Текст книги "Михаил Ульянов"

Автор книги: Сергей Марков

Плачевное представляли собой зрелище мои «жигули», которыми я так гордился (и не без помощи коих закадрил некогда Елену). Вернее, то, что от них, незастрахованных, осталось. Толпился народ. «Что произошло?!» – возопил я. «Да глыба ледяная вон с того балкона рухнула», – объяснил милиционер. «Хорошо ещё, там никого не было, в машине-то, – сказал какой-то мужик. – А то бы каюк. Видишь, крыша острым углом в сиденье водителя вонзилась? Когда грохнуло, женщина выбежала из этого подъезда, матерится в голос, причитает, Серёжу какого-то зовёт, под машиной ищет… А там – ни крови, ни кишок, ни мозгов…» Он долго бы ещё перечислял, чего там не обнаружилось, если б я не прервал, от волнения перепутав порядок слов: «Был там быть я должен…»

Выяснилось, что Лена выносила Лизу на балкон и увидела, как с козырька балкона этажом выше срывается огромная, «с корову», глыба льда, наросшего за зиму. Это был балкон генерального прокурора СССР Рекункова. «Какая глыба! – вертелись у меня на языке слова Ульянова (Ленина). – Какой матёрый человечище!..» Снег и лёд хозяева балкона обязаны были счищать, но и сам козырёк был надстроен незаконно. Лена ринулась было наверх скандалить, но получила от ворот поворот. «Это ваши проблемы», – отрезала прокурорша в шёлковом халате, смерив её высокомерным взглядом советской суперэлиты и не пустив даже на порог. «Провинция так и прёт! – возмутилась Алла Петровна. – Миша, сходи ты». – «И что я скажу?» – растерялся Ульянов. «Скажи, машину угнали! – как Фрунзик в „Мимино“. Сообразительный ты у меня мужик… Скажи, нашу машину разбомбило с их балкона, пусть возмещают!..» До позднего вечера Ульянов выхаживал по квартире в мрачной задумчивости. Если бы снималось кино, подумал я, то за кадром можно было бы пустить монолог Гамлета, но не в затейливом переводе Пастернака, а в почти буквальном, готическом – М. Лозинского:

 
Быть или не быть – таков вопрос;
Что благородней духом – покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть —
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, – как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть…
 

«Нет, Алла, – сказал наконец во втором часу ночи Ульянов. – Я не пойду». – «Почему?» – «Лучше нам с этими людьми не связываться. Мне сказали, он был близким другом Брежнева. Сами как-нибудь поднатужимся, заплатим за ремонт…» – «Вот так всю жизнь сами и поднатуживаемся!..» Мне неловко было смотреть на ульяновские терзания, и я пытался всё свести к шутке, но получалось не очень.

На ремонт мы, что называется, скинулись. Солнечным весенним утром я ехал на станцию техобслуживания через всю Москву – высунувшись в окно, к изумлению прохожих, потому как иначе в расплющенном салоне поместиться было невозможно. «Ну и дела, – почесал мастер в затылке на мой рассказ и рассматривая останки машины, восстановлению, в общем-то, не подлежащей. – Дела…» – «Дела у прокурора, – ухмылялся я со знанием дела. – У нас так, делишки». – «А чё лыбишься?» – «Доволен, что жив остался». – «Это верно, – соглашался мастер, глядя на распоротое крышей сиденье. – Пополам бы до самого копчика так и рассекло – как гильотиной у французов. Ангел-хранитель, видать, у тебя силён. Надоумил же за пять секунд до этого выйти. Свечу-то в церкви поставил?..»

А в «Прогрессе» и во многих других кинотеатрах ещё долго шла картина с народным артистом Советского Союза М. А. Ульяновым в роли Маршала Советского Союза Г. К. Жукова, принимавшего на Красной площади Парад Победы.

…Стоя на самом верху, на пеленгаторной палубе, глядя на море, шумящее, движущееся со всех сторон, светящееся, я думал о том, что нашей стране, Союзу ССР, с Ульяновым необыкновенно повезло – может быть, не меньше, чем Британии в своё время с Редьярдом Киплингом, «певцом империализма». Ульянов мог бы, кажется, проникновенно, с героическим пафосом, гениально прочесть даже доклад очередному съезду партии или отчет Госплана, что, в общем-то, в каком-то смысле и делал.

И даже в том, что порой играл на сцене и в кино совсем иных людей, со слабостями человеческими, неустроенностями, сомнениями, но идеальных, точно выкованных, высеченных, вылепленных, спетых народом – повезло.

19 июля, суббота. Порт Марсель (Франция)

После завтрака с шезлонга, стоявшего возле бассейна, у Лены улетело платье. Фирменное, привезённое отцом откуда-то из-за границы с гастролей. Она долго провожала свой наряд взглядом. Глаза её цвета волн за бортом были почти такими же влажными.

– А ты вот это читала? – железным голосом сказал Ульянов, держа в руках Программу дня. – «Уважаемые туристы! – стал он зачитывать с таким выражением, что приковал внимание всех туристов, не понимавших по-русски ни слова. – Во избежание потери судового имущества просим вас не выносить на открытые палубы полотенца, одеяла: они могут быть унесены ветром! В соответствии с Правилами перевозки материальную ответственность за утерю имущества несёт пассажир!»

– А я и не выносила никаких одеял! Я только положила платье… Больше у меня такого не будет.

– Пусть это будет самой большой твоей потерей, дочь, – сказала Алла Петровна.

– Лена, в самом деле, не расстраивайся ты так! Что-нибудь придумаем, – успокоил Ульянов.

– Здесь, в Марселе, во Франции? – воссияла Елена.

– Или, например, в Турции.

– На Гранд-базаре, я так и знала. Где твой, папулечка, генерал Чарнота тёщиными языками и резиновыми чертями торговал… Аштэ пур вотр анфан!..

– Ладно тебе. Смотри лучше – Марсель, о котором ты мечтала…

Лена, учившаяся во французской спецшколе, марсельским видом с моря была разочарована. Марсель был похож на завод «Серп и молот» или ЗИЛ, если смотреть с Москвы-реки: погрузочные краны, ангары, ограды, бочки, вагоны, бетонные плиты, штабеля, кузова, контейнеры…

* * *

Марсель, один из крупнейших портов в мире, растянут вдоль берега километров на 25–30. Начался он с небольшого поселения, которое греки, основавшие здесь колонию, назвали Массалия. Его захватывали римляне, вестготы, остготы, бургунды, франки. В 1720 году эпидемия чумы унесла больше двух третей населения города. К «Марсельезе» Марсель имеет косвенное отношение: называлась она «Боевой песней Рейнской армии», а «Гимном марсельцев», или «Марсельезой», стала с тех пор, как марсельские волонтёры принесли её в революционный Париж. «Вперёд, сыны Отчизны милой! Мгновенье славы настаёт…» Её пели во время Великой французской революции, пели в 1830-м, в феврале 1848-го, на баррикадах Парижской коммуны. И во время Второй мировой войны, когда Марсель расстреливали, бомбили сперва немецкая авиация, затем англо-американская, «Марсельезу» пели. Она вечна – «Марсельеза» (как наша «Вставай, страна огромная!..»), потому что человечество существует, пока стремится к свободе…

Нас встретил гид-переводчик Эжен, лет сорока пяти солидный француз с седыми висками, в костюме, довольно, впрочем, потёртом, в дымчатых очках, вышедших из моды лет пять назад, с «дипломатом» в руке. Представляясь и галантно целуя дамам ручки, он едва удержался на ногах, чудом не потеряв равновесия. Из чего Алла Петровна сделала вывод, что он уже изрядно под газом. И ещё мы сразу поняли, что владеет он родным французским и немного итальянским языками, но ни русского, ни английского, с которого я мог бы как-то переводить, не знает.

– Хорош толмач, – отметила Алла Петровна.

Эжен первым делом предложил «промочить глотки», как он выразился на корсиканском, кажется, наречии, красноречиво проиллюстрировав предложение жестами: то ли за наше прибытие, то ли за здоровье своего племянника, воюющего в Африке. Ульянов отказался, гид-переводчик надулся и погнал «пежо» по виадукам со скоростью 140 километров в час. Через десять минут мы были в центре, возле Старого порта, где Эжен вновь предложил «промочить глотки» – за счёт принимающей стороны.

– Чисто символически, – присоединился и я, подталкиваемый Еленой. – Тем более за счёт принимающей.

Мы сели за столик в небольшом ресторанчике под названием «Старый порт». Рядом поскрипывали, шуршали парусами белоснежные яхты, покачивались на мутно-зелёных волнах катера, катамараны, некоторые готовились к выходу в море. Ласкал лицо марсельский ветерок.

Я заказал эль, но получил высокий стакан светлого холодного пенистого пива. Остальные члены нашей делегации предпочли минеральную воду и кофе. Сам Эжен «за счёт принимающей стороны» заказал себе двойной «бурбон».

– Нормально, – одобрительно кивнула Алла Петровна. – За нашу экскурсию по Марселю теперь можем быть спокойны.

– Отправить его? – спросил, раздражаясь, Ульянов.

– Нет уж, – воспротивилась Алла Петровна. – Уплачено – пусть отрабатывает.

Тем временем Эжен вдруг вспорхнул и умчался к какому-то знакомому в толпе на набережной.

– А ведь у нас тут очень мало времени, – сказал Ульянов, взглянув на часы.

– Михаил Александрович, Алла Петровна, вы когда во Франции впервые оказались? – спросил я, чтобы отвлечь.

– В 1963 году оказались, – ответил Ульянов, выливая в стакан, будто выдавливая своей сильной рукой, из бутылочки последние капли минеральной воды. – Поехали в Париж на Всемирный фестиваль Театра наций. А Франция тогда была на грани катастрофы: Алжир выдирался на свободу, де Голль с этим мириться не хотел, всё шумело, бурлило. Ночью нельзя было никуда выходить. Но мы, конечно, выходили. А в той же гостинице, рядом с площадью Республики, почти на месте разрушенной Бастилии, жил Уральский народный хор. Так вот их сразу после концерта загоняли в номера, запирали двери на ключ и никуда вообще не выпускали. Нам же в тот раз повезло с сопровождающим из КГБ. Хороший попался мужик: любил поддать, на девчонок поглазеть… Мы ходили запоем по Парижу всё свободное время, круглые сутки! Принимали нас отлично, очень хорошие рецензии были на моего Рогожина. Цветы, притом французские…

– Отличались от наших?

– Там всё отличалось. Другой мир! Но не оставляло ощущение, что я бывал там. Книги, фильмы… Казалось, уже бродил по этим площадям, улицам: Этуаль, Елисейские Поля, Монмартр, Монпарнас, Эйфелева башня, мосты через Сену…

Воротился Эжен. Объяснил, что отсюда морские «трамвайчики» ходят на остров Иф, но делать там абсолютно нечего, скала как скала. Узнав, что экскурсия займёт не более полутора часов, я уговорил Ульянова сплавать к замку, где томились Железная маска и граф Монте-Кристо, герои юности. Наши женщины плыть отказались, решив прошвырнуться в сопровождении Эжена, у которого к тому же оказалась морская болезнь, по центральному проспекту, где сосредоточены магазины.

Я взошёл вслед за Ульяновым по трапу на палубу «трамвайчика». «Мерседес» – наше плавсредство носило имя неверной возлюбленной будущего графа Монте-Кристо – прошла по узкой, облепленной по бокам яхтами горловине Старого порта и вышла в море, закачала бёдрами на купоросно-зелёных, с алмазной россыпью брызг волнах. Вокруг нас на открытой палубе сидели в основном французы разного возраста, от трёх чуть ли не до ста лет, но были и немцы, и англичане, и японцы.

– Ну а что поразило вас, Михаил Александрович, в первых выездах за кордон?

– Самое большое экономическое потрясение, кстати, было у меня в Западном Берлине.

– Экономическое?

– Одно время я довольно много снимался в Восточной Германии, в ГДР. В 1961-м вышла картина «Битва в пути», где были уже размышления обо всём том, о чём тогда ещё на кухнях шептались… Так вот Вальтер Ульбрихт приказал немцам смотреть этот фильм как партийный документ. Были мы в почёте. Приехали в Восточный Берлин и попросились за стену, в Западный. А туда мышь проскочить не могла! Помог наш посол. И вот Владимир Басов, режиссёр картины, Наташа Фатеева и я поехали на «Волге» с шофёром «Совэкспорт-фильма». Эта «Волга», кстати, благополучно заглохла посреди Западного Берлина, а немцы показывали на нас, мол, вон они, русские, на своей советской машине… Кстати, в Германии дороги фантастические! Когда-то давным-давно мы спектакль «Город на заре» по пьесе Арбузова туда возили, о героических строителях Комсомольска-на-Амуре. Играли, играли, выкладывались до донышка, горели, как факелы. Никакого эффекта. Только плечами пожимали зрители. Я спросил после спектакля у одного немца через переводчика: в чём же дело? «Видите ли, – ответил он, – мы не понимаем смысла этого героизма. По-нашему, сначала надо было проложить дорогу, доставить строительные материалы, продукты. А потом уже привозить строителей. Зачем подвергать людей смертельному риску, если этого можно избежать?» Так вот Западный Берлин просто потряс нас изобилием! Но только на витрины поглазели – у Наташи-красавицы глаза были, понятное дело, особенно выразительны – и обратно, сквозь стену, в социализм, в темноту. Особенно заметную сверху, с телевизионной башни, где ресторан, как у нас на Останкинской телебашне «Седьмое небо»: половина Берлина чёрная, другая половина сверкает вся разноцветными огнями, искрится, переливается…

– Вам совсем не платили?

– В ГДР ещё как платили! Я был уже известен там, получал гонорары. Которые всё время росли. И стали равными заработкам первого актёра страны. За один съёмочный день я получал столько, сколько рабочий за месяц. А 50 процентов надо было отдать государству. Придёшь, бывало, в наше посольство, вот деньги принёс, говоришь, кому сдать? Да некогда, отвечают зевая, этим заниматься, оформлять ещё, оставьте себе, жене что-нибудь купите, детям, как все умные люди делают… А в «Совэкспортфильме» в Москве говорят: деньги вам придётся сдать или возместить, если растратили, потому как получили вы гораздо больше, чем вам положено. А сколько мне положено, интересуюсь. Сидела там такая мымра тонкогубая сто лет… Столько, отвечает, вам положено, сколько получает наш актёр за рубежом. То есть несколько долларов. Или тугриков. Ладно, говорю, тогда я просто не буду сниматься… А первыми пробили брешь в этой стене, в этом идиотизме по поводу обязательной сдачи пятидесяти процентов, обмена, возврата и т. д. – шахматисты. Они забастовали. Им это сошло с рук.

– Ну а яркие впечатления, какие-нибудь «шпионки с крепким телом – ты их в дверь, они в окно…»?

– Яркое впечатление было в 1968 году от Чехословакии. Куда мы прибыли на гастроли аккурат в день восстания. Шли наши спектакли, мы приглашали всех желающих, бесплатно раздавали билеты. Все говорили спасибо – народ вежливый. Но не приходил никто. Помню, как Михаил Степанович Державин, выйдя на сцену в момент массовки, шепнул другому актёру, бросив выразительный взгляд в зрительный зал: «Не бойся, нас здесь больше!» А у нас вообще были пустые залы! Играли мы ни много ни мало, единственные, должно быть, из наших театров за всю историю, в Оперном театре Праги. Посмотрел «Виринею» командующий нашим гарнизоном. А в спектакле беспрерывные собрания, классовая борьба, раскулачивания – и говорит: вы что, с ума сошли? Я-то, сугубо советский, партийный до мозга костей, на это смотреть не могу, а вы чехам привезли. Везите-ка эту бодягу обратно!.. И ещё о Чехословакии-68. Володя Басов рассказывал, замечательный, открытый был человек, любую стену пробить мог, умудрялся добиваться того, что другим не снилось! И вот он поехал на своей шикарной по тем временам «Волге» путешествовать по Европе, через Чехословакию. А в это время как раз вводились танки. И я, говорит, попал впереди танков, не зная ещё, что за танки, куда они идут, зачем. И въехал впереди танков в Прагу. Остановился на бензозаправке, бежит заправщик, русский, кричит: «Товарищ, брат, уезжай отсюда, убьют к чёртовой матери!..»

А что касается наших, советских людей за границей – это вообще особая даже не статья, а поэма, целая эпопея! У каждого было своё, но в главном – общее, схожее. Однажды мы собрались с Аллой Петровной и Ленкой отдыхать в Болгарию, Румынию и Италию. Мне сказали, что можно обменять в поездку немного денег. Я записался и пошёл к министру финансов Гарбузову.

– Опять к министру?

– Ниже ничего не решалось. Он выслушал внимательно, чаем угостил с пряниками. Встал, нервно зашагал по огромному министерскому кабинету, похрустывая затекшими в министерском кресле суставами. Михаил Александрович, говорит, дорогой вы наш народный артист! Я всей душой! Но не имею права, понимаете, дать больше ста долларов!

– Министр финансов шестой части земли…

– Это, говорит, самый-самый максимум, поверьте, дорогой вы наш человек! Сто – ни центом больше! Вон Сергей Аполлинариевич Герасимов тоже Герой Социалистического Труда и тоже просит – а я ему тоже больше ста ну никак не могу.

– Фантастика! Притом что и его, и ваши картины шли по всему миру и собирали миллионы долларов.

– Зато нас отпустили всей семьёй, что было тогда величайшим исключением. Могли ведь там… где-нибудь здесь, – Ульянов кивнул в сторону береговых огней, – и остаться. Денег не давали, давали такие боны. На день столько, что можно было выпить маленькую чашечку кофе и булочку съесть, а что потом – неизвестно. Я позвонил знаменитому болгарскому актёру, – а до этого мы были там на гастролях, появилось много друзей нашего положения, известности, пили, обнимались, – японский бог, говорю, что ж у вас за страна такая?!. Туристы из Чехословакии, ГДР, Польши приспособились, кофе свой, из дома привезённый, брали, просили только кипяточку. И мы так же решили позавтракать. Вдруг подходит официант и говорит: запрещено! Я человек вообще-то уравновешенный, а тут вышел из себя: что, горячей воды вам жалко, братушки грёбаные, ети вашу мать!.. В конце концов помогли тамошние народные артисты… Кстати, мы «Бег» снимали у братушек.

– Не в Стамбуле? А я-то вознамерился там вас пофотографировать на месте съёмок…

– Нет, в Стамбуле только общие планы. А всю туретчину – в Пловдиве. Потому что турки запросили слишком большие деньги. Но смешно мы снимали «Бег» здесь, во Франции, в Париже. Мы приехали со своими консервами, пирожками, кастрюльками, кипятильниками – как обычно. И вот снимаем сцену с клошарами под мостом. А режиссёр Володя Наумов не столько о съёмках думает, сколько убивается: они же меня разорят, меня в долговую яму посадят, я всё время вожу этих проклятых клошаров в рестораны, притом в хорошие!.. А так у них принято: объявляют часовой перерыв – продюсер по контракту должен кормить массовку…

– Это реальные были клошары, не подстава?

– Смотри, вот он! – подался Ульянов вперёд, вцепившись, точно альпинист, взглядом в поднимающуюся из воды скалу Иф.

Сердце моё заколотилось, вспоминая детские мечты и клятвы. «Монте-Кристо, Монте-Кристо, свет мальчишеских сердец…» – зазвучало во мне отцовское стихотворение. Вот он, замок, на голой скале, с мрачными стенами, круглыми дозорными башнями, винтовыми лестницами, переходами. Он оказался, конечно, не таким мрачным, зловещим, как я себе представлял, и по крайней мере раз в десять меньше размером. «Мерседес» пришвартовалась к причалу, мы поднялись по крутой лестнице на скалу, купили в кассе билеты и через турникет вошли в шато д’Иф.

Вот сводчатая темница, где герой многих поколений мальчишек сидел, а вот лаз в стене, который прорыл аббат Фариа, надеясь, что выберется на свободу. Согнувшись, едва ли не на четвереньках вслед за компактненькими японцами, всё подряд фотографировавшими, мы с Михаилом Александровичем пробрались к аббату – его темница ещё меньше, темнее и холоднее. А вот отсюда бросили мешок в море, думая, что в нём труп старика. Я высунулся, посмотрел вниз и почувствовал укол разочарования, потому что голова, как в детстве, когда смотрел со скалы глазами стражников, не закружилась. Но это ли не естественно? Правда искусства не есть правда жизни.

В магазинчике на площадке продавались сувениры – брелки, ручки, настенные термометры, кожаные закладки для книг в виде персонажей бессмертного романа Александра Дюма.

– Я мальчишкой мечтал быть графом Монте-Кристо, – признался я. – Таким же богатым и так же всем предателям и трусам мстить… А вы?

– Мне думается, не очень русская эта черта – такое вот выношенное, неослабевающее, навязчивое желание мстить.

– Русский бы простил? Может, в этом и секрет бед наших?

– Может быть, в том числе и в этом секрет. Не знаю.

– Русский Монте-Кристо – вышло бы гениально… Согласились бы сыграть графа?

– Я актёр.

С моря я в последний раз оглянулся на замок Иф. И понял, что прощаюсь с графом Монте-Кристо. Слишком близко оказался замок от берега (а у Дюма герой плыл, плыл, плыл) – рукой подать.

– Да, так на чём мы прервались? – спросил Ульянов, когда «Мерседес» была на полпути к Марселю.

– На парижских клошарах. Они настоящие были?

– Абсолютно настоящие. Ночевавшие там же, под мостом у Нотр-Дам. Режиссёр Наумов их в ресторане на набережной с видом на Сену потчевал. А мы с Алёшкой Баталовым, пуская слюнки, открывали привезённые из Москвы шпроты, резали на газетке копчёную колбасу…

– Ха-ха-ха! Два народных артиста СССР – зато есть что вспомнить!

– Поселили нас в самом, наверное, дешёвом отеле Латинского квартала с гордым названием «Бонапарт». В номере большая двуспальная кровать, биде и окно, влепляющееся в глухую стену, больше ничего. Содержала гостиницу пожилая семейная пара и их дочь, тоже не первой молодости.

Достали мы из чемоданов привезённую снедь, у меня с собой были домашние пирожки, шанежки, прочие вкусности, ну, думаем, вскипятим чайку, попируем. Включаем кипятильник – вырубается свет на всём этаже. Пойдём ко мне, говорит Баталов, – он жил этажом ниже. Спускаемся, включаем – тот же эффект. Короче, обесточили мы эту гостиничку со своим мощным советским кипятильником напрочь. Спускаемся вниз, силь ву пле, говорим, в языках-то не сильны, мадам, помогите. Дочь хозяев, Мария, некрасивая, измождённая, видать, ночными посетителями, посмотрела на нас двоих с неким странным, загадочным для нас тогда пониманием и с некоей даже почему-то брезгливостью, ушла и вынесла тазик и кувшинчик для подмывания… Попили мы, в общем, чайку.

– Ну а сами съёмки «Бега» в Париже чем запомнились?

– Тем, что мы ходили, снимая в разных точках, где не было видно машин, реклам и другой современности, а ходил я в драных подштанниках…

– Тех самых, в которых к Парамону Ильичу Корзухину пришли? Как сейчас помню знаменитый диалог Парамона с генералом Чарнотой: «Мы с вами пили брудершафт?» – «Да раз встречались, так уж, наверно, пили». – «Вы, кажется, в кальсонах?.. Вы, генерал, так и по Парижу шли, по улицам?» – «Нет, по улице шёл в штанах, а в передней у тебя снял…» В тех самых кальсонах разгуливали по Парижу?

– Тех самых, – ответил Ульянов, терпеливо выслушавший цитату. – И никому в Париже дела до этого не было.

– А ведь в пьесе у Булгакова вообще не было сцены с клошарами под мостом. И мостов никаких, а весь Париж был обозначен Михаилом Афанасьевичем, ни разу, как Пушкин, за рубеж не выезжавшим, скуповато: «Осенний закат в Париже». И всё. Режиссёры, что, придумали клошаров под мостом, чтобы съездить туда и вас вывезти?

Ульянов пожал плечами.

– Предлагаю, Михаил Александрович, продолжить тему в Константинополе, то бишь в Стамбуле. «Бег» – одна из любимых моих картин. Уникальная! В том смысле, что пьеса, на мой взгляд, далеко не «Гамлет», не «Гроза» и не «Дни Турбиных» того же Булгакова…

– Да?

– Но игра актёров, ваша, Евстигнеева, молодого Дворжецкого, поднимает пьесу на шекспировский уровень! Это не лесть, поверьте! Продолжим в Константинополе, обещаете?..

– Посмотрим. Сейчас мы в Марселе, хочу напомнить.

– Наполеон? Скажите, а вообще-то кому первому, вам или Анатолию Эфросу, принадлежала идея поставить «Наполеона Первого»?

– Давай о постановке потом. Здесь, по этим самым улицам не поставленный – реальный Наполеон Бонапарт ходил. Воображай, пользуйся случаем. Рядом с Марселем – Тулон, который он взял, будучи мальчишкой безусым… Сейчас у нас на театре, как говорят, сорокалетний режиссёр считается молодым, начинающим. Да и у вас там, у писателей. А Шолохов ведь к двадцати пяти годам «Тихий Дон» написал, а?

– Гений, ничего не попишешь, – развёл руками я.

– Согласен. И ещё, конечно, Случай – единственный законный царь Вселенной, как он говорил.

– Кто? – удивился я. – Ваш полный тёзка Шолохов? Когда Нобелевскую премию в Стокгольме получал?

– Бонапарт.

Дворец, который выстроил своей Жозефине Наполеон в самом центре Марселя, огромен, роскошен, громоздок, эклектичен, аляповат. Видимо, низкорослый выходец из небогатой семьи островитян, говоривший по-французски с акцентом и писавший с ошибками, «корсиканское чудовище», self made man,как сказали бы заклятые его враги-англичане, сам утверждал проект (в архитектуре не смысля ничего, но обуреваемый страстью обладания Жозефиной и миром).

Нотр-Дам де ля Гард, что в переводе означает Богоматерь-охранительница, имеет и другое название: «Добрая Мать марсельцев». Расположена базилика, строившаяся более шести веков, с 1214 по 1864 год, на высоком холме, и видно её отовсюду, а огромную позолоченную фигуру Доброй Матери марсельцев, венчающую купол, видно в ясную погоду за много миль с моря.

Мы поднялись по лестницам и вошли в полумрак, в прохладу под своды храма. Добрая Мать спасала марсельцев, и за это ей преподносили подарки. На стенах, как в галерее, картины, изображающие сражения человека с морской стихией, – бескрайние, раскатистые, как у Айвазовского, в массивных золочёных рамах, и небольшие, миниатюрные, написанные маслом, акварелью, тушью, нарисованные простым карандашом (в зависимости, должно быть, от достатка дарителя). Много детских рисунков. Свешиваются из-под сводов на серебряных нитях, тросиках, цепочках корабли – макеты уцелевших рыболовецких сейнеров, эсминцев, барков, бригов, миноносцев, крейсеров, катеров, подлодок; самолёты – пассажирские, от допотопных начала XX века до самых современных, бомбардировщики, истребители… И всюду по стенам развешаны и вмонтированы таблички, неизменно начинающиеся с «мерси», со словами благодарности спасшихся на море и в воздухе над морем пресвятой Деве Марии.

– Михаил Александрович, – тихо произнёс я, но слова отдались в гулкой вышине. – Недавно я очерк писал о бойце десантно-штурмового батальона, прошедшем Афганистан, многажды раненном, контуженном. Он рассказывал, как первым делом, вернувшись с другом в Союз, они отправились в церковь. И благодарили не Господа Иисуса Христа, в которого с детства принуждали не верить, не Деву Марию, а какую-то чистую светлую силу, хранившую их там…

– Я много таких офицеров и солдат видел после войны, – отозвался Ульянов. – Даже генералов. Не молившихся, но благодаривших… В глазах их всё было…

– Вы в церковь после войны ходили?

Ульянов не ответил.

– А вообще-то бываете в храме?..

…Он не поехал на наше венчание в церковь Рождества Богородицы в селе Городня на Волге. Долго его «мучили расклады», как выразилась подруга семьи Нея Зоркая, известная кинокритикесса, и он будто невзначай интересовался деталями «предстоящего мероприятия», примерялся и взвешивал «за» и «против». А отец Алексей Злобин, настоятель, настойчиво звонил по телефону, приглашал: «Как же без вас, Михаил Александрович? Без вас никак нельзя!..»

Мы выбрали этот храм, потому что наша изба-дача в посёлке Новомелково располагалась поблизости; мой отец, писатели Солоухин и Дудинцев гневными статьями в «Правде», «Известиях» помогли поднять храм из «руинированного состояния». Алексей Андреевич Злобин, замаливавший, по его собственному признанию, грехи отца своего, охранника сталинского лагеря, был человеком общительным, энергичным, предприимчивым, оборотистым, публичным (позже, на рубеже 1990-х, он станет даже депутатом Верховного Совета!); прихожане привыкли: если теснятся на стоянке у старинного каменного моста чёрные «Волги», а то и «чайки», значит, храм закрыт «на спецобслуживание», идёт тайное, удалённое от Москвы венчание детей сильных мира сего – партийных бонз, генералов МВД, КГБ и т. д. и т. п.

И всё же на венчание Ульянов не поехал. Сославшись на дела в Москве. «Это я его уговорила, – объясняла Алла Петровна в машине по дороге. – Он ведь член ЦК как-никак. Чтобы гусей лишний раз не дразнить на Старой площади. Или свиней». – «Да уж, гусь свинье не товарищ! – туманно то ли возражала, то ли выражала согласие своеобычно мыслящая и вечно восторженная красивая художница Наталья Аникина, дочь Чрезвычайного и Полномочного посла. – Мудрая вы женщина, Аллочка Петровна! А наш Михаил Александрович – я так и представляю его в суровом образе председателя-коммуниста-маршала – был за венчание или против? Безумно жаль, что он не поехал с нами! Он крещёный? В церковь ходит?» – «Вопросы у вас, Наташенька, по существу, – холодно отвечала Алла Петровна, не слишком жаловавшая вблизи себя, а значит, и своего Миши красивых женщин смелых форм. – Сразу видно, что вы дочка кадрового дипломата сталинской поры. В штатском. Наш, – подчеркнула она с нажимом, – Михаил Александрович против не был. Не участвовал. Не состоял. Не имел. Не находился… Я видела, как вы его расцеловывали на Пасху…» – «По-русски, три раза! Так ведь принято у нас в России, Аллочка Петровна!» – «В губы? Я видела, как Михаил Александрович от вас увёртывался». – «Это потому что вы видели! – смеялась Наталья. – Да и почему не поцеловать одного из любимых артистов?!.» – «Одного из… Зовут меня вообще-то Аллой, а не Аллочкой»…

После венчания в трапезной с потрясающим видом на излучину Волги собралось человек пятьдесят. Пили и за здоровье именитого отца новобрачной. «Жуков Георгий Константинович нам был отец родной! – гулко стучал себя в грудь после стакана церковный староста-фронтовик. – А сейчас как вижу его в кинофильме „Освобождение“ – слезу прошибает! Выше его один товарищ Сталин был! Встаю в клубе по стойке „смирно!“, а за спиной шушукаются, шу-шу-шу, мол, не стеклянный… А я им: да пошли вы на хрен, бля, – это ж Жуков!..» – и, величая Лену Еленой Георгиевной, лобызал руки ей, Алле Петровне, а заодно и Наталье Аникиной. «Господи, хорошо, что Миши нет!» – вздыхала Парфаньяк.

«Архистратиг Михаил, – объясняла прихожанка баба Соня, не пропускавшая, как выяснилось, телевизионных показов кинокартины „Добровольцы“ с Ульяновым в главной роли, – в переводе „кто как Бог“, поставлен Господом над всеми девятью ангельскими чинами. С древних времён прославлен он на Руси. Пресвятая Богородица и архангел Михаил – особые предстатели за русские города. Крепка вера православных христиан в помощь архангела Михаила во всех бедах, скорбях, нуждах. Недаром изображение его в гербе российском! Архангелу Михаилу молятся при входе в новый дом… О, святый Михаиле-архангеле, помилуй нас, грешных, требующих твоего заступления, сохрани нас, раб Божиих…»