Текст книги "Приключения Шуры Холмова и фельдшера Вацмана (СИ)"

Автор книги: Сергей Милошевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Разгорячившись, Шура стал размахивать руками.

– Тут дело нечистое, Вацман! – горячо продолжал он, жестикулируя. – Очень нечистое. Явно орудует какое-то кодло, которое крадет людей просто как физическую особь. Как, а главное – зачем?! Вот вопрос, Вацман…

В это время раздался грохот. Это Димина щека соскочила с ладони, и Дима, который как оказалось уже несколько минут сладко дремал, со всего маху ударился скулой о стол. Холмов умолк и безнадежно махнул рукой.

– Давай спать, Вацман, – сухо произнес он. – Ты, я вижу, сегодня не расположен выслушивать подобные вещи…

– Нет-нет, продолжай! – встрепенулся скривившийся от боли Дима, у которого моментально улетучились остатки сна. – Очень любопытно…

Но обиженный Холмов с треском захлопнул окно, молча разделся и, зевнув, рухнул а кровать.

– Туши лампаду, Вацман, – лениво пробормотал он. – Отбой…

Дима погасил свет, спотыкаясь в темноте, пробрался к дивану, разделся и тоже лег. В комнате воцарилась тишина, которую вскоре нарушил полусонный голос Шуры:

– Завтра в Художественном музее открывается выставка «Обнаженная натура в современном фотоискусстве». Дим?

– Сходим, – согласился Дима зевая.


Часть Вторая
Необычайное происшествие в одесском порту

Глава I. Выходной

– Черти бы тебя подрали! – раздраженно пробормотал Холмов, встряхивая остановившуюся электробритву. – Никак не дойдут руки отремонтировать…

Бритва наконец надрывно зажужжала, и Холмов, запрокинув навзничь голову, продолжил прерванную процедуру бритья. Столь странная и неудобная поза объяснялась просто: в ином положении бритва не работала.

– Ну что там, Вацман, пишет пресса? – завершив в конце концов трудоемкий процесс ликвидации растительности на лице, поинтересовался Шура у Димы, который, уютно устроившись на диване, просматривал свежие газеты.

– Есть кое-что интересное, – бодро ответил Дима, шелестя страницами. – вот, например, сообщение…

– Если это сообщение о том, что в Америке обидели очередного негра, а на БАМе забили очередной болт в шпалу – то лучше молчи! – перебил его Шура, хлопавший по щекам ладошкой, смоченной одеколоном. – Что там есть веселенького по моей части – убийства, ограбления, происшествия и тэ дэ?..

– Поищем, поищем… – невозмутимо ответил Дима. – Ага! Вот, как раз по твоей части: «Происшествия. Вчера на Дерибасовской, в очереди у молочного магазина за кефиром упал в голодный обморок гражданин Цурюпман, работающий, как было установлено позже, зам. начальника отдела продовольственных товаров областного управления торговли. Он госпитализирован с диагнозом „запущенная дистрофия“…»

– Чего?.. – вытаращил удивленные глаза Холмов. – Какая дистрофия?..

– А вот еще, – продолжал Дима, пряча за газетой ехидную улыбку.

– «Пресс-служба УВД сообщает. Уличенный в крупных хищениях зав. производством столовой номер 67 Коркин в порыве отчаяния пытался покончить с собой, съев три мясных салата „Пикантный“, изготовленных в этой же столовой. Но скрыться подобным образом от правосудия ему не удалось: после промывания желудка Коркин предстал перед судом…»

– Хватит дурачиться, Вацман, – усмехнулся Шура, поняв, наконец, что Дима его разыгрывает. – Тоже мне, Ильф и Петров выискался. Вернее, Булгаков: тот тоже врачом был, правда, доученным…

Еще в институте у Димы появилась малообъяснимая тяга к литературному творчеству, преимущественно в жанре юмора и сатиры. Теперь, с накоплением жизненного опыта и впечатлений, эта тяга превратилась в манию. Он писал рассказы, пьесы, миниатюры и рассылал по редакциям центральных изданий. С одинаковым результатом: в лучшем случае оттуда приходили до отвращения любезные, стандартные отказы. Так что пока Шура оставался его единственным читателем, вернее, слушателем.

– Что там за бортом? – поинтересовался Холмов, увидев, что Дима отдернул шторы и выглянул в окно. – Как погода?

– Дождь закончился, из темного царства туч, усиленно работая локтями, пытается выбраться древнее светило Гелиос, – высокопарно сообщил Дима, посмотрев на небо. – Кажется, это ему удается.

– Может, тогда прошвырнемся в город? – предложил Холмов. – Людей посмотрим, твои фирменные джинсы народу покажем, в киношку сходим… Развеемся, одним словом, а то я что-то закис в этой дыре… Дима, у которого сегодня был выходной, охотно согласился. Наскоро попив чаю, они оделись и вышли на улицу. Было пол-одиннадцатого утра – то самое время, когда честные труженики уже давно разошлись по рабочим местам и настал час выползать на свежий воздух тунеядцам, отпускникам, работникам свободных профессий и алкоголикам. Один из ярких представителей последней категории граждан как раз и попался навстречу Диме и Шуре, когда они не спеша брели на трамвайную остановку. Это был мужичонка, вымазанный в липкой грязи до такой степени, будто он только что вылез из бетономешалки. Бедолагу швыряло во все стороны с такой силой, словно он шел по палубе корабля, попавшего в десятибалльный шторм, поэтому для сохранения равновесия мужичок широко расставил руки, как пацан, играющий в самолет. В данный момент пьянчуга пытался выполнить сложнейшую процедуру – попасть в открытую настежь входную дверь подъезда своего дома.

– Заход на посадку по приборам в сложных метеоусловиях! – оживился Холмов, который в армии служил в авиации. – Пройден дальний привод… возьми пять градусов влево, поправки на ветер, – комментировал он, глядя на приближающегося к двери мужика. – Идешь правее полосы… Эй, уходи на второй круг! – крикнул вдруг Шура, но было поздно: пьянчуга проскочил мимо двери и со всего маху треснулся физиономией о стену. Осоловело глядя перед собой, он постоял с минуту на месте, затем попятился назад и под улюлюканье покатывающегося со смеху Шуры повторил заход. На этот раз он оказался более удачным, и мужик скрылся в парадной.

– Есть касание! Выпускай тормозной парашют, – не унимался Холмов. – Впрочем, сейчас тебе жинка его выпустит… скалкой, – добавил он. – И где же ты, родной, так нажрался с утра?

– Это еще с вечера… – неожиданно послышался из подъезда утробный голос. Шура, не в силах больше смеяться, юлько покачал головой, и они с Димой побежали, дабы успеть на приближающийся к остановке трамвай.

Стояла поздняя осень, до календарной зимы оставались считанные дни. Дима и Шура, молча, думая каждый о своем, прогуливались по Приморскому бульвару, с наслаждением вдыхая чистый осенний воздух, пахнувший мокрыми листьями и неуловимым, печальным запахом приближающейся зимы. Людей на бульваре почти не было, и вокруг стояла торжественная тишина. Ее нарушали только ритмичное шуршание метел об асфальт (это дворники сгребали опавшие листья в огромные кучи), да приглушенный, нескончаемы гул проносящихся внизу, по улице Суворова, автомашин. Послышалась щемящая душу мелодия Дунаевского, часы на здании исполкома глухо пробили двенадцать раз, и снова стало тихо.

Дима и Шура дошли до Тещиного моста и, остановившись, долго смотрели на расстилающуюся внизу панораму порта, убегающие вдаль железнодорожные пути, осеннюю воду Арбузной гавани, на корабли на рейде и раскинувшиеся на той стороне залива многоэтажки поселка Котовского, хорошо различимые в прозрачном осеннем воздухе…

– Ты знаешь, Вацман, меня очень трудно назвать сентиментальным, – нарушил молчание Холмов. – Душа у меня, положа руку на сердце, довольно черствая. Я даже нищим не всегда подаю. Но к этому городу я испытываю какое-то необычайно теплое чувство, вроде даже нежность. Люблю Одессу, как живое существо, как женщину! И не обижайся, Вацман, но скажу тебе откровенно: не понимал, не понимаю и, наверное, никогда не смогу понять тех одесситов, которые навсегда покидают ее ради каких-то призрачных материальных благ. Тем более, что большинство из них жили здесь недурно. Как бы потом эта публика не клялась из-за бугра в своей любви к Одессе – лично я им не верю…

Дима покраснел до самых пяток и стал мучительно соображать, как бы перевести разговор на какую-то другую тему.

– Ты ведь одессит, да, Шура? – наконец нашелся он. Почему же ты живешь на квартире? Где твой одесский дом?

Шура ответил не сразу, а лишь после того, как неторопливо достал из кармана пачку папирос и закурил.

– После смерти матери (отца своего я не помню) у меня осталась большая комната в коммуне на Артема, – медленно произнес Шура. – Но я оставил ее бывшей жене и сыну, когда мы развелись.

Холмов нахмурился, помрачнел, и Дима еще больше стушевался.

– Шурик, а как там у тебя с тем делом?.. Ну, я имею в виду исчезновение людей, – торопливо произнес он. – Есть какие-нибудь нити?

– Пока в общем-то нет, – нехотя ответил Шура, пиная ногами опавшие листья. – Понимаешь, самое главное здесь – получить ответ на классический вопрос: кому это выгодно? Кому и зачем может понадобиться человек, как физическая особь, то есть не конкретный, а какой угодно. Тогда уже можно копать дальше. Увы, пока ответить на этот вопрос я не в силах. Кстати, недавно лопнула одна версия, которая казалась мне наиболее вероятной…

– Какая версия? – заинтересовался Дима.

– Похищение с целью изъятия здоровых органов – ну, там мочки, печени, сердца – для пересадки какому-нибудь больному подпольному миллионеру, – объяснил Шура. – Ведь получить эти органы для пересадки обычным, законным путем – это значит долгие месяцы или даже годы ждать клинической смерти человека – потенциального донора. За но время можно и загнуться… Больше двух недель я, так сказать, изучал вопрос: ходил по больницам, клиникам, разговаривал с врачами и даже перелопатил с десяток книг по хирургии. И пришел к твердому убеждению: сделать такую операцию нелегально практически невозможно. Здесь необходимо сложнейшее оборудование, врачи высочайшей квалификации, подбор органов на иммунную совместимость и многое другое. Кстати, логически рассуждая, для этой цели нужно было бы похищать только молодых, здоровых людей. А пропадают и люди в возрасте, причем с явными внешними физическими изъянами…

В это время они проходили мимо какого-то кафе. Остановившись, Шура принюхался к доносившимся из него запахам и задумчиво пробормотал:

– Не пойму – то ли я голодный, то ли жрать хочу. Йдем, пожалуй. Они вошли вовнутрь, положили верхнюю одежду на стулья (так как гардероб, естественно, не работал) и стали озираться по сторонам в поисках человека. Увидев висящий на противоположной стене болъшой рекламный плакат «Пейте соки – они фруктовые и полезные», Шура проворчал:

– Вот идиотская реклама. Они бы еще написали: «Ешьте блины – они плоские и круглые…» Тут к ним подбежала взъерошенная официантка с прической, очертаниями напоминающей копну сена, и лихо, словно сдавая карты, пошвыряла на стол с подноса тарелки.

– Пардон, мадемуазель, мы в некотором роде еще ничего не заказывали! – с изумлением воскликнул Шура. – Я, конечно, отдаю должное вашему сервису, но не до такой же… – Заказывай, не заказывай, а все равно на кухне, кроме этого, ничего больше нет, – сиплым басом сообщила официантка. – А пока будете харчами перебирать – и это закончится.

Шура с отвращением взглянул на слипшуюся вермишель, напоминавшую личинки мух, на хилую, сморщенную, словно ягодицы столетнего аксакала, котлету и вздохнул.

– Ты знаешь, Вацман, иногда мне кажется, что Зимний брали не рабочие и революционно настроенные солдаты и матросы, а вот все эти официанты, бармены, таксисты, швейцары, автослесари, рубщики мяса и тому подобная шушера, – с неприязнью посмотрев вслед официантке сказал он. – Вот уж кто действительно хозяин жизни в это стране! Раньше они молча сидели на облучке, изгибались перед каждым босяком, зашедшим в кабак, пальтишечко с него стаскивали… «Чего изволите-с?» «Что угодно-с?» «Слушаю-с!» А сейчас, видите ли, это сливки, элита, люди умеющие жить… Тьфу!

Дима кивнул, поперхнулся вермишелью и, прокашлявшись, добавил:

– Когда я вижу, как в западных фильмах мужик приглашает бабу вместе пообедать или позавтракать, я сразу представляю, как бы это выглядело у нас. Столовая, разнос, вареные яйца, мухи летают… Сидят они, бедолаги, и сырой вермишелью давятся…

Кое-как утолив голод, друзья отправились в кинотеатр «Украина», где с удовольствием посмотрели французскую комедию с участием Луи де Фюнеса. Выйдя из кинотеатра, Холмов и Вацман констатировали, что погода начала резко портиться. Небо заволокло тучами, поднялся сильный ветер. Как-то быстро стемнело, стало мрачно, тревожно и неуютно. Ветер крепчал, и через некоторое время начался настоящ ураган. Крыши домов громыхали, деревья гнулись чуть ли до самой земли, фонари качались, бросая на асфальт тревожные блики…

Но Дима и Шура были уже дома, на Пекарной. Выпив пару бутылочек пива, которые Холмов предусмотрительно приобрел в городе, они сели играть в карты. Скоро выпитое пиво, усталость и день на свежем воздухе разморили их, и, хоть было еще рано, Дима и Холмов решили идти баиньки. Стихающий за окнами ветер гудел убаюкивающе, и они почти мгновенно провалились в липкие объятия Морфея… Но долго спать им не пришлось. Неожиданно раздались сильные удары в дверь и послышался визгливый крик Муси Хадсон:

– Шурик, маму твою так, меня твои гости уже замахали! Ни днем ни ночью покоя нет! Ежели ты думаешь, что я это буду терпеть, то ты так не думай! Мне это уже осточертело, и я выброшу тебя на мороз к Евгении Марковне…

Ошалевший Холмов слетел с кровати и щелкнул выключателем. Но свет почему-то не загорелся.

– Да открывай же скорее, пришли к тебе! – вопила Муся, колотя ногой в дверь. Дима проснулся и пялился в темноту, пытаясь сообразить, что происходит. Наконец Холмов распахнул дверь и отшатнулся. На пороге в позе статуи Свободы стояла Муся, держа и нытянутой руке длинную и толстую свечку. В колеблющемся свечном отблеске ее глаза злобно блестели, а сама она в длинном балахоне ночной рубашки напомнила средневекового монаха. Позади нее виднелись какие-то фигуры.

– Вот ваш Холмов, чтоб его уже блохи съели! – проворчала Муся, – Да не клацай выключателем, уже час, как света нету… Шура включил свой карманный фонарик, поставил его на стол стоймя и пригласил:

– Прошу, граждане, заходите. Чем обязан? Озираясь по сторонам, в комнату вошли двое мужчин. Как определил Дима, лет им было по 45–50. Один, чуть помоложе, был в морской фуражке и добротной импортной куртке со множеством заклепок. На другом была одета какая-то непонятная форменная шинель с блестящими пуговицами.

– Простите, – запинаясь произнес тот, кто был в морской Фуражке. – Я правильно информирован, товарищ Холмов, что вы э-э… в некотором роде частный следователь?

– Не в некотором, а в самом прямом, – кивнул Шура. – А что у вас случилось? Мужчины переглянулись и смущенно потупились. Наконец «морская фуражка» глубоко вздохнул, почесал затылок и, запинаясь, произнес:

– Понимаете, товарищ Холмов, произошел дикий и невероятный случай… Это… Даже не знаю, как вам это объяснить… В общем, сегодня в порту какие-то сволочи сперли пароход…

– Да что вы говорите? Украли пароход? – с деланным равнодушием зевнул Холмов. – Ну что ж, в Одессе и не то случается. Лет восемь назад на заводе «Центролит» из цеха вагранку сперли и в огороде закопали…

– Да нет, товарищ Холмов, я серьезно! – убитым голосом произнес «морская фуражка», и его товарищ закивал головой, давая понять, что это не шутка. – Вот, слушайте сюда…

Глава II. Дерзкое похищение

Всю ночь капитану парохода «Биробиджанский партизан» Степану Григорьевичу Беспалкину снилось, что он при помощи тяжелой и неуклюжей тачки разгружал баржу с углем. Поэтому капитан проснулся крайне разбитым: гудели от напряжения и усталости ноги-руки, ныла спина, а на ладонях вздулись огромные мозоли. Кряхтя, Степан Григорьевич поднялся с койки и, прихрамывая, побрел умываться. Только он успел провести пару раз зубной щеткой по зубам, как в дверь осторожно постучали.

– Угу! – буркнул капитан, не вынимая щетки из рта. Дверь каюты открылась, и вошли судовой врач Люлькин и кок Воронидзе.

– Стэпан Григорьевич, дарагой, вот этот примахался к мине, говорит, мясо в артелке нэсвежее, – пожаловался Воронидзе, показывая пальцем на Люлькина. – Идите, сами пасматритэ…

– Факт несвежее, – упрямо произнес Люлькин. – Потравимся к чертовой матери. Капитан раздраженно пробурчал что-то, прополоскал рот и махнул рукой: – Идем!.. Обнюхав мясную тушу, Степан Григорьевич задумчиво почесал затылок. Мясо было не то чтобы явно порченным, но каким-то подозрительным: скользким, рыхлым, с небольшим душком. Конечно, если бы до отхода оставалось больше времени, то можно было поднять скандал и настоять на замене мяса. Но завтра утром «Биробиджанский партизан» уходил в рейс.

– Нормальное мясо, – наконец не очень уверенно произнес он, искоса следя за реакцией на его слова Люль-кина. – Съедим потихоньку. Ты, Гиви, только его солью присыпь и хорошо проваривай и прожаривай, понял?

– Ой, Степан Григорьевич, я вижу вас история с броненосцем «Потемкиным» ничему не научила, – сокрушенно покачал головой Люлькин. – Дело, конечно, хозяйское, только смотрите, как бы вам не пришлось повторить судьбу офицерского состава легендарного броненосца…

– Ладно, не умничай! – проворчал Беспалкин, вытирая суки о передник кока. – Тоже мне, умник нашелся…

– Мое дело предупредить, – пожал плечами судовой прач. – Только в таком случае я настаиваю на том, чтобы нам выдали еще желудочных капель, марганцовку и клизмы…

– Посмотрим, – невнятно пробормотал капитан и направился к себе. У входа в каюту его встретил второй помощник.

– Степан Григорьевич, там эти сволочи варежку раскрыли, раскачали поддон и как трахнут его о вентиляционную трубу! – затараторил «секонд», схватив капитана за пуговицу. – Один ящик в щепки…

– Что в ящике было? – мрачно спросил Беспалкин, отстраняя руку «секонда» от своей пуговицы.

– Какие-то лекарства. Да они вроде не пострадали, зато ящику хана. Идемте акт составлять. Осмотрев место происшествия, капитан кликнул боцмана и нелел ему где угодно найти новый ящик. Коробки с медикаментами были переложены в новую тару, ящик опломбировали и опустили в трюм. Правда, новый ящик оказался по размерам несколько меньше прежнего, поэтому часть коробок в него не вошла. Недолго думая, капитан решил пока спрятать их в своей каюте, а там видно будет. Нагрузив крутившегося неподалеку матроса Федько разноцветными коробочками, они зашагали с ним к капитанской каюте. В коридоре процессия нос с носу столкнулась с судовым щмчом Люлькиным.

– Вы что, уже получили желудочные? – удивился! тот. – А почему меня не позвали? Ну-ка покажите, что вам тут подсунули… Наверное, какую-нибудь ерунду с просроченным сроком годности…

– Это средство для снижения потенции, – угрюмо ответил капитан. – Будем вам в жратву подмешивать, а то буфетчица уже боится по судну ходить.

– Дайте мне немного! – оживился матрос Федько. – Я подмешаю тройную дозу боцману. У него, понимаете ли, имеются ко мне определенные сексуальные притязания, а я не хочу рисковать.

– Какие еще сексуальные притязания? – подозрительно спросил капитан. – Он что, голубой?

– Конечно! Вы бы послушали его намеки: «Федько, если палубу хреново продраишь, я тебя так…, что у тебя глаза на лоб вылезут!.. Если лебедку плохо смажешь, я тебя так…….» Капитан сплюнул и выругался. В это время к нему подошли несколько моряков с одинаковой просьбой – разрешить им на пару часов сойти на берег. Пока Беспалкин в раздумье чесал затылок, доктор осматривал коробки с медикаментами.

– «Морфий», «морфий», «эфир», «ноксирон», «морфий», «морфий», – бормотал он, читая латинские надписи на коробочках, и на лице его все больше и больше появлялось выражение недоумения. – Вы что, решили на нашем судне притон наркоманов открыть? Откуда это у вас?

Капитан вкратце рассказал Люлькину о том, что произошло с одним из ящиков.

– Так, стало быть, это у нас такой груз! – свистнул судовой врач. – Хорошенькое дело. Вы бы приглядывали получше за этими ящиками. А еще лучше охрану к ним поставили.

– Это еще почему? – удивился Степан Григорьевич.

– Неужели вы не догадываетесь? – хмыкнул судовой врач. – Да на черном рынке одна ампула морфия стоит двести рублей. А у нас их вон сколько – на миллионы. если наши одесские «наркомы» пронюхают о нашем грузе, то они могут пойти на все, чтобы его добыть. Уж эту публику я знаю, будьте покорны. Шнурки на ходу развяжут и сопрут…

– Глупости! – раздраженно отмахнулся капитан. – Как они на корабль проберутся? Да и через час-два максимум погрузка заканчивается, трюма задраят – и привет, пишите письма!

– А вы слышали, как две недели назад в Поти к судну с экспортными «Жигулями», стоявшему на рейде, ночью подплыли два катера, – вмешался в разговор один из моряков. – Оттуда на судно перебралось человек десять мордоворотов с ножами, связали вахту, отвинтили от «Жигулей» все колеса, покидали их в катер и смылись.

– То на рейде, а мы в порту, – возразил Беспалкин.

– Ну и что, что в порту, – отозвался другой моряк. – В 1972 году в Сингапуре бандиты пробрались на стоявший в порту корабль с грузом обогащенного плутония, связали экипаж, завели движок и подались в Израиль, где толкнули тот самый плутоний за сумасшедшие бабки. Я об этом в каком-то детективе читал. В этот момент капитану вдруг показалось, что из него делают идиота.

– Хватит трепаться, вам что, делать больше нехрен?! – заорал он. – Живо все по рабочим местам! Моряки поспешно ретировались.

– Мое дело предупредить, – сухо бросил Люлькин и тоже загремел вниз по трапу. Едва Беспалкин успел сложить коробки с лекарствами в сейф, как раздался небрежный стук в дверь и вошел озабоченный стармех.

– Раньше чем завтра утром бункеровщик не дадут, – ообщил он. – Что-то у них там с солярой неувязочка.

– Новое дело! – скривился капитан и загнул такой трехэтажный мат, что «дед» аж присел. – Стало быть, почти сутки коту под хвост?

– Не меньше, – сделав крайне расстроенное лицо, подтвердил стармех, всем своим видом стараясь показать, что он огорчен этим фактом.

Капитан в крайнем раздражении стал ходить взад-вперед по каюте, бормоча что-то себе под нос. Немного успокоившись, он сказал:

– Ладно, иди и объяви об этом по трансляции экипажу. И вызови ко мне старпома и помполита. Через некоторое время капитан, помлолит и старпом, сдвинув головы к середине стола, словно во время спиритического сеанса, негромкими голосами обсуждали неприятный и давно наболевший вопрос. Дело в том, что уже третий раз подряд по приходу к родным берегам таможенники обнаруживали на «Биробиджанском партизане» ловко спрятанную бесхозную контрабанду. Ее хозяина ни разу обнаружить не удалось, но по многим признакам было ясно, что это дело рук одного и того же человека. Теперь, просматривая старые судовые роли, капитан сотоварищи пытались хотя бы приблизительно очертить круг подозреваемых, установив, кто из моряков ходил во все три злополучных рейса.

Но тут дверь капитанской каюты хлопнула от сильного удара ноги, и в дверном проеме вырисовалась фигура щекастого мужчины, одетого в черную кожаную куртку и черную кожаную кепку.

– Ку-ку! – многозначительно произнес щекастый, небрежно облокотившись кончиком плеча на дверной косяк. – Чем занимаемся, бим-бом-брамсели?

Это был старший лейтенант Жора Кисловский, комитетчик, курировавший их судно. «Черт, принесла же его нелегкая!» – тоскливо подумал капитан, раздраженно швырнув на стол карандаш. С огромным трудом он изобразил на лице радушие и поднялся навстречу старшему лейтенанту. Однако Жора не обратил на него никакого внимания. Зайдя вразвалочку в каюту, он с озабоченным видом стал шарить в шкафу, выбрасывая вещи на пол, затем в письменном столе и навесном шкафчике. «Что за дьявол, где же она?» – бормотал Кисловский, ползая на четвереньках и шаря под кроватью. Оттуда он выбросил прямо на стол старый носок, весь в пыли, и несколько использованных презервативов. Капитан, наливаясь краской, молча следил за его действиями.

– А-а, вот где она оказывается! – наконец удовлетворенно воскликнул Жора, извлекая на свет божий бутылку водки, искусно запрятанную в небольшую выемку в переборке, которую прикрывал портрет Ленина. – Ловко заныкал, ничего не скажешь. Но от чекистов, брат, ничего не укроется…

Беспалкин скрипнул зубами. Он всегда брал в рейс бутылочку водки, дабы в минуту грусти и тоски тяпнуть рюмашку-другую. Теперь же он этого удовольствия лишился…

Кисловский между тем мастерски сбил с бутылки укупорку и, и разливая водку по стаканам, объявил:

– Так, хлопцы, сегодня объявляется банный день! Измученная в борьбе с происками мирового империализма душа чекиста требует омовения. Тем более, как говорил Феликс Эдмундович, у людей нашей профессии должны быть чистые руки… и остальные части тела! – тут старший лейтенант весело засмеялся. – Так что быстренько растапливайте свою сауну.

Помполит попытался было робко возразить, но, встретившись взглядом с капитаном, покорно вздохнул и, позвонив н машинное отделение, распорядился дать в судовую баню горячую воду. Затащив для компании в баню руководящую тройку, Кисловский с их помощью в каких-то два часа уговорил весь имевшийся на судне запас представительского спиртного. Причем, наливая стакан за стаканом, старший лейтенант усиленно давал понять капитану, что измученная в борьбе с империалистами душа чекиста крайне нуждается в женской ласке. Поэтому, повторял он, совсем неплохо было бы позвать сюда буфетчицу, дабы она потерла ему спинку. Но капитан на это дело решительно не повелся и, сделав вид, что не понимает намеков чекиста, лишь подобострастно хихикал.

Банька закончилась тем, что не на шутку разгулявшийся Кисловский пригласил всю честную компанию в ресторан. Прекрасно зная, кому придется платить за посещение этого заведения, вся честная компания попыталась было отказаться от приглашения. Но Кисловский был неумолим.

– Р-разговорчики у меня! – нахмурившись, погрозил он пальцем. – Две минуты на сборы – и шагом марш в кабак!

Минут через пятнадцать все четверо, шатаясь и спотыкаясь, спускались по неустойчивому трапу «Биробиджанского партизана». Вахтенный штурман Нагишкин проводил поддатую компанию завистливым взглядом и отрешенно махнул рукой.

– Ну все, попали в лапы Кисловскому! – сказал он стоявшему у трапа вахтенному матросу Васе Удоду, которого за глаза на судне все называли «моральный удод». – Теперь заявятся не раньше полуночи. Отдыхай, ребята… Уже давно прошло обеденное время, но обед на «Биробиджанском партизане» запаздывал, так как кок, помня строгий наказ капитана о тщательной термической обработке мяса, несколько перестарался и спалил его вчистую. Голодные и злые моряки слонялись взад-вперед по кают-компании, ругая Воронидзе самыми последними словами. И тут в каюту вбежал Третий механик Сисяев – щуплый рыжеволосый парнишка.

– Мужики! – возбужденно закричал он. – От тещи получена важная телефонограмма: к концу дня в боннике состоится крупный выброс товара. Шмотки, аппаратура, обувь, покрышки…

Теща Сисяева работала товароведом на базе «Торгмор-транса» и, естественно, владела крайне ценной информацией относительно поступления в магазин для моряков – боновый, как они его называли – очередной партии дефицитных товаров. Об этом она сообщала своему зятю, а тот в свою очередь – всему экипажу «Биробиджанского партизана». Правда, прежде чем ввести в обиход эту практику, Сисяев смущенно сообщил коллегам, что, мол, дабы узнавать эти сведения раньше всех, теще приходится кое-кому отстегивать, так что… Поэтому за каждое подобное сообщение моряки по взаимной договоренности платили по два рубля чеками Внешторгбанка с носа. Которые Сисяев, якобы, передавал теще, а та еще кому-то. И хотя имелись не лишенные оснований подозрения, что эти чеки дальше Сисяева кармана никуда больше не идут, все равно моряки, (кроме капитана и помполита) покорно платили: дело этого стоило. Помполит, правда, поначалу пытался бороться с, как он выразился, «сисяевским оброком», но после того как с помощью третьего механика приобрел в боновом шикарный японский стереокомплекс затих и делал вид, что ничего не замечает.

Услышав сообщение Сисяева, моряки засуетились и, забыв про обед, разбежались по каютам. Наскоро собравшись, они на ходу совали в руки Сисяева чеки и мчались по трапу. Скоро на судне никого, кроме вахтенных не осталось. Посмотрев вслед убежавшим товарищам, вахтенный штурман Нагишкин огорченно вздохнул, закурил в неположенном месте и меланхолично замурлыкал, подражая голосу и интонации Леонида Утесова:

– Товарисчь, я вахту не в силах стоять, Сы-казал кочегар кочегару… Ветер между тем потихоньку крепчал. На порт мягко опускались сумерки.

…Глядя, как вконец окосевший Кисловский под лихую барабанную дробь ресторанного оркестра истерично отплясывает лезгинку, подбрасывая ноги чуть ли не выше головы и размахивая руками, капитан торопливо расплатился с официантом и сделал знак помполиту и старпому – «уходим отсюда»…

Подъехав на такси к проходной порта, капитан, помполит, и старпом, пошатываясь, побрели к дальнему причалу, где стояло их судно. Все трое думали об одном: как бы по возможности незаметно прошмыгнуть в свою каюту, не дав неизвестному судовому стукачу лишней негативной информации о своей персоне. Отмахав порядочное расстояние, они наконец подошли к своему причалу. Задумавшийся было капитан поднял голову и остановился в недоумении: «Биробиджанского партизана» у пирса не было.

– Что за черт, где же судно? – удивленно произнес старпом. – Перешвартовывать его вроде не собирались…

– Может, на рейд вывели? – высказал предположение помполит. – Погрузка-то у нас закончена, а причалов не хватает.

«А досмотр, таможня, пограничники?!» – хотел было возразить капитан, но что-то заставило его замолчать. Задумчиво почесывая затылок, он прошелся вдоль причала и внезапно остановился, увидев намотанный на причальную тумбу швартовый трос, другой конец которого колыхался на волнах у пирса. Какое-то тоскливое предчувствие шевельнулось в душе у Степана Григорьевича, Сам не понимая зачем он это делает, Беспалкин торопливо вытащил швартов на сушу и вздрогнул: противоположный конец троса был распущен, словно его обрезали каким-то острым предметом. Капитан испуганно отбросил швартов подальше и растерянно посмотрел в сторону старпома и помполита, недоуменно озирающихся по сторонам.

В это время вдали показалась гомонящая толпа. Это экипаж «Биробиджанского партизана» несолоно хлебавши возвращался из бонового на корабль. Никакого товару в бонник сегодня не привезли, и моряки напрасно проторчали в нем до самого закрытия. Находясь в состоянии крайнего раздражения, они поносили Сисяева вместе с его тещей самыми ужасными словами, не в силах смириться с мыслью, что их последний вечер перед рейсом прошел столь глупо и бестолково. Сисяев вяло огрызался, угрожая, что, «если будете возникать, вообще лавочку прикрою».