Текст книги "Побеждая — оглянись"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Глава 2

а рождение Божево съехалась отовсюду именитая знать, риксы с нарочитыми мужами и чадами, челядь[10]10
  Челядь – домашние; челядинцы – домочадцы; челядин – раб; чадо – ребёнок.


[Закрыть] их. Прислужных смердов оставляли дожидаться у ворот рядом с чернью Веселиновой. Им под открытым небом свой пир устроен был: бочки повыкатили, простую снедь принесли. Сами же именитые в чертоге собрались. С богатыми дарами пришли. Несли люльки, резные окрашенные куклы, льняные полотна и готовые одежды. Иные скот привели, дали оружие или сбрую. Были здесь и гости дальние: бьярмы и суумы, тоже югорского племени люди, широколицые, беловолосые, в длинных расшитых рубахах, с медными кольцами на висках, с янтарными браслетами на запястьях. Был и конунг свейский Бьёрн с десятком мужей отважных, как на подбор, рослых, молчаливых, рыжеватых волосом. Среди них скоп с арфой выделялся красотою своей: тонок, строен, нежен-бел. Глаза же остры и цепки у прозорливца. Всё подлавливает скоп, дружинный певец, взглядом своим. Торгрим – имя ему. Ещё и свойственники конунга были из припонтийских готов. Высокомерные и злые, держались особняком, при входе в чертог с оружием нехотя расставались, глядели-дознавались, куда уносят его, во всём спешили усмотреть Келагастово коварство.

За столами сидели тесно, плечом к плечу. Сидели на длинных дубовых лавах. А на столах теснота ещё большая: нож воткнуть между блюдами невозможно, только лишь малую солинку уронить. А челядью ещё более готовилось. Над жаром очажных углей целый олень подходил ко времени. Двое смердов тяжёлым воротом поворачивали тушу, медленно поворачивали, чуть заметно. Нерубленая дичина, она, известно, жар любит. Пламя некстати. Огонь сжигает и выпускает из мяса сок. А бездымный жар от прогоревших еловых шишек, от берёзовых полешек держится долго. Мясо в нём румянится, кроется хрустящей корочкой и пропекается равномерно, до самых костей. Между рёбрами туши всякой мелкой дичи понабито было вперемешку с корешками и травами: подсвинки, заяц, птица. Всё это вымочено в хмельном мёду и омыто квасом. Тушки тоже начинены, уже овощью. В какой-то из них спрятано Келагастом золотое кольцо. Кому попадётся оно, тому для младенца вторым после отца стать и особый подарок преподнести. Но не каждому такая тушка перепадёт, а только тем, кого сам отец в свой род пожелает, сына доверит. И уже одно то, что ты на своём блюде кольцо ищешь, честь для тебя немалая.

Для кружек и кубков на столах места нарочно не оставляли, чтобы за трапезой человек всё время в руке хмельное держал, и пил, не отставляя, и чтобы все видели, как он пьёт, и чтоб без ведома самого пьющего ему не налито было. Так каждый обозначит себе дозволенное, и обсуждающие острословы не скажут про него потом: «С налитым не совладал, жаден оказался, опойца!».

Первую славу княжич Добуж говорил, брат Свенильды, первой жены Келагаста. Весело говорил, между делом риксу польстил, расхвалил-превознёс Дейну Лебедь, будто не знал никто, что она лесная валькирия и младенец от валькирии же. И младенцу тому пророчил княжич долгую жизнь, высокие дела и достойную славу.

А вельможные между тем друг другу шептали:

– Вьюном, смотрите, вокруг Келагаста вьётся Добуж. Всяк на место риксово метит, а этот вернее всех идёт, по-родственному. Но диво! Сын Келагастов ему по нраву пришёлся. Приметьте, как Добуж сопернику рад. И славит всячески, и блага речёт, и сам на руках готов носить чадо. Можно ли верить этому? И Келагаст верит ли?

Когда кончил говорить княжич, то к Лебеди Белой подошёл, при всех перед ней колено склонил, устами коснулся рукава её, лёгкого крыла.

– Красота твоя необыкновенная чертоговы стены освящает, Дейна, – сказал тихо. – Гляди, скальд Бьёрнов глаз с тебя не сводит, бледен стал. А многих уж видел Торгрим в походах со своим господином. Порукой словам моим его восхищение!

Кубки и кружки высоко поднимали сидящие, краями крепко стукались, от чего плескалось питьё на руки, по рукавам стекало. Но не замечали этого, не привычны были беречь малое, не умели жалеть большого.

Бьёрн-конунг Дейне особый подарок по рукам послал: янтарный кубок изящной резьбы, тонкой шлифовки. Белёсые жилки внутри камня затейливо переплетались с насечкой. И рисунок оттого казался глубоким. Свет, играючись, по жилкам пробегал, и от этого будто оживали сказочные эльфы, никсы и тролли[11]11
  Эльфы – в древнегерманской мифологии духи земли; никсы – духи воды; тролли – духи гор.


[Закрыть]. Сверху, по ободку, шла золотая кайма, а по ней были мелкие знаки начертаны.

– Что означают они? – спросила польщённая Дейна.

– То руны! – ответил Бьёрн. – А смысл содержат такой: «Дитя воды, твёрд, как камень, и чист, как воздух гор». Кубок у нас в Ландии выточен, отнял я его у гельветов[12]12
  Гельветы – одно из кельтских племён. В настоящее время в кельтскую группу народов входят ирландцы, уэльсцы, гэлы и бретонцы.


[Закрыть]. Теперь даю тебе!..

Вот Келагаст-рикс отослал Дейну Лебедь с сыном. И гости себя привольней повели. Пить стали больше, говорить громче, есть непристойней. Мясо разрывали руками и зубами. Что покрупнее, то ножами секли. Маслились лица, и рукояти кружек маслились. С хохотом швыряли кости к очагу, где их на лету хватали княжьи псы и затевали драку с рычанием и визгом. Всех веселило это, и, кидая новую кость, гости старательно метили в голову самому злому кобелю. Но тот всегда ловко уворачивался, отнимал добычу у наседающих выжлецов и громко разгрызал её крепкими зубами.

Молодые кольчужники, захмелев, стали силой своей похваляться и бранными удачами. Споры решали борьбой на руках. И праздновали побеждённого посрамлённого хвастуна, и славили победившего скромника.

Объедки и опустевшие блюда челядины убирали вместе со скатертями. И новые скатерти стелили, блюда другие несли.

Свеи сначала обособленно сидели, по давней привычке чуждались общения, не выказывали дружелюбия, молча наблюдали за пиршеством. Но потом, разгорячённые питием, и они разошлись, с другими перемешались и, восхищаясь собственными деяниями, раскладывали перед собой мешочки с языками побеждённых врагов. О каждом языке спешили свою сагу поведать. Пересказывали те бранные слова, что когда-то слетали с этих языков. Но многие не верили свеям, говорили, что не все языки человеческие, а у многих и на языки-то не похоже... Поднимали на смех. Прекращали свеи считать языки, затевалась драка до первого падения. Другие, что потрезвее, потешались над спорщиками. Так все нескучно делили друг с другом досуг.

Особо жаждущие толпились у бочек, пивом ополаскивали кубки и брагой наполняли. Не столько уже пили, сколько, хмельные, обливались. Рубахи тонкого полотна и волосы на груди были мокрыми, клеились к телу. Некоторых кольчужников, вдруг отяжелевших, осевших у стен, склонивших голову на собственную грудь, уносили спать. А до оленя не дошло ещё! Те двое челядинов, что ворочали воротом тушу, были от близкого жара потны и красны.

Келагаст со всеми наравне пил, ел много. По короткой широкой бороде меды стекали на пол. И мокрыми были у рикса плечи, и огромным пятном темнела рубаха на груди.

На месте Дейны теперь сидел Добуж-княжич, был совсем трезвым. Своей силой на хмельное он давно известен, ещё с Любомиром часто пивал. Однако не знался Добуж со смердами-чернью, злата не раздаривал, по весям не гулял.

Келагаст за столами весел был и шумен. Также со всеми псам кости бросал, подзадоривал кулачные схватки, хвалил-одаривал победителей, не замечал приумолкших побеждённых. Княжич же что-то ему тихо наговаривал на ухо. В затишьях между взрывами смеха долго Добуж шептал, на что югорские князьки-данники поглядывали с опаской, между собой тревожно пересматривались. Но почти не слушал князь.

Наконец кивнул Келагаст Веселин, ответил негромко Добужу, и тогда тот вышел. А когда вернулся, то не один, а с четырьмя градчими[13]13
  Градчие – стражники.


[Закрыть] и смердом. Ростом с медведя тот смерд был, также широк и тяжёл и одет дивно в такую жару: шкура медвежья на плечах. Космата, невыделана та шкура, на отворотах мездра сально блестит, бляшки жёлтого жира светят; шерсть наружу, почёсана, спутаны лохмы репьём. Для рук дыры широкие не прорезаны, а вырваны. Ноги той же шкурой обёрнуты и перехвачены сушёными жилами. Бос и грязен смерд, сам лохмат и в крови вымазан. Дичиной от него потянуло по чертогу. Выжлецы забились в дальние углы и с утробным рычанием скалили из темноты пасти. Гости с любопытством смотрели на смерда. Слышались недобрые насмешки.

– Огня дайте больше! – крикнул прислужным Добуж. – Поглядим на этого красавца.

Осветили чертог. Постепенно стих шум. Озверевших выжлецов пинками вытолкали вон.

– Скажите! – послышалось среди гостей. – Не из тех ли он диких, что праздно по лесам шатаются да поедают лошадей, нагие и ростом великие?

Все столпились вокруг смерда, плотным обступили кольцом, опьяневшие, развязные. Разглядывали, щупали, открыто восторгались. Указывая, совали пальцами в лицо. А некоторые и кулаком норовили ударить смерда, однако отодвигал он таких от себя тяжёлой пятерней.

– Что содеял этот пришлый смерд? – спросил Келагаст.

Выступил в круг один кольчужник-градчий, ответил риксу:

– Он троих твоих людей, господин, в нижнем граде ручищами помял. Они, дескать, его в лесу за медведя приняли, стали собаками травить да хотели рогатиной взять из-под валежины. Поранили только и бежали. Но он их в граде догнал, когда с псами кончил.

– Валежник по нему самый дом! – сказал Добуж.

Захохотали все пьяно, безудержно.

– Почему в берлоге сидел? – довольный забавой, спросил Келагаст.

– К тебе, господин, под руку селиться шёл, – хмуро ответил смерд, – да яма подвернулась, ночевать залёг ещё засветло. В одёжке такой не хотел под твой взор являться. А тут с выжлецами на меня. Да рогатину суют. Озлился... В злобе-то я и память теряю, всякое сотворить могу.

– Имя хоть помнишь своё?

– Тать.

– Тать? – удивился князь и добавил: – И берлога жильё по тебе, и имечко по образу подобрано.

– Прозванье это, господин, сызмальства.

– Что ж ты! С малолетства шалишь, покой добрых людей смущаешь?

– За силу свою прозван. Я ведь шкуру эту с медведя голыми руками содрал – с живого почти.

Опять раздался общий смех, но уже слышалось в нём и одобрение.

– Так, позабавились! – осадил Келагаст и с внезапной угрозой вновь приступился к смерду. – Как наказать тебя за побитых людей?

– Могу отслужить тебе, как того сам пожелаешь. За тем и шёл. И градчих твоих по пути пожалел, не тронул. А и их помять мог, поймай меня потом. Считай, сам пришёл. Дело же умею любое. Отслужу, не пожалеешь.

– Что же умеешь ты, такой? – удивился рикс.

– Всё могу, во всём искус имею, а особо могу правду говорить. Не любят её, боятся, и мне за неё повсюду ужиться не дают. А правда – она есть главное! За неё и жить, и умирать одинаково ценно. Но одни не знают правды и говорят, другие знают, а говорят иное, третьи, зная хорошо, молчат, плутуют или боятся. Я не боюсь.

Отошла Келагастова угроза. И другие слушали внимательно.

– Мудрёно говоришь!.. Какой затейливый попался смерд! – задумался на мгновение рикс. – Так скажи и мне правду одну. Громко скажи, ежели не боишься.

Придвинулись ближе нарочитые; потеснились, затихли гости.

– Правда тебе такая, Келагаст! – сказал Тать. – Жесток ты ещё более Огневержца болотного. И убил больше. И самого тебя вроде давно удавить следует. Однако затеял ты хорошее дело. Ты разрозненное объединяешь, ты крепишь давшее трещину...

– Конунг! – прервал Татя Бьёрн-свей. – Дай ему меч. И верни мне мой. И я убью его!

Остановил Келагаст Бьёрна, руку положил ему на плечо.

– Говори дальше, Тать.

– Могу сказать тебе, господин, и вторую правду. Слышал я, будто ты, обычаю вопреки, власть хочешь наследную установить и потому так сына ждал. Правда такая: все те, кто сейчас пируют с тобой и на меня, правдолюбца, глядят гневно, враги злейшие твоему народившемуся сыну. И после смерти твоей недолго Божу жить – поступят с ним, как с тем жертвенным козлёнком. А третья правда: стар ты уже, Келагаст!

Тихий ропот пошёл по устам слышавших, хмель покидал головы отчаянных, зло глядели на смерда нарочитые, но пока молчали, ждали риксова слова.

И сказал Келагаст Веселин Татю:

– Не дурна голова твоя, вижу. Жаль сечь такую. Нового ты мне ничего не открыл. Но смелость твоя похвальна. Что ж, служи! Ты достоин жить возле меня.

Призвали к очагу прислужных челядинов, тяжёлую тушу с жара сняли, уложили на горячие доски. Здесь на части её секли, расшивали набитое дичью чрево. Голову знатным гостям поднесли, также – сердце и печёнку. Келагаст мелочь делил. Свеям, готам, своим риксам да нарочитым, не обделил и югровых князьков. Все получившие немедля разрывали тушки, искали кольцо, но не находили. Тогда следили за другими. Кому выпадет удача?

На миг задумался, крикнул рикс:

– Пойди сюда, Тать! Ты у нас тоже именит. Таким-то прозвищем. И тебя почётом жалую, не в обиду гостям, а по собственной прихоти. За правду твою развесёлую возьми отведай зайчатины.

– Рви её, дурень, не разглядывай! – подсказал Добуж. – Удачлив ты, гляжу. Из берлоги да сразу в княжью милость!

Будто сказанного не слышал, не ответил княжичу Тать. Руки не торопясь омыл в бадье у двери и разломил тушку. Тогда увидели все, как ему на широкую ладонь, на жёлтые потресканные мозоли выпало малое колечко, золотом матово блеснуло.

Тихо сказали среди нарочитых:

– Смерд стал вторым после рикса! Нехорошо повёл Келагаст. С кем он вельможность сравнял? Кому риксича доверил? В грубые руки сыновье золото вложил. А в руках-то тех не золото, колья заусенчатые впору держать.

Но Келагаст спокоен был, словно и это предвидел. Сказал:

– Славный выбор пал. И не нам менять решенье.

Но видели, что будто не доволен князь, что будто не того он ждал выбора.

– Конунг! – возмутился уязвлённый Бьёрн-свей. – Верни, прошу, мой меч, и я не пощажу, забью смерда. И ещё пройдём по жребию.

– На него не гневись, брат Бьёрн! – ответил рикс. – Наш обычай таков. И поглядим ещё, что из всего выйдет. Плохой ли он опекой моему сыну станет, коль скоро с живого медведя одними руками шкуру снимает?

Тут засмеялся недобро Добуж, спросил:

– Но что этот именитый младенцу-риксичу подарит? Чернь-голь! – к нарочитым повернулся княжич, поддержки искал. – На нём же шкура одна. И та не его, а медвежья...

Но не поддержали нарочитые, прятали от княжича глаза. Не поддержали и многоопытные вельможные старцы, и гости промолчали. Опасались уже открыто Келагастова человека высмеивать, хоть и смерда.

– Как знать? – говорили друг другу в стороне. – Кто таков этот человек? Мы его сейчас унизим, грязью замажем, а он нас потом утопит в крови. Как ещё поведёт себя, посмотреть надо. А пока видно: хваток новоявленный да дерзок. Кажется, что однажды возьмёт, то не отпустит более. К нему присмотреться нужно, прежде чем надсаживать глотки. Добуж-то что? Силён, пока Келагаст стоит. Не будет Келагаста, растопчут Добужа, если сам не улизнёт. А этот не таков! Этому только право дай. Оно, похоже, и идёт к нему. Велико везенье! Хитроумно плетёт судьба людские пути...

– Что же, Тать, сыну подаришь? – спросил Келагаст.

Оглядел Тать дивно большое тело своё, руки оглядел да грязные медвежьи лохмы. Не потерялся, ответил:

– Жизнь ему долгую подарю, господин. Что ценнее её?..

Засветились, порозовели узкие слюдяные оконца. Под низкими стропильными сводами в едком масляном чаду едва светили огоньки плошек, копотью чернили стены.

По углам и вдоль стен, прямо на полу, вперемешку с выжлецами и челядинами, лежали, ворочались в угарном сне нарочитые кольчужники, широколицые бьярмы и иные югры. Здесь же спали припонтийские готы и вотчинные риксы. Господами разлеглись светловолосые свей. Пахло потом, медвяными парами разило от тел. Чуткие, сытые, дремали псы, морды свои прикрывали хвостами, настороженно вздрагивали и поднимали головы, если кто-нибудь шевелился рядом.

За высоким риксовым столом рядом с Келагастом, Добужем и Бьёрном сидел захмелевший уже Тать. Он о колено разламывал остывшие кости, дробил их о край лавы, выколачивал на блюдо желтоватый мозг. Душистые меды не из ковша пил, а из дубового ведёрка. И, перед тем как за питьё браться, утирал Тать о колена застывший на руках жир, усы и чёрную бороду расправлял, выбирал из них застрявшие остатки пищи. А пил он, держа ведёрко обеими руками, высоко запрокидывая голову, от чего на шее вздувались жилы и круто выступал кадык, глотал по многу и громко. Когда ел он, то гневно у переносья сводил брови, словно пугая кого-то, словно дикие звери собрались вокруг и не набрасывались на его еду лишь потому, что опасались сведённых бровей.

– Ох, и рожа у него! – посмеивался Добуж. – Не довелось бы во сне увидеть, а то и не проснёшься вовсе!

Келагаст на эти слова промолчал, а свейский конунг и не слушал княжича, он глядел на спящего скопа и жалел, что тот не может взять арфу и спеть новую сагу. Хоть огнём жги скопа – не добудишься.

Бьёрн заговорил об Огневержце, о котором упоминал Тать, и, собираясь вступить с чудищем в единоборство, чтобы этим помочь Келагасту, поднялся из-за стола. Скоп же его о том сложит после героическую песнь.

Посмеялся рикс над желанием конунга, насильно усадил свея на лаву, сказал:

– Нет на болотах никакого чудища. Не верь! Лгут валькирии, а хмель твою отвагу попусту разжигает. Пей, брат! Заливай огонь души, чтоб не тянуло ночью на болота.

Тогда Бьёрн-свей о другом заговорил:

– Много лет назад родила готская красная дева Ёрмунрекка. Так ещё одним достойным пополнился род Амалов. Что братья его? Что Агиульф, отец его? Хотя тоже из рода нашего, но слабы. Ёрмунрекк – сила! А эти, – он кивнул на спящих готов, – тоже родня мне. Но фиордов и не видели, не видели и настоящих льдов; из наших горных ручьёв не пили, по морю нашему бурному не ходили. Что же они знают тогда, припонтийские?.. Ещё у нас Эбер-вепрь с золотой щетиной живёт. Хочешь, сагу скажу?

– Пей, конунг! – ответил Келагаст хрипло. – За Ёрмунрекка твоего и я выпью. Пей и ты, Добуж. Эй, Тать! Наполняй кубок свой. Судьба твоя – прекрасная юная дева – сегодня, закрывши очи, идёт за тобой. Как знать, послушает ли она тебя завтра? Не обратится ли в желчную старуху?

Выпил Бьёрн, подбородок утёр рукавом, продолжал свои речи:

– Что ещё говорят, слышал я. А то, что не Агиульфа он сын. Но народился от асов[14]14
  Асы – боги. «Как все антропоморфические религии, скандинавское язычество представляло себе богов по идеализированному образу людей. Боги представлялись более могущественными и совершенными, чем обыкновенные люди, но отнюдь не всемогущими и бессмертными или лишёнными человеческих страстей и страданий. Мифы рассказывали о рождении богов и содержали указание на их грядущую гибель. За человекообразными богами стояли древние пережитки тотемистических представлений: с богами связаны священные животные (например, волк или ворон как спутники Одина). Широко распространена вера в существование «оборотней» («человек-волк»); душа человека (его «двойник») также появляется в зверином облике. «Государство богов» строится по образцу человеческого общества, как патриархальный род». (История зарубежной литературы / М. П. Алексеев, В. М. Жирмунский и др. – М.: Высшая школа, 1978. – С. 38).


[Закрыть] Ёрмунрекк. Потому прозвали его Могучим. А так, поверь, и говорят, что ещё во младенчестве он был крепышом, матери же все груди искусал. А теперь, сам знаешь, славен воин Ёрмунрекк. В подарок ему заговорённый меч везу. Ещё Вёльва-прорицательница заклинала его. Меч-то удачен, с ним бесстрашен всякий. Насмерть разит, от чела рассекает до паха!..

Поднялся из-за стола Добуж, ухмылку свою, неверие пряча. К двери подошёл, ударом ноги распахнул её настежь. И вместе со светом ворвался в чертог утренний воздух, низами прошёл, под кровлю ударил. От того вздрогнуло чадное облако, затрепетали огоньки плошек, а некоторые и погасли под свежим дуновением.

Келагаст плеснул пивом на спящего челядина.

– А ну, гони сюда дударей-бубенщиков! – крикнул. – Позасыпали все, слабосильные. Время веселья пришло!..

Глава 3

а другую ночь, да в самый свет луны, Дейна Лебедь неслышно поднялась с ложа, опасливо покосилась на спящего рикса. Тот, казалось ей, в темноте ещё безобразней стал. И стар, и пьян, и зол.

Келагаст всегда был с ней груб. Своими руками, точно клещами, он часто хватал её за плечи, радовался, причиняя боль. Страшась старости и собственного бессилия, Келагаст ненавидел молодость Лебеди, красоту её колдовскую ненавидел, и нежность этой кожи, и милость этих глаз... И ещё более озлоблялся, не видя страха в глазах у Дейны. А в озлоблении славил Келагаст обычаи: «Да будет умерщвлена жена по смерти мужа! Да пусть тело её горит возле ног его! Так останется мужу верна и ему без остатка отдаст тепло своё. Ему! И никому другому!» Смеялся Келагаст, сказав слова обычая, и ещё добавлял: «Случись что со мной, и тебя неминуемо сожгут, иного не допустят вельможные, знаю. И там, в заоблачном прекрасном саду, вот эти глаза, вот эту кожу прежде всего любить буду, потом ненавидеть. Там сравняемся мы. И иных не нужно мне. У ног моих гореть будешь. Ноги мои в дыму и огне обовьёшь». Но всегда кротка была, молчала Лебедь, а Келагаст не верил в кротость валькирии.

Легонько скрипнула дверью, приоткрыла её Дейна. Оглядела луну, полную, серебристую, чуть прикрытую косым пёрышком малого облачка. Почти не видны были бледные звёзды на чёрно-синем небосводе. Небо же виделось бесконечным. Здесь, вблизи, посветлее, а дальше – чёрное-чёрное. Оно было огромным. Оно цеплялось за тело бесчисленными невидимыми нитями, очень тонкими и слабенькими, оно тянуло к себе, проваливало в себя, в глубь-черноту свою засасывало, наполняло страхом. У неба было своё лицо, такое огромное, что нельзя разглядеть его вблизи, нельзя охватить взглядом. И нельзя понять, чем грозит это лицо. Казалось, что тело вот сейчас с невероятной волшебной лёгкостью поднимется в небо. И помчится всё быстрее, быстрее – туда, в черноту, в вечную смерть, в страх... А может, в жизнь вечную, в восторг и ликование?

Обычный человек не боится неба. Только валькирии испытывают страх перед ним, поскольку только они могут ощутить прикосновение цепких ниточек-петелек, которые будто ощупывают спину каждого человека в надежде найти сложенные крылья. Если отыщут, то расправят их и всего человека увлекут в небеса. Поэтому боятся валькирии раскрывать свои крылья. И даже однажды решившись на это, летают невысоко и недолго.

Так, испуганная мягкими осторожными ниточками-петельками, Дейна почти бессознательно рванула на себя дверь и задвинула засов. И были ущемлены невидимые нити, раздавлены тяжёлой дверью.

А за спиной, в напряжённой тишине, которую, казалось, даже можно ощупать руками, только пожелай, заворочался, продолжительно вздохнул или что-то пьяно пробормотал Келагаст. На миг почудилось валькирии, что глаза-то риксовы открыты и совсем не пьяно глядят на неё. Вздрогнула, присмотрелась. И теперь уже виделось ей, что не просто глядят они, а смертельно вытаращенные, с оголёнными белками, неподвижные и злые, пронизывают всё её существо, мучают, за каждым следят шагом.

Отвернулась Лебедь и долго стояла без движений. Знала, твердила себе: «Спит он, пьян он, не глядит он». Верила: только чудится ей. Желала: да не подняться ему.

Потом свейский кубок достала с полки, провела пальцами по граням холодного янтаря. Серебряным ковшиком зачерпнула из бочки воды. Зачерпнула и сразу под ковшик ладонь подставила, чтоб не рушил тишину капельный звон. Совсем немного в кубок воды налила, едва прикрыла ею донышко...

И верно, не спал Келагаст. Слегка приоткрыв веки, он следил за Дейной, стараясь не шевельнуться, не выдать себя. Она же дрожащей рукой ощупала себе живот и, зная, что не видят её, не стыдясь, подняла подол рубахи. Долго развязывала тонкий ремешок, который глубоко врезался ей в бёдра. Не справилась с узлом, разорвала ремешок Лебедь. И теперь держала в руках лоскуток кожи или мешочек, тайный оберег[15]15
  Оберег – талисман, амулет.


[Закрыть] волкоданки. Этого не разглядел Келагаст.

А Лебедь не скрывалась, что-то высыпала в кубок, опустевший же лоскуток бросила в очаг. Тихо помянула чистотел-корень. То явственно слышал Келагаст, но ещё яснее иное донеслось.

Восстань из мрака, свет волшбы! – шептала Лебедь и встряхивала кубок. – Покинь хоровод мертвецов. Пройди в меня через руку мою. Дай силу и засвети, дай облик и погасни. И выполни слово моё! Не навет, не наговор, не приговор, не заговор. Чистый оговор нежному дитяти: недугом не ухватить, остриём не поразить, словом недобрым не уязвить, не опоить зельем, ни огню предать, ни хладу, ни воде, ни камню, от младу к серебру, от низу до верху пристань к имени Бож...

И полыхнул огнём кубок! Да так ярко полыхнул, что сквозь рубаху тело Дейны высветил, волосы её, распущенные по плечам, спутанные у ног, так пронизал, что каждый волосок отдельным от других виделся. И погас свет волшбы сразу, словно и не было его.

Ослеплённый, схватился за глаза Келагаст, на ноги встал и стоял так, пока не вернулось зрение, пока не смог различить в темноте отвернувшуюся от него Лебедь.

– Ведьма!.. – крикнул рикс, будто метнул что-то в спину Дейне.

Но от того не шевельнулась она, даже не вздрогнула от резкого окрика и стояла, как прежде, к нему спиною.

Грубо ухватил её Келагаст за мягкие, податливые плечи, к себе круто развернул и... отшатнулся. Седая морда волчицы смотрела на него холодными жёлтыми глазами, равнодушно смотрела, недвижно. Ещё, ощерившись, беззвучно скалила в темноте сточенные годами зубы. А на месте языка у волчицы были змеи. Они выглядывали из пасти, готовые ужалить, и угрожающе двигали раздвоенными язычками.

Здесь совсем потерял разум рикс. И потерял память. Он только видел руки свои, которые со всей силой, неистово и жестоко били по злобной морде хищника, рвали мерцающую огоньками шерсть, вышибали стёртые зубы, давили змей и разбрызгивали кровь. И упал Келагаст, и, скользя ногами, пытался подняться, по не пускала боль. Невыносимая, дикая, она сжимала ему виски, неумолимо росла в груди и, будто тяжёлый шершавый кулак, подпирала изнутри горло, отчего трудно было дышать.

Рано утром, едва разлился над Восходом свет зари, едва прокричали первые, пролетающие над градом птицы, старого Келагаста нашли мёртвым.

Сначала увидели градчие Дейну Лебедь. Прижимая к себе ребёнка, шла к ним валькирия босая, растрёпанная, в мятой рубахе, разорванной у груди. Во взгляде её показалось градчим безумство, потому посторонились они, не задевали. Кто знает, на что способна безумная валькирия? Друг другу между тем замечали:

– Лицо-то, лицо бледно! Что с ней? Глаза-то, глаза запали! И просветлели-то глаза её как, гляди!

– Словно бремя какое скинула, словно чудо свершила. Безумна она! Выходит, и ведьмачки могут безумными быть.

– Вот ведьмачки-то и безумны всегда. Больше нас, простых, знают, больше нас умеют. Оттого и безумие находит на них!.. Ребёнка бы отнять. Сотворит ещё с ним что-нибудь...

Но сообразили наконец, что не безумна Лебедь. Увидели, перепугана она, вся дрожит, подгибаются ноги. На светёлку свою показывает, а сказать не может. Кинулись тогда градчие в светёлку риксову и нашли там мёртвого Келагаста.

Сразу позвали вельможных. Вместе с ними и Тать пришёл, взял рикса за плечо, на спину перевернул. Увидевшие Келагастовы глаза отступили назад. Недвижно смотрели глаза и зло, раскрыты были так широко, что оголились белки. А борода была всклокочена, смята. Изломаны, искривлены яростью княжьи губы. Кисти рук разбиты в кровь, сломаны пальцы.

И волчью голову увидели люди. Сорванная со стены, она лежала рядом. Помята, раздроблена была, клочья шерсти вырваны, клыки вышиблены. И вся забрызгана риксовой кровью.

– Похоже, одолела его огневица, – сказали градчие.

Ухмыльнулись, переглянулись вельможные:

– Вернее, от медвянки то. Не пересилил хмеля Келагаст. Жаден он оказался. А сына Любомира за опойство корил...

Среди других голосов и Татя голос услышали:

– Сбылась моя третья правда, – сказал он Лебеди. – Второй не допустить бы. Чадо твоё жить должно. И жить будет.

И снова переглянулись вельможные, настороженно покосились на Татя градчие. Мрачнел, не злословил на смерда Добуж-княжич.

А Дейна Лебедь и не слышала слов. Сошла с её липа бледность. Ребёнка же прижимала к груди ещё крепче. Однако не противилась, когда огромный Тать, одетый в прежние свои лохмы, провёл по ручке ребёнка пальцем с изломанным почерневшим ногтем. Только удивилась Дейна тому, как подобрел на миг, стал с собою не схож этот косматый и грубый смерд. Видела, как хорошо приглядывается к Божу Тать, как легко он касается нежного тельца, как уверенно пророчит, что славным риксом будет её сын.

Выбрали из островов тот, что побольше других, что посуше, выбрали. Тяжёлыми дубовыми плахами устлали его, затем выложили берёзовыми чурками вперемешку со мхом, хвоей сосен и сухостойных елей. Берёза – она горит хорошо, прогорает долго, жар крепкий держит. И уголья её остаются малы, потом совсем в пепел рассыпаются.

Берёзу покрыли сухой сосной, смолистой и лёгкой. Эта, напротив, быстро сгорает, огнисто, с треском стреляя угольками, вьётся сизым дымком. В том дымке каждая струйка видна, если их не разметёт ветром.

На самый же верх навалили зелёной хвои для мягкости и большей дымности. Чтобы в безветрии высоко поднялись густые дымы, чтобы многим о скорби поведали.

Вот Келагаста-рикса облачили в дорогие одежды. Именитые мужи, длиннобородые старцы, одетые во всё белое и простое, возложили его на последнее ложе. Вот расправили они складки одежды риксовой, расчесали ему волосы, усы, бороду. Губами коснулись правого рукава, сказали грустные слова прощания и бодрые слова напутствия. Нарочитая чадь, статные кольчужники, взойдя на помост, уложили возле Келагаста оружие и доспехи. И головы склонили.

Женщины с плачем-песней принесли посуду и снедь; юные девы осыпали тело господина своего лепестками цветов, носок княжьего сапога целовали, величали Келагаста ласковыми именами. А смерды лучшего коня для него зарезали, укрыли тому коню круп попоной, на которой были вышиты луна и звёзды, уздечку надели, поправили стремена. Пусть лёгким будет для рикса последний путь!

Дейну Лебедь не тронули вельможные. Разумно рассудили:

– Дитя у неё малое. Пусть растит. Если же сожжём валькирию, то этим только загрязним риксов прах. Валькирий в землю закапывать следует или в омутах топить. Но не сжигать с человеком – лучшим из людей!

У помоста на колени поставили Лебедь, ребёнка не забрали, позволили держать на руках. И стоя впереди всех, боялась Дейна повернуться к людям. Знала, что встретит лишь злые усмешки, услышит обидные выкрики. Знала, что только ненависть к себе сильней всколыхнёт. Поэтому она неотрывно глядела на тело Келагаста. Но не видела ни его, ни обряда-приношения. Безучастная, без слёз в глазах слушала и не слышала слов, не вторила плачу плакальщиц.

Многие риксы косились на неё.

– Смотрите, – говорили, – даже слезу не обронит по смерти мужа, спину не согнёт в поклоне его праху. Вместо сердца, верно, лёд у неё.

Другие риксы и нарочитые не стыдились, не прятали вожделенных взглядов. На Дейну-валькирию, на тело её совершенное, на неприкрытую шею, на лопатки-крылышки жадно смотрели. Думал каждый из них: Как разойдутся все, так я ведьмачку эту возьму, пригрею себе на утеху, на пуховом ложе у себя поселю. А ведьмачонок что? Найду, куда уладить его. Кто за них иступится? Тот ли смерд? Дик, неразумен. Чисто дело моё!» Оборачиваясь на Татя, одаривали его презрением, кривили в усмешке губы.

Добуж-княжич беспокоен был, видел, как охладели к нему даже те, кто ранее самым льстивым держался, видел, что смута зреет среди именитых, что ревниво прицениваются они друг к другу; догадывался, что каждый прячет нож в рукаве... «Кому быть? У кого сипа?» А достойным себя всякий мнит, но не всякий то решает. Не было среди именитых только опечаленных. Известно – рады все. А особенно рады вотчинные риксы и югры-князьки. Иначе и быть не могло. Кто же под данью пожелает остаться? Мало кто плачет, каждый наперёд выгоды считает.