора на перекрёстках – последняя вспышка холеры была несколько лет назад; верёвки с бельём, опутывающие улочки разноцветной причудливой паутиной; пустующие прохладные бары, в которых скучают, закинув ногу на ногу, на высоких стульях очаровательные одинокие посетительницы или хозяйки; старухи с проваленными глазами, во всём чёрном; витрины, роскошные, сверкающие, за которыми не видно покупателей; рыбный базар, один из крупнейших на Средиземноморье; спорящие о футболе, яростно размахивающие руками старики – во всём мире принято перебивать, перекрикивать, а здесь просто берут за руку, и лишённый возможности жестикулировать неаполитанец тут же беспомощно замолкает; университетский дворик, покрытый, словно инеем, вколотыми в деревья, в лавки, в стены, в землю белыми шприцами наркоманов; проститутки, женщины и мальчики, мужчины и девочки, юные красавцы возле отелей к услугам состоятельных туристок в основном из-за океана – доходы от проституции, которые получает неаполитанская каморра, превышают доходы промышленных предприятий города; плакаты, изображающие почти обнажённую блондинку с накачанными, как баскетбольные мячи, грудями и с надписью поверх этого великолепия: «Голосуй за меня! Я против всякой цензуры! Я – сама любовь!»; дворцы, крепости, храмы, и всё в прекрасном состоянии, хотя им и девять веков, и двенадцать, и полторы тысячи лет… Это – Неаполь.

* * *

Перед входом в самую популярную пиццерию «У Микеле», куда привёл нас черноглазый, кривоносый, похожий на боевика каморры гид Джакомо (защитившийся по «Новейшей истории СССР»), стояла очередь. Неаполь – родина лотереи, спагетти и пиццы (как утверждал гид, коренной неаполитанец); нет на земле лучше воды для макаронной кулинарии, чем неаполитанская, жёсткая, содержащая солей кальция и магния ровно столько, сколько необходимо для идеальной «пасти-анти-пасти». Джакомо вошёл, что-то сказал хозяину заведения, показывая на нас, тот с интересом посмотрел, кивнул.

– Денег, что ли, он ему дал? – предположила Алла Петровна. – Прямо как у нас.

Мы прошли без очереди внутрь, где настенная табличка сообщала, что это старейшая и лучшая в мире пиццерия, не имеющая филиалов, и где висел большой портрет её основателя, дона Микеле, с богатейшими усами, лихо загнутыми вверх. Слева – длинные столы, за которыми поглощалась пицца, а справа за невысокой перегородкой на глазах у посетителей пиццу делали. Вернее сказать, создавали. Творили. Ваяли. Пожилой солидный повар и его помощник лет двенадцати. Мальчишка раскатывал тесто в тонкую лепёшку, смазывал оливковым маслом, повар засыпал тёртым сыром, заливал мелко нарезанными давлеными помидорами или каперсами, артишоками, бросал сверху зелень – и в печь, полыхающую в углу зала. Через несколько минут лучшая в Неаполе (в мире! – скажет неаполитанец, и будет трудно не согласиться, отведав) пицца готова. Лепёшка – масло – сыр – помидоры – зелень – в печь… Конвейер работал без передышки, лица в поту, жар от печи, дым, а руки повара, которые никакая автоматика не заменит, будто созданные для делания пиццы, работают: помидоры – зелень – в печь… Свободных мест «У Микеле» не бывало, туристов сюда водили весьма дозированно, потому что всё занято неаполитанцами, парни из каморры эту пиццерию не трогали, сами ели здесь пиццу и их жёны, дети; здесь ели и нахваливали пиццу короли, лорды, шейхи, космонавты, а также Фернандель, Росси, Паваротти, Челентано, Марадона и ещё по крайней мере полтысячи мировых знаменитостей.

– Джакомо, а что такого вы ему сказали, – поинтересовалась Алла Петровна, – что нас пропустили без очереди?

– Я сказал, что сопровождаю маршала Жукова с семьёй, – ответил гид без тени улыбки.

– А он знает маршала Жукова? – усомнился Ульянов.

– Нет. Но я объяснил, что если бы не партизаны повесили Муссолини вниз головой на бензоколонке, то это сделали бы гвардейцы маршала Жукова. Которые потом арестовали и казнили Берию, главного сталинского палача. А кто не знает Сталина?

– Своеобразный урок истории, – улыбнулся Ульянов, а мы расхохотались, запивая пышущую жаром пиццу холодным рубиновым вином. – Вкусно, однако, кормят у моего тёзки, ведь Микеле – это Михаил?

– Ну конечно – Миша! – отозвалась Алла Петровна. – Это тебе, Миша, не твои сибирские пельмени.

– А пельмени, однако, не хуже, – сказал Ульянов, промокая поджаристым краешком пиццы помидорную мякоть, оставшуюся на тарелке, и отправляя в рот.

Выйдя из пиццерии, мы непонятно как уселись в крохотный, меньше родного «запорожца», «фиат» Джакомо с откидывающимся верхом и поехали к крепости Святого Мартина, чтобы сверху полюбоваться городом и заливом.

– Жаль, что не успеваем в Помпею, – вздохнул я.

– В принципе можем и успеть, – сказал Джакомо. – Если повезёт и не попадём в пробку.

– Говорят, там такие фрески фривольные, – заметила Алла Петровна. – На стенах древних борделей, раскопанных археологами, такое изображено, что приличная тёща не поедет туда в компании с зятем.

– Эх, Алла Петровна! А Стендаль, между прочим, в очерке «Рим, Неаполь и Флоренция» писал: «Самое любопытное, что я видел за своё путешествие, – это Помпея».

– Нет, рисковать не будем, – закрыл дискуссию Ульянов. – Как-нибудь в другой раз.

– Помнишь, Миша, мы с тобой смотрели «Калигулу» в Тбилиси у дочки Джапаридзе? Или ещё в каком-то доме, не помню. Тогда мало у кого эти видеомагнитофоны были. Как там? «Я, Калигула Цезарь, повелеваю!.. – подавшись вперёд, забасила мне в ухо сидевшая на заднем сиденье тёща. – Кто самые богатые в нашем Риме?.. Кто самые похотливые?.. Имперский бордель – вот лучший способ пополнить казну империи!.. Пять золотых – и лучшие тела Рима, отточившие своё мастерство, пока мужья заседали в сенате, ваши! Жёны сенаторов восхитительны и ненасытны! Сенатор Марцелл! Твоя жена здесь всех распугает!» Ха-ха-ха!

– Вы гениально могли бы сыграть, скажем, Агриппину, Алла Петровна, – польстил я.

– Мессалину бы не могла?

– Спрашиваете!.. Или даже Нерона.

– Мели Емеля, твоя неделя!.. Это Алла Демидова всё Гамлета мечтает сыграть.

– Высоцкий её не устраивал? [3]3
  Владимир Высоцкий (1938–1980) играл Гамлета в одноимённом спектакле по У. Шекспиру в Театре на Таганке с 1971 года до кончины. – Прим. ред.


[Закрыть]

– Михаил Александрович, – спросил я теснившегося впереди с Джакомо главу семьи, воспользовавшись обшей размягчённостью, – считается, что по накалу, по глубине страстей Ричард Третий – вторая роль у Шекспира. На первом месте всё-таки Гамлет. Не жалеете, что не довелось сыграть принца Датского?

– Никогда не представлял себя в роли Гамлета, – решительно, даже жестковато для антуража ответил Ульянов (видимо, достали его этим вопросом, подумал я).

– Вы много Гамлетов видели?

– Три-четыре.

– Который из них больше задел?

– Пол Скофилд. Может быть, потому, что это были первые гастроли в Москве [4]4
  Пол Скофилд (1922–2008) – известный английский актёр, лауреат премии «Оскар», сыгравший Гамлета в спектакле, поставленном Питером Бруком; с этим спектаклем труппа Брука в 1955 году приехала в Москву, что явилось одним из первых знаков наступавшей «оттепели». – Прим. ред.


[Закрыть].

– А Гамлет Высоцкого? Автор вашего золотого «Председателя» Юрий Нагибин, да и многие московские интеллигенты, я помню, Гамлета Высоцкого активно не приняли, рассуждали в ресторанах ЦДЛ, ВТО: «говно», мол… Вспоминали того же Скофилда, других англичан, нашего советского Марцевича…

– Я считаю, это интересная работа Высоцкого, – сказал Ульянов, поглядывая на нехотя остывающий к вечеру Неаполь. – Вот эта его заземлённость, русифицированность, что ли, русскость мне понравились.

– Потому что Михаил Александрович у нас не московский интеллигент, – с усмешкой прокомментировала Алла Петровна.

– Нет, просто не люблю, когда выпендриваются, – сказал Ульянов. – Ты про рецензии в газетах спрашивал, – напомнил он мне. – После премьеры в 1971-м «Антония и Клеопатры» у нас в Театре Вахтангова Любовь Орлова писала в маленькой рецензии в «Огоньке», что весь спектакль пронизан страстью и яростью Антония – Ульянова, который больше солдат, чем император и государственный человек. Мол, именно это и хорошо: с открытой грудью, с распахнутым сердцем, такой понятный и такой сегодняшний… Потому, может быть, и запомнил, что это Любовь Орлова писала, одна из самых артистичных актрис нашего кино… – Ульянов мельком взглянул на Аллу Петровну, едва заметно сведшую брови над переносицей, – и умолк.

– А ругали сколько, Миша! – нанесла она ответный укол.

– Да, многие критики и зрители не приняли моего Антония. Как раз потому, что сочли его уж больно близким, заземлённым. Каким-то деревенским надсадным, разгульным мужиком. Всё-таки римский император, владевший «половиной мира». Где, мол, осанка, особость имперская? Но я сыграл своегоАнтония… – помолчав, сказал Ульянов. – А знаете, что Плутарх писал? Коли уж мы здесь, в Римской империи… «Антоний был сластолюбив, пьяница, воинствен, расточителен, привержен роскоши, разнуздан и буен, а потому… он то достигал блестящих успехов, то терпел жесточайшие поражения, непомерно много завоёвывал и столько же терял, падал внезапно на самое дно и вопреки всем ожиданиям выплывал. Он был простак и тяжелодум и поэтому долго не замечал своих ошибок, но, заметив, бурно раскаивался… Ко всем этим природным слабостям Антония прибавилась последняя напасть – любовь к Клеопатре, разбудив и приведя в неистовое волнение многие страсти».

– Так можно было и почти любого вашего героя охарактеризовать, – заметил я. – Рогожина, Митю Карамазова, хоть они и не императоры, Диона, Степана Разина…

– Я сыграл своегоАнтония… – повторил Ульянов.

«Миша всегда пытался уходить от однозначного решения, никогда не боялся быть на сцене неприглядным, предстать в невыгодном для себя и даже в отрицательном свете, что является, безусловно, свидетельством таланта, – рассказывала мне Галина Львовна Коновалова, давняя, ещё с военных времён, подруга Аллы Петровны, бессменная заведующая труппой Театра Вахтангова. – Они и с Рубеном Николаевичем Симоновым, когда тот ставил последний свой спектакль, „Варшавскую мелодию“, спорили до хрипоты, весь театр дрожал. Михаил Александрович всё время пытался свой образ разнообразить, усложнить и почти отрицательным сделать, а Рубен Николаевич видел его в конфликте хорошего с отличным… Когда Ульянов работал Антония в спектакле „Антоний и Клеопатра“, прошёл слух, что на Арбате одна пожилая дама продаёт портрет Наполеона очень хорошего художника XIX века. И Миша попросил меня сходить разузнать, поторговаться. Дама оказалась из старой арбатской интеллигенции, вся утончённая, в шляпе с пером. Ну, стала я торговаться, уступите, говорю, чуточку, это же такой замечательный актёр хочет купить, Михаил Александрович Ульянов, у нас тут театр напротив… „Кто хочет купить?“ – насторожилась дама. Я повторила – мол, Митю Карамазова играл, Председателя… „Это тот, который Антония играет? – уточнила она таким тоном, что я поняла: ничего у нас путного с Мишей не получится. – Да он же не царём, не императором, не Цезарем сыграл Антония, а каким-то полотёром! Да я ему не то что уступить, ни за какие деньги не продам моего Наполеона! Вы поняли меня? Ни за какие, так и передайте!“ Я спускалась по лестнице, а на весь гулкий арбатский подъезд неслось сверху: „Полотёр!“ Когда рассказала ему о своём неудачном визите, он очень смеялся. А вообще Миша сам покупал живопись, например, разыскал и купил на каком-то развале картины замечательного художника Жуковского [5]5
  Станислав Юлианович Жуковский(1873–1944) – пейзажист, популярный в начале XX века. – Прим. ред.


[Закрыть], любил многокрасочность, к чему и сам на сцене стремился».

– …И я всё-таки уверен, что самое существенное в актёрском деле – всегда петь своим голосом, – говорил Ульянов в Неаполе. – Пусть маленьким, но своим. Нет более жалкой картины, чем пыжащийся актёр, говорящий не своим голосом. На это так же тяжело и стыдно смотреть, как на подкрашивающихся стариков…

Не доехав до порта несколько сот метров, мы попросили Джакомо остановиться и, подарив наш джентльменский набор – матрёшку, октябрят-скую звёздочку с портретом Ленина в кружочке, палехскую шкатулку, – простились с ним, чтобы размять затёкшие в машинёнке ноги, пофотографировать.

По набережной Санта-Лючия бежали сверкающие от пота чернокожие морские пехотинцы в трусах. С утробным рокотом и рёвом проносились приземистые, будто вдавливаемые собственными немереными лошадиными силами в размякший асфальт «ламборгини», «феррари», мотоциклы; с оглушительным треском, давно утратив глушители, тащились, едва обгоняя пешеходов, мотороллеры сороковых – пятидесятых годов, времён знаменитых «Похитителей велосипедов» Витторио Де Сика и «Неаполя – города миллионеров» Эдуардо де Филиппо.

Я шёл с фотоаппаратом наготове чуть позади семейной группы. Утром на теплоходе нас предупредили о неаполитанских мотоциклистах, срывающих дамские сумочки, и Алла Петровна с Леной тщательно обмотали вокруг себя ремни сумок, а коренастый, набычившийся, натуживший плечи, как подростки на пляже, похваляющиеся мускулатурой, Ульянов, в солнечных очках, похожий на начальника службы охраны, следовал справа чуть позади, блокируя женщин от проезжей части и беспрерывно озираясь по сторонам.

Проходя мимо газетно-журнального киоска, я представил среди глянцевых обложечных красоток кричащий заголовок: «Маршал Жуков, спасая семью, бросается наперерез банде неаполитанских байкеров!» – и на всю страницу фотографию. Я столь живо всё это вообразил, что, когда дошли до трапа «Белоруссии» без приключений, почувствовал едва ли не разочарование.

* * *

После отхода судна из порта Неаполь на порт Генуя, расстояние между которыми, как напомнили по трансляции, составляет 334 мили, или 619 километров, бары музыкального салона и «Одесса» пригласили на коктейль дня «Джин Физ».

На коктейль дня мы не пошли, а сразу отправились на объявленный в Программе дня «капитанский ужин». И оказались с Ульяновым, облачившимся в свой клетчатый пиджак с золотыми пуговицами, в ресторане «Минск» первыми – наши дамы ещё «приводили себя в порядок» к ужину.

– Подавать? – подошла улыбчивая розовощёкая официантка Оксана. – Сегодня ушица, рыба всякая…

– Чуть попозже, Оксаночка. Женщин подождём, – улыбнулся в ответ Ульянов.

– Итак, Михаил Александрович, – тут же приступил я к «делу», – поиграв в театральной студии в Таре, потом в Омске, куда проводила вас мама, как вы говорили, с мешком картошки, на свой страх и риск вы отправились покорять Москву. Миллионы ваших сверстников жили по принципу «Где родился, там и пригодился», а вы отправились. Это что, чувство пути, о котором говорил Блок, вас толкало?

– Да ничего меня особо не толкало. Поехал… А без этого, возможно, и не сложилась бы жизнь. Могла бы выйти совершенно, так сказать, противоположная история.

– Например, могли бы спиться и давным-давно отправиться к праотцам?

– Этих примеров тьма. Но есть и другие. Вилли Вейнгер, москвич, еврей. Замечательный был парень, прекрасная семья. Я у них питался какое-то время, когда учился. После окончания Щукинского училища в 1950-м по распределению он уехал на три года в Иркутск. Стал там первым актёром, одним из лучших на периферии, народный артист, всевозможные премии… Он состоялся как творческая личность, счастливый человек! У меня бы, скорее всего, так судьба не сложилась. Я бы, наверное, попал под какое-нибудь влияние. Бог знает, куда утартало бы. Может, и спился.