Текст книги "Михаил Ульянов"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– На классиков марксизма-ленинизма намекаете? С их схемами, начертанными в сытой Европе?

– Ни на кого я не намекаю, Сергей, и никогда фигу в кармане не держу! – проговорил Ульянов так, что я, подобно Фролке, дал бы дёру в степь – но вокруг было море. – Я понять пытался. Шукшина. Разин идёт к добру через страдание. В котором испытывается, изламывается, истерзывается его душа. Он призывает, молит, угрожает, творит расправу над врагами и с ужасом видит, что те, ради кого он поднял восстание, отходят. Предают его. К своему страшному концу он приходит один… Знаешь, за каждый спектакль я терял килограмма два-три.

– Да я помню, как вы ночами на кухне пельмени тёти Ритины наворачивали после «Разина»…

– Физические тоже были нагрузки. Когда я в телегу впрягался и таскал её по сцене… Но другого рода нагрузки, душевные, духовные, были потяжелее. Константин Михайлович Симонов, посмотрев нашего «Степана Разина», сказал: «Ну ты уж так надрываешься, что жалко смотреть. Не сорвался бы ты в своей этой истовости»…

– Мой отец, когда мы на премьере были, всё показывал мне большие пальцы то левой, то правой руки – здорово, мол, ну даёт, ну молодец Ульянов!

– Правда?.. Я не мог иначе играть эту роль – не отдавая ей всего себя. Самую для меня желанную роль… Алёша Баталов замечательно сказал как-то на моём творческом вечере: «Мы, актёры русской школы, не можем существовать от роли вдалеке: вот это – роль, а вот – я. Мы всё, что имеем, бросаем в топку роли. Сжигаем себя. В этом особенно мощно проявляется именно русская школа актёрства. Прекрасные актёры Запада, они как-то умеют отстраняться… Хочется сказать, ведут роль на холостом ходу: да, блестяще, технично, виртуозно, но не отдавая своего сердца. У нас же – свечой горит жизнь актёрская».

– Но почему же сняли-то спектакль, Михаил Александрович?

– Зрители сдержанно приняли «Разина». И в театре оказалось много неприемлющих. В их числе главный режиссер – Евгений Рубенович Симонов. Не вахтанговская всё-таки это стезя – такая эстетика, сила страстей, неприкрытость страданий… Писали критики, что сюжета, драматургии как бы нету. Шукшин сам в своём последнем интервью объяснял: «Я очень неодобрительно отношусь к сюжету вообще. Я так полагаю, что сюжет несёт мораль – непременно. Не делайте так, а делайте этак. Или: это хорошо, а это плохо. Меня поучения в искусстве настораживают».

– А как же сюжеты Шекспира, да и вообще всей мировой драматургии?

– Сняли, короче, спектакль. Но услышан я был, не услышан – вопрос другой. Для меня существенно было высказаться.

– Что-то новое… Мне казалось, что всё ваше творчество – на аудиторию. Что вы не работаете, как иные писатели – в стол. На будущее.

– Какое уж там будущее. Сняли спектакль – ничего не осталось. На плёнке даже не сохранился.

– Кстати, Михаил Александрович. А вам не приходила мысль, что Россия – страна уникальная?

– Мысль, конечно, интересная. А главное, свежая.

– В том смысле, что у нас более плодотворна, талантлива борьба за свободу, чем сама свобода…

– Может быть.

– Сколько многоточий в поэзии Пушкина… Письмах Чаадаева… Стихах Есенина… Песнях Высоцкого… Прозе того же Шукшина, Трифонова… А знаете, что ваша с Аллой Петровной подруга театровед Инна Вишневская рассказывает?

– Что она рассказывает?

– «Раз в неделю в девять утра раздаётся звонок: „Говорит Ульянов. Ты знаешь, я хочу посоветоваться. Вот говорят, государство должно обращать на нас больше внимания, давать денег – дадут, и начнётся несказанный подъём. А я вот что думаю: ну, представим себе, что всё это дали. Мы станем комфортнее жить, но не станем от этого лучше играть. Ведь у нас с государством прямо противоположные задачи: там, где они наказывают, мы прославляем. Появись сегодня Отелло или Арбенин – сидели бы от звонка до звонка, а мы их запечатлеваем как благородных людей. Но в итоге-то задача общая – исправить людей. Говоря о современности, дать вечность…“ И я каждый раз ломаю голову, что ему сказать. Казалось бы, разве трудно театроведу ответить актёру? Но с Ульяновым говорить очень трудно. Он необычайно умён – как-то талантливо умён…»

– Да ладно тебе меня расхваливать!

– Это не я.

* * *

Очертания Стамбула возникли по левому борту, как мираж, мы вглядывались, но вдруг всё исчезло в матовом тумане. Горизонт выгибался в дугу, сливался с небом, распрямлялся, коричневели берега. И вот уже фелюги рыбаков, жёлтые, голубые, красные, с рисунками. Уже угадываются поверх тускло блестящей оловом воды в золотисто-опаловом мареве дворцы, минареты, оливковые рощи.

Пришвартовались возле Галатского моста у входа в Золотой Рог.

Царьград. Константинополь. Истанбул… Впереди полдня, ночь и ещё почти день во Втором Риме, ликовало моё нутро. Это же целая жизнь! Звучала тягучая, как восточные сладости, музыка. Доносился откуда-то сверху, с минаретов, мощный поставленный голос муэдзина, усиленный микрофоном:

– Ла илаха иллаллах ва Мухаммадун разулуллах!..

– Похоже, Михаил Александрович, на то, как вы Аллу Петровну кличете, – заметил я, стоя с Ульяновым на пеленгаторной палубе. – А здесь, когда булгаковский «Бег» снимали…

– Я же говорил, в Болгарии вся туретчина снималась, на Стамбул денег не хватило.

Набережная была задымлена жаровнями. С фелюг и лотков рыбаки продавали рыбу, ещё живую и только-только уснувшую, с багровостью в жабрах, – окуней, тунцов, кефаль, барабульку, люфарь, камбалу…

Этот город, единственный в мире, расположенный на двух континентах, многие описывали. Я благодаря, разумеется, присутствию Ульянова – Чарноты Стамбул увидел и услышал с палубы «Белоруссии», как из зрительного зала, через Михаила Афанасьевича Булгакова:

«…Янычар сбоит!.. Странная симфония. Поют турецкие напевы, в них вплетается русская шарма-ночная „Разлука“, стоны уличных торговцев, гудение трамваев. И вдруг загорается Константинополь в предвечернем солнце. Виден господствующий минарет, кровли домов. Стоит необыкновенного вида сооружение, вроде карусели, над которым красуется крупная надпись на французском, английском и русском языках: „Стой! Сенсация в Константинополе! Тараканьи бега!!!“ „Русская азартная игра с дозволения полиции“. „Sensation a Constantinople! Courses des cafards“. „Races of cock-roachs!“ Сооружение окрашено флагами разных стран. Касса с надписями: „В ординаре“ и „В двойном“… Сбоку ресторан на воздухе под золотушными лаврами в кадках. Надпись: „Русский деликатес – вобла. Порция 50 пиастров“. Выше – вырезанный из фанеры и раскрашенный таракан во фраке, подающий пенящуюся кружку пива. Лаконичная надпись: „Пиво“. Выше сооружения и сзади живёт в зное своей жизнью узкий переулок: проходят турчанки в чарчафах, турки в красных фесках, иностранные моряки в белом; изредка проводят осликов с корзинами. Лавчонка с кокосовыми орехами…»

В Стамбуле много рынков. Мысырчарши – Египетский рынок пряностей. Рыбный рынок. Цветочный. Птичий, где ещё жив обычай покупать птицу, чтобы отпустить её на волю. Длинный рынок. Блошиный рынок – барахолка, где можно приобрести по дешёвке, если повезёт, пулю, которой был убит эрцгерцог Фердинанд, после чего разразилась Первая мировая война, нательный крест Гришки Распутина или галстук в горошек Ульянова (Ленина), не говоря уж о фамильных драгоценностях Романовых и акварелях Адольфа Гитлера…

Но нет ни в Стамбуле, ни во всём мире, по мнению повидавших виды моряков, равных Капалычарши – Большому крытому базару! Построен он был ещё в византийскую эпоху, средняя его часть, Бедестан, – сравнительно недавно, в 1704-м. Много раз рынок перестраивался, сгорал, разрушался землетрясениями, и всё-таки облик сохранился. Капалычарши – Гранд-базар – город в городе. Предместья, окраины, центр, проспекты, площади, тупики, мечети, фонтаны, школы, кофейни, парикмахерская, над входом в которую выведено арабской вязью, что покровительствует заведению сам брадобрей пророка Мухаммеда. Магазинов, лавочек, лавчонок, киосков, мастерских – многие тысячи!

Мы бродили по улочкам, ещё не имея опыта общения с базарными торговцами, зазывающими, заманивающими, завлекающими, залучающими, затягивающими, – отзывались («неудобно, зовёт же человек, хоть одним глазком взглянем на его товар, не убудет нас», – говорил Ульянов), осматривали, щупали, прикидывали, приценивались, примеряли, ничего пока не покупая, оставляя на завтра и производя в уме непривычные для русского склада ума манипуляции, турецкие лиры переводя в американские доллары, доллары – в советские рубли. У павильона с изделиями из кожи – куртками, плащами, жилетками – в нас вперился цепким взглядом из-под мохнатых седых бровей крепкий старик. Ни слова не говоря, он пошёл за нами следом, а я приотстал, контролируя карманы и сумки членов семейной делегации, как в Неаполе это делал Ульянов. Мы свернули налево – старик за нами. Направо – старик за нами. Остановились в обувном ряду – он встал неподалёку. Весь обратившись в слух – судя по позе, был туговат на ухо – и глядя на Ульянова.

– Жюкав! – заорал он вдруг как резаный, что прозвучало на площади, от которой лучами расходились сразу шесть торговых улочек, как «держи вора!» – Маршаль Жюкав!..

Подошёл, отдал честь, назвался кавалером ордена Красной Звезды Иштояном Гамлетом Артуровичем. По-русски старик едва изъяснялся, но почти всё, что хотел сказать, было понятно. Пошли к нему в палатку, где он работал с внучкой, носатой приземистой черноглазой девушкой лет двадцати. Иштоян сварил изумительный кофе, внучка собрала на столик угощения: сухофрукты, восточные сладости. На стене под стеклом в рамке висела групповая фотография чемпиона СССР по футболу ереванской команды «Арарат», в центре – лучший бомбардир сезона Иштоян. Торговец объяснил, как мог, что чемпион СССР – его двоюродный племянник. Сам он не был дома с ноября 1941-го, когда из Андижана был отправлен в лыжный батальон (хотя на лыжах никогда не стоял) под Москву, обороной которой командовал Георгий Константинович Жуков. Получил тяжёлое ранение, контузию. Почти год провёл в госпиталях, а едва вернулся на фронт, попал в окружение и в плен. Прошёл четыре концентрационных лагеря, трижды бежал, а четвёртый раз – уже из лагеря советского. Бельгия, Франция, Италия… Скитался по Европе до начала 1950-х, пока не разыскал дядю, и осел в Стамбуле. Женился. Кем только не работал! А теперь вот на Гранд-базаре подрабатывает к пенсии, внучка иногда помогает. Артиста, играющего в кино маршала Жукова, продолжал старик Иштоян, он сразу узнал, но не мог поверить. Какими же судьбами? Что, так просто выпустили мир посмотреть, притом всей семьёй?..

Внучка частично переводила деда на средиземноморский английский, я переводил на русский, Алла Петровна и Лена порывались выйти, но Михаил Александрович удерживал, взглядами и знаками показывая, что неудобно будет перед человеком, столько испытавшим в жизни…

Ульянов слушал и слышал людей. И этим отличался от подавляющего большинства своих коллег – лауреатов-орденоносцев-секретарей творческих союзов. Как бы ни было ему это «в лом» и даже «западло», как выразилась Елена. Вот картина, стоящая у меня перед глазами. Поздний вечер. Ульянов приехал после рабочего дня: съёмки, прогон нового спектакля в Вахтанговском, запись на радио, репетиция, встреча с министром культуры, поход в Моссовет с просьбой об устройстве старого артиста в Дом ветеранов сцены в Матвеевском, озвучивание на «Мосфильме», спектакль «Брестский мир», встреча с Олегом Ефремовым и Кириллом Лавровым по вопросу судеб ВТО СССР и РСФСР… И вот, усталый донельзя, сидит он на даче в своём старом тянутом-перетянутом кресле с кружкой чая, а напротив на диване сидит женщина, пожилая, невзрачная, совсем просто и бедно одетая, и что-то заунывно Ульянову рассказывает. Выясняется, что это сводная сестра дяди деверя жены троюродного брата племянника из Омска, у которой «ни за что посадили сына, двадцатисемилетнего мальчишку, ещё на семь лет». И Ульянов слушает, превозмогая себя, чтобы не уронить от усталости голову на плечо, не заснуть в кресле. И что-то ещё в блокнот записывает, чтобы через секретаря Омского обкома партии или прокурора попытаться помочь. Но это – какая-никакая родственница. Слышал Ульянов и вовсе чужих людей, не умея прервать, смотреть сквозь, думая о своём, или просто послать подальше, как замечательно делали это его именитые коллеги-лауреаты, оберегая себя, экономя нервы, эмоции.

«Мы были на гастролях в Омске, на его родине, – вспоминала Галина Львовна Коновалова, бессменная завтруппой Театра Вахтангова. – Сказать, что его носили на руках, – это ничего не сказать. И вот идёт пресс-конференция. И встаёт девочка, говорит: „Михаил Александрович, я хочу подарить вам кружку с вашим портретом, я специально заказала. Дело в том, что вы спасли мне жизнь!..“ Пауза. И встаёт её папа. Рассказывает, что крохотную дочь его врачи приговорили – из-за тяжелейшего порока сердца. А операция стоила немыслимых денег! И когда надежды уже не оставалось, кто-то сказал: „А вот наш земляк в Москве…“ Позвонили Ульянову. Он мгновенно связался с Институтом Бакулева, девочку взяли в Москву, бесплатно сделали операцию, удачно – и вот ей уже 15 лет!.. И все зарыдали в зале, смотрят на Ульянова. А Михаил Александрович смущённо так: „Я не помню“. Потому что подобных случаев у него было столько!..»

Даже совсем простых людей Ульянов слышал, пытаясь вникнуть в их беды. Даже бомжей у трёх вокзалов – чему однажды я был свидетелем (он, естественно, был без Аллы Петровны, которая его от всего этого ограждала и блокировала, порой весьма жёстко, а то и жестоко). И люди отвечали той же, как говорится, монетой.

С превеликим трудом мы оторвались от старика Гамлета Иштояна. И ещё успели побродить по вечернему Гранд-базару, когда солнце «простреливало» торговые улочки насквозь, выхватывая изломанные криком лица торговцев, готовых на любые (почти) скидки. Тысячи базарных запахов и звуков. И всё же слышался голос боевого русского генерала:

«Чарнота. Не бьётся, не ломается, а только кувыркается! Купите красного комиссара для увеселения ваших детишек-ангелочков! Мадам! Мадам! Аштэ пур вотр анфан!.. Геен зи!.. Ступай в гарем! Боже мой, до чего же сволочной город!

…Мелькают русские в военной потрёпанной форме. Слышны звоночки продавцов лимонада. Где-то отчаянно вопит мальчишка: „Пресс дю су-ар!“ У выхода с переулка вниз к сооружению Чар-нота, в черкеске без погон, выпивший, несмотря на жару, и мрачный, торгует резиновыми чертями, тёщиными языками и какими-то прыгающими фигурками с лотка, который у него на животе.

Константинополь стонет над Чарнотой. Где-то надрываются тенора – продавцы лимонов, кричат сладко: „Амбуляси! Амбуляси!“ Басы поют в симфонии: „Каймаки, каймаки!“ Струится зной. В кассе возникает личико. Чарнота подходит к кассе.

Марья Константиновна!

Личико. Что вам, Григорий Лукьянович?

Чарнота. Видите ли, какое дельце… Нельзя ли мне сегодня в кредит поставить на Янычара?.. Что же, я жулик, или фармазон константинопольский, или неизвестный вам человек? Можно бы, кажется, поверить генералу, который имеет своё торговое дело рядом с бегами?..»

…Елена рассказывала об одном из ярких детских впечатлений. Отец приехал откуда-то из-за границы, где с кинорежиссёром Владимиром Наумовым и артистом Алексеем Баталовым представляли картину «Бег». Страна была капиталистическая – полный чемодан фирменных шмоток. «А себе, папуль, что привёз?» – «Полный чемодан… впечатлений. Я же гулял, смотрел там на всё, страну увидел – с меня хватит. Не велики тебе джинсы?» – «Как влитые, пап! И свитер, и батничек, и куртка! Спасибо тебе огромное!..» Начинает примерку мама. «А это что за ужас? Платье? Ты меня, видать, с любовницей какой-то своей спутал!» – «Алла, ну зачем ты так?..» – «А это что за говна пирога?» – «Кофточка…» – «А это-то что за убожество, а?» – «Я же обещал тебе сапоги…» – «Обещанка-цацанка, а глупэму радость! Ну, Миша, с любовью покупал, ничего не скажешь! Во-первых, жмут. А во-вторых, вообще – прощай, молодость! Это ж надо было поискать такое говно!..» – «Алла…» – «Что – Алла? Забирай!..» – и полетели сапоги генералу Чарноте чуть ли не в голову… А потом Лена сколько ни смотрела «Бег», всё вспоминала эту сцену: как собирал отец привезённые из-за границы, разбросанные по полу вещи. Жалко было отца…

«Ульянов – это огромный, необъятный диапазон актерского дарования! – рассказывал Владимир Наумов. – Созданный Богом для этой профессии. Есть хорошие актёры. Но очень мало актёров – личностей, само появление которых вызывает ваш интерес. Очень немногие умеют молчать на экране, как Ульянов. Притом не просто молчать – замолчать и я вот сейчас могу, от этого ничего не изменится, – а молчать так, что невозможно от него оторваться, будто гипнотизирует, находясь в соответствующем состоянии… Потрясающее чувство деталей, атмосферы, в которой существует, ситуации… Я помню, на съёмках „Бега“, который мы снимали с режиссёром Аловым, кончился съёмочный день, опустела площадка, я спрашиваю: а где ж Ульянов? Мне отвечают: да там, в декорациях ещё сидит. Я заглядываю – и вижу: он сидит и разговаривает с тараканом, рассказывает этому древнему, миллионы лет существующему созданию о том, какой под Киевом был бой, как было тепло, но не жарко… И с такой силой, с такой верой в то, что тот его понимает, Ульянов делал это – потрясающе! Я так жалел, что не было у меня с собой фотоаппарата, чтобы снять странный, удивительный контакт, на который способен, на мой взгляд, только выдающийся человек!.. В том же нашем „Беге“ есть замечательная сцена – игра в карты. Где заняты первоклассные актёры – Баталов, Евстигнеев, Ульянов. Совершенно разные! Ульянов требовал репетиций: ещё, ещё, ещё! – и с каждой репетицией играл всё лучше, лучше, будто поднимаясь по лестнице на высоту представленного, созданного им образа. А Евстигнеев – наоборот, прямая противоположность, он был актёром импровизации, ему на второй репетиции уже становилось скучно. И вот нам с Аловым надо было поймать момент, когда Ульянов созрел, а тот ещё не затух, не завял. И когда это удавалось, будто разряд электрический пронзал съёмочную площадку, в этом соединении, столкновении возникала поразительная атмосфера! Потом и Ульянов стал импровизировать, и это доставляло колоссальное удовольствие! Знаете, в наше время слово „гений“ затерли до дыр, как старый коврик, просвечивающий на свет. А вот Ульянова можно назвать не только выдающимся талантом, но гением именно в первородном звучании этого слова!.. Он был чрезвычайно сильным, мощным человеком! В „Легенде о Тиле“ у нас с Аловым он играл угольщика Клааса – и когда его хватали, а мы отбирали чемпионов мира по греко-римской и вольной борьбе и боксу, – так вот три человека никак не могли его скрутить, увести, он нам испортил несколько дублей, потому что всё делал по-настоящему!.. Он казался суровым, но он был очень нежным, отзывчивым человеком. А как он помогал партнёрам! В „Беге“ у нас Хлудова играл Дворжецкий, это была его первая роль в кино, и вот этот молодой совсем тогда актёр с марсианскими глазами прилепился к Ульянову, подсаживался, и они подолгу, часами разговаривали, размышляли. Вот эта ассоциация с „Мастером и Маргаритой“ – „В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой…“ – пришла в голову Ульянову, это ж похоже, говорит, вплоть до длины шинели – и мы использовали для образа генерала Хлудова…»

…В улочках по дороге к порту тут и там были кофейни, шашлычные, кондитерские – в них, расположенных большей частью в цокольных этажах, сидели мужчины и женщины и пили молоко.

– Вот здоровая нация, – констатировал Ульянов. – Сразу видно – за ними будущее.

Но особого оптимизма будущее не внушало – любители молока были темнолики, морщинисты, беззубы, прокурены. На теплоходе за ужином Оксана открыла нам сию тайну: пьют турки местную самогонку, ракию, а белой она становится, когда добавляешь в неё воду.

– Ракия?! – переспросила Алла Петровна – давненько я не видел тёщу столь искренне, радостно, полнозвучно хохочущей…

И почему-то вспомнилось, как вернулась она из Ленинграда, где какой-то врачеватель делал ей какие-то иглоукалывания от спиртного и курения, – и как бросалась на всех, как прятались мы, но спрятаться на даче было особо негде, оставалось лишь, тут и там попадая под её тяжёлую, горячую руку, проклинать иглоукалывателя… Впрочем, через неделю Алла Петровна вновь выпила коньячку, закурила – и жизнь стала понемногу налаживаться.

* * *

– Там вон Леандрова башня, – говорил я, глядя на мерцающие в темноте огни. – Геро – жрица Афродиты в Сеете – любила Леандра, жившего на другом берегу Геллеспонта. Леандр переплывал к ней каждую ночь, ориентируясь на огонёк фонарика, который Геро зажигала на своей башне. В одну бурную ночь огонь погас, и Леандр погиб в волнах. Геро, увидев его труп, пригнанный к берегу, в отчаянии кинулась в море с башни.

– Тебя, Серёжа, я ни на секунду не могу представить Леандром, – сказала Алла Петровна, сидя в шезлонге; Михаил Александрович с Леной разошлись по каютам спать, а мы с тёщей, по обыкновению, курили перед сном на палубе.

– А Михаила Александровича?

– Когда ухаживал… Могу.

– Неужели он позволял себе безумства? Трудно поверить. Вообще, каким он был?

– Миша? Окал, акал, какие-то скомканные сибирские словечки, каша во рту… Но это ещё когда студентом был. Я его тоже учила говорить.

– А как вы познакомились, где? С чего начался ваш роман?

– С чего начался? – Алла Петровна задумалась. – Не помню. Как-то так само собой… Ах, да! Миша меня на каток пригласил, вспомнила! Тогда ведь все на каток ходили.

– И вы сразу согласились?

– Я любила кататься.

– А Михаил Александрович хорошо катался на коньках?

– Залихватски. Пытаясь показать нам, москвичкам, что у себя в Сибири он только и передвигался на коньках. Как в какой-нибудь Голландии. Разогнался – и ка-а-ак шмякнется об лёд затылком!..

– Жалели?

– Жалела. Тогда, может быть, и полюбила… Впрочем, нет, как увидела его впервые – сразу поняла, что мой мужчина. Навсегда. И жалела, конечно, – он такой деревенский, угловатый, неотёсанный был.

– Да – и вы, светская львица, одна из самых красивых женщин!..

– Не мели ерунды.

– Так говорят. И сейчас это очевидно. Да и вообще слухи ходили, извините, что у вас, Алла Петровна, романы были не только с артистом Николаем Крючковым…

– Он был, на минуточку, моим законным мужем!

– Да, но и с Александром Вертинским, когда он только из эмиграции вернулся, и с Марком Бернесом, и…

– Чушь собачья! Ни с кем у меня никаких романов не было. Всегда и только с Михаилом Александровичем Ульяновым.

– Коротко и ясно. А Лаврентий Павлович Берия, случайно, на вас не покушался?

– На меня нет. Но если хочешь «клубнички», то одна моя знакомая, известная актриса, с ним… Впрочем, ничего я тебе не скажу – напишешь еще в какой-нибудь сраной газетёнке, болтать будут… Не скажу!

– Скажите, Аллочка Петровна…

– Нет, значит, нет! Отстань. Всё это только моё. Ни с кем делиться не собираюсь. Унесу с собой в могилу. Но не дождётесь! Видишь, какой месяц, буквой «э»? Мама моя говорила, что это означает: «Эх, поживём!»

…Давняя подруга Аллы Петровны Инна Вишневская рассказывала:

«Ульянов учился в „Щуке“, я – в ГИТИСе, на театроведческом. Главное, что привлекало его в нашей компании, – наша сокурсница Алла Парфаньяк. У неё были длинные чёрные волосы (тогда так ещё не носили), вздёрнутый носик и огромные голубые глаза, – словом, она была так хороша, что её переманили в „Щуку“…»

«Жизнь Михаила Александровича могла сложиться иначе, – размышляла актриса Галина Коновалова, – вернее, совсем не так, как сложилась. Ещё в театральном училище у него был бешеный роман с замечательной девушкой на курс младше – Ниной Нехлопоченко! Совершенно безумный роман! Он был страшно влюблён! Но вот судьба: она уехала в Одессу к родным, он остался в Москве… А в Одессе гастролировал наш Театр Вахтангова. И был в оркестре, на фаготе, кажется, играл, огромный такой нескладный парень Боря. Весёлый, остроумный, шутил всё время… И вдруг она с ним закрутила роман. И ушла. Она честно призналась: „Миша, я тебя больше не люблю“. Он был ошеломлён! И сказал ей: „Дай тебе Бог, чтобы тебя кто-нибудь полюбил так же, как я, и чтобы ты не пережила то, что я сейчас переживаю…“ Потом и он поступил, и она поступила в Театр Вахтангова, у Нины были чудные отношения с Аллой… Нина тогда была потрясающе красивой и считалась необыкновенно талантливой! Миша в театре пошёл в гору стремительно, а она как-то не очень… Но всю жизнь они были в самых добрых отношениях. И Алла всё твердила, завещала, она ведь, как ты знаешь, болела, умирала тысячу раз: „Когда помру, пускай Мишка женится на Нине Нехлопоченко, она хохлушка чистоплотная, хозяйственная, готовит хорошо, вяжет сама…“ А была ведь шекспировская страсть к Нинке – как всё у Ульянова. Мне кажется, и в гору-то он так резко пошёл, работая день и ночь, будто пытаясь доказать, что не права она была, его бросив… Как там у Пушкина? „Желаю славы я…“ Но появилась в его жизни Алла, тогда жена знаменитого на весь Союз народного артиста Крючкова. Помню, шёл прогон сказки Маршака „Горя бояться – счастья не видать“. Ничего особенного, но играл Рубен Николаевич Симонов, так что мы с Аллой стояли в конце зала, смотрели. И вдруг она по обыкновению прямолинейно, как гладильная доска, спрашивает: „Тебе нравится этот парень?“ – „Какой?“ – не понимаю я, кого она имеет в виду. „Вон тот, с краю“. – „Тот, кривоногий? – удивляюсь. – Нет, не нравится“. – „Да? А я думала…“ – „Что ты привязалась, Алка?“ – „Это Миша Ульянов, – говорит. – Я с ним живу“. А ведь Алла была настоящей примадонной, у неё единственной был „москвич“, который Крючков, великий, богатый, присылал в театр со своим личным шофёром, – тогда это было всё равно, что сейчас личный реактивный самолёт иметь или космическую ракету! Выходила вся из себя шикарная Алла, в своей каракульчовой чёрной шубке, в шляпке от самой модной в Москве модистки, – все лопались от зависти! А тут Миша – бедный, голодный, тощий… Однажды в общежитии варили, варили пшённую кашу, едва забулькала – сняли, но обожглись, и кастрюлька опрокинулась: так они, трое мужиков, стоя на четвереньках, ложками с пола соскребали недоварившуюся кашу и ели!.. У Аллы, конечно, были романы, была полная свобода выбора. С Марком Бернесом, например, – вполне серьёзно. Однажды она спрашивает меня: „Слушай, Галь, а ты как думаешь: мне с Марком или с Мишей?“ – „Конечно, за Марка, – отвечала я. – Тут двух мнений быть не может!..“»

«Мужики дар речи теряли, когда появлялась Алка!..» – говорила мне её одноклассница Анна Максимовна Манке, проработавшая много десятков лет в ЦДЛ; ещё в 1970-х, выдавая мне дефицитный билет в Театр Вахтангова, Анна Максимовна как бы между прочим заметила, что неплохо было бы мне познакомиться с Леночкой Ульяновой…

…Длинных чёрных волос и голубых глаз я уже не застал (глаза почему-то обрели зеленовато-карий оттенок) – но я гордился своей тёщей. Её волевым, с усиками поверх губ лицом: воле её мог бы позавидовать полководец; говорят, великие полководцы, Александр Македонский, Суворов, Наполеон Бонапарт, обладали способностью засыпать по собственной команде на строго определённое время накануне или сразу после сражения – Алла Петровна обладала поразительным даром в разгар бурного семейного скандала (что было, конечно, редкостью) удалиться к себе в комнату, воткнуть в уши «беруши», надеть повязку на глаза и спокойно крепко уснуть, остальных же участников баталии ещё долго трясло и колотило. Чрезвычайно практична – именно Алла Петровна настояла на том, чтобы покупать за бесценок антиквариат в то время, когда все от него избавлялись. Отменный вкус: предпочитает живопись Серебряного века, Лондон – Парижу. Изящна, утончённа. Что даже подчёркивают большие, тяжеловатые для хрупкого сложения кисти рук. Редкой красоты и глубины тембр низкого голоса (хотя музыкальный слух отсутствует). Короче говоря, Крючкова, Вертинского, Бернеса и прочих знаменитостей «Союза нерушимого республик свободных» можно понять – даже если и не было никаких романов. Что касается Ульянова, то я допускаю – в таком масштабе, в такой яркости и самобытности он мог бы и не состояться, кабы не она. Хотя бы потому, что «Алла подняла коллектив» и «члена коммунистической партии тов. Ульянова М. А. взяли на поруки», когда его выгнали из Театра Вахтангова «за систематическое пьянство». Настоящего мужчину выбирает женщина. Она выбрала. Мужчине, каким бы он ни был настоящим, нужен режиссёр. И она – лучший режиссёр в его жизни. Повезло Ульянову.

– …Володька Этуш рассказывал, – вспомнила Алла Петровна. – Они всей труппой с гастролей прилетели, а я рожала и встречать в аэропорт приехала с маленькой Ленкой в пелёнках. А Михаил Александрович мечтал о ребёнке! Как он мечтал!.. И вот спускаются они по трапу, а я в толпе поднимаю Ленку, показываю издалека – и тут как брызнут у него слёзы, Этуш поразился…

«Когда мы только познакомились с Ульяновым, он был… шикарный! – вспоминала Елена Аросева, актриса Омского академического театра драмы. – У него в глазах такой мужик! Мачо! Но не конфетный, не рекламный мачо. Так взглянет – можешь содрогнуться. Мужской взгляд был. Он вообще был настоящий мужчина. Бесполое искусство он вообще не признавал».

«В киноэпопее „Освобождение“ играли все лучшие мужчины СССР, – рассказывала Гиляра Озерова, художник по костюмам, супруга режиссёра „Освобождения“ Юрия Озерова. – Без исключения. Но Ульянов – особая статья, он, неулыбчивый, весь в себе, приходил, а мои помощницы отталкивали друг друга, чуть ли не дрались за то, кто будет его гримировать, помогать с костюмом… А какая мощь была, просто повисала в воздухе – когда он появлялся на площадке, не надо было кричать режиссёру, все сразу замолкали… Когда Юра умер, ни в одной моей просьбе Михаил Александрович мне не отказал… Все лучшие черты мужчины в нём, Ульянове, – мужество, сдержанность, нежность…»

* * *

Но сделал он себя, конечно, сам, как говорят англичане.

Ульянов вёл в отрочестве дневник.

«А всё-таки ты, Мишка, мало знаешь, ох как мало. Нужно больше заниматься собой, а иначе будет трудно».

«Последние месяцы в душе копошится какой-то червяк, нет веры в себя».

«Неудовлетворён собой от волос до пяток».

«Вот речь тебе, Миша, нужно развивать, и очень тщательно. А то она у тебя сухая, неяркая, и много неправильностей в произношении».

«Вчера вечером М. М. Иловайский сказал: „Искусство – самая жестокая вещь“. Да, он прав, и я с ним вполне согласен. Сколько нужно знать, и иметь, и уметь, чтобы стать хорошим актёром… Недоволен собой страшным образом. Работай, Миша, сколько хватит сил, энергии и умения. Какое это трудное, очень трудное и благородное дело – театр!»