Текст книги "Дневник, 2004 год"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)

Приведу эпизод, который случился на обсуждении. Лена пригласила свою подругу Ксению Королеву, окончившую институт в прошлом году. Бедной Ксении доставалось от меня, я, не скрывая, говорил, что она как пришла эдаким достаточно гладким журналистом, так и ушла из института с тем же запасом знаний и, что главное, с той же духовной наработкой. Я помню ее диплом под названием «Окна», который она мусолила года три, и на защиту я отправил его с большим трудом. И вот здесь, говоря о преодолении Еленой себя, я сослался на Ксению, а она, чисто по-женски, радостно ответила мне: «Ну, вы тоже, Сергей Николаевич, преподаете лучше, чем пишете». Проглотил…

Может быть, она и права, но я помню, чем увлекалась Ксения: всякой белибердой – Павичем, «Алхимиком»… На семинаре, как всегда, пришлось отбивать Елену Губченко от наших ребят. Семинар в целом прошел хорошо, но у студентов друг к другу и к хорошим вещам всегда возникает невероятная зависть.

Вчера «Вечерняя Москва» напечатала большое интервью с

Ю.В. Бондаревым. Я выписываю из него два фрагмента. Оба имеют до некоторой степени принципиальное значение, хотя одно из них непосредственно касается и меня. Вернее, трагическое положение автора, которого критика старается не замечать. Необходимо сказать перед этим, что интервью делала замечательная и очень добросовестная журналистка Юлия Рахаева. Запомним это имя.

«– Есть ощущение, что критика вас перестала замечать. Во всяком случае, прессы по «Бермудскому треугольнику» мне что-то не встречалось.

– А разве не ясно?

– И все-таки, по-вашему, дело в теме или в личности автора?

– Дело в том, что не всем, имущим литературную власть, нравится то, что написано в этом трагедийном романе. Ведь речь идет о событиях осени 1993 года, о расстреле парламента. Об этом кроме меня, пожалуй, написал только Александр Проханов.

– Не совсем так. Были еще вещи Сергея Есина, Юрия Полякова, Леонида Бородина. Тоже, кстати, не замеченные критикой…»

У меня было две вещи на эту тему. «Стоящая в дверях», ой как замеченная критикой! Такой разнос по этому поводу устроила «Литгазета», и так славно меня крутили и мяли в «Новом Литобозе». Вторая вещь – это роман «Затмение Марса».

Другой фрагмент касается «поколения лейтенантов». Это важно для понимания литературного процесса. Здесь надо порадоваться прозорливости журналистки, сумевшей сформулировать и задать такой вопрос.

«– Как вы сегодня относитесь к понятию «лейтенантская проза»? Не было ли это всего лишь искусственным соединением таких абстолютно не похожих друг на друга писателей, как Юрий Бондарев, Виктор Астафьев, Василь Быков, Евгений Носов, Константин Воробьев, Владимир Богомолов, Борис Васильев – каждый раз называлось несколько имен, но вроде я не упустила никого? Было ли такое явление?

– Думаю, что его придумали критики. Да, мы вернулись с войны лейтенантами. Но писать о войне начали в разное время и по-разному. У каждого был свой процесс осмысления, приведения в порядок своих воспоминаний, свой выбор. Сегодня многих из тех, кого вы назвали, уже нет на свете…»

17 марта, среда. Для интервью в американском посольстве к поездке в Нью-Йорк С. П. прислал мне список документов, которые надо представить. Ну, это невероятно по сумасшедшему стремлению во что бы то ни стало заглянуть внутрь человека! Даже в самые отчаянные годы так называемого «железного занавеса» мы о подобном не могли и подумать. Например: «Старый паспорт, если в нем имеются визы и визовые штампы, указывающие даты возвращения в Россию (для ранее въезжавших на территорию США)». «Сведения о работе, включая информацию о зарплате заявителя (письмо работодателя)». «Сведения о близких родственниках (супругах, детях) в России (свидетельство о браке, свидетельство о рождении детей)». «Документы, подтверждающие владение собственностью: квартира, выписка из ЖЭКа, свидетельство о приватизации; дача, гараж». Ну, в этой бумаге и еще кое-чего написано. Первое побуждение у меня было: никуда не ехать, и пусть наши американские аспиранты, у которых надо принять экзамены, сами сражаются со своим правительством. Сколько справок, оказывается, требует зрелая демократия!

По телевидению всё время идут достаточно тревожные сообщения, связанные с конфликтом Грузии и Аджарии. «Аджарский лев» Абашидзе не пустил молодого грузинского президента на свою территорию. Все это, конечно, уладится, но всё совсем не так просто, как можно было предположить. Начав бороться с олигархами, Саакашвили поставил на рога половину Грузии, и в стране, которая почти целиком проголосовала за него на выборах, начались митинги против собственного президента. В качестве добровольного посредника вылетел в Абхазию Лужков. У нашего мэра все время есть стремление изобразить из себя некий общепризнанный духовный авторитет. Посмотрим.

Из чисто наших событий – ужасная катастрофа в Архангельске, где взорвался жилой дом, катастрофа с бытовым газом. Трагичность ситуации в том, что вроде бы взрыв произошел из-за того, что какой-то бомж вытащил заглушку из газовой трубы, чтобы сдать ее как цветной металл. По всей стране огромное количество судов и огромное количество аварий происходят из-за того, что нищие люди сдают цветной металл, а Государственная Дума почему-то не может запретить такой порядок, такую бесконтрольную сдачу. Мне кажется, это самое главное сейчас, так же как вопрос о смертной казни (а я являюсь её противником), я согласен применять ее только к одной категории людей: к распространителям наркотиков, потому что эти люди сознательно желают своему ближнему смерти.

Много занимаюсь конференцией Хомякова. У меня все-таки есть подозрение, что Б. Н. хочет водрузить на меня представительскую часть. Все чрезвычайно берегут себя и своё время.

18 марта, четверг. Довольно неудачно провел ректорат. Я всё связываю с тем же нашим групповым сознанием. Сейчас в институте две проблемы. Первая: он перегружен свыше всех норм преподавателями и так называемыми «преподавателями». Больше всего заведующие кафедрами боятся перегрузить и себя и кого-нибудь из ближних. Гораздо проще взять нового преподавателя. Я хорошо помню, как непомерно разрасталась наша кафедра зарубежной литературы. Когда я пришел, на ней не было ни Можаевой, которая просто числилась, ни Черепенниковой, ни Пронина. Теперь они все есть. Ну, а количество студентов у нас не сильно увеличилось. Вторая проблема – институт живет по советским законам, наши преподаватели, завкафедрами так привыкли к советской демагогии и советским порядкам! Практически вне советских порядков институт не жил ни одного дня, мы все не расстаемся с советским гуманизмом, нам всех жалко, мы готовы помогать ближнему исключительно за государственный счет, не понимая, что его давно нет, что этот счёт – наш. Дело в том, что в этом году кончается контракт у нашего замечательного преподавателя Ревича, прекрасного переводчика. Но, во-первых, он человек уже немолодой, а во-вторых, самое главное – французский язык у нас не пошел, так же как не пошел и испанский. Дело даже не в противопоставлении Солоновича и Ревича. Ревич – просто грамотный старый человек, а Солонович – человек удивительно энергичный, с социальной жилкой. Он организовывает какие-то поездки для своих студентов, встречи в посольстве, достает деньги и для расширения семинара, и для покупки новой техники. У него носители языка, а вот на французском семинаре мы даже не можем представить хороших специалистов по французской литературе, хороших преподавателей. У нас их нет. У нас блестяще идет английский язык, потому что есть Голышев, Бобков, есть Бонк, которая все освещает. И вот я попытался сделать некую французскую паузу, а вместо французского взять еще один английский семинар, как более ходовой, более оснащенный научными и педагогическими кадрами. И понимая всю щепетильность момента, понимая, что возникнут личные конфликтные интересы, я специально вынес этот разговор на ректорат. Ну, и естественно, все заговорили, всем всех стало жалко. Я пришел к паллиативному решению: набираем шесть человек во французскую группу, англичан же в этом году набираем на коммерческой основе. Но удовольствие от этой схватки я получил.

В три часа состоялось правление Московской писательской организации. Я все думаю, что у нас в институте тоталитарный режим – оказывается, тоталитарный режим у Гусева: за 15 минут решили все вопросы и разошлись. Вопросов было несколько: юридические, а главное, Московское отделение начало заниматься авторскими правами, вернее этим начало заниматься и государство, потому что оно поняло: если писателей не защитить от съедающих их труд издателей, то государство и режим получат или уже получили довольно едкую оппозиционную силу.

К 7-ми часам я поехал в театр к Светлане Александровне Враговой, в театр «Модерн», на Спартаковской площади, где в здании бывшего Дворца пионеров разместился прекрасно оформленный театр. Играли пьесу Рустама Ибрагимбекова «Петля». Доволен ли я или недоволен спектаклем? По крайней мере, мне ясно, что Врагова – редкая мастерица, что она все оправдала, все сделала. Спектакль смотрится с редким интересом, зал просто затаился от напряжения. Если о сюжете – то это 1930-е годы, некий белый офицер, живущий во Франции, собирается повеситься, так как ему все время мерещится Г. Распутин, в убийстве которого он принимал участие. Одновременно его мучают угрызения совести из-за молодой женщины, которую он когда-то соблазнил.

В спектакле звучат песни, романсы, там прекрасные декорации. Все это увлекательно – немного истории, немного быта, немного сладострастия. Ибрагимбеков всегда был писателем коммерческим, какие бы шедевры он ни создавал, и линия политическая отчетливо чувствуется в тексте пьесы, но поверх текста идет истинно театральное действие – увлекательное, даже волнующее. К Враговой я потеплел.

В перерывах было чаепитие, на котором я встретил Людмилу Ивановну Касаткину, и многие другие знакомые и малознакомые лица. Мне было интересно слушать и говорить. После окончания спектакля выяснилось – зачем меня вызвонила Св. Ал. Поводом послужила моя статья о Дорониной с общими рассуждениями о театре, критике, искусстве как таковом. Стало ясно, что необходимо готовить письмо в правительство. Так же как у нашей власти есть стремление задушить бюджетное образование, есть и стремление задушить стационарные театры. Все это связано с бестрепетным и прагматичным Грефом. Естественно, в составлении любого письма на эту тему я готов принять участие. Кстати, на телевидении недавно с воодушевлением сообщали, что г-н Абрамович потихонечку «исправляется» и готов отдать 50 млн. клубу ЦСК. Мне очень нравится, что те деньги, которые, как рассказывал академик, должны принадлежать каждому жителю государства, – они ведь от Бога, так вот, эти деньги теперь находятся в распоряжении у людей, которые тратят их по своему собственному усмотрению: не хочу давать на медицину, хочу – на футбол, а что касается медицины, то чем больше вас подохнет, тем лучше, и хотя страна большая, но на всех не хватит, и хотелось бы, чтобы людей стало поменьше».

19 марта, пятница. С утра была Елена Николаевна Черноземова, мы собрали совещание. Решили собрать руководителей всяческих детских литературных студий у нас в институте. Я отчетливо понимаю, что в этих студиях творится бог знает что. Судя по студийным выпускникам, это рассадник графоманства. Но с детьми надо заниматься. Поэтому мы решили собрать руководителей, поучить чему-то тех, кто может и хочет поучиться, а остальным попытаться хоть что-то объяснить, хоть чем-то помочь.

Написал письма по поводу конференции Хомякова – министру культуры и председателю Совета Федерации Миронову. Посмотрим.

«Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!

В середине апреля в Литературном институте имени А. М. Горького состоится научная конференция, посвященная 200-летию со дня рождения выдающегося русского мыслителя А. С. Хомякова. Не мне объяснять Вам, что эта фигура многие годы была закрытой, что она является знаковой для русской культуры и для всей русской жизни. Общественность уже и сейчас придает этой будущей конференции огромное значение. В связи с этим у меня вопрос: не откроете ли Вы эту конференцию, посвященную 200-летию А. С. Хомякова, в Литературном институте 14-го апреля 2004 г.? Мне кажется, это было бы значительно и лежит в русле той внутренней политики, которую в последнее время проводит наше государство».

Пришлось опять идти в театр. Я уже прикинул, что из-за дня рождения В. С. на дачу смотаться не удастся, а это значит, что с огромным трудом доработаю следующую неделю. Да и театр мне ни к чему – и из-за усталости и из-за времени. Моссовет выдвинул, оказывается, в качестве претендента на лауреатство Ю. Морозова. Предыдущий спектакль его я посмотрел, теперь надо смотреть следующий, по пьесе Мих. Рощина «Серебряный век». Здесь придется, видимо, быть снисходительным – Михаилу я симпатизирую давно, с юности. Да и его сын у меня – студент. С сыном, конечно, еще возникнет масса сложностей. Он астматик, парень болезненный, но к этому примешивается и, так сказать, мировоззрение богемы. Уже сейчас я чувствую, что ему, очень много пропустившему, летней сессии не сдать. Самое большое, что я могу для него сделать, – ставить его на повторное обучение. Но опять-таки мой собственный опыт показывает, что и получив такое преимущество, ребята с большим трудом учатся дальше.

«Серебряный век» – пьеса, как мне кажется, не очень доработанная, ее главный смысловой запал – поэзия 20-х годов, воспринимаемая в году 49-м. Подзаголовок пьесы таков: сцены из 1949 года. Коммунальная квартира, мать, которую играет Остроумова; молодой парень, начинающий поэт, влюбленный в пожилую, лет на 15 его старше, книжницу. Мать когда-то была замужем за хорошим человеком, но евреем, и теперь она носит его фамилию, а кто-то на работе ей говорит: мол, как женщина с типичной русской внешностью может носить такую фамилию? А она от этого плачет. Я уже сам не могу понять, я, житель этого самого 49-го года, – Мишина ли здесь ностальгия и восприятие действительности, или некий заказ рынка, режиссуры, завлита. Но спектакль получился. Естественно, приходит кто-то в сапогах, личности, которых я в 49-м почти не видел (разве что тех, кто забирал моего отца, да еще одного мужика, который приходил к нам с матерью на улицу Качалова, но тот был наш, деревенский, чуть ли не родственник, он ходил, чтобы повидаться и переспать с какой-то своей молодой приятельницей, а жили мы тогда в коммунальной квартире в одной комнате).

Итак, спектакль получился, и зал слушал всё это с воодушевлением. Я связываю это с той кашей, вернее, с отсутствием чего бы то ни было исторического в головах наших современников, а также с обаянием поэзии, которую в этом спектакле много читают.

Опять чуть-чуть разочаровала Остроумова.

20 марта, суббота. С утра занимался уборкой квартиры, предварительной подготовкой, ходил за хлебом, водой, соком. Всё у меня заказано в нашем кафе «Форте», и вопрос только в том, сколько всё это будет стоить. Но в моем возрасте это уже не вопрос денег, жизнь стала безальтернативной, так как нет сил, хотя еще на что-то надеюсь, пишу Дневник и учу английский… В перерывах между посудой и пылесосом прочел Женю Никитина. Вот уж действительно чему можно позавидовать, так это стремлению, к духовному, которое бьется в наших ребятах. У Жени обостренное чувство правды, и оно не позволяет ему писать обычную и традиционную беллетристику. Его работа называется «Проблемы моделирования социального объекта в xxi веке». Это ряд портретов с последующими небольшими выходами на новеллы о смерти. Всё это вне обычной беллетристики, но действует. В конце материала есть дополнение и еще одна небольшая новелла, все это сливается в один мировоззренческий кусок, интересный и неповторимый, в котором нет ни одной ошибки вкуса и ни одной ошибки стиля.

Мне уже трудно что-нибудь доверять. В шесть часов сел в машину и поехал в цирк на Цветном бульваре, так как в списке претендентов на звание лауреата на премию Москвы стоит и И. Н. Запашная – «Идиллия с морскими львами». Это была скорее инициатива самой Запашной, потому что в списке еще четыре претендента, в том числе вместе с Е. Гинзбургом и Л. Костюком (худрук цирка на проспекте Вернадского и постановщик ревю «Свадьба соек»). А Запашная – в том же цирке. Вообще, забегая вперед, должен сказать, что всё представлено очень интересно, безумно традиционно, а морских львов я вижу впервые, и это очень выразительно. Сама Запашная изысканна и без вульгарности артистична. Сидел в ложе дирекции, переживал о ценах: стакан молочного коктейля (30 миллиграммов) стоит 40 рублей, а порция пончиков на пережаренном черном масле – 50 рублей.

Оказалось, что я все перепутал: вместо цирка на Вернадского поехал почему-то в цирк на Цветном, и только потом уже развернул машину и с опозданием минут в десять приехал куда нужно. Когда уезжал в цирк, встретил В. С., настроение вроде бы хорошее.

Еще остаток переживаний с пятницы: идет целая борьба за то, чтобы не ставить Юрия Полякова в список претендентов на премию. Честно говоря, я на него рассчитывал, потому что нужны имена, нужны какие-то знаки и отклики большой литературы. Но, судя по всему, его очень не хочет Любовь Михайловна, я это сужу по тому, что присланный мне список выглядит следующим образом: по разделу литературы – Бродская (театровед), два тома о Станиславском и «вишнево-садовской» эпопее; Э. А. Полоцкая (филолог) «Вишневый сад, жизнь вне времени», т. е. книги, по большому счету не имеющие отношения к литературе. Здесь же есть традиционный сборник Ветровой, два романа А. Геласимова, которых я не читал, но знаю, что парень интересный, и очень слабый стихотворный сборничек Л. М. Гершензон. Судя по всему, у Любови Михайловны есть острое желание помочь своим театроведам. Единственное, что может быть рассмотрено, хотя тоже по касательной, – это серия книжек Волгина о Достоевском. Вообще, Поляков погоду в этом списке, безусловно, портит. Далее. Леня Колпаков, занимающийся делами Полякова, сказал мне, что Л. М. – ни в какую. И хотя он созвонился с Худяковым и объяснил, что это досадное недоразумение – опоздание со сроками, – Л. М. держит свой курс: ни в какую. Я-то все это расцениваю не как порядок у бюрократа – в искусстве всегда был свой порядок, – а как определённую тенденцию.

21 марта, воскресенье. В школе нас учили, что перед тем как создавать сочинение, мы должны подготовить план. Вот мой план воскресного дня: ездил в институт за продуктами. Сразу же могу сказать и меню на 12 человек: ассорти рыбное, ассорти мясное, салат; купил домашних солений, немного фруктов (я подкупил по дороге еще), заливная рыба и большая кастрюля с тушеным кроликом. Всё это я привез и к четырем часам выставил. Гости: к сожалению, не было Льва Ив. Скворцова с Таней, Таню в четверг оперировали, она в больнице. Были Колпаковы, Леня с женой, племянник Дима, Толик с женой и Боря Тихоненко с Тамарой. Прошло всё весело. Посуду потом вымыла посудомоечная машина. В. С. сетовала – во сколько же тебе, Есин, всё это обойдется? Я с вечера положил в карман пять тысяч рублей – завтрашний день расплаты.

Перед тем как пришли гости, успел по телевидению посмотреть замечательную передачу с Виталием Третьяковым. Не знаю, как она была заявлена, какая тема, но спорили о Солженицыне. Были: Сараскина, Наталья Иванова, Рой Медведев, молодой Рыжков. Писал ли я о том, что мне твердо сказали очень сведущие люди – молодой Рыжков: это протеже г-на Невзлина, который очень ему помогал. Что же касается самой передачи, было очень интересно видеть удивительно брезгливый отпор, который Третьяков, Сараскина и Рой Медведев дали моей приятельнице – Наташе. У нее все те же приоритеты – тусовка, и литературу она рассматривает не как духовный процесс, а как некие бега, на которых нужно застолбить какие-то результаты для Гроссмана и Рыбакова, после них ничто как бы и не происходит, а Солженицын – вообще явление региональное. Выражаюсь я, конечно, неточно, я не аналитик, но отчетливо вижу, как смертельно эта девушка отстала, по своей методологии, от жизни. Медведев очень хорошо сказал о том, что Солженицын вошел в резонанс с обществом. А на соображение Ивановой, что, дескать, сейчас гениев нет, такое уж время, очень интересно ответил: в современной литературе есть приблизительно 20 человек интересных, оригинальных и талантливых художников, за которыми он следит и с которыми ведет свой диалог. Собственно говоря, это и является результатом всей передачи для меня.

И последнее. Создавая свой Дневник как роман, я собираю в него всё, что только можно. Занятная байка, рассказанная за столом о посещении Путиным спектакля табаковского театра по Островскому, кажется, «Горячее сердце». Находчивый Олег Павлович приготовил к этому дню хороший ужин, на котором должен был присутствовать президент с супругой и, видимо, кто-то из актеров. Но президент от ужина уклонился и сказал, что он так редко с женой куда-нибудь выходит, что хотел бы просто после спектакля пройтись немного по городу, и что рядом работает пиццерия, в которую он зайдет, чтобы перекусить там. Он так и сделал, перекусил в пиццерии, охрана никакой народ не разгоняла, а актеры ликовали, съев приготовленный для высокого лица ужин. Верить ли этой байке или нет – не знаю, но похоже на правду.

Как и обещал, вечером пошел на юбилей Еременко. Во-первых, зла я долго ни на кого не держу, потому что ничто так не разрушает человека, как зло и подозрительность. А во-вторых, потому, что делает «Литературная Россия» полезное дело, печатает наших выпускников. И подарок отнес соответствующий: несколько недель назад кто-то из ВЛКшников, которому я сделал что-то путёвое, принес мне большого стеклянного петуха, налитого каким-то коньяком. Вот этого петуха я и отнес. Потом, выступая, я говорил о петухе как птице, возвещающей рассвет, как о новом голосе – в общем, такая вот символика второго класса. Но, в принципе, говорил с искренней благодарностью за институт. Дело происходило в трапезной Храма Христа Спасителя. Человек 150 народу, роскошный фуршет с массой постных блюд. Про себя я немного позлобствовал: дескать, если буду писать сцену тезоименитства государя императора, то обязательно опишу вот эту картину. Играл военный оркестр, непосредственно в зале. Это как при Петре – пили под звуки виватов. Сам именинник порадовался тому, что, несмотря на его 50 лет, живы оба его родителя и что у них большая семья (семья действительно большая). Встретил Юлю, сестру Владимира, с которой лет 20 назад работал на радио. В общем, всё мило, по-семейному. Нанятое телевидение снимало происходящее. Чувство иронии не должно меня захлестывать – но я бы так не мог, потому что люблю себя значительно меньше.

23 марта, вторник. Днем приходили Широков, Володя Крымский. Потом во дворе встретил Александра Заборчука, это один из братьев, очень способных (Александр и Егор), которые в 1994 году поступили к нам в институт, ко мне в семинар. Теперь Егор утонул, а Александр вроде бы широко печатается.

Взял в библиотеке «Вопросы литературы», где в заметке, кажется, М. Свердлова напечатана довольно едкая инвектива по «Истории русской литературы. 90-е годы XX века» (учебное пособие для вузов, написанное Минераловым). Ну, кое в чем автор, казалось бы, Минералова поймал, но основной пафос его, дескать, никакой другой литературы, кроме той, о которой пишет Минералов, он не видит, а на самом деле существует и «новая литература». Больше этого автор заметки убежден: существует только новая литература, а литературу Распутина, Белова, Бондарева и Леонова можно списать. Это весьма спорно. Просто Минералов написал свое альтернативное учебное пособие про ту литературу, которую он любит и читает. А про другую литературу сотоварищи рецензента столько уж написали, что из-за груды написанного и самой этой ничтожной литературы не видно.

На семинаре, как всегда, долго разбирали рассказ Жени Ильина. Хватило на весь семинар. Мне кажется, получилось. Говорили о языке, о балансе частей, с огромным интересом ребята прослушали выдержки из работы: я нашел в «Октябре» Василия Аксёнова.

24 марта, среда. Теперь у меня вся надежда на американское и швейцарское правосудие. Оно всегда берет там, где у нашего правосудия, у нашего воровского правосознания не хватает мужества. По телевидению сообщили, что бывший министр железнодорожного транспорта г-н Аксёненко уже живёт в Швейцарии. Жаль, конечно, что нет Карлы дель Понте, но тем не менее я хорошо помню все безобразия, которые творил этот благообразный седой джентльмен. Американское правосудие также, конечно, не дремлет и, если не мешает наша прокуратура, расчищает наши авгиевы конюшни. Мы же, по возможности, стараемся его укоротить – не трогайте наших вороватых миллионеров! Последнее, что меня порадовало, это прекращение дела против Кононыхина, миллионера, который увез большие суммы, в том числе и украденные из собственного банка. Но ведь не колосок в поле украл, не из палатки блок сигарет. Поэтому можно не сажать.

Иногда у меня наступает период мизантропии, и всё кажется мне дурным. Вроде бы, посмотришь по телевидению – яркие краски, а почитаешь газеты – перспективы чудовищные. Меня очень смущает наметившаяся тенденция сделать высшее образование платным. Все время говорят о том, что и медицина по большому счёту станет платной. Мы постепенно отказываемся от всего, что было нами завоёвано. В Европе, например (а в Германии, которую я хорошо знаю, в частности), высшее образование бесплатное, и оно доступно, хотя, может быть, по качеству и ниже нашего. Теперь капиталистическое общество преподнесло нам весенний подарок. До этого я читал в газетах, что пойдут частные электрички (в частности, на нашем, южном направлении), с большими удобствами, хотя и с более высокой ценой за билеты. А теперь сказали, что стоимость билетов на электричку увеличивается почти в два раза. Какие были времена! Я садился в Обнинске в поезд, два часа читал или писал, потом в Москве делал все дела, проводил полный рабочий день, а вечером опять же на поезде уезжал обратно и леском шел до дачи…

Читаю Андрея Геласимова, кому-то я о нем сказал и в ответ услышал: очень бойкий, дескать, мальчик, бьется во все углы, куда только можно. Что касается его литературы, то это довольно интересно, живо, иногда ярко. И тем не менее над всеми его сочинениями (а сейчас я читаю «Жажду», повесть о чеченском ветеране) веет некое ощущение недостатка глубины и подлинности, хотя всё укладывается, всё, казалось бы, точно, но точность эта литературная. Я, конечно, прочту и его роман, но все-таки очень колеблюсь относительно своего решения по премиям Москвы. Вот если его сравнить с Шаргуновым, то у последнего, хоть и недостатков больше – и в смысле письма, и в композиции, и в диалоге, но он, безусловно, лежит в зоне литературы, а Геласимов – пока лишь в зоне нашего времени. Но, может быть, молодежь стоит поддерживать авансом, вдруг потом выбьется, надо принимать это во внимание.

25 марта, четверг. То ли уже не те психика и здоровье, то ли не та работоспособность, но всего намеченного сделать не могу. Последнее время приезжаю на работу рано, идут дела – хозяйственные, учебные, отчисления, английский язык, конференция по Хомякову, но запланированного выполнить не удаётся.

В три часа был ученый совет. Самое главное – это надвигающийся на нас Единый государственный экзамен. Уже вышел приказ, где среди 52 вузов упоминаемся и мы. Интересная деталь: это всё университеты и академии, и единственный скромненький наш институт. За этим ЕГЭ стоят, конечно, огромные деньги. Инструкцию, предложенную нам, прочесть почти невозможно, она не русским языком написана, но смысл ее в том, что формируются группы и где-то этот экзамен сдают, а мы потом подсчитываем. В связи с этим я начал серьезно думать об экзаменах в наш институт вообще и пришел к выводу, что большее количество предметов, которые мы объявляем для экзаменов – еще советская лазейка для протаскивания тех, кого мы называем «блатными». Потому что если срезался ребенок высокопоставленных родителей где-то на сочинении и получил, скажем, тройку, то ему можно поставить завышенный балл на истории или на английском. Практически нам нужно только знание и умение ориентироваться в литературе и проверка – сам ли человек написал представленное на конкурс или не сам (этюд или сочинение). Я отчетливо представляю себе, что такие экзамены, как английский язык или история, для провинции всегда тяжелее, чем для Москвы. Об этом я говорил на ученом совете, и мы решили пока повыжидать, но, в принципе, количество экзаменов сократить. Правда, это потребует более четкой работы наших мастеров и моей как заведующего кафедрой творчества.

На ученом совете утвердили тему моей диссертации. Я – экспериментатор, попробую себя и в этом жанре. Все более и более убеждаюсь, что дело это нехитрое. Впрочем, нехитрое – при моём возрасте.

В пять часов поехал на правление секции прозы. Были приемные дела. Говорили немного о новом журнале «Проза». Он формируется из своих людей, из самого правления. Но, может быть, это пока естественно. Говорили о приемных работах, говорили интересно и глубоко. Я заметил, что в Союз идет большое количество пожилых людей, которые после того, как их лишили администраторских или военных чинов, пытаются приложить свои силы на поприще сочинения, описывают свое былое. Это люди 70–75 лет. Все это советский реализм в худшем его воплощении. Когда я подумаю, что в Москве полторы тысячи прозаиков, несмотря ни на что, работающих, я прихожу к выводу, что машина все же крутится, и я испытываю огромное сочувствие к этим людям. Мне кажется, что вообще писатели присмирели, они перестали чувствовать свою возвышенную гениальность, просто поняли всю неизбежность своего счастливого труда.

После секции хотел поехать в Даниловский монастырь, в клуб Рыжкова, где всегда очень интересно, но Паша меня отговорил, сказал, что не проедем, заныл, задергался, и я поехал домой.

Читал рецензию на роман «Смерть Титана» в «Литературной учебе». Этот роман как бы выплывает из первоначального небытия, становится всё яснее и определённее.

26 марта, пятница. Надо собраться, надо взять все нужные книги, подписать бумаги, а вечером сходить на спектакль театра Петра Наумовича Фоменко.

Вчера вроде бы наконец-то решился вопрос с Поляковым. Все-таки по каким-то причинам его не хотели пускать на премию Москвы, не хотел обслуживающий персонал. Мелькнула мысль – может быть, это в связи с его противоборством Швыдкому? Но, скорее всего, не хотят видеть сильного конкурента именно в разделе литературы, которую аппаратчики пытаются заменить театроведением. Как же много значит аппарат! Как много он может сделать, чтобы естественная жизнь потекла вспять.