Текст книги "Михаил Ульянов"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

«Готовлюсь к экзаменам. Нахожусь в таких сомнениях – как я читаю. Вдруг хуже всех?!»

А вот из дневника 37-летнего Ульянова, времён «Председателя», впоследствии получившего главную в стране Ленинскую премию.

«Приступил к работе. Роль Трубникова – секрет за семью замками. Темперамент, необычный взгляд на жизнь, оптимизм, настырность, жизненная воля, неожиданность, нахрап, несгибаемость характера – всё надо искать. Всё для меня задачи».

«Снимают общие планы. Образ Егора туманный, зыбкий. Вроде и чувствуется и тут же уплывает.

Сейчас ищем внешний вид. Волосы вытравливаем до седины. А получится ли седина, чёрт её знает. Мешает своё лицо. Это не Трубников. Сегодня на базаре вроде нашёл „Трубникова“, но глаза потухшие. Кстати, ища в толпе его глаза, я столкнулся с тем, что почти нет глаз острых, цепких, въедливых. Трубников народен в самом прекрасном смысле этого слова. Одежда, лицо и манеры нужны такие, чтобы совершенно не чувствовалось актёра».

«Сегодня мой первый съёмочный день. Меня давит роль. Всё кажется, что её надо играть особенно. Образ выписан Нагибиным великолепно. Это причудливый характер. Значит, надо играть характерно. Начинаю играть характерность, идёт игра в самом дурном смысле. Сняли две сцены. Иногда вроде цепляюсь за ощущение образа, а потом опять туман. Конечно, это должен быть образ со вторым планом, чтобы читалось больше и шире, чем говорится в тексте».

«Сегодня снимали сцену с Валежиным. Сняли первую часть. А после съёмки смотрели материал – сцену с Семёном, когда он выгоняет Егора из дома. Впечатление очень плохое. Снято всё мелко, серо и невыразительно. Надо добиваться, чтобы пересняли, иначе тема – вражда братьев – пропадает в картине. И вообще, просмотрев сегодняшний материал и поговорив с Лапиковым, я ещё раз убедился, что надо бояться поверхностности и приблизительности игры и решения сцен. Я не доигрываю до глубины Егора… А ведь этой ролью, этой картиной можно копнуть такие пласты, что дух захватить должно. А мы, по-моему, не пашем, а ковыряем».

«…Лоб, лоб, лоб – и вся система нашей работы. Как много возможностей упускаем, многих граней не касаемся, обедняем образ. Не хватает таланта всё сделать. От сих до сих работаем…»

«Меня охватывает отчаяние. Я недотягиваю роль, а что делать – не знаю… Приниженный, заземлённый, скучный реализм, правдивость, которая уже надоела. Нужны обобщения, нужна страсть, нужен темперамент, нужна философия. А идёт только правдочка…»

«Сегодня смотрел материал павильонов, снимавшихся в Риге. Впечатление удручающее. Ничего от образа, каким я его себе представлял, нет… Глаза тусклые, невыразительные, всё время с грустью. Недобираю я роль Егора Трубникова по его существу. Я просто Ульянов с белой головой».

«Совсем заиграл роль. Ничего не могу придумать нового. Если в картине не будет юмора, то картина пропала. Невозможно выдержать три часа на экране одну муку и трагедию…»

«…Когда озвучил весь материал, понял, что чуда не произошло. Я не поднялся выше крепкого среднего уровня…»

Глава двенадцатая

25 июля, пятница. Порт Стамбул – в море

Рано утром проснулся от шороха волн, крика чаек и приглушённо-ватных звуков просыпающегося города. В иллюминатор вместе с лёгкой прохладой тянуло ароматом пиний, свежей рыбы, водорослей, пеньки, тёплой отработанной солярки… Я лежал с закрытыми глазами. Сквозь веки угадывались солнечные блики от волн на потолке каюты. Я лежал, ни о чём не думая. И испытывал счастье. Абсолютное. В жизни человека всего несколько раз такое бывает: может быть, пять или десять, но, думаю, не больше дюжины. Я физически ощущал счастье. Именно утром в пятницу. Впереди была суббота, а в воскресенье должно было всё кончиться. Оставались считаные дни… часы… Не ограниченным во времени счастье – к счастью – не бывает. Как и жизнь. Прекрасна жизнь, потому что она конечна, сказал как-то у нас на даче в Ларёве Святослав Фёдоров (именно в тот день поделившийся с Ульяновым своей мечтой о вертолёте, на котором разобьётся)…

А уж коли забежал вперёд, скажу, что я тогда там, рано утром в стамбульском порту, не понимал: это было и первым настоящим искушением. И надо было, надо было вспомнить: «Отойди от меня, сатана!» Но не вспомнил. Не подумал. Казалось, так и будет и ещё не раз проснусь я под скрип мачт, крик чаек, шорох волн… Ведь не может же всё это взять и уйти в никуда…

Чехов говорил: вот жив Толстой – мы все как за каменной стеной, умрёт – стена разрушится. Ульянов ещё был жив и здоров, а моя стена разрушилась. В неге, под сенью струй, в прекраснодушной душевной и духовной полудрёме, я оказался не готов к 1990-м (их «свинцовым мерзостям», вынужденному исходу народа из одной страны в другую)…

* * *

Экскурсия началась с Атмейдана – когда-то всемирно известного ипподрома Византии. Представить, что здесь творилось полторы тысячи лет назад, трудно, глядя на пыльный асфальт, клумбы с цветами, памятники, стоящие в глубоких ямах, обнесённых решётками…

– …Ипподром мог вместить сто тысяч человек, – говорил экскурсовод. – Вот там, со стороны Святой Софии, размещались императорская трибуна и ложи для сановников и сенаторов. Здесь стояло множество замечательных скульптур: колоссальный Геракл работы Лисиппа, Адам и Ева, умирающий бык, статуи императоров… А теперь, пожалуйста, к Святой Софии.

«Айя-София, честно признаюсь, душу мою не тронула и не потрясла, – записал я тогда, – хотя размеры, инженерная мысль впечатляют. Воздвигнут храм в честь победы Велизария, уничтожившего сорок тысяч восставших против императора Юстиниана жителей города…27 декабря 537 года Айя-София была торжественно освящена. „Слава Всевышнему, который счёл меня достойным выполнить столь великое дело! – воскликнул Юстиниан, войдя в храм. – О Соломон, я победил тебя!“ София превосходила храм Соломона в Иерусалиме, долгое время она считалась крупнейшим и богатейшим собором в христианском мире. Построенная на крови, множество раз Айя-София кровью омывалась. Справа от амвона на мраморной плите я видел отпечаток человеческой руки – руки султана Мехмета II, въехавшего сюда в день взятия Константинополя на лошади по трупам христиан. От пола до отпечатка больше пяти метров. Когда-то стены были покрыты великолепной мозаикой, картинами, но турки, переделывая собор в мечеть, замазали произведения византийских художников слоем извести. „Не знаю путешественника, – писал Бунин, – не укорившего турок за то, что они оголили храм, лишили его изваяний, картин, мозаик“».

– …Но не разрушили же! – сказал на это Ульянов. – Не сожгли, не взорвали! А ведь кто? Кочевники, дикие степные племена захватывали!

– То ли дело в России, – заметил я, – интеллигентнейшие люди, тот же Свердлов, например, Каганович…

– Потрясающе! Такая громадина, что чувствуешь здесь себя абсолютным ничтожеством, мелочью перед величием Бога… И будет, думается, этот храм стоять столько, сколько жить Земле…

– В 1935 году, когда по распоряжению президента Турции Кемаля Ататюрка Айя-София была превращена в музей, реставраторы вскрыли часть мозаики, – рассказывал экскурсовод. – Над входом хорошо сохранилась мозаика с тремя фигурами – Мария с младенцем, справа от неё Константин Великий с макетом Константинополя, слева – Юстиниан с макетом Айя-Софии…

Мы вышли во двор. Михаил Александрович спросил, где ворота Царьграда, на которые князь Олег прибил свой щит. Но Золотых ворот, оказывается, давно нет, как нет и русского рынка рабов, а башни стоят, и мы их увидим на дороге. Бывала здесь с посольством «предвозвестница христианской земли» княгиня Ольга, синеокая красавица, «переклюкавшая», перехитрившая византийского императора Константина. Где-то здесь русичи шли в бой под водительством яростного Святослава, который «всю жизнь искал чужой земли и о ней заботился, а свою покинул». Сюда прибыли десять посланников Владимира Великого при выборе веры для Руси и, воротившись в землю свою, докладывали, что пребывает в греческой земле «Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Невозможно забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмёт потом горького; и мы не можем уже здесь пребывать в язычестве».

– Но как мало мы обо всём этом знаем, – сетовал Ульянов.

Предприимчивы стамбульские гиды с группой туристов, любителей острых ощущений: рассказывая по пути, как проводил время пророк Магомет со своими жёнами, пробирались под покровом ночной темноты, с великими предосторожностями, с риском для жизни в «харемлык» – «запретное место» отсутствующего паши, и там, в декорациях, в благовониях, в прозрачных одеждах, их встречали наложницы, истосковавшиеся по белому свету, чистые, скромные, страстные; туристы платили, не подозревая, что обслуживают их обыкновенные проститутки из публичных домов.

– Были б деньги, сходил бы, небось, на экскурсию, Серёжа?

– Что вы такое говорите, Алла Петровна!

В конце экскурсии мы зашли ненадолго на кладбище. Экскурсовод показал нам любопытные надписи на могильных памятниках. «Бедный добрый Исмаил-эфенди, смерть которого вызвала глубокую печаль среди его друзей. Он заболел любовью в возрасте семидесяти лет, закусил удила и поскакал в рай». «Прохожий, помолись за меня, но, пожалуйста, не воруй моего могильного камня!»

Михаил Александрович обратил внимание на рельеф на стене, изображающий три дерева – миндаль, кипарис и персик. Под изображением надпись: «Я посадил эти деревья, чтобы люди знали мою судьбу. Я любил девушку с миндалевидными глазами, стройную, как кипарис, и я прощаюсь с этим прекрасным миром, так и не отведав её персиков».

«…Вся история наша связана с этой землей. И недавняя. Офицеры с погонами и без, и казаки, и певички из варьете, и купцы-миллионеры, и литераторы, и инженеры, и курсистки – кого только не было на тех пароходах, прибывавших с Чёрного моря, подёрнутого кисеёй ледяного дождя. Никто не понимал до конца, что же произошло. Ведь ещё вчера, ещё позавчера… А завтра – продуваемый всеми ветрами лагерь на Галлиполийском полуострове [11]11
  В 1920–1921 годах на полуострове Галлиполи в Турции были размещены части Русской армии под командованием генерал-лейтенанта барона П. Н. Врангеля, эвакуированные в ноябре 1920-го из Крыма. – Прим. ред.


[Закрыть], где сверкает теперь маяк, завтра „только смерть может избавить тебя от исполнения долга“, завтра на базаре будут хватать за рукава выцветшего кителя: „Продай ордена, что тебе они, ты вернёшься с Врангелем и новые получишь, да и нет больше вашей России!“, завтра знаменитый русский художник Белуха-Нимич будет рисовать на стене стамбульского дансинга „Карпыч“ заснеженные церкви, композитор и музыкант, виртуоз Корвин-Корвацкий будет аккомпанировать, а хор донских казаков петь „Очи чёрные“ и будут падать в простреленную под Екатеринославлем папаху мелкие монеты…»

Стали стихать голоса на набережной, поплыли купола, цветущие сады Сераля, отели с зеркальными стёклами, рекламы видеомагнитофонов и машин, дворцы. Исчезли в дымке, смешались с десятками и сотнями себе подобных бледно-голубые минареты, пристроенные турками к Айя-Софии, а купол, «подвешенный на цепях к небу», ещё долго был виден.

– Михаил Александрович, вы в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке были… Сейчас побывали в Афинах, Неаполе, Генуе, Марселе, Барселоне… Где бы вы могли жить, если не в Москве? Вот ваш любимый писатель сказал, что родился он в Италии, а Россия ему лишь снится…

– Гоголь? Это образ… Я не знаю Рима, Парижа… Всё умозрительно. Красивые города, очень. Но это вывеска. Нет, русскому человеку надо жить в России. Говорю не потому, что я такой патриот, просто надо знать, понимать то место, где живёшь. Я представляю, скажем, жизнь в Саратове, в Омске, в Архангельске… Я много поездил по свету, но везде и всюду… Как там у Пушкина в письме Чаадаеву? «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя… но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Ладно…

Прошли под мостом, соединяющим Европу с Азией. Снова потянулись симметричные с обеих сторон берега, извивы Босфора. Показалась крепость Румелихисары, построенная на месте византийских тюрем – башен Леты и Забвения, разрушенных по приказу Мехмета II. На башнях когда-то стояли пушки, сторожившие Босфор, а теперь оттуда кто-то махал нам рукой, а может быть, кому-нибудь другому. Здесь, возле Румелихисары, самая узкая часть пролива, здесь переправлялись персы, крестоносцы, турки… Много воды с тех пор утекло.

С кормы я оглядываюсь на Царьград – его уже не видно.

Прошли между азиатским Анадолуфенери и европейским Румелифенери – маяками и вошли в Чёрное море.

По трансляции напомнили о том, что сегодня в полночь стрелки судовых часов будут переведены на один час вперёд.

Вечером, выпив у пригорюнившейся Насти коктейль дня с манящим за горизонт названием «Singapore Sling», я поднялся на пеленгаторную палубу полюбоваться на закат. Но в Чёрном море заштормило, небо затянули тяжёлые свинцовые облака.

Он русский, думал я. И не мог бы быть ни мусульманином, ни иудеем, ни лютеранином (хотя что-то лютеранское – дотошность, педантичность, аккуратность, самоограничение – в нём всё-таки есть). Но он русский. Замечательный, выдающийся, потрясающий… Выдавила из своей глуби глыбу Россия. И в ролях его – всемирная отзывчивость русской души, о которой говорил Достоевский на открытии памятника Пушкину. Потому такой «евреистый», такой местечковый его Тевье Шолом-Алейхема. И «киргизистый» Едигей из спектакля «И дольше века длится день» по роману Чингиза Айтматова, где на самом деле Ульянов сыграл боль, трагедию русского крестьянина, хотя в киргиза обращался на каком-то даже физиологическом уровне и не сразу после спектакля «приходил в себя». И даже не «французистый», а именно «корсиканистый» Наполеон. И «вахтанговско-турандотистый» Бригелла в «Принцессе Турандот»… Но какой бы был Толстой на пути к старцам в Оптину!

Своими образами русский Ульянов создал общечеловеческий язык, понятный всем.

Удивительный дар – присваивать героев. Не в аренду брать, а именно в собственность. Пусть попробуют сыграть после Ульянова Митю Карамазова, маршала Жукова, Ричарда, Чарноту…

Русскому человеку надо жить в России…

«…Господи! А Харьков! А Ростов! А Киев! Эх, Киев-город, красота!.. В Париж или в Берлин, куда податься? В Мадрид, может быть? Испанский город… Не бывал. Но могу пари держать, что дыра… Э, Парамоша, ты азартный! Вот где твоя слабая струна!.. Что ты, Парамон? Неужели в каком-нибудь банке выдадут двадцать тысяч долларов человеку, который явился в подштанниках?.. Кто в петлю, кто в Питер, а я куда? Кто я теперь? Я – Вечный Жид отныне! Я Агасфер. Летучий я голландец! Я – чёрт собачий!..»

По трансляции передавали русские народные песни. Просто и душевно пела Лидия Русланова. Глотая солёный ветер, я смотрел в сгущающиеся серо-лиловые сумерки. Справа по борту – Кавказ, где прикован Прометей, куда плавали аргонавты за золотым руном. Прямо – Крым. Всё круче и тяжелее волны. Ни огонька вокруг.

Глава тринадцатая

В море

Я вспоминал размышления кого-то из писателей о том, что у каждого человека есть свой главный возраст. Глядя на изображение человека, фотографию или портрет, можно сказать, например: это ещё не Толстой, а это уже не Горький. Так вот, на круиз пришёлся главный возраст Ульянова.

К такому выводу я пришёл, естественно, не на пеленгаторной палубе «Белоруссии», а много лет спустя, глядя на пожелтевшие фотографии из того круиза. Кстати, сохранилось их всего несколько. Где-то в районе Лазурного Берега или Каталонии я перепутал плёнки, зарядив уже отснятую, и вышли творения, которым позавидовал бы и сам уроженец Каталонии король сюрреалистов Сальвадор Дали: факир с Рамблы оказался лежащим на мальтийской крепостной стене, верхняя часть тела Елены пребывала на фоне марсельского старого порта, нижняя располагалась уже на Гранд-базаре в Стамбуле, Ульянов хорошо просматривался сквозь собор Святого Януария, Алла Петровна просвечивалась через рыбину, сфотографированную на рынке, а я вообще витал в облаках.

…Потом будет Ялта и будет Одесса, на рейде у которой «Белоруссия» задержится, кого-то пропуская или выпуская из порта. И тот же змей, что две недели, нет, целую жизнь назад, похожий на орла с мощным клювом и широченным размахом крыльев, будет парить, неудержимо рваться в поднебесье…

Через несколько лет падёт великая Советская империя.

Мы с Еленой Ульяновой, получив наконец с помощью Ульянова трёхкомнатную квартиру в актёрском доме на Делегатской, расстанемся. И я расскажу ей о том, что именно нагадала мне цыганка на бульваре Рамбла в Барселоне: что корабль, на котором мы плывём, попадёт в шторм и потерпит крушение, пойдёт ко дну и многих за собой утянет, а мы выплывем, но уже поодиночке. Не теплоход «Белоруссия», как показала жизнь, она имела в виду… Михаил Александрович приедет, будет уговаривать меня согласиться на то, чтобы Лизе была присвоена его фамилия. «Ты молодой, Сергей, у тебя ещё будут дети. А у меня больше никого, пойми…»

Он не потеряет лицо в смуту и развал 1980-1990-х годов. Годов всевозможных председательств, депутатств, ораторствований (а оратором он станет блестящим) на митингах, собраниях, заседаниях… В преддверии крушения, гибели, на исторической XIX партконференции Ульянов заступится за Горбачёва, подвергнувшегося яростным нападкам (в основном не за судьбу Отечества, а за то, на чём и Ельцин «поднимется», – за шубы и слишком стройные ножки супруги, Раисы, эх, Ра-сея!..). «Коней на переправе не меняют!» – воззовёт с кремлёвской трибуны Ульянов, вызывая тем самым шквал стрел на себя, но это была его позиция. (И то сказать: Горби ли виновен в том, что произошло с нами? Не мы ли, не народ наш, который, говоря беспощадными словами классика: «жалеть не должно, он сам своих виновник бед, терпя, чего без подлости терпеть не можно!..»)

Ошеломлённый, в невиданном мною прежде, каком-то шекспировском, если не дантовском смятении, он зачтёт нам на даче, где соберёмся мы на день рождения Лизы, выдержки из секретного выступления директора ЦРУ Аллена Даллеса в 1945-м: «…Всё золото, всю материальную мощь мы бросим на оболванивание и одурачивание русских… Посеяв в мозгах хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём единомышленников в самой России… Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие инстинкты и чувства. Мы будем поддерживать и подымать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ пошлости, секса, насилия, садизма, предательства… В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху, поставим во главу угла коррупцию, притом снизу до самого верха…»

Возглавив Союз театральных деятелей, бывшее ВТО, бывшее «Общество вспомоществования престарелым и бедствующим актёрам», он будет биться за своих «братцев» – актёров: за теряющих ориентиры, сбившихся с пути, заблудших молодых, за стариков, обкраденных и оболганных, сирых и убогих, униженных и оскорблённых, проклятых и убитых: ходить, хлопотать, выбивать, выпрашивать… Чтобы спасти актёров от голодной смерти, пойдёт с делегацией театральных деятелей на поклон к нефтегазовому олигарху; ничто не шевельнётся в душе нувориша при виде старых беспомощных актрис и актёров, введённых длинноногой секретаршей к нему в кабинет, пока не увидит он лицо Ульянова: «Ты – Жуков! Тебе денег дам!»

Он будет честно, добросовестно, но абсолютно неискушённо пытаться разобраться в склоках и тяжбах вокруг сожжённого здания ВТО на Тверской и строительства нового, хотя в уме его художественном толком не уложится даже количество нулей тех сумм, что там станут «распиливаться», десятков, сотен миллионов долларов… «Это только враги могли придумать, что тебя и Элема Климова выдвинули в председатели, – скажет Ульянову Виктор Петрович Астафьев. – Они хотят, чтобы вы дело своё основное не делали и плохо делали то, которое вам навязали…»

И «навязанное» дело он делал, как всё, – с полной самоотдачей, с обязательным во что бы то ни стало решением, результатом. Но, уже уйдя с поста председателя (хотя все голосовали за то, чтобы он остался на третий срок), печально скажет, проезжая мимо здания союза: «Будто и не было этих десяти лет. Этих бесконечных обиваний порогов, просьб… Не то чтобы благодарности хотелось – а часто даже „спасибо“ за выхлопотанное забывали сказать, – но всё же угнетает такая забвенность страшная в человечестве…»

В должности художественного руководителя Театра Вахтангова он будет пытаться руководить. Но не режиссёр он. Не худрук. Артист! Стопроцентный. А честолюбие, тщеславие… Что же, и это черты незаурядной личности.

На игру, на воплощение дара Божьего будет оставаться немного сил и времени (и это Бог простит, конечно, потому что милостив, но простит, наверное, скрепя сердце). И всё-таки он будет руководить родным Вахтанговским театром и работать в кино (его «Ворошиловский стрелок», как русский Монте-Кристо разделавшийся с негодяями, – символ эпохи, а его Понтий Пилат в картине Юрия Кары «Мастер и Маргарита», так и не вышедшей по какой-то причине на экраны, судя по откликам, сыгран гениально) и на телевидении, трудиться на любимом своём радио (последней его записью станет «Маленький принц», он сдержит обещание, данное дочери Лене в детстве; он практически все обещания сдержит, завершив круг, что даруется свыше лишь избранным) и по-ульяновски страстно, «на разрыв аорты», будет играть на сцене. Сценические произведения многих его ровесников, товарищей по цеху, их потуги угнаться за XXI веком, длинные, нудные, суетливые, просто неловко будет смотреть. Ульянов же – словно по завету Пушкина: «Служенье муз не терпит суеты; прекрасное должно быть величаво» – сохранит достоинство.

Однажды осенью, незадолго до начала нового века и тысячелетия, я случайно встречу его на Тверской. Расскажу, по его просьбе, как и чем жив, а в ответ на мой вопрос: «У вас как дела, Михаил Александрович?» – он невесело вздохнёт: «Итальянский актёр, выдающийся Эрнесто Росси, сказал: „Беда в том, что как играть Ромео познаёшь в семьдесят, а играть надо его в семнадцать“».

…Но это будет потом. А пока мы воротились из круиза, и над залитой солнцем Одессой, над морем парил змей, подобный мощному неудержимому орлу. И казалось, что всё, о чём мечтали, сбудется. Всё будет хорошо.