Текст книги "Дневник, 2004 год"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)

1 октября, пятница

Столкнулись два – грех сказать – мероприятия: вечером в Екатерининском дворце, в бывшем Доме Советской Армии, день рождения Николая Ивановича Рыжкова, а утром в одиннадцать прощание с Виктором Сергеевичем Розовым, который умер два дня назад. В «перерыве» я восстановил в институте Таню Шалиткину, которая все-таки написала курсовую и сдала экзамен по современному русскому языку. Восстановил я и Олега Фролова, который утряс свои отношения с Тычининым. Главное, обоих я заставил написать по нормальному, как и положено писателям, заявлению. Задача была в одном: заставить их осознать свои проступки, как некие действия, могущие помешать их дальнейшей жизни, и понять, что автоматически ничего не происходит: на все необходимо не только их желание, но еще и чья-то воля.

На прощание с В. С. Розовым поехали с Надеждой Васильевной Барановой. Я почти никогда не упоминаю ее в своем дневнике, как редко пишу о самых близких людях или людях, которые мне хорошо и по-настоящему помогают: об Оксане, о Лене, о Максиме, даже о Славике – они проходят по жизни, как ее необходимый компонент, и только. Я скорее напишу, что Б. Н. Тарасов, ведущий очень закрытую, направленную только на себя жизнь, попросил у меня, после того как в начале года уже уезжал в Швейцарию и в Симферополь в какие-то научные командировки (не за счет института), а вот теперь попросил у меня неделю «отгулов» за несколько дней, которые он потратил летом на приемные экзамены. А вот о Н. В., с которой я каждый день работаю над учебным процессом, о Светлане Викторовне, на которой так много держится, – ни слова. Может быть, Дневник – это поле обид?

Прощание состоялось в Центральном детском театре – я пишу как старый человек по-старому, театр сейчас называется по-другому, но я помню, как во времена моей молодости покойная тетя Валя говорила: не проезд Художественного театра, а называла: Камергерский переулок. Эти странные названия имеют удивительную способность возвращаться.

Мы повезли большой венок с надписью: «Незабвенному Виктору Сергеевичу Розову – выпускнику и профессору Литературного института». Символично, что прощание это состоялось в театре, на сцене которого зарождалась слава Розова. Так же как символичным мне кажется, что поступал он в Литинститут с инсценировкой, которая позже была поставлена в «Современнике», а заканчивал с пьесой, которая потом стала фильмом «Летят журавли». Фильмом, который признан критиками лучшим художественным фильмом XX века.

Венков и цветов было много. Я не стал предлагать себя в выступающие и потому, что понимал, что есть люди в этом зале, которые скажут о покойном лучше, и потому, что надеялся на Инну Вишневскую, просто отсвечиваться не хотел и, кстати, не ошибся. К сожалению, не взял с собой блокнота и ничего не записал в среду, а жаль, потому что все без исключения говорили хорошо: это и феномен самой жизни В. С., жизни праведника, и его творчество, и воздействие его гения.

Баталов вспомнил эпизод, как В. С. дописывал сцены в фильм во время съемок, сидя где-то у забора на табуретке. «Для меня, – сказал Баталов, – это еще и личная утрата». Я в это верю. Для нас всех это тоже утрата, но по-другому. Вышел Табаков с неохватным букетом красных гвоздик. В отличие от Баталова, это актер, привыкший каждый день выходить на сцену. Но эта внешняя оболочка почти сразу же спала. Табаков рассказал, как Розов по поводу его, табаковской, закрытой первой студии ходил куда-то в партийные органы. Заступился в то время за существование студии лишь один Розов. «Многие в этот момент ушли в кусты». Л. Толмачева запомнила, что 30 лет они в театре 9-го мая играли «В поисках радости». Наверное, это упрек сегодняшнему театру в забывчивости. Майя Кабахидзе – это, кажется, зам. М. Е. Швыдкого по Агентству, со слышимым грузинским акцентом прочла письмо Швыдкого, находящегося за границей. Запомнилось, что Швыдкой говорил от имени театральной России. Л. Касаткина, которая играла в его спектаклях, еле справилась с головокружением, но старается держаться. Вспомнил В. С.: в этом возрасте женщины пытаются скрыть, что они не всегда могут сохранить равновесие. Замечательно сказал бывший директор Театра на Таганке Дупак об обиде бывших фронтовиков на власть. Счел необходимым выступить Юрий Беляев, который у нас президент Академии словесности за спиной почетного председателя В. С. Розова. В этот самый момент, во время выступления Ю. Б., на сцене появился Г. А. Зюганов, который подошел к Надежде Варфоломеевне. Кто же говорил об удивительном семейном целомудрии Розова? Кажется, Вишневская. На встрече со студентами Вик. Серг. говорил: «Вижу в ваших глазах алчность». Инна говорила долго и хорошо, так же хорошо говорил умница и мудрец Вл. Алексеевич Андреев. В. Шахиджанян сказал, что все студенческие театры страны всегда ставят Розова. Роксана Сац – о мире Розова, о его ощущении счастья. Она навещала его во время болезни. – «По-честному?» – «По-честному.» – «Я умираю». Геннадий Печников: может быть, его постоянное ощущение счастья жизни и спасло ему жизнь на фронте. Герои его пьес особые люди: дети, родители и учителя. Здравствуй, живой Розов. Вишневская. Он ведь предчувствовал буржуев. Надо снова поднимать саблю. Как хорош был тогда Табаков, как искренен и неожиданен. Миша Ножкин. В России не хватает положительных примеров. Он родился солдатом, так и прошел через все войны.

Я дождался, когда вынесут огромное количество венков, потом вынесли гроб. Машина прошла через шлагбаум, который сейчас у метро и ушла в поток машин в Москве.

Возможно, что-то и нездорово-любопытное было в том, что почти с похорон я поехал на день рожденья, а может быть, в этом и заключен трагический накал жизни? Еще вчера думал, что не поеду, не было подарка. Можно было бы ограничиться букетом цветов, но тем не менее.

Но вчера же утром появилась та самая китаянка, хорошо владеющая русским языком и знающая русскую литературу, из «народного издательства» в Китае, которую я пригласил на конференцию по Николаю Островскому. Вот ее-то подарок, китайскую вышивку в красивой раме, вещь элегантную и изысканную, я и решил передарить Николаю Ивановичу. Пусть порадуется. Правда, когда я увидел, с какими коробками и с какими охапками цветов поднимаются гости по ступенькам Екатерининского дворца, я, конечно, понял, что мой подарок затеряется. Но дело ведь не в том, что я дарил ненужное, а дарил красивое и привлекательное для меня самого.

Гостей всех перечислить не смогу. В ресторане я сидел за 13-м столом (круглым), а за ним помещается десять человек. Из знакомых – да лица почти все знакомые, телевизионные – это три бывших премьер-министра: Абалкин, Примаков, Степашин, сегодняшний вице-премьер Жуков. Видел Месяца и переговорил с ним о переводе «Вестника Литинститута» в диссертационное (докторское) издание. Он рекомендовал написать письмо на президиум: «В ВАКе замотают». Я за столом сидел с двумя бывшими министрами А.А. Бессмертных (МИД) и В.И. Черноиванов (С. Х.). Кормили качественной ресторанной едой, но по московскому скучному стандарту: осетрина, два вида икры. Я подумал, сколько ресторатору останется водки и нетронутого, нераспечатанного вина. Где-то в середине церемонии промелькнули с букетами Николай Губенко и Жанна Болотова. Все сказанные речи не обскажешь. Общее впечатление, что празднуют высокий юбилей не просто советского бонзы, добившегося извилистыми путями известности и благополучия. У меня возникло ощущение праведника, какого-то точного уворота судьбы, когда она отметила в первую очередь внутреннее достоинство и моральную силу. Самое яркое выступление – жены Николая Ивановича, Людмилы Сергеевны. Она рассказала, как 50 лет назад познакомилась на практике с мастером цеха на Уралмаше. Через год она за этого мастера вышла замуж, еще через год родила дочь. Редчайшая схема жизни без подлости. Возможно, на мою эту дефиницию наложились и собственные наблюдения: много лет по телевизору и уже три года я наблюдаю Н. И. и слушаю его в нашем Клубе.

Рейтинг из «Независимой». Опять они ничего не правят, кажется, я получаю право говорить так, как хочется. Но, правда, немножко перекомпоновали.

«По «Культуре» прошел караван верблюдов – «путешествие по Великому шелковому пути». Интересно. И потому, что древняя и современная история, и потому, что часть этого пути проходит по нашим бывшим советским республикам. Как живут? Мне кажется, плохо, зато самостоятельно.

Что может быть смешнее и нелепее украинских выборов: то бросают в кандидата «тупым и острым предметами», то бывшего премьер-министра вызывают на допрос по поводу «дачи взятки российским военным». И второе: одни проблемы, почти те же люди, но почему так по-разному у Сорокиной и Познера? Феномен Сорокиной – ожидаемое.

Виталий Вульф рассказывает более интересные истории и менее интересные. Передача о Раисе Максимовне Горбачевой могла стать и захватывающей, но вдруг в нее – умеет это Вульф мастерски – ворвалась, как бы по ходу дела, одна страничка из жизни МХАТа, об Олеге Ефремове, о забвении его памяти друзьями. Тут, собственно, и началось захватывающее и, кстати, опасное телевидение, то есть настоящее».

3 октября, воскресенье. Долго ожидаемый и вот легендарный Крит… отпуск Толик приехал в пять утра, чтобы везти в аэропорт. Определенно, мне одному ездить нельзя. Прицепился к Саше Мамаю и его брату. По дороге, как я предполагал, в Шереметьево, Саша выяснил, что надо бы в Домодедово. Уже во время пути, когда ехали по Кольцевой мимо новых роскошных огромных магазинов, мимо современных развязок, я подумал: сколько перемен в жизни страны и в облике Москвы я увидел за свою жизнь. Так ли быстро двигалось время раньше, так ли результативно? И одновременно: Москва стала не русским, а интернациональным городом. Вкус Лужкова все же лежит в рамках его социального менталитета, в рамках понимания мира, как огромного рынка.

Домодедово не узнать, аэропорт стал значительно удобней для пассажиров, чем Шереметьево: зал регистрационных стоек, зал паспортного контроля. Удобно, но попробуйте купить здесь бутылку воды. Собственно, здесь один буфет, воду продают в книжном киоске, цена запредельная. За этим мелким упущением проглядывает протекционизм тех мест, где продают чай и кофе. Стакан чаю (зеленого) и чашка кофе с молоком – 140 рублей. Парижский и нью-йоркский аэропорты – малые дети.

Еще один эпизод. Когда мы ожидали регистрации, то стоящая буквально передо мною пожилая женщина вдруг внезапно упала. Она упала, как костяшка домино, плашмя, не сгибая ног в коленях. Раздался глухой стук удара головой об пол. Но все-таки я думаю, это звук упавшей рядом сумки. Я сразу подумал, что вот так, может быть, на улице падает и В. С. Я пошел и вызвал врача. Но все, кажется, обошлось. Старая женщина летит на Крит вместе с дочерью. Обеих я потом видел в самолете. Дочь наверняка вывозит мать показать мир. Очень было бы жалко, если бы отпуск у бедной девочки не состоялся.

Очень сложно описать первые впечатления. С аэродрома – горный пейзаж. Через тридцать минут после прохождения паспортного контроля – уже у себя в отеле, в крошечной деревушке Агиа Пелагия. Это в тридцати минутах езды от Ираклиона, который промелькнул, как пригород Махачкалы. Две бухты, находящийся между ними мыс – наш отель. Я на все смотрю глазами недавно прочитанного «Тезея». Описать горы и море невозможно: здесь особая справедливая суровость. Жилье в парке – что-то похожее на однокомнатную квартиру без кухни. Две краски: белая и синяя, которой покрашены окна, кровати, двери и шкафы. Прошлись по теренкуру – каменная тропа, ограниченная жердями вдоль каменистого обрыва. Для меня везде витают ожидаемые герои античности. Атмосфера парка и отчасти отеля напоминает декорацию к Фаулзу, к «Волхву». Кормят очень неплохо. Вечером за шведским столом безумствовал: кусочек баранины, кусочек индейки, салаты, торт, виноград.

4 октября, понедельник. Погода стоит вовсе не летняя, на небе облака, которые закрывают наш парк, бассейн, пляжи, зверинец и театр на открытом воздухе. Территория отеля фактически небольшая, но так трудно исследовать все потаенные уголки и потаенные места. Все это какой-то таинственный театр, где картины и сцены открываются при каждом движении и взгляде.

Все утро пролежал у бассейна, расположенного на вершине плато. Выскобленная до стерильности чистота, контрастирующая с волнами, бьющимися внизу о скалы. Каждый раз, глядя на море и на гигантские пласты обломившихся скал, представляю себе поднимающуюся из моря в сияющих волнах лаву, которая, застывая, превращается в остров.

В бассейне купаться не захотел, по лестнице спустился к крошечному, но прекрасному пляжу. Вода теплая, сразу начинаешь чувствовать себя легким, молодым и подвижным.

Естественно, переедаю утром и вечером – растлевающее влияние шведского стола, съесть уж не меньше, чем заплатил. Тем не менее в обед с ребятами пошел в деревню, где пообедал в какой-то траттории.

Я выбрал идеальных спутников для работы: Саша и Юра не пьют, купаются, фотографируют и фотографируются, я сижу и пишу свой роман, который все больше и больше скользит в сферу интеллектуально-литературоведческого умничанья, читаю Лимонова, выписываю английские слова и веду дневник.

Дочитал роман-пылесос Саши Щуплова «Имя тайны». В целом роман не получился, потому что почти нет характеров, но временами проглядывает крупно посоленная Сашина талантливость. Нет большой животворящей идеи, его стремление всё время и всех подтягивать, перемигиваться сыграло с ним плохую шутку. Слишком много современных молодежных присловий, припевочек, подколов. Литературно-историческая часть почему-то напомнила мне аристократические претензии «Изгоя» Потемкина. Тем не менее роман, пока внимательно не дочитал, – не отложил, как обычно со мной бывает.

Вечером внезапно, как в сказке, открылся еще один уголок парка нашего отеля: у самого выхода, между стоянкой и рецепцией, отыскался зверинец. Об этом я прочел в проспекте. Еще раньше на мысу у моря я видел в небольшом загончике двух страусов, огромных и ленивых («пока, пока, покачивая перьями на шляпах») и двух грустных пони. Это и есть разрекламированный зверинец? А вот теперь целое поселение. Специализация здесь – не львы и носороги, а пернатые, совершенно замечательная коллекция кур, лебедей, уток, куропаток – все, что несется, и все, что можно есть. Посетителей мало, огромные пекинские утки переваливаются по дорожкам. Есть небольшая коллекция обезьян, мне почему-то их жалко. В какой же степени родства они находятся с нами?

5 октября, вторник. Утром после обычных безумств за шведским столом – огромной тарелки йогурта и такой же миски овсяных хлопьев с молоком – поехали на автобусе в Ираклион. Я-то думал покончить все одним махом: византийский форт и музей в столице и археология в Кносском дворце. Я вообще не очень понимаю, как люди живут в подобных местах и каждый день не перебирают исторические подробности. Но ведь и я в Москве каждый день не хожу в Исторический музей и не перечитываю «Уложение царя Алексея Михайловича 1679 года». Люди есть люди, но в моей голове все время с детства свистит история. Но к теме: Саша решил разделить все мои исторические планы на две половины и очень правильно сделал.

От моей Агиа Пелагии до столицы километров двадцать, автобусы новые, роскошные, «вольво» и «мерседес». Города, может, как такового и нет. Город – это архитектура и культура. Культура затиснута и законсервирована в центре. Это венецианский форт-крепость в порту, городские стены, арсенал – все это окружает бухту. Наверное, это самая удобная бухта поблизости и, значит, раньше здесь и был порт, куда привезли мифического Тезея.

Вот она, сила литературы: несколько лет назад случайно мне попалась книга Мэри Рено, книга довольно старая, 1991 года, издана ныне канувшим Издательством политической литературы. Я эту книгу прочел, она полна беллетристическких пристрастий и красивостей, но в душу мне запала. Может быть, потому, что с детства я интересовался историей, а в юности попалась мне еще одна книжка – переводы античных поэтов Вересаева, и мое сознание стало рабом этой книжки. Чем-то меня привлекала та далекая история: неожиданным, волшебным или непохожестью на то время, в которое я жил? Но, вообще-то, объяснить ничего словами нельзя, можно лишь объяснить биологией, движением соков в человеке. Но как это потом расшифровать, чтобы было и понятно и не боязно?

Есть еще несколько венецианских палаццо, перестроенных и отреставрированных, – здесь банки. Узкие старинные улочки в центре, толпы туристов, а значит, здесь магазины сувениров и всякие точки общепита. В лавках предлагают раритеты, переведенные в современный материал и с использованием современной технологии, все, что местная крито-микенская и критская культуры накопили за тысячелетия. Если б сэр Эванс не раскопал Кносский дворец и не извлек оттуда образцы искусства той жизни, то чем бы сейчас торговал критский ширпотреб? В магазинах статуэтки «Богини со змеями», макеты «Фестского диска», до сих пор эта письменность не расшифрована. А может быть, это навроде балетной записи – точная запись исполнения религиозного ритуала? Здесь же открытки с греческих ваз. Выбираются самые изящные. Можно взять с лотка в центре и посмотреть, как Зевс, согнув счастливого Ганимеда «раком», имеет бога предпринимательства и торговли «в очко». Может быть, в древние времена и не было похабно, а только эротично? Или это пособие по технологии?

Посмотрели фонтан со львами, еще XVI века, видели несколько церквей XIV–XV веков, зашли в кафедральный собор. Действительно мелкая византийская пышность. Но пышность, как бы сотворенная суровыми людьми. Особенность, подмеченная еще на Кипре. Византийская фреска всегда имеет черный фон. Посмотрел (2 евро) иконы в маленьком музее рядом с кафедральным собором. Это старинная, в отличие от собора XIX века, церковь. Есть иконы замечательные, написанные с внутренним суровым религиозным переживанием, но ближе к XV–XVI векам внутренний строй ослабевает, начинает чувствоваться и глубокая провинция, с одной стороны, и близость итальянской школы живописи – с другой.

Теперь самое главное: музей. К счастью, он однотемен – крито-микенская культура, находки Эванса. Два зала античной скульптуры производят впечатление провинции, всё в точно найденном повторе, плохой римский портрет, шаблоны, действительные для всех императоров, как совсем недавно существовавшие каноны для портретов членов Политбюро ЦК КПСС.

Переходя из зала в зал, постепенно понимаешь эту удивительную культуру, существовавшую практически параллельно с культурой Египта и заслоненную от нас его и культурой более поздней античной Греции. Описывать ничего не стану, все есть в словарях и путеводителях.

Саша учил меня все это смотреть: глядите на мелочи, на рисунки, на изображения на палицах. Сначала художник лишь просто следовал природе, потом стал уплотнять.

6 октября, среда. Надо бы развить и прописать мое страстное стремление с самого раннего возраста попасть в Грецию. Этот мир заворожил и заколдовал меня с 3-го или 4-го класса. Все же школа моего детства была другой школой. Правда, даже мысль о том, что я могу попасть в Грецию, меня не посещала. Это было невозможно, любовь поэтому была платонической, безысходной. Тогда же в школе книга «Боги, гробницы, ученые» – это мое чтение, после университет с латынью и античной литературой, а до него – публичная лекция профессора Радцига. Я еще мальчиком попадаю на публичную лекцию в Коммунистическую – ранее Богословскую (а как она называется ныне?) – аудиторию. Целая библиотека античных авторов, собранная у меня дома. Но самое удивительное – долго и много я путешествовал по свету, где я только не был, даже как бы подошел совсем близко – был на Кипре десять лет назад, но это какая-то цивилизованная, английская Греция. И вот, наконец, легендарный Крит!

Утром, несмотря на плохую, облачную погоду, принялся купаться. О, волна, поднятая Посейдоном! Эгейское, Критское, как здесь называют море, почему-то производит на меня особое, таинственное впечатление. Может быть, это отголоски все того же, прочитанного ранее, романа «Тезей». Я купался в Черном, в Красном, в Средиземном море, на Кипре, в Испании, в Балтийском море в Дании, в Балтийском в Эстонии, на Кубе, в Анголе, на Курилах и пр. и пр. Но впервые я почувствовал стиль и мощь океана, когда был в Анголе, и здесь, на Крите, море кажется мне абсолютно живым. Что в нем особенного, не знаю. Оно не злое, не ласковое, не тревожное, оно живое, и не потому, что волны бьют в берег, а потому, что внутри него что-то разумное и как бы человеческое. Здесь я отчетливо понял, почему миф о Посейдоне возник в этих местах. Я могу себе представить, что морской царь, обвешанный мидиями, живет, как вечный, разумный дух этих живых пучин.

Сразу же после завтрака, где я опять переел, хотя и стараюсь не есть мяса и лишнего, но жалко, деньги плачены, отправились в Ираклион, чтобы посмотреть Кносский дворец. Это полчаса на автобусе от нашей Аги Пелагии, до города. Замечательно и легко приехали, но на автобусной станции, которая находится в центре города, узнали – дворец закрыт. Я даже немножко обрадовался, потому что люблю отодвигать свои разнообразные мечтания, это в какой-то мере гарантия того, что не умру так быстро. Кто же умирает, покуда не исполнятся все его желания!

Но иногда следует пускаться по течению жизни. Прошлый раз торопились в музей, поэтому и не посмотрели венецианскую крепость, лишь снаружи, внешний вид. Вход в крепость стоит 3 евро – вход в мир Отелло. Все это довольно хорошо отреставрировано и внешне довольно точно повторяет генуэзскую крепость в Крыму, на фоне квадратных зубцов стен которой происходило все действие фильма, да и, вероятно, роман самого Бондарчука с обольстительной и молодой тогда Скобцевой.

Здесь есть казематы, переходы, световые люки-колодцы, ведущие из подземелья наверх. В своем воображении я старался заселить эту крепость. Караульные на стенах, дозорные, жаровня, чтобы в любой момент можно было запалить огонь фитилем, домик коменданта на крыше. Роскошная венецианка, носовой платок, вышитый земляничными листьями. В инженерном смысле это очень продуманное сооружение. Можно представить себе, как по крутому пандусу наверх, на стены вытаскивают тяжелые пушки, представлял себе, где жили солдаты, а где – в отдельном домике, наподобие пентхауса на крышах небоскребов – комендант и его жена-венецианка. Очень интересно, хотя ходить взад и вперед по крутым ступеням не так-то легко.

Надо было возвращаться в отель, купаться, лежать на пляже – оплачено. Но я еще не представлял себе нового и случайного подарка судьбы. Вот что значит внимательно читать путеводители! Как же тесен мир! Оказывается, отсюда недалеко не только от Мадрида (музей Прадо) до Толедо (музей Эль Греко), но и от деревушки Фоделе (здесь Эль Греко родился) до Рима, а потом и до Эскуриала, где жили заказчики. Теперь я везде побывал.

Идея возникла у Юры, который как художник многое, относящееся к его профессии, держит в памяти. Он эту деревушку высмотрел в путеводителе и все обсчитал: она от нашей Агиа-Пелагии по шоссе километрах в пяти. А там надо еще идти около трех километров вверх по течению реки, в глубь долины. Махнули прямо из Ираклиона. Почему-то мне кажется, что именно это небольшое путешествие я запомню, как никакой другой эпизод на Крите.

Пропускаю привычный и роскошный автобус, остановку на дороге, не стану описывать и путь обратно, когда на другом автобусе мы доехали до обозначения на дороге Агиа-Пелагия, автобус пошел дальше в Ираклион, а мы пешком по серпантину долго, разглядывая по пути чужие дома, бухту, оливковые рощи, сады, огороды, потихонечку спускались к своему отелю. Но это потом, на обратном пути. Пока главное во всей этой эскападе – медленное движение шагом по пустому деревенскому шоссе. Иногда обгоняли машины. Невероятная тишина, тянущиеся одна за другой апельсиновые рощи, гранатовые сады, бесконечные, обрамляющие дорогу, оливковые деревья. Асфальт в масляных пятнах от перезревших ягод. Чужую страну надо изучать только так, чтобы боль в мышцах становилась частью впечатлений. Боль в ногах иногда говорит больше, чем жадный взгляд. Мы отвлекаемся от медленной панорамы, когда видим каждый листочек, надорванный от перезрелости плод и тропинку муравьев рядом с шоссе. Слева от шоссе на крутых, почти отвесных склонах паслись козы. Ботало вожака слышалось отчетливо и звонко. Один из надтреснутых плодов, перегнувшись через проволочную ограду, я сорвал, на всякий случай оглядевшись. Никого. Ох, эта русская страсть к тому, что плохо висит! Это был огромный розовый гранат. Плод такого вкуса я не ел никогда. Откуда у меня такого рода жадность?

Удивляясь сочному изобилию края, я скоро заметил, что весь склон, спускающийся уступом к более темной полосе зелени – к ручью или реке, опутан тяжелыми пластмассовыми шлангами – бурная растительность и стабильность урожая поддерживаются, ну, скажем так, прилежанием. Потом стали появляться другие признаки незаметного прилежания: аккуратно обрезанные белые пеньки, а на деревьях сучья, расчищенные междурядья, подвязанные ветки.

Наконец на другой стороне зеленой впадины показалась церковь. Но до нее надо было пройти еще деревню в конце долины и уже по другому ее краю как бы вернуться обратно.

Сам музей Эль Греко будто бы на месте, где когда-то стоял дом, в котором он родился. Квартал этот жителями давно брошен. Деревня переехала на новое место, там она теперь и стоит. Никаких «подлинных» предметов – лишь большое количество прекрасно освещенных репродукций, но впечатляет. Среди них есть репродукции картины периода, когда Эль Греко учился, а потом работал в Риме. Все достаточно правильно и типично для итальянской школы. Доменико Теотокопулос стал называться Эль Греко, когда вспомнил свою крошечную церквушку в деревне, истовость и спрямленность наивной живописи в ней. Мрачные, как бы клубящиеся скалы над домом, где он родился. Все это соединилось – и возникло нечто новое. Но это все лишь внешние рассуждения, в жизни все гораздо сложнее. Поиск стиля – явление мучительное. Почему художник, судя по римским картинам, прекрасно знающий анатомию, вдруг рисует у какого-нибудь святого колено на десять или пятнадцать сантиметров ниже того места, где ему надлежит быть – профану не понять. Но какой выразительный эффект это дает!

Церковь низенькую, почти домашнюю, с площадью пола чуть большей, чем кабинет ректора института, описать не берусь. Она вся – из прямого и неистового религиозного чувства. На сохранившихся фресках имеются вполне современные подписи – идиотов хватало во все времена. В деревне, возле огромного старого дерева, есть памятный знак в честь Эль Греко – 1934 год, университет в Вальядолиде – испанскому художнику на земле Греции, его родины.

Долго шли обратно.

Вечером, как почти и каждый вечер, читаю Галковского. Отношение сложное, как и к любому выдающемуся писателю. Но это в любом из нас – читателях «советской Атлантиды». В первую очередь мы готовы как любящие дети сами ругать нашу мать, но не дай Бог позволить это кому-нибудь. У Галковского нет твердых и зафиксированных отношений, он представляет мир в свете собственных развивающихся восприятий фактов. Как он сегодня сам ругал Ленина, называя его чуть ли не придурком. Но вот покойный Курёхин назвал Ленина «грибом», и тут же у Галковского огромный, яростный пассаж в защиту вождя. Его главное оружие – редкая историческая начитанность и умение все вспомнить. Замечательные по субъективизму очерки о Дзержинском, Менжинском…

7 октября, четверг. Каждый раз я раздражаюсь, что ребята меня поднимают, отвлекают от привычного лежания с чтением и писанием, и каждый раз я потом благодарю их за эти шевеления.

Уже два раза посещение Кносского дворца срывалось. Я стал готовиться к новому, как в свое время, еще в молодые годы, готовился к фестивальному просмотру «Смерти в Венеции» Висконти. Вероятно, я часто вспоминаю этот эпизод. Но, может быть, здесь я отрабатывал технологию, ибо живу искусством. На этот раз не то чтобы я не ел или, как в случае со «Смертью в Венеции», берёг свое восприятие, не читал перед фильмом, но внутренний подъем был, было ожидание и предвкушение. И вначале, естественно, предвкушение меня обмануло.

Ну, вот и опять вспомнил я знаменательную книгу «Тезей», прибытие в порт, дорогу ко дворцу, первые впечатления. Здесь долго пришлось пробираться по городу, хотя дворец в пяти километрах от центра. Город строится, дороги, как и в Москве, перерыты. Словно крушение на дороге с человеческими жертвами, воспринял вывороченную с корнем огромную тяжелую пальму. Пирамиды и пальмы – вечный в моем сознании объект. Наконец автобус остановился. Опять, как и обычно, узкая улочка с сувенирами. Если бы предки не создали столько, не расписали столько ваз, не понастроили столько дворцов и не напридумывали столько мифов, чем бы греки сейчас торговали? Постарались здесь также и природные катаклизмы: вулканы и землетрясения. Были бы тогда так же хороши чистенькие, с иголочки, дворцы, совершенно целые вазы и всякие закопченные сюжеты настенной живописи? И уверены ли мы все, что если бы Ника Самофракийская, отполированная и новенькая, не потеряв ни единого пера из своих крыльев, две с половиной тысячи лет просто простояла бы где-нибудь на уличном перекрестке, и у ее подножия жарили бы каштаны, что эту Нику взяли бы в основную экспозицию Лувра? Происходит постоянное накопление культуры, но и ее постоянная селекция. Что выносит на поверхность время? Мое поколение уже забыло Лемешева и Козловского. И не встанут ли на их места в «долгой истории» Киркоров и Валерий Леонтьев?

В кассу заповедника стоит неиссякаемая и немаленькая очередь: 6 евро, «юриков», как говорят русские туристы, за вход. Потом эти туристы, как стадо жадной саранчи, будут ходить по мосткам и дорожкам дворца. Подлинные плиты, сохранявшиеся минимум три с половиной тысячелетия и пережившие гигантские природные и культурные катаклизмы, того и гляди прохудятся под их башмаками.

Турист жаждет постичь культуру быстро, в полном объеме и безо всяких альтернатив и вариантов, он уже почти все знает. Он слушает громкие голоса самоуверенных гидов и верит всему, что ему рассказывают. Он уже готов выстрогить свою версию. Он уже не глядит ни направо, ни налево. Это тронный зал, это спальня царицы, это кладовые, здесь сидел Минотавр. Он запоминает, он не хочет чувствовать и сопереживать, для него главное: «Я был там». Потом, после экскурсии, он начнет скупать по лавкам «античные» сувениры, «почти подлинники», производимые промышленностью в невероятных размерах. Однако мы очень много знаем об этой культуре. От нее остались плиты, фрагменты замечательных фресок, невероятное количество глиняных табличек с бухгалтерской отчетностью. Сколько принято и хранится мер зерна, штук вооружения, мер масла, но ни одного слова литературы, ни одного письменного «художественного» образа. Что это за культура? Какой титул носили правители земли? Зачем создан этот огромный дворец, фундаменты которого говорят о тысячах комнат? А может быть, комнат было мало, а фундаментская сказка говорит об отсутствии длинномерного материала? Театром ли здесь был «театр»? И шел ли народ с пальмовыми ветвями по длинной «дороге процессий» или раз в год гнали огромного быка-производителя, представляли его стаду?