Текст книги "Михаил Ульянов"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Ну это вопрос спорный. Спорный и вечный. А как же „Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой“?

– На бой, не знаю… Но была в нём вера в то, что если что-то изменить в соотношении социальных сил на исторической арене и если нагрузить эти социальные силы высокой нравственностью, то что-нибудь изменится… Вот это был оселок его трагической судьбы. Я видел, сколько переживаний, сколько сил, физических, душевных, он тратит на безумные попытки сначала построить коммунизм, потом не строить коммунизм, потому что слишком дорогое оказалось строительство в смысле нравственных издержек, потом построить некий капитализм с человеческим лицом… Вот это было крестом Михаила Александровича Ульянова. Сколько он мне повторял, что поговорит с министром МВД Щёлоковым! Он когда начал свою картину „Самый последний день“ снимать, уверял, что причина всех наших бед, в том числе коррупционных, – это невнимание к низшему милицейскому классу, к участковым. Он верил, что покажет в картине всё как есть на самом деле, потом покажет картину Щёлокову – и тот всё перевернёт, изменит систему. Верил, что если у каждого из нас появится свой хороший участковый, на которого можно положиться и в радости, и в горе, и в беде, то мир изменится! Верил и мучительно на эту тему соображал: как обучастковить всю российскую действительность? Как наполнить Россию, тогда Союз, хорошими, честными, добрыми, отзывчивыми участковыми? Верил страстно, свято!.. Я, конечно, ничего ему тогда не сказал по поводу его желания поговорить со Щёлоковым. „Он ведь ко мне всегда подходит в Кремле! – кипятился Ми-хайл Александрович. – Жмёт руку, чуть не обнимает: как, спрашивает, дела? А я как дурак, как мартышка отвечаю: да ничего, всё нормально… Как это нормально?! Да плохо всё, и именно от того, что участковые в загоне!..“ Вот и тратил он силы, энергию, талант на то, чтобы переубедить Щёлокова… Потом другая была история – на картине „Дом под звёздным небом“.

– Это уже в перестройку, накануне развала?

– Да. Помню, мы сидели, ждали Сашу Абдулова, который уехал себе грим делать, придумал сам… Снимали мы в особняке в Красной Пахре. И мне было дико неудобно: сидит Ульянов, ждёт Абдулова… Я извиняюсь, а он: „Да это очень хорошо, что появилось время! Я пойду наверх попишу“. Час проходит, два – тишина на площадке. Я, чтобы понять, что он там наверху может делать, думая, как бы сгладить, боясь скандала, поднимаюсь. И вижу гору скомканной бумаги на полу, исписанные его крупным почерком страницы… Он сидит и пишет. „Я завтра, – говорит, – буду выступать на пленуме ЦК КПСС. Потому что мы ведь проиграем так! Вместе с водой выплеснем и ребёнка!.. В частности, мы можем проиграть партию – не ошибки партии, а вообще партию! Вот послушай кусок!..“ И начинает читать с таким нажимом ульяновским, страстью, пафосом: „И если… мы… с водой!..“ А там такой Полозков был в коммунистической партии генеральным секретарём, если я не ошибаюсь. И я говорю: „Михаил Александрович. А кому вы это читать будете? Полозкову, что ли?..“ – „Какому Полозкову? – горячится он. – Пленум ЦК будет!“ – „Да, – говорю, – но партию-то Полозков возглавляет…“ Он посмотрел так на меня: „Сергей. Ты если не понимаешь, то и не лезь“. Я говорю: „Да хорошо у вас там всё написано, вы не мучайтесь, отдохните, полежите, такой прелестный вечер…“ А он действительно мучается, что-то вычёркивает, вписывает, снова вычёркивает… „Да как же лежать, если завтра пленум?!!“ И на кой чёрт ему это было надобно?..

– Как-то много лет назад Михаил Александрович сказал, что Высоцкий сам себя угробил, но если бы не пил, не рвался из сухожилий, то и певец был бы другой, а то и вовсе не было бы.

– Так-то оно так… Но на кой?.. Когда был тот судьбоносный съезд кинематографистов, Пятый…

– На котором ваше поколение, тогда сорокалетние, громило народных артистов СССР – Сергея Бондарчука уничтожали, Евгения Матвеева, Владимира Наумова захлопывали, затаптывали и засвистывали?

– Но про Ульянова слова плохого никто не сказал. Время было интересное. В фойе ко мне подошёл один чекист и спрашивает шёпотом: „Слушай, а вам всем за это ничего не будет?..“ И прошёл слух, что уже якобы кандидатура Элема Климова на пост председателя Союза кинематографистов согласована с Горбачёвым. Меня это, помню, страшно возмутило. Я понимал, что нельзя Элема, он же абсолютно партийный человек, демократический большевик! И во время часового перерыва я потратил бешеную энергию на то, чтобы уговорить людей голосовать за Ульянова. Потому что в той ситуации только он мог бы выбалансировать по-человечески. И уговорил огромное количество народу! Самого Михаила Александровича почти уговорил, хотя сначала он на меня собак спускал… И если бы не демократ Яковлев, которого прислал Горбачёв, чтобы железной рукой поставить Климова, то выбрали бы Ульянова – и я стал бы одним из погубителей его жизни, его таланта.

– Но он вскоре возглавил Союз театральных деятелей. Хрен редьки не слаще.

– Согласен.

– Но почему вы так бились за Ульянова? Он, конечно, много играл в кино, но весьма, как я представляю, далёк был от киношных хитросплетений и „тайн мадридского двора“. Театр всё-таки ему ближе, роднее.

– Я бился за Ульянова потому, что более честного человека в общественных, общественно-социальных делах, чем Михаил Александрович, я в своей жизни не встречал. Я понимаю, что характеристика глупейшая. Что может быть вообще честного в нашем историческом безумии? Но это так… И ещё вот что в Ульянове на меня производило огромное впечатление: его немыслимое физическое здоровье! Мы с ним снимали сцену осмотра Булычова, когда врачи устанавливают у него рак. Я попросил его по пояс раздеться. Он неохотно, но согласился: „Надо – так надо, давай, режиссируй“. Он разделся – и я просто охренел! Какой там Шварценеггер! У него было мощное, без всякой культуристской искусственной накачки потрясающей красоты тело! Потрясающие плечи, потрясающая грудь, вообще торс потрясающий! И это было дико смешно, когда консилиум, десять каких-то хануриков со стетоскопами подходили слушать и говорили: „Ой, как плохо у вас со здоровьем, совсем плохо!..“ Я чуть не катался по полу от хохота, а Михаил Александрович разводит руками, мол, что я могу, что есть, то есть. Я его спиной прошу повернуться, а спина ещё хлеще – гвозди можно было вбивать, они бы гнулись! Не помню уж, как довёл эту сцену до конца, – очень было смешно!.. И мне казалось, что это на сто лет. Притом Алла Петровна – железная абсолютно женщина. Я говорил: в августе у нас съёмки, а она: какой август, ты что, в августе мы едем отдыхать! Что угодно могло произойти – войны, революции, катаклизмы – отдых был делом святым! Я думал: вот молодец… Я даже комплексовал, сравнивая себя, более молодого, с ним… И вот с этой последней болезнью он стал как бы на глазах таять и исчезать. Для меня это было немыслимой метаморфозой… А года два тому назад отмечался столетний юбилей Лео Оскаровича Арнштама, с которым очень дружил Михаил Александрович и у которого я начинал. Я на „Мосфильме“ устраивал фотовыставку, банкет. И позвонил Ульянову, зная, конечно, о болезни и не имея в мыслях его приглашать. Просто напомнил, сказал, что собираемся. А он: „Когда, куда надо прийти?“ В общем, приехал на „Мосфильм“, сказал замечательные слова. А потом… Я думаю, вставлять это не надо, но расскажу. К той разительной перемене… Прошлись мы с Михаилом Александровичем по первому этажу, потом ещё с кем-то… А минут двадцать-тридцать спустя, выпивая и закусывая на банкете и вспоминая Арнштама, вдруг я обнаружил, что Ульянова нет. Отправил моего сына Митю искать – и он нашёл Михаила Александровича… на боковой лестнице: он сидел и не мог встать… И тут я как по-особенному понял, что жизнь – штука безжалостная, не терпящая никаких примитивных разгадок, предположений, что вот сибиряк с таким колоссальным здоровьем…

Глаза Соловьёва повлажнели. Он долго задумчиво молчал.

– И вот ещё что… Завершая „Булычова“, выпивая, я – водку, он – уже газировку, он и в Костроме в экспедиции ни грамма не выпил, мы поклялись работать вместе. Во мне была такая наивнейшая уверенность в том, что режиссёр что хочет, то и делает, и мы непременно будем работать, а сейчас просто так, разминались, вот впереди!.. Но в следующий раз у меня получилось только через двадцать пять лет пригласить его на „Дом под звёздным небом“. Я специально для него писал сценарий, отнёс ему почитать. Он позвал меня через три дня, сидели у него в кабинете, вот тут на Пушкинской, у письменного стола под лампой. Он говорит: „Серёжа, я ничего в твоём сценарии не понял. Вообще ни одного слова. Но, конечно, я буду сниматься“. И мы с ним очень нежно и хорошо отработали эту картину… Но каждый раз, с ним встречаясь, я говорил: „Михаил Александрович! Давайте поставим в театре, у вас или в каком-нибудь другом, но обязательно с вами в заглавной роли английскую пьесу ‘Человек на все времена’“. Он: „Да это через худсовет надо пробивать, то, сё…“

– А что за пьеса? Я, честно скажу, не читал.

– Я и сам не читал. Просто рассказывал кто-то. Но мне было достаточно названия. Потому что Михаил Александрович Ульянов – это и есть человек на все времена. И теперь уж я не буду читать этой пьесы. Для памяти об Ульянове мне будет достаточно названия».

– …Как не мог ничего изменить и в ходе своей неизлечимой болезни, – повторил Ульянов. – Вот и в фильме Сергея Соловьёва о Башкирцеве – тот же трагизм понимания и бездействия. И вовсе не от страха или слабости бездействие. Но от неумения сопротивляться обстоятельствам.

– Собственно, и «Гамлет» об этом.

– Да, конечно. Но у нас как-то особенно… Может быть, потому что нам, русским, так кажется. А грекам или сербам, скажем, или немцам казалось бы, что у них всё гораздо глубже и трагичнее… Не знаю. Но очевидно, что слишком много насилия пережил наш народ за свою историю. И за дальнюю – при нашествиях, войнах, при крепостном праве. И за ближнюю. Целые поколения народились, равнодушно приемлющие всё, что ни пошлёт раньше партия и правительство, в новые времена, вроде бы, президенты, ничего не решающие и не значащие, то и дело сменяемые правительства и шутовской парламент…

– Вы считаете наш парламент шутовским?

– Ты к словам-то не цепляйся, я это не для публикации… Впрочем, публикуй, если сочтёшь нужным, дело твоё. Петр Великий держал шутов, императрица Анна Иоанновна, у которой в шутах даже Рюриковичи ходили, Голицын, другие… Но о чём мы?

– Вы начали о «Доме под звёздным небом»…

– Да. Там в конце концов во всю эту мистику и жуть, опутавших Башкирцева и его близких, начинает стрелять молодёжь. Просто так стрелять, не очень вроде бы задумываясь и понимая – от лихости. Потом куда-то улетают на воздушном шаре. Но молодёжь сопротивляется! Бунтует! И это обнадёживает…

– Сейчас уже не бунтует. Кто бабло заколачивает, притом немилосердно, кто забивает – косяки и на всё… Но, с вашего позволения, вернёмся в недавнюю историю, в которой вы были, безусловно, личностью. В том понимании, которым оперируют историки и философы, размышляя о роли личности в истории. Расскажите подробнее про Горбачёва. Стопроцентно историческая личность – вроде последнего римского императора, имени которого, правда, теперь уже никто не помнит…

…В преддверии крушения, гибели Советской империи, на исторической XIX партконференции, Ульянов заступился за Горбачёва, подвергшегося яростным нападкам (в основном не за судьбу Отечества, а за то, на чем и Ельцин «поднялся»: за шубы супруги, Раисы Максимовны, – эх, Расея ты, Расея!..). «Коней на переправе не меняют!» – воззвал с кремлёвской трибуны Ульянов, вызвав тем шквал стрел на себя, но это была его позиция.

– …С Горбачёвым мы познакомились, когда только начиналась перестройка, – сказал Ульянов. – Ещё не было крови, разрухи, продажности, разворовывания, а были надежды на лучшее, вдохновение и подъём от ожидания грядущих перемен. За нами тогда, затаив дыхание, следил весь мир. Помню, после XIX партийной конференции, оставшейся в истории благодаря заявлению Ельцина, выступлению главного редактора «Огонька» Коротича с материалами о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, многим другим ярким эпизодам, – буквально на другой день я вылетал в Буэнос-Айрес на гастроли. И первое, о чём меня спросили там, уже в аэропорту: «Ну что такое у вас произошло с Горбачёвым?» Имелось в виду несколько резких реплик, брошенных Горбачёвым во время моего выступления на конференции. Я поражён был: у чёрта на куличках, уж и до Антарктиды рукой подать, – а там всё уже знали.

– А что тогда случилось, напомните.

– Всё из-за вашего брата, журналиста. Маленький конфликт и тот наш диалог произошли по поводу прессы. Я настаивал на том, что прессе необходимо дать свободу, мол, пресса – это самостоятельная серьёзная сила, а не задуманная служанка некоторых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно. Тут все зашумели, особенно в президиуме: «Ишь ты какой! Свободу?!.» Я же, надеясь, что средства массовой информации вынесут мои слова за пределы Дворца съездов, искренне, с жаром…

– Вы всё, Михаил Александрович, делаете искренне и с жаром, прошу прошения.

– Другим уже не буду. Я обращался тогда к людям: «История приблизилась к нам и с надеждой заглядывает нам в глаза: не ошибись, не струсь, не испугайся, человек! Будь умным. Мы сами должны отстоять и укрепить демократию и народовластие. Другой силы нет…» Так мы выражались тогда – высоким штилем.

– И все, помню, удивились тому, что Горбачёв вам «тычет».

– Это была обычная привычка партработников: «тыкать» всем своим нижестоящим партайгеноссе. Притом от первоначального партийного обычая обращаться друг с другом лишь на «ты», невзирая на возраст и занимаемый пост, осталась лишь одна, именно эта половина – в направлении «сверху вниз»…

– Но вы же были хорошо знакомы, помню, даже целовались при встречах.

– Вероятно, чем-то я был ему интересен, чем-то импонировал… Он одним из первых посмотрел моего «Наполеона Первого» у Эфроса. Был в театре на моём шестидесятилетии – я послал ему приглашение на свой вечер. Я играл фрагменты из старых спектаклей. Найдя подходящий момент, он подошёл, протянул руку, мы расцеловались. После Фороса, как я тебе уже говорил, пришёл к нам смотреть «Мартовские иды». Я после спектакля зашёл к ним с Раисой Максимовной в ложу. Почти час разговаривали. Когда вышли из театра, увидели, что на Арбате его ждёт толпа человек в двести. Потом нам сказали, что поначалу толпа была гигантской…

– Могу подтвердить, своими глазами видел. И в этой толпе далеко не все собирались произносить здравицы в честь Горбачёва – были и желающие плюнуть…

– Были, знаю. Тогда многие разошлись, пока мы разговаривали, а кто дождался, бросились к нему, окружили плотно, закидали вопросами. Я видел только белые от волнения лица охранников… Да, по-разному к нему относились. Но я не считаю его погубителем, «разгромщиком» страны. Она развалилась сама по себе. Как там, у кого-то из допушкинских поэтов? «Жалеть его не должно, он сам своих виновник бед, терпя, чего без подлости терпеть не можно…»

– Вы ли это, Михаил Александрович! И – не жалеете?

– Ты о чём?

– О нём. О русском народе.

– Не надо, Сергей, демагогии. Движение истории. Горбачёву история дала первое слово. Понимаю, что его ещё долго будут клясть, ругать, доказывать его вину. Но во что выльются начавшиеся при нём перемены, будет ясно и понятно много позже, быть может, через десятилетия. Выльется ли всё начатое в диктатуру – его будут обвинять одни. В окончательный развал и расчленение государства – другие. В демократическое правовое устройство общества – третьи будут клясть…

– А возможно ли в принципе правовое устройство общества в России?

– Теперь уже не знаю… Надеялись, верили, намерения были самые благие… но сам знаешь, куда ими дорога выстлана. А с эпохой Горбачёва кончилось моё прямое участие в политических организациях или органах, делающих политику. Я сознательно отказался от этого…

– Устали? Надоело? Разуверились?

– Да я и не был никогда политиком.

– Как же? А членство в ЦК, в Ревизионной комиссии, Верховном Совете?

– Да, был депутатом Верховного Совета СССР и других советов разных уровней, был членом ЦК КПСС – последнего ЦК. Но в те годы диктата партии было всё в политике просто: выбирали по принципу представительства. «Вот есть у нас в ЦК два сталевара, пять доярок, одна-две учительницы» – этакий пасьянс раскладывался. И кто-то спохватывался: «Артистов-то вообще нет! Давайте-ка Ульянова выберем!»

– Из-за фамилии? Однофамильства с вождём мирового пролетариата?

– Фамилия, может быть, тоже какую-то роль играла. И мои сыгранные роли: председателя колхоза, директоров заводов, комсомольцев-добровольцев, маршала, Ленина… Во время XXV съезда партии – я как раз сидел в кабинете секретаря нашего, Свердловского райкома партии – узнаю от него, что меня выдвинули в Ревизионную комиссию ЦК КПСС, он даже встал, помню, чуть ли не по стойке «смирно» вытянулся… Меня предварительно не спрашивали, ничего не обсуждали и не объясняли. А чего объяснять: партия прикажет – выполняй. А выполнять, кстати, что? Участие моё было чистой воды представительское. Меня ввёл в понятие о пользе такого представительства Константин Михайлович Симонов, выдвинутый в ту же Ревизионную комиссию от писателей. Он рад был и не скрывал своей радости – ведь судьба у него хоть и славная, но непростая: то назначали на какой-нибудь высокий пост, то снимали, то взлетал он во мнении власть имущих, то падал. «Это очень теперь поможет дело делать», – считал. И в каком-то смысле это помогало – отстаивать наши интересы, решать какие-то проблемы театра. Бегая по кабинетам – а я это делаю уже лет тридцать пять, – кое-чего добился: прописку для многих талантливых актёров, квартиры, лимиты на строительство детских садиков… Для меня открывались двери, закрытые для рядовых членов КПСС и уж тем более для беспартийных. Но это всё была ширма, в том числе и различные советы, ширма, за которой аппарат ЦК, аппарат государства делал своё дело. Яркая, цветастая по-восточному ширма с изображёнными на ней рабочим, крестьянкой, учёным, артистом, хлопкоробом, шахтёром… И представляли мы эту нарядную народную ширму по десять часов на заседаниях. Что было нелегко. С сознанием, что от тебя, по сути, ничего не зависит. Я выступал, конечно, особенно в последние месяцы работы ЦК – по поводу нашего Союза театральных деятелей, по поводу прессы… Но в основном мы были как нарядный узор в декоративном панно. За которым действовали «кукловоды». Там же сидел Александр Чаковский, главный редактор «Литературной газеты», Тихон Хренников, председатель Союза композиторов… Когда же нас, актёров, Кирилла Лаврова, Олега Ефремова, меня, выдвинули и мы прошли в уже демократическим путём избранный Верховный Совет СССР в 1989 году, мы только самую малость посомневались, понадеялись, что как-то будет по-другому, демократично… Но очень скоро поняли, что и в этом раскладе наша роль не более чем представительская. На сессиях Верховного Совета я окончательно понял, что там складывается своя игра. Я видел, как возникали, вырастали новые деятели, активные политики со своими целями, со своим апломбом… И когда прекратил Верховный Совет своё существование, для меня лично потери не было. На сессиях и съездах всё решается большинством голосов. И вовсе не потому, что я или кто другой сумел сказать что-то единственно важное и верное, честное, мужественное. А ведь начинали перестройку люди мужественные. Неизвестно было, чем вообще вся эта история закончится. Есть такой следователь прокуратуры, очень известный, он одесскую мафию в своё время пересажал, мы с ним во времена перестройки часто общались, – Асламбек Аслаханов, он сейчас то ли депутат, то ли в президентской администрации… Очень мужественный человек!

…Когда Ульянова не станет, Асламбек Аслаханов, советник президента России, вспомнит:

«Мне всегда казалось, что я знал Михаила Ульянова со своего рождения. С самого детства, ещё в Киргизии, куда нас, чеченцев, выслали в сорок четвёртом, хотя отец был офицером-фронтовиком, раненным в бою. И когда в конце пятидесятых мы вернулись из ссылки на свою историческую родину в Чечено-Ингушетию, смотрел фильмы с Ульяновым: „Добровольцы“, кажется, „Дом, в котором я живу“… Ульянову хотелось подражать. И позже – когда служил в армии, учился в институте, ездил на сборы и соревнования, серьёзно занимаясь спортом (Аслаханов – мастер спорта международного класса по самбо и дзюдо, мастер спорта по вольной и классической борьбе, чемпион Краснодарского края по боксу. – С. М.), – и когда работал в Управлении МВД СССР на БАМе, занимаясь в том числе расследованием грабежей и убийств в тайге, – Ульянов для меня, для всех нас был образцом настоящего мужчины. Так что мне кажется, что актёр Ульянов был в моей жизни всегда. А у меня, между прочим, только выслуга лет – сто один год!

– В каком смысле?

– Тринадцать лет в ссылке считается год за три и служба – где год за три, где за два… Вот и набежало столько лет. Это шутка, конечно, но в общем близка к истине. А какой фильм первым увидел с участием этого выдающегося актёра – не помню. Полюбил я его прежде всего за военные фильмы, за роль маршала Жукова, он стал для меня глыбой! Это же полководец – как из мечты: мощь, уверенность в себе, отвага. Именно полководец – каким должен быть идеальный полководец всех времён и народов!

– Вы о маршале?

– О нём – в исполнении Михаила Александровича. Знаешь, я до сих пор убеждён, что если бы ему предложили должность командующего или министра обороны, то, ей-богу, он бы справился!

– А сам он уверял, что ничего подобного. И никакой он не маршал по характеру и сути. А просто его сыграл.

– Я повторяю. – В голосе Аслаханова послышались генеральские нотки. – Ульянов бы справился. Даже не сомневаюсь… Необыкновенная личная скромность и выдающийся талант. И величайшее трудолюбие. И ум. Он не просто играл, например, Жукова, а очень много читал, он всё о нём знал! И его Жуков – такой, каким мы хотели его видеть, каким мы, советский народ, его любили: мужественный, напористый, несгибаемый, рисковый, до конца отстаивающий свою позицию даже со Сталиным!.. И насколько Ульянов в жизни был скромен!.. При безумной популярности в стране и в мире! Популярность была фантастическая, я свидетель. И притом как ценили, любили его высшие руководители нашей страны, начиная с самого верха, он мог бы на изломе, на перепутье выхлопотать для себя очень и очень многое, как никто другой: фонды мог открыть, которых не касались никакие налоги…

– Не представляю его в этой роли…

– Нашлись бы люди, помогли бы, уверяю! Мог приватизировать что угодно, иметь сети любых торговых, бизнес-центров, как некоторые наши артисты…

– А такие есть?

– Есть. Хорошие наши артисты параллельно занимались и занимаются бизнесом, преуспевают. А Михаилу Ульянову никто бы ни в чём не мог отказать: ни Горбачёв, ни Ельцин, ни другие. Мог бы и нефтяным магнатом в то время стать, нашлись бы люди, которые, учитывая его баснословный авторитет, популярность, всенародную любовь к нему, сделали бы его богаче какого-нибудь Абрамовича…

– Это вы как генерал МВД, ОБХСС заявляете? Как отец-основатель налоговой полиции России?

– Заявляю со знанием дела.

– Помню, тогда все сравнивали миллионные заработки актёров уровня Ульянова – Марлона Брандо, Джека Николсона, Аль Пачино, Дастина Хофмана, Роберта Де Ниро – и его, других наших великих народных артистов СССР, получавших в лучшем случае сотни рублей…

– Да он мог бы стать богатейшим человеком в новой России! Но никогда не стремился к этому. Наверное, ему и в голову даже не приходило. Он довольствовался малым. Как довольствуется подавляющее большинство наших советских артистов. Он нёс своё бремя. Никогда не кичась, не выпячиваясь, вообще не показывая свои заслуги, награды… В старой гвардии были такие люди. Но он, наверное, был самый скромный.

– Когда вы с ним лично познакомились?

– В 1991 году, осенью. Я в то время был уже членом Президиума Верховного Совета, председателем комитета, по телевизору всё время показывали, узнаваем везде был… И вот вижу его на приёме в Белом доме, тогда и Верховный Совет, и правительство там находились. Очень захотел познакомиться. Но думаю: как подойду, кто я такой, а он такой великий!.. Ну, выпил, кажется, чуть-чуть для храбрости, позвал товарища на подмогу, подходим. Здравствуйте, говорю. Я безумно вас уважаю, вы мой кумир, моя фамилия Аслаханов… „Да я знаю! – вдруг говорит он. – Асламбек? Всегда слежу за вашими выступлениями, вы говорите то, что и у меня на душе…“

– О чём тогда были ваши выступления? Напомните молодым читателям.

– О разграблении страны, а был ещё Союз, о корпорации коррупции, о вымирании… И вот Ульянов, сам великий Михаил Ульянов, говорит мне: готов подписаться почти под каждым вашим словом, вы настоящий патриот… Я чуть не лопнул от гордости! Говорю: буду рад помочь вам чем-нибудь, Михаил Александрович. А он: да нет, Асламбек, это я буду рад, если понадоблюсь, с удовольствием помогу… А он многим, очень многим, как я потом узнал, помогал… И потом в девяностых годах мы часто встречались на различных мероприятиях. Я подходил, спрашивал: вы не жалеете, что всё-таки не военную профессию выбрали? Он улыбался, говорил, что и будучи военным, был бы, наверное, таким же… Я всё пытал его, помню: как же вам удаётся, когда роли исполняете, так в образ войти, что не отличишь? А я себе представляю, говорит, что я вот сейчас маршал Жуков, или там еврей Тевье-молочник, или казах Едигей… Вот фильм был прекрасный – „Ворошиловский стрелок“. Встречаю Ульянова, говорю: вы так играли роль, будто эта девочка, над которой издевались подонки, не просто актриса, а ваша родная внучка. А он мне: разве вы бы не так же поступили? Поступил бы, говорю, не надеясь на наше правосудие…

– И это говорит генерал МВД…

– Да, поступил бы с этими нелюдями так же, как Ульянов. Герой Ульянова. А он говорит: и я сделал бы то же самое. Негодяи, мерзавцы начинают диктовать, уничтожая нравственность, закон, требуя, чтобы мы жили только по их понятиям…

Мы говорили с ним на одном языке. Будто мысли друг друга высказывали… И ещё я помню трогательную деталь. Я ведь понимаю, что лишних денег у него никогда не было. Однажды в концертном зале „Россия“ мы во время антракта поднялись наверх что-нибудь перекусить. И я заказал рыбу там, коньячок…

– Но Ульянов не пил!

– Я заказал себе, он не пил, но умел это не выпячивать, как иные: мол, не пью, а вы пьянь кругом… Он очень деликатный был. И полез за деньгами рассчитываться. Да вы что, говорю, я коньяк, севрюгу взял, вы только чай – и собираетесь заплатить? Но я же пригласил, говорит, я и плачу… Я, конечно, не дал ему этого сделать, но очень было удивительно, обычно с актёрами всё проще бывает… Само олицетворение скромности и порядочности был человек. Ещё одна деталь: на том же концерте в „России“ нас пригласили в VIP-зал. Он сел в последнем ряду, я, чуть опоздав, сел рядом. И меня позвали в президиум – тогда всюду звали, я привык, садился. И его позвали. Да нет, говорит, спасибо, я здесь посижу. И я не пошёл тоже, как Ульянов, сказав спасибо… Ему тогда не до президиумов было: страшно переживал распад СССР! И я тоже переживал ужасно! Вот что сейчас вспомнил. Как в Нью-Йорке ночью везли нас на Брайтон-Бич… А я в середине восьмидесятых по заданию ЦК КПСС в качестве главного инспектора по особым поручениям МВД СССР с бригадой помогал в Одессе УВД области наводить порядок. Девятнадцать групп рэкетиров разгромили! Рэкет зарождался в Одессе. Мы изымали ценности на огромные суммы, в Одессе вращались деньги колоссальные!.. И вот едем мы ночью по Брайтон-Бич, мелькают неоновые вывески ресторанов и магазинов по-русски и по-украински, а я вспоминаю те лихие одесские деньки и не без волнения думаю: может, знакомых узнаю?.. Но не я, меня узнали. В ресторане „Одесса“ именно, не в каком-нибудь другом, подходит пожилая еврейка вот таких объёмов, смотрит мне так пристально в глаза и спрашивает: „Ну и шо? Скушали ви с вашим Жюковым, нет больше Совка вашего, весь вышел?“ – „В чём дело?“ – говорю, хотя уже догадываюсь, о чём речь: накануне меня по телевидению рядом с Ульяновым показали, а наше телевидение на Брайтоне смотрят. „Накрылся ваш Союз нерушимый медным тазом?.. Скажите, а ви тот человек, который всей Одессе сделал ша?! – и показывает пальцем так, мол, посадил. – Я таки мечтала на вас живьём взглянуть! Тот самый Аслаханов! А сколько миллионеров было в нашей Одессе-мамочке!.. А этот ваш Жюков по фамилии Ульянов! Ви, Аслаханов, сажали, а он в своё время всех наших в Одессе перестрелял! Его красавцы офицеры прогуливались с шикарными чмарами и палили направо и налево!.. Надеетесь теперь всему миру сделать ша? Таки не вийдит, Аслаханов! Но этот Жюков-Ульянов – мужчина! Здесь, в Америке, таких, как ви с ним, нет, Аслаханов!..“ Запомнил я ту ночную встречу в „Одессе“… А знаешь, что благодаря Ульянову, подражая ему, тысячи и тысячи молодых людей приняли решение стать военными? Я ведь всю жизнь с военными… Души в нём не чаяли силовики. У меня есть друг, генерал КГБ Валерий Иванович Красновский. Мы как-то сидели, говорили о людях разных профессий. И он замечательно точно сказал: хотел бы быть артистом – как Ульянов, и если генералом – то же как Ульянов…

Михаил Ульянов был символом государственника. Символом безмерной любви к своей Родине. Он был поистине государственным мужем – в высшем, самом высшем смысле!»

– …А с Ельциным, первым президентом России, вас что связывало? – спросил я Ульянова.

– Тут у меня хранится пачка писем, отправленных мне из разных городов страны, но примерно в одно время, весной 1993 года, и вызваны они были известием о том, что я вошёл в состав Комитета поддержки Бориса Николаевича Ельцина в связи с апрельским, 1993 года, Референдумом о доверии президенту и реформам, проводимым под его руководством. Хочешь почитать?

– Ещё бы!

– Читай. Только комментировать, оправдываться я не буду. И так всё ясно. Да и устал я.

Из писем народному артисту СССР, Герою Социалистического Труда, лауреату Ленинской и Государственных премий М. А. Ульянову:

«Г-н Ульянов!

Президиум Совета народных депутатов лишил вас звания „Народный артист СССР“(это на совести автора письма. – С. М.) за предательство народа, страны, искусства, за гнусные инсинуации в отношении истории России.

Я и мои друзья и приятели рады такому решению, и мы присваиваем г. Ульянову звание „заслуженно гнусный артист“.