Текст книги "Побеждая — оглянись"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Но не верили служанки:

– Ещё скажем. Ты послушай нас, Сванхильд милая, мы научим тебя. Своими советами в обиду не дадим! Это только с языка невежды срываются вздорные слова. А мы-то знаем!.. Лишь одна есть под небом Мидгарда светлая сторона, только в той стороне не ступала ещё нога Германариха. В тех просторах правит достославный кёнинг Бош. Никого не боится, сам не мучает слабых. Мать его – Лебедь прекрасная, Лебедь, ансов[86]86
  Ансы – полубоги.


[Закрыть] дочь, Лебедь-валькирия. И не всё ещё о ней песни сложены. А сидит кёнинг Бош в дивном Файнцлейвгарде. Он всем сильным друг, он всем слабым защитник. Если же враг кому, то враг смертный. Возле кёнинга такого веселы люди, безмятежны под крыльями Боша. Оттого и веселинами их, видно, прозвали.

– Есть ли сторона такая? – изумилась Сванхильд, повеселела.

Отвечали ей в радости девы-служанки:

– Из всех дорог под небом Мидгарда самая прямая – наш Данапр полноводный. Только в светлой стороне он начаться мог, только оттуда он сумел пригнать чистые волны свои. Из волшебной страны Файнцлейвгарда, из страны легендарного Боша-кёнинга!

«Теперь иное! Охладел кёнинг к любви и ласкам готской девы. И, как прежде, занял ложе Гуннимунд. И трон высокий ещё займёт!»

Не знал Гуннимунд, заснул ли или в преддверии-дрёме пролежал, но, кроме этой единственной мысли, ничего не мог припомнить. С ней лёг, с ней встал. И не было сновидений.

Очнулся от шороха, от лёгкого движения возле себя, от того, что слабый ветерок пробрался в открытую дверь, и шевельнул его волосы, и коснулся щеки.

У стены напротив стояла согнувшись Вадамерка и обвязывала лоскутами тряпиц покусанные бёдра и икры. Видела, что проснулся Гуннимунд, но не стыдилась своих обнажённых ног. Думала: пусть стыдится та, у кого ноги кривы; мои же точены!..

А сын кёнинга не отводил глаз, смотрел, как морщилась от боли Вадамерка, как старалась сдержать бегущие слёзы. И взглядом красивые бёдра ей оглаживал.

Наконец спросил Гуннимунд:

– Не Рандверов ли Гарм повстречался с тобой да мимо пройти не сумел? – и с улыбкой добавил: – Гарм не любит змей!

Всхлипнула раздражённая Вадамерка, размазала локтем слезу. Хотела ответить что-то дерзкое готская дева и лицо уже дерзкое сделала, но передумала и сказала иное:

– Пастушьи псы в лесу налетели. Гарм не тронет своих!

– Не иначе за овечку тебя те псы приняли...

Усмехнулась сквозь слёзы Вадамерка:

– Эти слова я тебе потом припомню. Помоги лучше.

Гуннимунд разорвал тряпицы на узкие ленты, присел у ног Вадамерки. Пряча улыбку, склонил голову.

Прикрикнула на него готская дева:

– Ты бёдра мне не оглаживай, кровь уйми!

– Угадываю Гармазубы, – не унимался Гуннимунд. – И с каких это нор ты для него своей стала?.. Чего не поделили? Рандвера?

Скривилась Вадамерка-дева:

– Любой другой на месте Рандвера по следу моему ползком бы волочился, к ложу подбирался б моему, оглядываясь опасливо на кёнинга. А этот... собакой травит. Грязь!

– Не клевещи, сестрица, Рандвер чист! За то его люблю.

Засмеялась Вадамерка:

– Лжёшь, Гуннимунд!.. Как старший брат захочет Рандвер власть взять. И пройдёт любовь твоя. Меня захочет взять, вот уж и к мечу потянется рука твоя.

– И ты пошла бы с ним? – Гуннимунд поднял к ней лицо, на котором уже не было улыбки; была досада.

– О, я бы далеко пошла... с ним! Я бы научила Рандвера... Между утехами покоя б не давала, вводила б в уши, как власть прибрать, как извести родного брата, отравить отца, как Бикки вывести на свет из тьмы и мерзкому хребет свернуть... А он всё о Сванхильд, а он всё на утёсе или в лесу – во мху лежит, горюя. Всегда с собакой. Из них двоих, мне думается, только Гарм мужчина.

– Тебя я понял.

– Где уж тебе? Я себя с рождения не пойму.

Являясь в Каменные Палаты, избегал людей Рандвер-сын. У себя надолго запирался и дверь открывал только на слово Германариха. Тогда, оставленный хозяином, верный Гарм вольно скитался по выгоревшим степям и тенистым рощам; в зарослях камыша гонял котов и лис, пробегая по зелёным долинам, дразнил и избивал злых пастушьих псов. Сам похожий на волка, водился с лесными волчицами. Пастухи-готы ненавидели Гарма, палками ему грозили издалека: «Этот пёс хуже волка! Он разгонит собак, он разделит стадо и овец уведёт в зубы волчьих стай. Если Гарма увидел, знай, пастух: обеднеть тебе на овец и собак не досчитаться. Так хитрый пёс устраивает пир себе и двум-трём волчицам, что ждут его в тёмных логах».

Но как бы далеко от Каменных Палат не убегал Гарм, всегда чуял он, что ждёт его Рандвер. Тогда бросал растерзанных овец, ластившихся волчиц бросал и мчался на зов, только им слышимый.

Однажды советник Бикки подстерёг Рандвера и принялся хвалить его собаку:

– Умён твой пёс. От жизни всё берёт, что нравится ему. Мне говорили: захочет Гарм, на мелководье рыбу словит, захочет, птицу в низкий лет подстережёт-собьёт, у вожака лесного отобьёт волчицу, ту, что много лет вожак с собой водил... Уверен, будь он человеком да сыном кёнинга, тогда б Сванхильд не пропустил, не мучился б в любви неразделённой. Он нашёл бы случай насладиться тем, о чём мечтаешь ты. Да и мечты твои пустые. После первой ночи увидишь, что не богиня и Сванхильд. Умён твой Гарм!

– Молчи, словенский полоняник. Ты не в уме! И ты сейчас подобен Ихнилату, шакалу возле льва-царя. Плёл каверзы шакал, изыскивал наветы, подданных чернил и плохо кончил – был разорван львом. Искусство слова не помогло ему. Гарм умный пёс! Но лучше б, оставаясь псом, он покусал тебя, советник Бикки, за те слова, что смеешь ты сказать.

– Я говорил всего лишь о собаке! – прищурился советник. – Ты же – хороший сын. Ты верен кёнингу и к мачехе любовь питаешь. Таков сыновний тяжкий долг!

На это Рандвер ничего не смог ответить. Но при мысли о Сванхильд, о ночи с ней беспокойно забилось изнывающее от любовной тоски сердце. Не находил Рандвер ничего невозможного в намёках Бикки. Ему даже показалось, что вдруг приблизились мечты, что совсем немногое нужно для свершения их: лишь мимолётная встреча, вовремя сказанное слово, вовремя брошенный красноречивый взгляд. И она придёт, и она ответит. И никто не будет знать! Лишь бы всё продумать – до последних мелочей. Да, правда! Гарм умный пёс. Не стал бы мучиться, не стал бы выжидать.

Рандвер смотрел в спину уходящему Бикки и ощущал в себе звучание его последних слов: «Сыновний тяжкий долг!». Никто не будет знать!.. Бикки? Не догадается и он; Бикки решил, что его словами оскорблён тот сыновний долг. Он в этом, не иначе, убеждён моим упоминанием Ихнилата. Я обману его. Что Бикки? Он не вездесущ. Лишь всё продумать – до мелочей!..

«Сванхильд! Сванхильд!»

Все говорили, оглядываясь на двери, служанки:

– Ты послушай нас, дева милая! Мы не скажем плохого. Мы научим тебя, не дадим в обиду. Мы поможем советами, не имеем другого, чем помочь бы смогли... Юный Рандвер по красе твоей извёлся; весь мир для него ныне – в окошке твоём; глаза твои ему – свет; волосы твои золотые ему – путь; грудь твоя нежная – вожделенное ложе... Послушай нас, добрая хозяйка! Придёт время, и ты навеки завянешь. Увы, поникнет цветок возле старого пня. Судьбу свою сама верши, дочь гордых фиордов, Сигурда славного дочь; не надейся на мудрых Норн-богинь, на сострадание под небом Мидгарда не надейся. Не ищи друга во мрачных Каменных Палатах, а ищи на просторах вольных, на утёсах высоких, на полянах цветистых ищи!

САГА ВЕТРОВ

летались ветры со всех сторон на тинг свой. По пути вершины деревьев к земле клонили, зелёную обрывали листву. Из облаков высоких все дожди повытрясли так, что где-то и засуха наступила, перекатывался с тихим шелестом песок. Пролетая высокие горы, резались ветры об их острые вершины да тяжёлые камни сталкивали к подножиям, тем рождали лавины, что всё живое сметали и погребали. На морях и реках, на озёрах многих вспенивали ветры воду, порой волны разворачивали вспять, топили острова.

Собрались на тинг. Кто что видел, рассказывали другим. И качали головой, слыша всем известное. И кивали, вскидывали удивлённо брови, узнавая о чём-то новом.

Но особенно внимательно слушали ветры сагу жарких южных братьев. На скалистых берегах Понта рождённые, в русле Данна полноводного окрепшие, пришли они в Ландию возмущённым ураганом, горячим дыханием отодвинули от фиордов древние льды. И поведали тингу обо всём, что видели...

Вризилик Гиттоф сказал Генериху:

– Не нравится мне близость Вадамерки к Сванхильд, не нравится, что злобу лютую на милость она сменила. Льнёт к Рандверу, не видит Гуннимунда. И кёнинга обходит стороной, тогда как раньше к каждой деве ревновала. Злой умысел таит. Не то отравит она Сванхильд, не то клинком проткнёт иль, в лес зазвав, столкнёт в глубокий омут. Всё можно ждать от готской девы. Лишь прощения от уязвлённой не жди.

Генерих-везегот сказал:

– Что Вадамерка? Замыслил Бикки какой-то шаг! Опять кому-то ловушку вырыл, сети разбросал вокруг, и приготовился паук. Закрыл глаза, а нити держит в лапках. Какая дрогнет, ту потянет... Не Рандвера ль наметил? И кёнинг, на сына глядя, всё чаще задумываться стал. И косо смотрит на Сванхильд. И, как в былые дни, глазами ищет Вадамерку.

– Мне думается, Гуннимунд стал зол на брата.

– Нет, он на Вадамерку зол. Она его не любит, не ласкает, как прежде, тайком от Германариха.

– Что Рандвер? Также тих? По-прежнему печален?

– Напротив. Рандвер весел. Всё завертелось колесом!.. И весел, громко лает Гарм ночами. Разорванную дичь приносит к Каменным Палатам. Как подменили пса! При появлении Вадамерки рычит, когтями землю рвёт, к Сванхильд её не подпускает. Будто что-то чует пёс!

– Коня!.. – кричала пьяная свита. – Коня и кровавой фрамеи!

Кричали, ступая по пиршественному ковру, на котором только что, подобно ромеям, вкушали пищу лежа. Кричали, бурлящей толпой истекали из зала. Кричали, надсаживая глотки, и могучего кёнинга несли на плечах.

И вместе со свитой кричал Амал Германарих:

– К везеготам Атанариха пойдём. Везеготов на словен поднимем. А не поднимутся дальние готы, их самих побьём, раздробим трусливым кости, разорвём презренным щёки... Мы – сила!

– Водан с нами! – отвечали готы, твердили это, как молитву.

Размахивая мечом, призывал кёнинг:

– Осадим, побратимы, Никополь! Располовиним Малых готов! Убьём Ульфилу-арианина! Нет!.. Рандверу подарим раба-каппадокийца!

– Слава Водану! – выкрикивали вразнобой малые кёнинги.

– Факелов! Факелов в стога!.. – придумал кто-то, и поддержали его. – Взметнём костры у Каменных Палат. Фрамеи! Раба в огонь, пускай попляшет, нас – великих – повеселит...

И пили кёнинги молодое вино. Вся свита вместе с ними. Иных из свиты послали но вайхсам войско собирать.

Рабы-полоняники тащили новые сёдла освящать под ликом Водана. Старые же, залатанные, сжигали в горящих стогах.

– Удачен ли поход обещаешь? – подступились к Германариху готы.

– Проверим! – ответил кёнинг. – Ромея сюда!

Приволокли связанного смуглого ромея. В ночи, в отблесках костров разглядели его курчавую голову, расширенные в страхе глаза с крупными белками, сломанный распухший нос и кровоточащие губы. Ромей просил о милосердии, что-то твердил о Христе. Но не желали понять готы его исковерканных слов.

– Панайотис! Панайотис!.. – называл себя ромей и добавлял по-готски: – Выкуп! Будет выкуп!..

– В землю! – приказал Амал Германарих.

«Ромей забыл о мужестве. Да знал ли мужество вообще? Он плачется, он рвётся, выкупы сулит. Он, верно, богатый ромей. Много наторговал... В землю! По самые ключицы... Он хочет жить. Богатства копил – не жил до сих пор... Проверим, удачен ли поход нам предстоит. Снесут ромею голову одним ударом – удачен; не снесут – отложим выступление... Панайотис богатый ромей! Щедрые выкупы сулит...»

– Гуннимунд! – избрали жреца кёнинги из свиты.

Встал сын Гуннимунд перед головой, торчащей из земли, ноги расставил для большей твёрдости, мечом примерился для верности удара. И, глядя в искажённое лицо ромея, взмахнул клинком по-над самой землёй.

– Удачен! Удачен поход! – восторжествовали кёнинги.

Однажды подстерёг Рандвер на берегу Данпа деву Сванхильд, затаился в ветвях плакучих ив. Гарма к себе прижал, чтоб не выскочил пёс, чтоб не выдал. И в восхищении смотрел Рандвер, как нежная Сванхильд, скинув одежды, входила в осенние серые волны, не боясь холода. И рук не одёргивала дева фиордов от пенистых гребней, к холодному ветру привычна была, не дрожала. Как белая хрупкая льдинка, плыла среди волн Сванхильд. То скрывалась под водой, то появлялась вновь; доставала со дна камешки.

Тогда осмотрелся Рандвер но сторонам и, никого не увидя вокруг, вышел из своего укрытия, сел на песок возле платья девы. Гарм же с весёлым лаем кинулся рыскать по прибрежным кустарникам.

А Сванхильд услышала Гарма, увидела Рандвера, поджидающего на берегу, и спряталась в волны.

– Уходи, прошу!.. – сказала.

В ответ только покачал головой Рандвер, не поднялся с песка.

Молвила смущённая Сванхильд:

– Я прошу, не смотри. Дай одеться!

И опять не ответил Рандвер, сын кёнинга, только молча, не умея скрыть любовного чувства, смотрел на деву.

– Кинь одежду.

– Ты потом замёрзнешь в мокрой одежде. Выходи. Холодна вода.

Сванхильд оглядела безлюдные берега и заплакала.

Тогда Рандвер вошёл в воды Данпа, не чувствуя холода. Нежную деву фиордов он взял за плечи, отвёл от лица её мокрые волосы.

– Увидят нас, – тихо сказала Сванхильд.

– Не увидят – над каждой тропой мой Гарм сейчас хозяин. Никого не подпустит... А увидят, так что? Либо враг, либо друг новый будет.

– Я ведь мачеха тебе по законам рода.

Улыбнулся Рандвер, видя, как задрожала Сванхильд, коснулся ладонями её лица, ответил:

– То лучший повод нам с тобой быть вместе. Взрослый сын отца измучился без ласки материнской. И потому от мачехи он ждёт любви и ласк, каких лишён был в детстве. Ты знаешь! Посмотри в глаза, Сванхильд. Скажи... Ты мёрзнешь?

– Мне холодно.

Тогда вынес Рандвер Сванхильд из воды. Встали рядом на песке, нагретом солнцем. Прижалась к Рандверу нежная дева фиордов и, видя, как, с какой любовью смотрит он на неё, сняла последнее, что было у неё на теле, – золотое запястье.

«Сванхильд! Сванхильд!»

С низовьев повеял добрый южный ветер. Холодный северный от того ослаб и больше не бил в спину Рандверу. Друг, пришедший с берегов Евксинского Понта, обогрел-обсушил Сванхильд, смел жёлтые песчинки с её белых плеч, распушил золотые волосы.

Чего-то подглядел? О чём-то недозволенном услышал? Пусть ему! Разве не всё дозволено ветру? Разве расскажет кому?

«Рандвер! Рандвер! Люблю! Милый!.. Забрось, Рандвер, запястье в Данн. Закинь одежды в холодные волны. Гарма прогони, пусть за тропами смотрит, подступы стережёт те, что ещё устеречь можно. Так горячо, Рандвер, тело твоё, так сильны эти руки и так осторожны они. Имея такого сына, достоин измены кёнинг! И даже бездетный он был бы достоин измены. Рандвер! Рандвер! Есть в дальней стороне прекрасный Файнцлейвгард. С войны вернётся кёнинг и не найдёт своей Сванхильд. Она другому суждена, она с другим уйти должна. Глянь, Гарм привёл волчицу».

«Сванхильд! Сванхильд!»

Встретила служанок Вадамерка, за косы их схватила, за косы пригибала к земле, допытывалась:

– Отчего весела Сванхильд, если не знает, вернётся ли кёнинг, господин её? Отчего она с утра до ночи песни поёт? Отчего по ночам спит спокойно? Отчего под оконцем её часто Гарм дожидается утра?

– Ох, не знаем, госпожа! – страдали от боли, клялись девы-служанки. – Видим то, что дозволено, мыслим и того меньше. А чтобы злого не сказать, не обронить глупости и тем хозяйку не обидеть, мы при ней вовсе молчим. И спрашивать её боимся. Спросишь, а она и швырнёт гребнем тяжёлым самшитовым.

– Все вы лжёте, низкие!.. – насмехалась над ними Вадамерка, ещё ниже к земле склоняла, всё допытывалась: – Отчего не грустен более Рандвер? Отчего он в рощах мох не мнёт, как прежде; отчего не грустит на утёсе? Отчего не глядит на Сванхильд? И отчего ухмыляется Бикки?

– Ох, не знаем, госпожа! – отвечали девы, крепились. – Рандвер-сын по-прежнему со свитками дружен, режет руны – не выгрести сор. Пастухов зазывает дуду послушать, скальдов кормит бродячих, сам саги поёт. На Сванхильд не глядит? Так ведь нет девы, испытавшей ласки его. Есть лишь девы, познавшие зубы Гарма-пса. А Бикки, известно, всегда в ухмылке...

И щипала Вадамерка служанкам плечи, и пальцы им в злости заламывала, ногти вонзала им в ладони. Грозила:

– На ваших же косах вас удавлю, злоязыкие! Все вы знаете, девки грязные. Все вам течения известны, как водорослям донным. Весь наносный ил переберёте, чтоб про кого-то достойного хоть самую малость узнать. Не побрезгуете в грязи слухов покопаться, твари безликие!

– Ох, не знаем. Не спрашивай, госпожа! – едва не плакали бедные служанки. – Да и зачем нам слухи слушать, коли у нас глаза есть...

– Что же видят ваши глаза? – кривила губы Вадамерка.

– Видят готскую деву, полную достоинств. Видят, что ноготки у неё чистенькие, ручки у неё беленькие, зубки видят ровненькие, волосы видят ухоженные, глазки искромётные, ножки – точёные, да... передничек помятый...

Когда разошлись пастухи и скальды, собрался и Рандвер из зала уйти. Но остановил его на выходе советник Бикки, сказал:

– Нам кёнинг поручил в его отсутствие хранить порядок. Но что узнал я, Рандвер! Видно, не верна Сванхильд-жена.

– Что говоришь ты? – изумился Рандвер. – Кёнинг за такое головы снесёт всем нам. Не пощадит ни сына, ни советника.

– Да! Да! – склонился в полупоклоне Бикки. – Вот, запястье золотое я на берегу нашёл. И рядом следы. Да странные следы такие – от двух лежащих тел. Одно: Сванхильд следы, я догадался по запястью. Другое... Там следы чужого!

– Хотел бы знать я – чьи?

Тогда советник Бикки ещё сказал:

– Твой Гарм то знает. Из всех лишь он достойный! сторож. Ходит по ночам вкруг Каменных Палат и вора скрадывает он под окнами Сванхильд. Я часто слышу лай собаки. Запястье кёнингу отдать?..

Пожал плечами Рандвер-сын, сказал в ответ:

– И я заметил, и говорят служанки, что не к Сванхильд, а к Вадамерке лезет ночью вор. И будто до утра он прячется у ложа готской девы. Или на ложе? И не его ли Гарм стережёт?.. А между тем известно, как любит Германарих Вадамерку...

Подобрели тогда глаза у советника. Вздохнул Бикки, сокрушённо ответил:

– Верный пёс! Но кёнинг нам за такое головы снесёт. Не пожалеет ни сына, ни советника. А запястье, пожалуй, верну хозяйке...

Западные ветры несли тревогу. Старые прорицательницы, сидя в вайхсах и марках, греясь у очагов, кашляя от дыма, бросали на платки жеребьёвые палочки. И сколько бы ни бросали их прорицательницы, сколько бы в начертанные руны ни всматривались, все не так они падали на платки, как хотелось бы, все не о желанном говорили. И указывали на торжество словенское, готское тяжкое поражение пророчили.

Тогда выходили вещуньи наружу, к небесам обращали взоры, выискивали летящих птиц. Как летят они, смотрели, и куда. И сколько птиц в небе – считали. Но и тут успокоиться не могли, друг от друга глаза отводили. На радость словенскую указывали птицы, кровавое поражение готское пророчили.

На луга, на поникшие травы выводили прорицательницы священных коней. Сами в сторонке садились, за повадкой конской следили, зябли от осенней сырости. Смотрели, куда побегут кони, куда копыта поставят, где травинку щипнут. Но и тут не могли утешиться, не давала мантика добрых знаков. Не бежали, стояли кони, тревожно смотрели на Запад. Невпопад копыто ставили, не ту травинку щипали...

И прятали старухи друг от друга глаза; сгорбившись, возвращались в свои вайхсы. Отвечали ожидающим жёнам:

– Видно, позабыла о нас мать Вёльва, и отвернулся от стороны нашей Водан-отец. Близка радость словенская, поражение готское близится. И руны, и птицы, и кони священные нам о том поведали. Как ни старались мы ход судеб изменить, как ни бились, ни чаяли, всё выходит иначе.

Вадамерка стояла ночью у двери Сванхильд. Прислушивалась, склонив голову. Обида маской застыла на лице. Стояла краса-дева непричесана, едва одета, босая на каменном полу. Глаза были влажны, бледно лицо, губы – поджаты. Сдерживала дыхание. Тонкие ноздри расширялись в злости. Долго стояла Вадамерка у двери, вздрагивала, заслышав шорох, ниже склоняла голову.

Неслышной тенью подошёл к ней Генерих-везегот. Едва не насмерть перепугал бдительную готскую деву. Но узнала везегота Вадамерка, палец приложила к губам, прошептала:

– Измена! Покои Рандвера пусты. Окно Сванхильд раскрыто. Гарм под окном скулит. И шорох слышу, и приглушённый говор.

– Чей? – тоже прошептал Генерих.

– Рандвера. Пока в походе Германарих, и Гунимунд, и Гиттоф-вризилик, пока пророчества вещуют гибель славным готам, сын кёнинга пригрелся у Сванхильд. И хороша она: при свете дня кротка, нежна, глаз милых не поднимет, не возвысит голос... Благочестие само! А ночью! Стерва... Измена кёнингу!

Генерих смолчал.

– Позовём людей! – страстно шептала Вадамерка. – Раскроем дверь и словим вора. По заслугам обоим воздадим!

– Ты ищешь смерти брату? – спросил Генерих.

Вадамерка кусала себе губы, не утирала слёз – их не видно в темноте. Везеготу сжимала пальцами плечо. И дрожали в возбуждении руки её.

– Генерих! Славный! Я не знаю. Здесь всю ночь стою. Скажи, что делать? Там этот дерзкий Рандвер. Для чего он там? Ведь я его люблю не меньше, чем подлая изменница Сванхильд... Чем дева фиордов привлекла его, чем она лучше Вадамерки? В ней лёд, в ней холод. Во мне – огонь! О, как он сжигает...

В темноте усмешку спрятал везегот, ответил:

– Согласен, многих ты любила! И кёнинга, и сына Гуннимунда, и Бикки злобного. Кого ещё? Ты хоть сама всех помнишь? Лишь не хватает Рандвера в ряду твоих побед. Но Рандвер – для Сванхильд. Им их чистота, их верность. Они богами друг для друга созданы. Не разлучай. Ты сильная! Так и люби, как любит сильный. Спокойным сделай сердце ревнивое своё. Не омрачай их близости. Уйди!

За плечи Генериха, за его руки цепляясь, ногтями скользя по кольчуге и теряя силы, опустилась Вадамерка на каменные плиты. Всхлипывала у ног славного везегота.

– Я ненавижу себя. И эту грязь! И кёнинга, и сына Гуннимунда, и Бикки злобного. Кого ещё? Всех не упомнишь!.. Рандвер! Милый Рандвер! Сванхильд дорогу перешла... Он бился за неё с тремя сынами фиордов. Зачем ты рассказал об этом? Зачем терзаешь сейчас? Генерих, я люблю. Такая мука! Скажи, что делать?

– Уйди! Люби, как любит сильный. Это благо!

Идут, возвращаются готы. Германарих – на чёрном коне. Дуют ветры в готские согбенные спины, развевают волосы на поникших головах; раздувают ветры словенскую славу, впереди поредевшего войска несут к Данпу горькую весть о поражении Амала-кёнинга.

Со всего голубого Мидгарда сбегаются волки, слетаются вороны на поля отзвеневших, отлившихся кровью битв. По чёрной реке Вадгельмир плывут в царство смерти бесславно погибшие. Страшно им в царстве Хель. Души героев, погибших со славой, с мечом в руке, в далёкую Вальгаллу идут. Ждёт их Водан, небесный кёнинг. Ведут их валькирии, женщины-тролли. И песни поют!

Дружины, дружины! Кольчуги попорчены, измяты щиты, оцарапаны высокие шлемы. Кони шатаются израненные, всадники в сёдлах держатся едва. Но веселы, бодры воинские барды. Возле кёнинга идут, за стремена крепко держатся. И песни поют!

Тесно стало в Вальгалле, в светлых палатах бога Водана. Много героев пришло к нему на славный пир. Их не будут оплакивать горемычные жёны готские: умерли героями, честь сберегли. Героями и останутся.

Едет Германарих на чёрном коне. Дуют ему в спину западные ветры. Дружины, дружины! Кровью истекли, поражение изведали. Но духом воинским всё же полны, местью новой одержимы. Идут гордые дружины по следу кёнинга. И песни поют!..

Осветились факелами Каменные Палаты, зашаркали по земле, по порогам дубовым согни ног. Снаружи доносился плач многих вдов – видуво[87]87
  Видуво – вдова (готск.).


[Закрыть] новых, доносилось ржание лошадей, был слышен звон железа. Суетились у очагов разбуженные слуги, иные резали овец и грели на огне вино. Так вернулся Германарих.

Увидев это из окна, Вадамерка-дева кинулась к двери Сванхильд и принялась колотить в неё руками.

– Беги, Рандвер!.. – кричала. – Вернулся кёнинг. Измены не простит. А Бикки уже наплёл про всё. Я знаю Бикки! Рандвер!.. И ты, девка из фиордов, беги! Не пощадит тебя Германарих. Я Германариха знаю...

Но тихо было за дверью – ни звука, ни ответа. И вновь стучала в дверь Вадамерка.

– Оседлал вам коней Генерих, а служанки собрали еды. Бегите, дурные головы, сохраните себя. Рандвер!..

Тогда отворилась тяжёлая дверь. Вадамерка упала на грудь Рандверу, залилась слезами. Волосы её, чёрные как смоль, рассыпались у него по плечам. Бледен был сын кёнинга. Ожидая обмана, стоял с мечом в руке. Сванхильд, дрожащий листочек, пряталась у него за спиной.

– Бегите! Генерих ждёт.

И укрылись плащами Рандвер со Сванхильд. И удалось им выйти из Каменных Палат незамеченными, и удалось в конюшнях обойти сторожей, и отыскать во всеобщей суматохе Генериха.

Одно слово сказал добрый везегот Генерих: «Файндлейвгард!» и протянул Рандверу лук со стрелами. Вздрогнула Сванхильд, услышав о светлой стороне, кивнул сын кёнинга, деву фиордов подсадил в седло. Сам же на коня взлетел, едва коснувшись стремени йогой. И в стремительном галопе пустились кони вдоль берега Данпа-реки, туда, где вверх по течению, в далёкой стороне кёнинг Бош сидит в славном гарде своём.

– Да минует их чаша зла!.. – пожелал Генерих, смахнув со щеки слезу.

Слушали ветры сказ южных братьев, кивали, друг на друга посматривали. Необычные кёнинги на необычный тинг собрались. И необычно для ветров молчали. Тихо было в это время по всей Ландии. Несколько дней стояли в небесах облака, несколько дней с деревьев не упало ни листа, и разгладились волны морей. Свейские крутобокие ладьи забыли о власти парусов. И если срывалась из облак снежинка, то падала она отвесно.

Советник Бикки вошёл в зал. Даже этот человек сейчас почувствовал трепет перед кёнингом. Был мутен взгляд у Германариха, лицо темно, обветренно, скулы заострены, давно не стриженные волосы грязны, у висков и на затылке – вытерты краями шлема, где-то выхвачены, отсечены чьим-то мечом целые пряди. Были воспалены у кёнинга веки, искривлены свежим шрамом губы, и борода но краям шрама распалась надвое, – чей-то точный он пропустил удар. От этой недавней раны трудно было говорить Германариху, он слова произносил с присвистом, старался плотнее сжимать губы, пряча, что сразу под шрамом недоставало нескольких зубов.

– Где? – в нетерпении спросил кёнинг.

– Под пыткой выдали служанки! – в поклоне склонился Бикки. – Файнцлейвгард...

Германарих злобной хищной птицей сорвался с трона:

– Догоним! Эй, свита! Раны будем после считать. И после обласкаем женщин. В сёдла! Далеко уйти не смогут беглецы.

Подобно стае свирепых Норн-псов, шли по свежему следу малые кёнинги из свиты. И среди них – Амал Германарих на чёрном коне.

Секла лошадям ноги колючая снежная позёмка. В стороне, уже стиснутый прибрежной кромкой льда, парился широкий Данп; медленно плыли по нему редкие льдины, таял, падая в свинцово-серую воду, снег.

– Догоняем!.. – сказал кёнингу Бикки, радостно показывал вперёд. – След не успевает позёмкой закрыться. Кони у них устали, идут неровно.

– Молчи, Бикки! – мрачно оборвал Германарих слова советника.

Подхлестнули лошадей кёнинги, оттеснили советника в хвост погони. И Германарих глянул на них одобрительно. Удивились этому готы, не помнили они ещё одного такого дня, чтоб Бикки был неугоден кёнингу, чтоб раздражал его. «Значит, дорог Германариху Рандвер, дорога ему Сванхильд, что не может простить советнику сказанной о них прилюдно правды. Неужели предпочёл бы кёнинг незнание этой правды? Верно, стар стал!»

И увидел Рандвер погоню за спиной; сквозь шелест позёмки, сквозь пересвист низового ветра услышал крики и перестук копыт, бряцание оружия услышал.

Пригляделся: Амал Германарих на чёрном коне, малые кёнинги – рядом.

Тогда развернул коня Рандвер-сын, вскинул лук тугой и пустил десяток стрел. Взмахнули руками пятеро кёнингов, вывалились из седел и теперь, запутавшись в стременах, волочились по земле за конями. Не сосчитать им более старых ран, не обласкать уже женщин.

И кёнинги доблестные вскинули луки, но запретил им стрелять Амал Германарих.

– Так возьмём! Лошадей их загоним. А у нас, побратимы, теперь сменные кони есть.

До вечера гнались, не отставали, шли всё дальше на север. Прекратился ветер, посыпался на землю густой снег. И холмы, и леса укрыл белым. И труднее стало лошадям, выбивались они из сил, спотыкались, ранили ноги о занесённые снегом камни.

Сказал Рандвер:

– Нам лишь темноты дождаться. В темноте обманем.

Ответила Сванхильд:

– Что с нами будет, если не скроемся? Рандвер! Убьют нас, я знаю.

Тогда снова развернул коня сын кёнинга, снова выпустил несколько стрел. Но дрожали от усталости руки. И меткие стрелы соскользнули с железных кольчуг.

Всё чаще спотыкался конь у Рандвера, всё медленней бежал.

Догнал Сванхильд, ещё сказал, с надеждой озираясь на небо:

– Нам темноты б дождаться... А этой своре достанется лишь лошадиный помёт...

– Они убьют нас, Рандвер. Я знаю, – подавленно склоняла голову Сванхильд. – Видишь, из-под снега засохшие цветы торчат? Нам знак, что не судьба! Догонят Норн злые псы... Рандвер, что с конём твоим?..

Пал конь Рандвера. Сказал сын кёнинга:

– Беги, Сванхильд! И лук тебе, и стрел немного. К Бошу беги. Я задержу. Во тьме следы запутай...

«Что зарок? Слова Ульфилы? Что доброта? Что Бог?.. Если не судьба! Когда из снега сникшие цветы торчат! Норн злые псы всё ближе».

– Беги, Сванхильд! Да про меня помни...

Но сошла с коня дева фиордов, ответила:

– Что я без тебя? Мой Рандвер. Они убьют нас. Пусть убьют!.. Но страшно. Ох, как страшно, Рандвер. Не пощадят... И пусть не пощадят! Но страшно!.. Не держат ноги.

Злился Рандвер:

– Беги, Сванхильд! Мне будет легче.

– Поздно! Да и что я без тебя?.. Как хочется жить!

Обнял любимую Рандвер:

– Хочется, ты верно говоришь. Но жить мы вместе в Вальгалле будем. Здесь не суждено! Как всё же Файнцлейвгард далёк, как уже близок Германарих...

Заглядывала ему в глаза Сванхильд:

– Милый Рандвер, я не жалею. Как были мы близки!.. Только очень страшно. С нами – все! И больше ничего не будет. Ничего! А мы так молоды... Скорей бы уж! Не держат ноги.

И спереди, и сзади, со всех сторон подъехали, окружили их малые кёнинги из свиты. Первым Германарих был на чёрном коне, последним был Бикки на коне сером.

Рандвер, крепко прижимая к груди Сванхильд, поддерживая её, поднял меч, сказал:

– И всё же отпусти нас, отец! Или пощади её, а меня убей. Я отброшу меч, не стану защищаться. Лишь пощади, прошу, Сванхильд!..