Текст книги "Евангелие от Джексона"

Автор книги: Сергей Белан

Соавторы: Николай Киселев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

…После обеда шеф вызвал его к себе. Верховцев доложил о результатах утреннего выезда и высказал свои соображения.

– Так-так, козырей у нас не густо, можно сказать, совсем нет, – в раздумьи промолвил шеф, когда Верховцев замолчал. – Почерк-то какой-то нетипичный, с налетом интеллигентности, не знаю, что и думать…

Начальник отдела угрозыска Октябрьского района Вадим Юрьевич Брагин был опытным оперативником, человеком авторитетным, с солидным стажем работы в органах. На его счету было множество раскрытых преступлений, в том числе самых сложных и запутанных. Когда Верховцев впервые переступил порог его кабинета, получив назначение после окончания школы милиции, у него было впечатление, что он уже встречал этого человека. Внешность майора ему кого-то напоминала, и хотя Верховцев на зрительную память не жаловался, в тот раз ему вспомнить так и не удалось. И уже через пару месяцев, случайно перелистывая у приятеля тяжеленный том «Истории гражданской войны» 1937 года выпуска, он наткнулся на коллективное фото членов временного правительства. И Олега тут же осенило: ну конечно, его шеф – вылитый глава правительства, незабвенный и осмеянный недобросовестными летописцами Александр Федорович Керенский. И ежик тот же, и овал лица, и глаза, глубоко посаженные, живо и остро глядят из-под бровей… Ну похож – и все тут!..

– Вот что, Верховцев, – продолжал начальник, – уточни, не было ли в последнее время похожих краж в других районах. Если были – выясни подробности, может, за что-то ухватишься. Еще пройдись по жильцам, не ленись, поплотней поработай, окрестные дома обойди – может, кто что и видел. Попытайся установить точную дату кражи. И еще – срочную ориентировку на похищенные вещи, чем черт не шутит, а вдруг где всплывут – норковый полушубок не пустяк – товар приметный. Кстати, как проникли в квартиру?

Верховцев ответил, что по заключению эксперта, на одном из дверных замков были установлены механические повреждения его внутренних частей, на другом – нет. Причем эксперт отметил, что повреждения были незначительны, и сделал вывод, что работал весьма квалифицированный специалист. Насчет второго замка было высказано предположение, что он открыт либо подбором ключей, либо хозяева второпях или по рассеянности просто забыли его закрыть.

– Ох, не нравится мне все это, – заключил шеф, откинувшись в кресле. – Чувствую, придется нам здесь попотеть.

У него было редкое, удивительное чутье. Едва ознакомившись с первыми материалами дела, он каким-то непостижимым образом мог определить, когда дело «лежит на поверхности», а когда его «придется долго и мучительно копать» и, надо заметить, почти не ошибался в своих прогнозах. Был это дар свыше или что другое, Верховцев еще не понимал.

Вечером он снова отправился на улицу Рамулю. Дом был небольшой, всего тридцать квартир; Верховцев обошел большинство из них, опросил жильцов, переговорил с дворником, но ничего интересного для себя так и не выудил. Никаких подозрительных лиц с сумками или чемоданами, или легковых машин никто не замечал. Собственно, больших надежд он особо и не питал. Кража, рассуждал лейтенант, по всей вероятности совершена две-три недели назад – за такой срок все малозначимое, вплотную не касающееся человека, уже выветривается из его памяти. Сможет ли кто вспомнить номер автобуса, которым утром добирался на работу, или, например, что съел третьего дня на обед? Так она уж устроена, память человеческая, и ничего с этим не поделаешь.

В самом конце он зашел к Ананьевой, но разговор с пожилой тучной, страдающей одышкой женщиной, тоже ничего не прояснил. На вопрос, говорила ли она кому-нибудь об отсутствии Косовановых, Ананьева ответила кратко:

– Больше забот мне нет других обсуждать… Ну уехали и уехали: люди живут своей жизнью – я своей.

Этот ответ оставлял двоякое впечатление: с одной стороны хорошо, когда человек не рвется знать о личной жизни соседа больше, чем о собственной, не сует свой нос, движимый нездоровым интересом, в чужой огород с целью выведать, что и как там растет – мы так порой устаем от беспардонного всеядного любознайства ближних; с другой – заставлял задумываться: не обернется ли подобное нелюбопытство слепотой, глухотой, немотой и махровым равнодушием в час, когда в твои двери будет ломиться беда. Подставит ли такой плечо, протянет руку помощи?!

…Следующий день складывался для Верховцева вполне обычно: приходилось писать множество всяких бумаг, разбираться в ворохе текущих дел, которые не переводились, заниматься кражей на Рамулю. Когда вечером поступило сообщение о новой квартирной краже на улице Твайка, его охватило нехорошее предчувствие. Оно подтвердилось – прибыв на место происшествия, допросив хозяев и бегло осмотрев обстановку, Верховцев быстро убедился, что столкнулся с тем же, уже знакомым почерком, что и вчера.

Это был уже серьезный вызов…

VI

Разделывая курицу, каждый чувствует себя хирургом.

Евангелие от Джексона 10:10

Спроси кто у Николая, что его заставило пойти работать на почту, он вряд ли смог бы дать вразумительный ответ. Действительно, нужда, что ли? Так нет. Конечно, та сотня с хвостиком, что он там имел, лишней не была, но особой погоды в его холостяцком бюджете не делала и обойтись без нее он мог вполне… Свободное время? Отчасти – да. На основной работе он не уламывался, с начальством не конфликтовал, жил дружно, а потому, когда в том была необходимость, мог спокойно отлучаться по своим делам. Какой-то иной интерес?..

Все было просто. Однажды на улице остановился у доски объявлений и в одном из них вычитал: «…городскому отделению связи требуются доставщики телеграмм. Условия работы по договоренности»… Почта находилась рядом, и он заглянул туда скорей всего из обыкновенного любопытства. Когда там ему объяснили, что к чему, он решил попробовать. «В конце концов, – подумал он, – не контракт века заключаю, не понравится – брошу».

Но случилось так, что он втянулся, и даже занимался этим делом в охотку. Оно вносило какое-то разнообразие в его достаточно замкнутую жизнь. Многочасовое хождение по улицам и дворам служило хорошим тренажем для ног и профилактикой от гиподинамии. При его малоподвижном образе жизни это было очень кстати.

И еще. У Николая Лодина было серьезное увлечение: он писал. Контакты же с различными людьми, наблюдение всевозможных сцен городской жизни давали пищу для размышлений, будили воображение, подсказывая необычные сюжетные ходы для его будущих произведений, порождали незатасканные поэтические метафоры и сравнения. Верно заметил один философ, что мысль человека работает лучше всего, когда его тело находится в движении.

Для кого-то со стороны мог показаться странным молодой человек, остановившийся в уличной толпе и что-то торопливо записывающий в небольшой блокнотик. А тому было все равно, что о нем подумают: важно было не упустить интересную мысль, зафиксировать ее пусть даже в непричесанном виде – придет время, всякий набросок сгодится; любой дом, пусть самый огромный, строится из отдельных кирпичиков.

Писать стихи и рассказы он начал давно, еще в школе. Что это было, потребность, призвание, кто знает… В юные годы почти каждый из нас брался за перо – поэтами и прозаиками становились очень немногие, выдающимися – одиночки. Но было у тогдашнего Коли детское честолюбивое желание выделиться перед сверстниками, более того – оставить на этой Земле о себе долгую добрую память. Желание само по себе похвальное, но как его осуществить? Из множества способов и вариантов он выбрал путь, представлявшийся ему наиболее подходящим, – литературу, полагая, что на этом поприще снискать лавры будет проще всего. Он решил осчастливить человечество шедевром…

С младых ногтей он много и увлеченно читал, книги были основным его досугом, особым миром, в который Коля уходил, погружался с большим удовольствием, граничащим с блаженством. Родители его в этом поощряли – все лучше, чем шкодничать по задворкам с подозрительными дружками, – школьный библиотекарь не могла им нахвалиться, называя лучшим книгочеем школы, ставила в пример и придерживала для него самые свежие бестселлеры. Багаж его познаний с годами несомненно рос и пополнялся, представления о жизни становились цельными, и он стал подумывать, что и сам уже сможет писать книги не хуже именитых сочинителей. Заряженному неисчислимыми идеями и жгучим желанием высказаться, поведать всему миру сокровенное, выстраданное в недрах юной души слово, ему казалось: стоит лишь засучить рукава, засесть за письменный стол над листом бумаги, и успех, а стало быть и широкая известность, обеспечены. Тем более что и дебют в школьной газете был удачным – его стихотворение на злобу дня некоторые ученики даже знали наизусть, а рассказ о трагическом происшествии на танцплощадке был рекомендован в областную молодежную газету.

Лодина это вдохновило, и он пошел дальше. Первый штурм литературных вершин Коля предпринял в шестнадцать лет, когда послал небольшую свою повесть в журнал «Юность». Название ее было броским – «Пади к моим ногам!» Увы, чуда не произошло – никто и ничто к его ногам не упало. Пегас начинающего автора оказался хилым и не потянул; атака сходу на священный Олимп завершилась полнейшим фиаско. К тому же попутно выяснилось, что там, на заветной вершине, его никто не ждет. Тем более с распростертыми объятиями. Он не учел главного – на любой вершине свободных мест не бывает, они всегда заняты. Повесть, написанную от руки, ему возвратили. Рецензия литконсультанта была, мягко говоря, разгромной и до обидного краткой. Поражение Коля переживал тяжело, болезненно, полагая, что отказ – не что иное, как обычные козни столичных писак, не желающих признавать талант молодого конкурента.

Со временем горечь улетучилась, он успокоился, отошел, но от своих помыслов о литературной славе не отказался. Он продолжал писать, однако работал не так торопливо, как раньше – каждую строчку рассказа, каждое четверостишие он старался довести до совершенства, насколько позволяло его умение. Позднее, учась в институте, он стал заниматься в литобъединении, которым руководил редактор вузовской многотиражки, опытный журналист и автор нескольких книг о гражданской войне. От него Николай почерпнул немало полезного. Дельные советы Леонида Иосифовича были хорошим подспорьем для Лодина, и он потом не единожды вспоминал своего наставника с благодарностью.

Однажды, разбирая работы на одном из занятий, Леонид Иосифович сказал ему:

– У тебя, Коля, несомненно, получается. Работай над собой, над словом, и успех обязательно придет. У тебя искра божия в наличии имеется – я в таких случаях редко ошибаюсь. И побольше фантазии, вдохновенья, полета мысли. Твой серьезный минус – ты слишком рационален, в твоих рассказах не хватает сумасшедшинки. А большой писатель без этой самой сумасшедшинки никогда не состоится.

Студенческую многотиражку он рассматривал как трамплин для прыжка в большую литературу. Там он пробовал свои силы, напечатал первые серьезные материалы. По объему они были незначительны, а потому, как казалось Николаю, в его творческой судьбе решительно ничего не меняли. В большое плаванье можно отправляться только на большом корабле, думал он. Вот он и строил этот корабль, упорно корпел над ним последние годы. И теперь его долгая кропотливая работа приближалась к финишу – монументальный роман о современной молодежи был почти закончен…

Работа на почте большого ума не требовала: получил из операционного зала кипу телеграмм, отсортировал свои-чужие согласно участку обслуживания, и вперед по адресам. Разнес – вернулся назад, ну, и все по новой.

Как-то так получилось, что из всех пятерых коллег наиболее тесные отношения у Лодина сложились с пенсионером по фамилии Цульский. Этот хмурого вида пожилой мужчина, с вечно небритым, неприветливым лицом, в любую погоду ходивший в одном и то же сером прорезиненном плаще и форменной фуражке работника профессиональной пожарной охраны, на самом деле оказался человеком доброжелательным и словоохотливым. Он работал на почте давно и свое нехитрое дело знал досконально.

– Особливых трудностей в нашей работенке нетушки, – говорил он Лодину, посвящая его в тонкости дела. – Главное две вещиции: район, дома, улицы знать как азбуку и депеш по важности отличать. Если кажный депеш будешь получателю персонально вручать – исходишься враз, ножек-то надолго не хватит. А ты не колготись, прочел депеш, а там «поздравляю с праздником…», а тот праздничек еще после четвергового дождичка наступит, депеш – смело в ящик! Ну, кагды там с грифом «срочная», или «встречайте завтра, поезд такой-то, вагон нумер такой-то», тада извольтесь приватно в руки. Ну, а если в ней значится такое: «Доехала хорошо, Маша – Дуняша» – опять же в ящик, – не бояре, чтоб на тарелочке им, как слуга, не к спеху. Хорошо ведь оно и есть хорошо – чего коней из-за этого шпорить да загонять, значит ихний сродственник или кто там еще, жив, целехонек и уже на месте жует пироги. Скажу тебе так: плохую известию надо тащить без промедления, тут шутковать не стоит, а хорошую можно и придержать, потомить клиента, тада и радость слаще покажется.

– А такую, например, в руки или как? – Лодин показал Цульскому одну из телеграмм.

– Так-с, – сказал тот и, читая текст, беззвучно зашевелил губами. – Такую с улыбочкой подают… «родился сын…» новость наиважнецкая, можно сказать, верную трешку оттяпаешь, да еще и магарыч выставят, винтом назад выйдешь. А вообще есть мест двадцать так, тридцать, где без чаевых не отпустят, я такие адреса обслуживаю всегда с настроеньицем…

– Вы, наверное, многих уже хорошо знаете за столько-то лет?

– Еще бы, – зарделся старик, поглаживая свой линялый, нелепого вида и фасона галстук. – Раскладываешь депеш по маршруту, а человек уже перед глазами, видишь, точно в зеркале; ага – Петров, адрес такой-то, знаешь – главный инженер завода, интеллигент, лицо умное; Сидоров, к примеру, – этот железнодорожник, пьянчужка одиночный, вдовец, какая-нибудь там Семенова, ага, – это дурочка психушная – лучше не сталкиваться…

– Интересно… – рассеянно произнес Лодин, задумавшись о чем-то своем.

– Хм, интересно, да это что? Тут, пока депеш носишь, такого наглядишься… У меня за все годы столько приключеньев случалось. Вот историйку вспомнил… Хе-хе, забавная. Несу депеш на Симаня, морячке одной. Муж телеграфирует, судно пришло в Вентспилс, завтра, мол, жди дома. Ну, второй этаж, труд невелик подняться, звоню – звонок не действует, хотел уже оглобли повернуть, в ящик сообщеньице оприходовать, а тут сквозняк подул или что, дверь – хоп, и приоткрылась. Я осторожно захожу, музыка тихо играет. Прихожую прошел – никого, иду дальше, в комнату, ну, а там… хе-хе, моя адресаточка нагишком, а на ней парнишечка молоденький прыгает, как козлик. Забавляются, увлеклись… Ей то уже все сорок, а пацан-то совсем зеленый, прыщавый. А рядом вовсю видео накручивает и по телеку сценки такие: мужики, бабы, звери – все скрестились, тьфу, гадость. Они, видно, полюбовнички мои, таким макаром себе охоту распаляют, развратные, просто так им уже скучно, картинки подавай… А может, и не срабатывает что-то без допингу, народец-то нынче жидкий пошел – химией питается, газами дышит. Зашел я, значит, а гражданочка моментально в конфуз, что-то там на себя накинула, депешку трясучими ручками взяла, словно утюг каленый. Смутилась, ужас! Прочла – ко мне чуть не на коленках, товарищ, дорогой, вы ничего не видели, ведь правда? А сама десятку в карман сует. А я, чтоб поддразнить маненечко: кто его знает, говорю, может видел, – а может и не видел, чего-то я еще и сам пока не разберусь. А она мне причитает: «А вы разберитесь, дорогой, только правильно разберитесь, а то у меня муж ревнивый, зверь, кровь азиатская, убьет и не поморщится». И опять же, лезет в буфет, где напитки, и мне в сумку бутылку заморскую шух, форма у ней такая чудная: груша не груша, бочонок – не бочонок, х… в общем голландский… Странный оказался, мать его туды, голубенький такой, а в нем серебринки, точно снежок искрится. Ну, взял я, чего ж делать, когда тебе насильно пихают, а сам думаю: «Не мужа ты, стервоза, пугаешься, что прибьет, а жизнь такую медовую да блядскую упустить боишься. Удобно ты в ней жируешь, вот и дрожишь, замазываешь…» После пришел домой, налил чарочку и рассуждаю, как бы от этих снежинок в горле не запершило, а то затошнит – вся эта прелесть голубая назад отрыгнется. Выпил – ничего, пошло. Значит они там все продумали, как и красоту и вкус соблюстить. Надо сказать, ликер этот штука душистая, приятственная. В некотором роде, но слабая… Ее девицам нецелованным пить, а я б перцовочку предпочел, это дело наше, знакомое, забытое, правда, за отсутствием, хе-хе…

Цульский и впоследствии рассказывал Лодину немало разных забавных эпизодов. Да и сам Николай со временем повидал всякого. Как-то в старом деревянном доме свалился с лестницы – оперся на перила, а они прогнили вконец, ну, и загремел, хорошо, что удачно, легкими ушибами отделался. В другой раз на него в подъезде ни с того ни с сего собака какая-то дурная накинулась, еле отбился. И чем он ей не угодил? Разделала его, как бог черепаху – брюки измахратила в лапшу, но ноги не покусала. Лодин и такому исходу потом радовался, а то гадай: бешеная была эта тварь или нет. А уколы против бешенства, он слышал, процедура, ну, очень неприятная.

Был и такой случай. Срочная телеграмма, суть такая: адресат должен встретить вечерним рейсом самолет из Москвы; с экипажем ему пересылали какое-то лекарство. Звонил, звонил – дверь не открывают. Зашел через пару часов – тот же результат. Обратился в квартиру рядом. Те отвечают, мол, странно, но своего соседа уже пятый день не видели, на глаза не попадался. Ну, закрутилось: сообщили в ЖЭР, участковому, дверь вскрыли, а там – труп и душок уже такой пошел – святых выноси… Потом выяснилось – инфаркт. И мужик-то не старый совсем – шестидесяти не исполнилось…

Более чем за год работы Лодин знал назубок каждую улицу, каждый закоулок, черные ходы домов, проходные дворы своего района. До этого он и не мог вообразить, какие трущобы скрываются порой за внешне пристойными фасадами многих домов. Отдельные строения напоминали музейную архитектуру позапрошлых столетий. Подъезды таких халуп, со стенами, исписанными похабщиной и любовными формулами, с потолками, будто оспинами покрытыми копотью сгоревших спичек, источали стойкое отвратительное зловоние – смесь запахов кошачьей мочи, табака, пота, гнилых овощей и всяких нечистот. Ветхость, запущение, жалкий вид этих убогих обиталищ, достойных разве рабов, этих полудомов, полубараков, угнетали, подавляли как живущих, так и посещающих их по необходимости. Человек непосвященный мог подумать, что такое возможно в наше время увидеть только в кадрах старинной кинохроники. Увы, это была суровая реальность сегодняшнего дня, увы, в этой реальности жили «цари природы», люди, товарищи, граждане страны Великого Октября… Встречаясь с жильцами этих районов, Лодин испытывал непонятную неловкость, словно был в чем-то виноват перед ними. В их глазах он видел дикую тоску, боль несбывшихся надежд, безысходность и, самое страшное, покорную обреченность своей участи. Это были в большей части люди нелегких судеб, сломленные, павшие духом и не ожидающие уже никаких подарков от этой жизни.

Коля Лодин не хотел для себя такой судьбы, он готовился на этом свете совсем к другому… Не презирая неудачников, скорее жалея их, и даже искренне, он мысленно уже витал в иной жизни. В жизни красивой, вольной, независимой, и он дал слово, что сделает для этого все. Все возможное и даже невозможное…

VII

Приятель много не понимал в этой жизни, но от того не стал хуже.

(Из речи Джексона на поминках И. Христа)

Евангелие от Джексона 32:2

Домой он вернулся поздно, усталый и злой. Действительно, предчувствие не обмануло Олега и он уже отчетливо понимал: отпуск накрылся окончательно и бесповоротно, и его перспектива на это лето практически отсутствовала. Дал бы бог теперь в сентябре-октябре ухватить лето за хвост на каком-нибудь черноморском побережье. Как осточертела эта собачья жизнь – ни выходных, ни отпусков, и так годами.

Но Верховцева бесило не столько это дерганье, а какая-то безнадега: сколько ни крутись, сколько ни бейся – все как рыба об лед. Преступность растет такой лавиной, что приходится браться сразу за ворох дел, которым, кажется, несть числа, а доводить до конца удается хорошо если треть. И потому отзыв из отпуска виделся ему совершенно напрасным делом: ну, раскроют в этом месяце тридцать девять процентов преступлений, а не тридцать восемь с половиной, как в прошлом, какая разница, все равно никто не похвалит. Как говорил его старый друг Джексон, он, Олег, относится к той категории служивых, которые имеют узкую грудь для орденов и широкий зад для пинков. Да и это дело, видать, «тухлое». Начальству легко твердить: «Пойдешь по горячему следу… проработаешь жилой сектор…» Хм, по следу… Да пока хозяева вернулись домой, след давно остыть успел, да и был ли он, этот след? Хотя, как любит говорить шеф, следа не оставляют только змея на камне, птица в воздухе и мужчина в сердце женщины. Значит, будем искать, эх, пропади все пропадом… Отдыхать!

Верховцев прилег на диван, нажал клавишу магнитофона, но в звуки музыки тут же вмешался сигнал телефонного звонка.

«Черт подери, – с досадой подумал он. – Неужели опять с работы?» Он взял трубку – на проводе был Джексон.

– Олег? Привет! Не спишь?

– Да нет, пока не собирался. – Верховцев даже обрадовался звонку. Этот человек был своего рода отдушиной для него. Ему можно было поплакаться в жилетку, не опасаясь огласки, поделиться самым сокровенным. Джексон всегда все знал и при необходимости мог дать дельный совет, а если не мог, то просто молчал, и на том спасибо.

Верховцев тяжело вздохнул:

– Рад бы тебе помочь, но не смогу.

– Понял, поищем в другом месте. Кстати, чего у тебя такой кислый голос? – поинтересовался Джексон.

– Да вот, отозвали из отпуска и всучили тухлое дело.

– Сочувствую, но кого ж в этом винить?

– Ну, я не могу тебе сказать однозначно, причин множество, но на мой взгляд, одна из самых существенных – это несовершенство законов. А Верховный Совет занят черт знает чем.

– Знаешь, в чем беда таких, как ты? – остановил его Джексон. – Вы все ждете каких-то правильных законов, способных изменить статус-кво. Во-первых, наш Верховный Совет не примет ни одного нормального закона, они потонут в словоблудии. Да к тому же все хорошие законы написаны уже несколько тысяч лет назад, и к чему это все привело?

– Я что-то не пойму, о каких законах ты говоришь, – сказал Верховцев.

– Ну, мой мальчик, ты даешь…

Слово «мальчик» Джексон частенько употреблял применительно к Верховцеву. Это повелось еще с детства, когда маленький чистенький Олежек был не в ладу с расхристанной чумазой уличной вольницей, где в почете было грубое слово и крепкий кулак, и где один из атаманов этой вольницы Джексон, которого уже тогда называли только так, а не Евгений, как звала его только мать, непонятно почему взял Верховцева под свою защиту. Одна его фраза: «Эй, мальчик, ползи сюда, садись рядом» – подняла благообразного пацаненка на один уровень с теми, кто еще вчера задевал его по причине малолетства. С тех пор их связывала искренняя дружба. Верховцев благоговел перед Джексоном за его великодушную поддержку, не требующую взамен своего «я», за то, что Джексон, сам будучи личностью, ценил личность в других. Джексона же, вероятно, подкупала искренность привязанности Верховцева.

– Видишь ли, уважаемый, – голос Джексона вновь загремел в трубке. – Чтобы меня понять, нужно набраться немножко терпения, так что устройся поудобней. Я, например, лежу ноги кверху, осуществляю отток крови с конечностей, чего и тебе желаю. Так вот, тысячи лет назад миру были уже даны десять заповедей, при соблюдении которых уже должно было бы воцариться общество справедливости. Могу напомнить: не убий, не укради, чти отца своего, не пожелай жены ближнего, ну, и прочее… Ну и что – убивать стали меньше? Не-ет. То-то. А почему?

– А в самом деле, почему? – переспросил Олег.

– А потому, что прежде чем это было произнесено и написано, кто-то уже успел прошептать: убий, укради, пожелай жену ближнего… И этот шепот-шепоток оказался сильнее гласа праведного. И вообще, чтобы понять, что такое хорошо, сначала нужно определить, что такое плохо, а это можно только понять на своей шкуре. Все эти заповеди, я полагаю, мог написать человек, которому дали по башке, потом выпили его винцо, закусили его барашком, тут же трахнули его жену, а перед уходом побили горшки.

– Позволь не согласиться, – возразил ему Верховцев. – Писал-то заповеди Моисей, но диктовал ему бог, так сказано в Ветхом завете, а Христос подтвердил это, что и свидетельствуют Евангелия.

– Может быть, бог и диктовал, но Сатана при этом дико хохотал, – продолжал Джексон. – Он-то понимал, что никакими заповедями образумить никого нельзя. Ведь чтобы эти божьи законы действовали, нужно иметь солидную дубину, такую же дубину и готовность убить, присущую тем, кто эти заповеди похерил. Короче, дело не в хороших законах – их можно принимать хоть каждый день – но пока не будет дубины, гарантирующей выполнение этих законов, все всегда будут сетовать на их отсутствие.

– Ну, а если посмотреть на Христа… – Начал было Верховцев.

– А что на него смотреть? – голос Джексона был сама уверенность. – Он что, девица-красавица? И в чем его подвиг? Взошел на крест и этим, якобы, искупил все грехи человеческие? А не кажется ли тебе, что с моральной точки зрения этот акт дурно пахнет?

– Но почему? – даже растерялся Верховцев. Он был убежденным материалистом, но при таком святотатстве ему стало не по себе. – Ведь он свою жизнь не пожалел за людей, что ты здесь видишь аморального?

– А то, мой мальчик, – в голосе Джексона появились покровительственные нотки. – Ведь этой жертвой, которой были искуплены все, подчеркиваю, все грехи человеческие, бывшие и будущие, он дает моральную индульгенцию на будущие преступления. В свое время Римских пап страшно критиковали за торговлю индульгенциями, а спрашивается за что, за то, что копировали своего патрона? И кроме этого, мне не очень нравится, что он воскрес.

– Вот так-так! – искренне удивился Олег. – Поясни.

– Видишь ли, – рассуждал Джексон, – он-то воскрес, а те, кто пошли за ним и приняли муки за его учение? Они-то сыграли в ящик по-настоящему и встанут якобы только во время страшного суда. Да и если разобраться, смог бы он искупить грехи людские, не окажись рядом Иуды?

– Иуды?!

– Да-да, Иуды! Не продай он Христа, смог бы тот выполнить свою миссию?

Верховцев, пораженный такой внезапной для него мыслью, что-то невнятно замычал в трубку. А Джексон продолжал:

– Вот и выходит, что добро и зло ходят рядом, под ручку, и не могут существовать одно без другого. Так что закон диалектики о единстве и борьбе противоположностей действует, и это факт. Убери Иуду – и что останется от Христа? Ведь у нас в стране произошло то же самое: мы столько лет боролись со злом, что как-то незаметно улетучилось добро. Давили Иуду, да не задавили, зато хорошенечко придавили Христа. Во всем должно быть равновесие, баланс. И все ошибки наших доблестных органов исходят из совершенно неверной, порочной установки в светлом будущем покончить с преступностью.

– А ты имеешь что-либо против этого? – спросил Верховцев.

– Ни в коем случае! Но это невозможно и потому глупо: всегда найдутся люди, точнее их назвать, нелюди, которые будут убивать, грабить, воровать и не потому, что голодны. Одни – потому что имеют желание жить за чужой счет, другие ощущают патологическую потребность совершить преступление…

– Но ведь были попытки ученых выявлять такую патологию с раннего детства, – заметил Верховцев. – Значит, в перспективе можно будет изолировать общество будущего от врожденных насильников и убийц.

– Э-э, брат, – вздохнул Джексон. – Это опасная дорожка, по ней уже ходили: лес рубят – щепки летят, а вдруг ошибка? А вдруг упекут нормального человека или кто-нибудь с кем-нибудь сведет счеты? Выходит, что ради блага людей будут свершаться преступление.

– Тогда что ты предлагаешь?

– Да ничего не предлагаю, – после некоторой паузы произнес Джексон. – Делайте свое дело, ловите виноватых, защищайте тех, кто не может сам себя защитить, выполняйте роль той дубины, которая охлаждает пыл у тех, кто не уважает законы. Не допускайте беспредел, как говорят в зоне. И помни, что плохо, это не когда плохой закон, но когда его не исполняют.

– Так-то оно так, – почесал за ухом Верховцев. – А как же быть с мыслью Достоевского о том, что благо всего народа не стоит и слезы невинного ребенка, дословно не помню, но по смыслу где-то так. А ты толкуешь о дубине. Как же быть с так называемыми общечеловеческими ценностями, которые несет нам религия; милосердие, сострадание, любовь к ближнему, которые приходят на смену сталинизму?

– Достоевский и христианство против сталинизма? Интересный вопрос. При всей огромной разнице, тут есть и много общего.

– Честно говоря, не вижу ничего общего, – произнес переставший удивляться Верховцев.

Джексона, видимо, задела эта реплика, в его голосе появились нотки раздражения:

– А общее как раз в том, о чем забываете вы с Достоевским, глубоко верующим человеком, рассуждая о слезе невинного ребенка, что церковь насаждала свои, так называемые общечеловеческие ценности, подавлением ереси, то есть всякого инакомыслия, кострами инквизиции, крестовыми походами, насильственным крещением и обращением в свою веру. Литовцев, тех аж несколько раз заставляли принимать христианство. И поэтому рассуждения о слезе и в таком духе считаю просто кощунством.

Верховцев решил подзадорить приятеля:

– Но тем не менее, Литва теперь одно из самых католических мест в мире. И вообще, даты крещений народов теперь празднует все человечество и все признают, что это было великое благо.

– А не напоминает это тебе сталинское: «железной рукой загоним все народы к счастью», – отрубил Джексон.

Верховцев ненадолго задумался.

– Знаешь, где-то я согласен с тобой, но чтобы закончить нашу полемику об Иуде и Христе, хочу сказать, что Иуду все же не люблю.

Джексон весело засмеялся.

– Это мне ничего не доказывает. Я встречал много христопродавцев, так же не любивших Иуду. Но не любили они не потому, что тот продал, а потому, что продешевил.

– Не стану спорить, – тяжело вздохнул Верховцев. – А знаешь, я подумал о том, что Иуду не любят и поклонники Христа и, как ты их называешь, христопродавцы.