Текст книги "Михаил Ульянов"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

В то время, в 1960-е, интересный телевизионный режиссёр Орлов загорелся мыслью сделать телевизионный спектакль по «Мартовским идам».

И роль Цезаря предложил мне. Мы начали прикидывать, репетировать потихоньку – но дело не вышло. Вожди советской империи не пожелали отразиться в историческом зеркале. Император Юлий Цезарь, у которого при виде того, что происходило в его империи, руки опускались, не должен был вызывать ассоциации с нашим императором, у которого не только руки, но всё опускалось… И так проходили годы – то вновь возвращались к этой идее, то вновь откладывали по объективным и субъективным причинам… Но наступила перестройка, всё оживилось. И в нашем театре стал работать такой интересный режиссёр из провинции, Аркадий Кац, – мы с ним искали пьесу, я вспомнил о телевизионной инсценировке «Мартовских ид» и предложил Кацу поставить спектакль в нашем театре. Я сам играл Цезаря, так что о качестве спектакля судить не могу. Но в сути своей это спектакль о трагически одинокой фигуре человека, которому Бог дал страшный дар предвидения будущего. Для всех нас «грядущие годы таятся во мгле», а есть люди, личности, предвидящие, предчувствующие будущее…

– Как Мишель Нострадамус?

– Или как тот самый пушкинский кудесник, любимец богов, предсказавший смерть князю Олегу… Наш спектакль о человеке, который не прячется, как страус. А принимает и понимает жизнь. И отдаёт отчёт в том, что ему не под силу остановить ход событий. Ибо Рим погиб не на границах, не из-за того, что в Нижней Галлии не подчиняются Риму и восстали галлы. Рим погиб в человеке. В чудовищном разврате, вседозволенности, в безответственности и коррумпированности чиновников и военачальников, в полнейшем пренебрежении государственными, общечеловеческими интересами. Низменные страсти, политические игры, корыстные экономические расчёты, борьба за влияние на Цезаря… Копошение, как в банке со скорпионами. Спектакль не рассказывал о том, какие исторические причины привели к гибели Римскую республику, да и немыслимо вскрыть в спектакле эти причины, которые и учёные, историки до сих пор толком и, главное, поучительно для следующих поколений объяснить не могут. Мы так и заявляли во вступлении к спектаклю: «Роман в письмах „Мартовские иды“ – не исторический роман, воссоздание подлинных событий истории не было первостепенной задачей произведения. Его можно назвать фантазией о некоторых событиях и персонажах последних дней Римской республики».

– Я помню, по телевизору показывали Горбачёва на спектакле «Мартовские иды» в Театре Вахтангова.

– На «Мартовские иды» приходили многие члены Политбюро. И внимательно вслушивались в спектакль… А Михаил Сергеевич Горбачёв часто ходил в наш театр, любил его. В то время как раз шёл полнейший разгул, развал развала, трещала, так сказать, крепёжка партии и всей системы. Посмотрев спектакль, Горбачёв пригласил меня к себе и, улыбаясь, непросто так, многозначительно спросил: «Скажи, тёзка, это наглядное пособие для понимания нашей жизни?» – «Что-то в этом роде», – ответил я… Но это уже было после Фороса. Когда СССР уже ничто не могло спасти… В спектакле действительно есть вещи пронзительные, будто написанные сегодня. Послушай слова Цезаря: «Ты должен понять, Брут, как далеко могут завести Римскую державу алчность и честолюбие. И что? И опять пойдут друг на друга братские войска? Опять мощь государства обратится против него самого, показывая этим, до чего слепа и безумна охваченная страстью человеческая натура. Гражданская война означает, что Рим уже никогда не будет республикой». А заканчивается спектакль ещё более страшными вещами, страшными для нас пророчествами Плутарха: «В развязанной гражданской войне не было победителей, в ней сгорели все персонажи этой комедии. Все. Без исключения». И когда наша перестройка перешла в перестрелку на улицах Москвы 3–4 октября 1993 года, оглянулся ли кто-нибудь из «действующих лиц и исполнителей» на уроки нашего спектакля про мартовские иды великого Цезаря? Вспомнило телевидение: буквально через день показало спектакль. И это было мудро – напомнить миллионам соотечественников о кровавом конце Римской республики.

– Но гражданскую войну всё же предотвратить удалось, что бы там ни говорили. Несколько сот, ну полторы тысячи, максимум, человек у Останкина и Белого дома на набережной Москвы-реки положили – и предотвратили.

– Во-первых, эти убитые… безвинные… Да и что такое гражданская война? Это ведь необязательно, когда с шашками на конях носятся и рубят направо и налево и из пулемёта строчат с тачанки-ростовчанки…

– А что же?

– Я недавно по глубинке России проехал. По Нечерноземью… Вот где гражданская война была, ещё идёт, видны её последствия. Вымершие деревни с чёрными избами, уже с провалившимися крышами, но с витиевато-резными наличниками кое-где, мастерски сложенными русскими печами… Заросшие борщевиком, бурьяном, всевозможными сорняками поля, бывшие колхозные и совхозные… Ни коров, ни свиней, ни кур, ни даже ворон – ничего живого…

– Если уничтожение крестьянства называть гражданской войной, то она с 1917 года не прекращалась. И, простите, один из сыгранных вами персонажей её и развязал, патологически ненавидя крестьян, да и вообще Россию.

– На Ленина намекаешь?

– Тут намекай, не намекай…

– Не так давно, уже в нынешней, другой стране, в которой мы теперь живём, один журналист задал мне вопрос по случаю 22 апреля, дня рождения Владимира Ильича Ленина: «Хотели бы вы ещё раз сыграть образ Ленина?» Такого, какого я уже играл, нет, ответил ему я. А такого, какого можно сыграть сегодня, – личность трагическую, страшную, поистине шекспировскую фигуру в его мощи, в его беспощадности, с его какой-то оголтелой верой в свою миссию, с его неистребимой жаждой власти, с его убеждённостью в своём праве беспощадно уничтожать всех и любого, кто мешает ему делать то, что он считает верным, с его фанатизмом и в то же время – каким-то детским бытовым бескорыстием…

– Ну, бескорыстие его – тоже вопрос спорный. Говорят, он любил красиво пожить: отдыхал в Ницце, пока Надежда Константиновна тридцать тысяч писем зашифровывала, а в швейцарском Монтрё, где потом Набоков поселился, место райское, пиво он предпочитал самых дорогих сортов и закусывал самыми изысканными морепродуктами. И исключительно на самом дорогом авто того времени ездил, «роллс-ройсе», и костюмы шил у модных немецких портных на партвзносы товарищей…

– Я думаю, это всё ерунда. Мне в Швейцарии тоже приходилось бывать. В Цюрихе переводчица рассказывала, что до сих пор сохранился его счёт в банке. И там копейки какие-то, несколько франков… Да и не в этом дело. Конечно, сыграл бы. Пока мог. Но не нашёлся пока у нас Шекспир или Достоевский – чтобы описать жизнь Ленина. Трагическая фигура!.. Его отношения с Инессой Арманд… Да хоть нэп: это трагедия была для него – отступить от собственной веры, уступить – пусть и на время – капитализму. И никому не было известно тогда, можно ли будет остановить это отступление, и ведь как он пошёл, какие набрал обороты – тот треклятый капитализм. Но таков был масштаб этой личности, этой воли, что он не побоялся отступить. Так же как и при заключении Брестского мира, он ставил на карту всё. На тактическую карту. И выигрывал стратегически.

– А может, лучше бы проиграл?

– Да кто знает, лучше, хуже…

– Вы хотите сказать, что могло быть и хуже?

– Могло быть всё. А последние его трагические годы: уже теряя память, теряя речь, он начал понимать, что не туда поворачивает его дело, вырывается из его рук власть. А у него уже не было сил переломить курс этого гигантского корабля под названием «Россия», как он это делал раньше. Для человека столь мошной воли и интеллекта, жестокого, как Савонарола, со стальной хваткой, я уверен, было мучительнейшей пыткой понимать всё это и не иметь возможности не только действовать, но даже просто говорить или писать. Какая же это была трагическая ситуация… Такую роль сыграть – это было бы, конечно, счастье. Но не судьба…

– А вы ведь много раз играли Ильича?

– Играл. Как заметил Сергей Аполлинариевич Герасимов: «Спроси у любого главного режиссёра театра: есть ли у него актёр на роль Чацкого, Гамлета, Отелло? Редко кто скажет, что есть. А вот почему-то на роль Ленина в любом театре актёр найдётся». До абсурда всё было доведено, особенно в пору подготовки к столетию со дня рождения Ленина. Тогда наступило совершеннейшее половодье исполнителей роли Ильича. В каждом из трёхсот шестидесяти пяти театров страны шли спектакли с Лениным! Это было неукоснительное требование, приказ. И триста шестьдесят пять актёров, картавя, бегали по сценам, закрутив руки себе под мышки, наклоняя голову, лукаво прищуриваясь… Было и такое: актёр в гриме Ленина садился около ёлки, к нему по очереди подходили девочки и мальчики и снимались рядом с любимым дедушкой Ильичом.

– Сейчас это в порядке вещей – разгуливает несколько Лениных по Арбату, у Исторического музея, на Воробьевых горах – иностранцы в обнимку с ними фотографируются с удовольствием.

– Да, видел. Гадко это…

– Почему?

– Потому что, повторяю, это наша история… Но ты представить себе не можешь, какое количество Лениных и Сталиных ходило тогда по коридорам «Мосфильма»! В буфете в очереди иной раз стояло по пять-шесть.

– Но на ваш взгляд, сегодняшний, который из ваших Лениных более близок к реальному?

– О себе трудно говорить. Никаких открытий, естественно, я сделать не мог. Не в моих то было силах. Как не по силам и времени моему. Но я всё же старался убрать из характера Ленина ту навязчивую улыбчивость, добротцу, простотцу, мягкость, какую-то подчёркнуто назойливую человечность, которой будто в нос зрителя тыкали и внушали: видишь, какой человечный, а ведь гений… Мне хотелось пожёстче сыграть. Не случайно товарищи негромко так, чтобы до иных ушей не дошло, говорили: «Что-то он у тебя больно жёсткий, непривычный». А размышлял я, работая над тем же «Человеком с ружьём», просто: не мог он в ночь переворота, когда решалась судьба и России и его самого, быть милым и улыбчивым, «самым человечным». Точнее сказать, я не мог себе представить, чтобы Ленин в ту ночь был вот таким. Мне думалось, он в те часы был предельно сосредоточен и напряжён. Точно кулак сжат. Стиснуты челюсти последним напряжением воли!.. Я подходил к солдату, брал за ремень винтовки и, весь в напряжении, не предлагая, как другие многочисленные исполнители, никаких чаёв-кофеёв, спрашивал: «Так пойдут воевать или не пойдут?» Ему жизненно важно было знать, пойдёт солдат с революционерами или не пойдёт, победит революция или нет. Вот суть этой довольно-таки примитивной сценки. Тем не менее, несмотря на свою примитивность, она вошла в историю русского театра как некое открытие, что ли, в подаче роли Ульянова-Ленина… Кстати, я вот о чём подумал. А ведь никогда прежде царей на сцене не изображали. Должно быть, считалось кощунственным. Как так: какой-то актёришка, скоморох или артисточка – а профессия наша в глазах знати выглядела почти непристойной – выйдет на сцену Большого, Малого, Александринки или Мариинского и станет изображать императора всея Руси?! Да и зачем его вообще изображать, когда вот он, существует вживе. Запечатлеть Екатерину Великую на парадном портрете – это одно, но представить её на сцене какой-то актёрке без роду без племени, которую после спектакля везут ужинать и «танцевать»!.. У нас же при жизни Сталина сотни «Сталиных» выходили, попыхивая трубкой и коверкая под грузинский акцент русский язык, на сцену. Мы разыгрывали в те годы что-то вроде мистерии наподобие той, что разыгрываются католиками в дни религиозных праздников. Играют, ритуально точно повторяя сценки из Библии, сюжеты, оторванные от истинной жизни, но освящённые Церковью…

– Мне кажется, больше было даже от язычества.

– И был «Брестский мир» – спектакль первых лет перестройки. По пьесе Михаила Шатрова, пролежавшей «в столе», как тогда говорили, лет двадцать, мы поставили его с Робертом Стуруа, замечательным, мирового масштаба грузинским режиссёром. Там действовали Троцкий, Бухарин, Инесса Арманд…

– Помню, там и у Аллы Петровны Парфаньяк была роль – Крупской, она весьма проникновенно восклицала, пытаясь вас удержать: «Володя, куда ты?!»

– Мы со Стуруа старались быть предельно тактичными и ненавязчивыми. Но всем было понятно, что эта женщина – Инесса – нравилась не просто человеку, мужчине, ею был увлечён в своём роде гений.

– Вы всё-таки считаете его гением? А как же пушкинское – о том, что гений и злодейство несовместны?

– В своём роде, я сказал. Но и нельзя же отрицать, что этот человек, не важно, кто там у него были предки, калмыки, немцы или евреи…

– Вы уверены, что не важно?

– …Что этот человек произвёл в истории потрясающую воображение перемену декораций, перемену, придавшую всему миру, его социуму иной вид, иной смысл! И совершить такое мог только в своём роде гений.

– Не очень, честно говоря, я понимаю, что такое «в своём роде», но давайте вернёмся к спектаклю, поставленному Стуруа. Кстати, будучи в Грузии, я был поражён огромным количеством ваших поклонников и искренних друзей… Любите Грузию? Не жалко вам, что это давно уже заграница?

– Как же её не любить? И как же не жалеть?.. Когда репетировали «Брестский мир», думали, что потрясём публику, ещё бы: Троцкий, Инесса Арманд!.. Но начался информационный бум, всё уже написали ко времени премьеры в газетах, рассказали по телевидению…

– Так уж и всё! И о Троцком до сих пор известно далеко не всё, и уж тем более о романе Ленина с Арманд. Вы знаете, например, что однажды он ночью на дрезине к ней помчался сломя голову из Питера в Пушкин?

– Правда?! – как-то едва ль не по-юношески улыбнулся Михаил Александрович. – Не знал.

– А про их любовь в Швейцарских Альпах?

– Ничего этого в спектакле не было. И вообще спектакль был большой культуры, хотя некоторые морщились, а то и возмущались. Одно время «Брестский мир» пользовался большим успехом. Мы возили его и в Аргентину, и в Англию, и в США, полмира, можно сказать, объездили. Он шёл в синхронном переводе, и, к нашей радости, его понимали и принимали хорошо. Тогда был разгар перестройки, огромный интерес к нашей стране во всём мире. Вопросы были только в глазах наших зрителей на многочисленных встречах: что у вас там творится?.. В рецензии одной из лондонских, кажется, газет так и написали: спектакль даёт возможность понять, что происходит в России, более, чем сотни газетных статей, через актёров, через их действо на сцене.

– Интересно, а тёзке вашему, Горбачёву, спектакль понравился?

– Конечно, я его приглашал. «Брестский мир» он не принял. Видимо, сказалось восприятие партократа. Впервые на сцене вместе с Лениным, как бы даже на равных, – Троцкий, Бухарин… Видимо, это не укладывалось в голове, задевало «однопартийную душу» генсека, первого и последнего президента СССР…

«…Сколько лет уже перестройка идёт, пора, тёзка, пора, друзья мои, начать всерьёз возвращаться к ленинским нормам! – говорил раскрасневшийся Михаил Сергеевич Горбачёв, в слове „начать“ упорно делая ударение на первом слоге, по-деревенски громко прихлёбывая чай из чашки; вокруг сидела труппа Театра имени Вахтангова почти в полном составе, по правую руку от генерального секретаря ЦК КПСС – народный артист СССР, художественный руководитель Театра имени Вахтангова Михаил Ульянов, пригласивший Горбачёва на спектакль „Брестский мир“ в постановке Роберта Стуруа. – Вот ведь как судьба распорядилась! – дивился руководитель страны, в лысине которого отражалась хрустальная люстра. – Он Ульянов – ты Ульянов, и ты его на сцене представляешь… Но согласиться с тем, как он показан, с тем, что он таким был, – не могу! У Ланового – Троцкий, это да, поверю. И Бухарин Филиппенко – да, комично, но правдиво. Но Ленин, тёзка, ты уж меня извини, – не мог вождь, гений быть таким!.. Кричит, бушует, сомневается и даже стульями он у тебя швыряется… Нет, не согласен. Если интересно моё мнение. На Ленина равняться надо. Возвращаться к его принципам, забытым за последние десятки лет!.. А сцена, где Ильич становится на колени перед Троцким, – ну совсем уж ни в какие ворота! Отвратительная сцена! Быть такого не могло!.. – Горбачёв, мягкий либеральный Gorby,свирепел на глазах и почти кричал на Ульянова. – Ты же целую эпоху, веру нашу перечёркиваешь! Я всё понимаю, но ты ж советский, русский мужик, сибиряк! Этак мы страну угробим, которой всем обязаны, что имеем!..»

– …Яростный, резкий был спектакль, – вспоминал не без фрондёрской какой-то удали и удовольствия Ульянов. – Однажды я сам даже стал жертвой этой ярости. Там, в конце уже, Ленин в сердцах метал стул. Стул был венский. А венские стулья нынче дороги. «Вы, – говорят мне наши работники-декораторы, – все стулья у нас переломаете». Я – им: «Так сварите железный». Сварили. И я, как обычно, ахнул от души…

– В Горбачёва?!

– Остришь?.. Бросил я этот стул, и тут меня словно обухом по руке – хрясть… Еле-еле доиграл спектакль. Потом оказалось – порвал связки. Пуда полтора, если не больше, был… Но это к слову. А Горбачёв не прав был. «Брестский мир» – хорошая работа по интереснейшей пьесе.

– Я читал рецензии – притом не столько у нас, сколько за границей. Какое-то они странное впечатление производили. Не ругали особо, но и не хвалили, а будто констатировали: вот, Ленина привезли… Не сердитесь, но было ощущение, что экспонат мавзолея совершал всемирное турне. Я, естественно, не вашу роль имею в виду, не спектакль Роберта Стуруа, а всю ситуацию. И там Аргентина, Китай, Канада, США, Израиль, Япония, вся Европа, чуть ли не Австралия с Новой Зеландией…

– Мы много стран с ним объездили. Саша Филиппенко как-то на приёме в Чикаго начал было считать, да сбился. А приём в нашу честь шикарный был! Весь бомонд чикагский – и мы там…

– «В то время как страна в очередях давилась…» – извините, конечно, но вы сами об этом писали…

– Ты меня обвинять будешь, что на гастроли ездили, надо было отказаться?

– Да нет, конечно. Тем более что актёрам в буквальном смысле слова есть было нечего, я же знаю. Встречал одного заслуженного артиста России на Ленинградском вокзале – разгружающим вагоны…

– Обвиняли меня, ещё как! И в том, что это я СССР развалил… Приложил к этому руку. Вместе с Горбачёвым и потом Ельциным. И как это у меня получилось – развалить такую махину?.. Время было такое – странное, страшное, смутное… Когда избрали председателем Союза театральных деятелей, хотя я, будучи на съёмках в Венеции, и не подозревал об этом, то пришлось буквально захватывать власть, так как Царёв не желал выпускать из рук бразды правления. Тогда родился каламбур с намёком на революционную ситуацию: мол, Ульянов с Царёвым что-то там опять не поделили…

Было в народе не высказанное что-то, какая-то грусть вековая, предчувствие и какая-то почти безвыходная обречённость – когда хоть на плаху… Эту смуту в душе, кстати, и мне привелось сыграть. Своё ощущение. В картине Серёжи Соловьёва «Дом под звёздным небом». Есть там герой – крупный учёный, лауреат, депутат по фамилии Башкирцев. Накидываются на него некие тёмные силы, прямо-таки мистические, кошмарные, и непонятно, что им от этого Башкирцева нужно-то. Преследуют и его самого, и семью. Он в отчаянии, он чувствует, что загнан в угол, некуда ему деться, хоть и учёный с мировым именем, и депутат, и всё такое, и выступает со всесоюзной трибуны… Я когда прочитал сценарий, то понял, что это не моя конкретная биография, хотя Сергей как-то на это намекал, когда приглашал сниматься, нет, не моя, но обобщённо, собирательно – биография духа моего поколения. И согласился я на роль Башкирцева ещё и потому, что напомнила она мне мою старую работу, незаслуженно незамеченную, на мой взгляд, – роль Егора Булычова. Мы с Сергеем тогда впервые попробовали заглянуть непредвзятым глазом в душу этого купца, который тоже понимал трагизм своего положения и времени – и не мог ничего изменить. Как не мог ничего изменить и в ходе своей неизлечимой болезни…

…Когда Ульянова не станет, режиссёр Сергей Соловьёв вспомнит:

«Я знал всегда, что он живёт вот здесь, на Пушкинской площади, через дорогу. И мы несколько раз встречались с ним на перекрёстке или у Палашёвского рынка, стояли, разговаривали… И теперь такое чувство, что тут и живёт… Так вот, чем больше времени проходит, тем яснее понимаешь, что Ульянов был абсолютно трагической фигурой! Из него всю жизнь лепили положительный, героический идеал. Как бы показывая и ведя его примером общество в светлое будущее. А он был трагической, обречённой фигурой… Вот этот странный образ, невероятно жизнеспособный, жизнелюбивый, с личностной обречённостью, постоянно жил во мне. И может быть, только один раз для меня он из этого образа вышел – в день своего пятидесятилетия. Он собрал человек пятьдесят друзей, вот здесь у кафе „Аист“, на месте которого теперь „Макдоналдс“, посадил в автобус и отвёз в Ростов Великий. Было невероятно весело, живо. Мы быстро доехали, и там в какой-то безумной звоннице были накрыты столы. А я всё ждал: когда же начнётся вся эта байда, обычный маразм с бесконечными бессмысленными речами, здравицами. Потому что любой юбилей – жанр маразматический… Ни фига! Всё уже к тому маразму заворачивалось, когда вошли, расселись, ведь любой юбилей – это безвкусная игра и с жизнью, и со смертью, – но Ульянову каким-то чудом удалось удержать, не допустить… Он тогда проделал то, что я всё пытаюсь повторить, но у меня не получается. Пятьдесят человек…

– Люди известные?

– Это были его друзья и родные. С известными мы ходили в Дом кино, где всё было торжественно и официально. А в Ростове Великом были именно близкие люди, со школы, кажется, ещё друзья, из Сибири… Я тогда сделал ролик о нём юбилейный, хороший, он потом мне говорил, что ролик тот хранится у него в гараже „как свидетельство его жизни“. Если не сгнил от сырости, до сих пор, должно быть, цел.

– Там сухо, там погреб добротный.

– И вот все расселись, наполнили бокалы и первым взял слово юбиляр. Я хочу, говорит, выпить за мою супругу Аллу Петровну… Да, по-моему, с неё и начал. Потому что, конечно, юбилей мой, но если бы не она… И стал рассказывать какие-то безумно смешные и в общем-то трагические истории, из которых его вытаскивала Алла Петровна… Потом, не дав выплеснуться ни капельке маразма, перешёл к Ленке, дочке, потом дальше, дальше… Короче говоря, он не дал никому сказать ни одного слова на этом юбилее. Он сам произнёс пятьдесят тостов – за каждого человека, которого пригласил на свое пятидесятилетие, весьма педантично, – за каждого, никого не забыл! Меня поразил этот номер – как можно человеку сильному, умному, волевому уберечь себя и окружающих от маразма. Вот это был юбилей!

– Вы с ним сняли картину „Егор Булычов“. Ульянов в роли горьковского Булычова – это был ваш осознанный выбор как начинающего кинорежиссёра?

– Отдельная история! Была в Михаиле Александровиче одна удивительная вещь, очень мною любимая и очень ценная. Он ведь для многих людей, для миллионов зрителей – человек-кремень, председатель, маршал Жуков, одна армия с фланга, другая в тыл заходит… И когда мы начали работать над Булычовым, он, окинув так меня угрюмым взглядом, сказал: „Послушай. Для меня это очень серьёзная работа. И ты должен быть готов к тому, что нас ждут большие трудности. Будет серьёзная притирка. Потому что я всегда очень долго работаю над костюмом, над гримом, надо всем внешним обликом и тут мне мешать не надо…“ Я думаю: ё-моё, вот же попал!

– У вас ведь была весьма существенная разница в возрасте?

– И в возрасте, мне-то всего было двадцать четыре года, и в положении: он уже был и народный, и лауреат Ленинской премии, и всевозможных прочих премий и наград!.. А я вообще случайно на этой работе оказался. Потому что не люблю Максима Горького. Я Чехова люблю. А идея эта пришла Баскакову, тогдашнему заместителю министра кинематографии. Он поехал во Францию на Каннский кинофестиваль, потом в Париж. А был 1968 год, студенческая революция, волнения, машины переворачивали, жгли всё, митинги, демонстрации – и страшно народ ломился в Париже на фильм „Егор Булычов“, поставленный каким-то модным французом. Чуть ли не на втором месте Булычов был после Че Гевары… А я, сделав диплом по Чехову, мечтал поставить „Вишнёвый сад“. Не помышляя ни о каком „Булычове“. Но так уж судьба распорядилась… Долгим путём дошла эта идея Баскакова до меня. Помню, валяюсь я на диване в невесёлых размышлениях – и вдруг сел. Ведь есть колоссальный Егор Булычов, пришло мне в голову. Это Михаил Александрович Ульянов! Я посмотрел фильм „Председатель“, который как бы ни по одному параметру не должен был мне понравиться, там вроде бы всё наоборот, противоположно моим убеждениям – но он мне дико понравился! И я понял, что возникает та же самая комбинация: я буду работать с материалом, который не мог мне понравиться, но если будет Ульянов, мне всё будет нравиться!.. Почему – я сам не понимал. Я вообще тогда ничего не понимал, но чувствовал интуитивно: Михаил Александрович мне абсолютно необходим! В объединении „Луч“ мне помогли с ним договориться… И я придумал, понял, что Булычов должен практически всё время ходить в собственном доме в пальто, то есть как бы только что пришёл или собираясь уйти, всё что-то собирается… На „Мосфильме“ все размеры одежды Ульянова были и пока шла какая-то подготовительная работа, а встретиться с Михаилом Александровичем мы как-то долго не могли, я попросил костюмеров сделать для него парик с короткой арестантской стрижкой, три парика, потому что он должен был постепенно седеть к концу картины, одежду… И вот мы встречаемся. Пожимает он мне руку. И страшную фразу произносит, будто выношенную в машине, пока на студию ехал: „Помнишь, были такие бурочки? Не сапоги, не валенки, а именно бурочки, кожа с фланелькой?..“ Я понял, что если он наденет бурочки…

– В каких Хрущёв и партийные руководители в 1950-х ходили?

– Ну да! Начнёт сам работать над ролью, то конец всему – моему пальто, парикам, вообще подсознательному ощущению, что такое Булычов. Приходит Ульянов на грим. Еле ворочая от ужаса языком, немея, я говорю: „Михаил Александрович, вы извините, Бога ради, мы тут подготовили свой вариант…“ – „Какой ещё свой вариант?“ – угрюмо спрашивает он. „Ну, костюм, всё прочее…“ – говорю я, понимая, что всё пропало. Ему наклеили парик, он надел рубашку, брюки, пиджак, ботинки, пальто. Я предложил слегка поднять воротник. Он подошёл к зеркалу и долго, минут пятнадцать, внимательно себя разглядывал. Да у него и шляпа была, что совсем не сочеталось с бурочками! Смотрел, смотрел: ты знаешь, говорит, а мне нравится… Была вот у него – при всей железности, фундаментальности – способность видеть, слышать, воспринимать другого человека. Его можно было уговорить на многое. Если он начинал доверять, то становился даже каким-то беззащитным и наивным. Начались съёмки. Хорошо помню первый съёмочный день: он, Егор Булычов, приезжает на автомобиле и проходит по крыше какой-то фабрики, с кем-то разговаривает… Я просил что-то делать – и он слушал, делал. Предложил что-то поднять с пола, ведь хозяин всё-таки, – я согласился… То есть не произошло с самого начала того, чего я боялся, самого страшного не случилось – актёрской самодеятельности. Он абсолютно доверчиво, с необыкновенной душевной расположенностью следовал за моим замыслом, вернее, ощущением образа. Он включил свой актёрский механизм именно в рамках режиссуры. И очень помог мне. Это был большой и неожиданный подарок Михаила Александровича мне, совсем тогда ещё мальчишке.

– То есть не было притирки, сложностей, о которых предупреждал мэтр перед съёмками?

– Практически не было. Мне страшно нравилось то, что и как он делал. Я наслаждался. Бывало, я приходил на съёмочную площадку, а он, в костюме, в гриме, сидит на стуле, читает газету „Правда“. Я смотрю: как здорово сидит, как пластично закинул ногу на ногу. Я прошу сразу принести какое-нибудь „Новое время“, и мы тут же снимаем кадр с газетой, хотя по сценарию, естественно, не было и в помине… А приходил он на съёмки усталый немыслимо, потому что в это время репетировал в театре „Антония и Клеопатру“, ещё где-то работал и по общественной линии, как всегда, по партийной, конференция, что ли, какая-то была… Просто измочаленный приходил. Я говорил: давайте попробуем сегодня это, это сделаем, если успеем. „Давай, – говорил он устало, – давай, Мейерхольд, режиссируй меня“. Но никогда в этом не было никакой презрительности, напротив, я всегда чувствовал его огромное уважение к нашему общему делу.

– А приходилось сталкиваться с актёрской самодеятельностью?

– Да, приходилось. Притом больших актёров. Это самое страшное для меня – стремление во что бы то ни стало в этот фильм воткнуть какие-то старые задумки, наработки…

– Например?

– Лапиков, например. Артист гениальный! В финале того же „Булычова“ я подошёл к нему, начал объяснять, как я вижу юродивого, которого он играл, мол, паузочки, остановки нужны, то есть юродивый с офигительным вниманием к окружающей жизни… А Лапиков смотрел на меня, совершенно не слушая, ему просто неинтересно было то, что я говорю. И потом Лапиков сказал гениальную фразу… А в гостиной, где мы в тот день снимали, были все самые знаменитые тогда актёры, звёзды первой величины: Ульянов, Ромашин, Копелян, Васильева, Стеблов, Бурков, Русланова, Маркова, Дуров… И Лапиков, перебив меня, громко так, чтобы все слышали, сказал: „Ты, старик, не бзди! Давай хлопушку“. Ну, я дал хлопушку. Лапиков начал играть хорошо, но на мои пожелания просто наплевав и забыв. А я смотрю, у Михаила Александровича желваки ходят, обиделся он за меня, притом что дружил с Лапиковым. Ну, я как бы утёрся, дальше стал снимать. Некоторое время спустя, после перерыва, Ульянов подходит к Лапикову и говорит: „Вань, давай порепетируем с тобой“. – „Миш, да что там репетировать! – отмахивается тот. – И так всё ясно“. – „Да нет, мне нужно, ну подай реплику, я тебя прошу“, – говорит Михаил Александрович. „В полноги, что ли?“ – „Да нет, по-настоящему, как ты умеешь. Нормальную сделаем репетицию и тут же снимем“. Тот подходит, говорит свой текст. И Ульянов, уже опершись на Русланову, это последняя была сцена, дальше смерть, – Михаил Александрович стоит, седой такой, благородный, красивый, и, вздохнув, также громко, чтобы все слышали: „Эх, Ванька, Ванька! Пропил ты свой темперамент…“

– Отомстил?

– И Лапиков мгновенно пришёл в себя!.. Но говорю я это вот к чему. У Ульянова огромное количество блистательных ролей: „Бег“, „Карамазовы“… Но „Булычов“ для меня очень дорогая картина – и не потому, что я её снимал. Там самый главный Ульянов, такой, каким я знал его в жизни. Фраза там есть такая, уже перед самой смертью Булычов говорит: „Попы, цари, губернаторы… На кой чёрт они мне надобны? Мне, Егору, зачем?..“ Вот Михаил Александрович всю жизнь провёл среди попов, царей, губернаторов… В чём-то он пытался их переубедить, переломить… С годами я стал понимать, что в той картине, которая в общем-то боком прошла по его биографии, было сказано главное: попы, цари, губернаторы… На кой чёрт они ему надобны?.. В этом трагизм. И в том, что я называю обречённой бесполезностью социального преобразования белого света, притом неважно, в ту сторону или в другую…