Текст книги "Побеждая — оглянись"

Автор книги: Сергей Зайцев

Сказал добрый Сампса:

– На забаву ли общее веселье, когда на душе юркой лаской свернулась грусть? Лежит и греет вроде своим пушистым тельцем... а и покусывает за сокровенное.

– Хорошо сказал, – оценила печально Ляна. – Много красивых слов. А как бы об этом сказало эхо? Каким словом?

– Радость! – воссияли глаза у песнопевца.

– Радость?

– Эхо повторило бы его много раз. И каждый раз слабее прежнего. Из этого всякий вдумчивый поймёт, что прозвучала угасающая радость. А угасающая радость всегда сменяется грустью.

Невольно засмеялась Ляна-дева:

– Вот не знают о том валькирии! Мне поможет, видно, крик о тоске. Скажи, что значит угасающая тоска?

– Ты уже смеёшься, Ляна... – с нежностью смотрел ей в глаза песнопевец.

– Ты добр. И красив. Я не замечала этого ранее.

– Да. Ты не слышала эха. А оно кричало тебе о радости.

– Вот и славно! – отозвался из своего угла усердный Верига. – Мне нельзя без иглы вечерами. А ты, дочь, не сиди. Говорить и заделом можно. Возьми-ка ячмень! Пять ковшей возьми. Прорасти то зерно, доведи до времени. Да ладонью ячмень поворачивай. Ты это хорошо умеешь! А сколько хмеля класть, подскажу тебе...

Глава 20

аалевшей зарёй не прекратились гулянья. Лишь не жгли более костров. И на их месте теперь высились дымящиеся кучи угольев.

Тать разослал нарочитых к риксам. Одного к полуденным послал, одного к Домыславу в Глумов. И во градец Капов к ведунам, и к дальним, и к ближним князьям югры посылал нарочитых; к князьям подданным и князьям антским вольным. Также и к Леде во град Ведль. Не забыл и некоторых других князей из леттов.

Говорил Тать вестовым, что кунигунда срок назначила пиру. Пусть к тому сроку все в Веселинов съедутся с дарами и речами, с челядью и чадью, с доблестными воинами и песнопевцами. Если у кого гости есть, то пусть и они едут на свадебный пир. Места всем хватит: Бож новый чертог заложил, по подобию прежнего, но шире и выше. И к назначенному сроку будет готов тот чертог, и освятится он пиром, и начнётся с того новый отсчёт дней. А кольцо-судилище Бож из середины в дальний угол переносит.

Гиттоф-кёнинг мрачен сидел. Иные сердобольные и жалостливые сочувствовали:

– На него глядя, можно подумать, что на дворе вечные сумерки и больше не увидеть живущим свет.

– И не глядите на него, не тревожьте. Пусть в себе переживёт поражение. Ибо всякому понятно: с такими могучими плечами обидно побитым быть.

Соглашались:

– Гнетёт его не сватовство неудачное, а проигранный поединок.

Гиттоф-гот, переживая свои сумерки, помногу и часто глотал брагу. Он морщился, подзывал челядина и, указывая пальцем на кубок, требовал:

– Вина! Неси вина!

Пожимал плечами быстроногий челядин, оглядывался на виночерпия.

– К вину не привычны здесь! То у вас на Данпе вино, да в Таврии, да у ромеев и словен. А у нас же подушистей пьют!

Кричал челядину виночерпий:

– Влей ему медов! Знаешь, где бочата стоят. Да возле них не крутись долго. Не по тебе честь. Питие княжье!..

И пил Гиттоф перебродившие меды, и мрачнел от выпитого ещё более. Глаза у него запали, скулы заострились. Тенью сидел гот.

А добрый Сампса возле Нечволода был. И говорил Сампсе разудалый десятник:

– Что за веселье!.. Каков гот! И ты, гляжу, такой же. Или за рикса не рад? Ты, Сампса, веселее всех быть должен. Ляна-то твоей теперь станет. Смелее только будь, уверенней тяни к себе красную деву Веригину, не то перебьют – желающих много, – ухмылялся Нечволод в усы. Мне поверь, все одинаковы девы. Виду не показывают, но только о муже и думают. Тискай её, мни, покоя не давай, не давай проходу... А ты скис!

Обнимали песнопевца кольчужники:

– Ты наш теперь, Сампса, – Веселинов.

– Он на Любомира стал лицом похож или на Добужа-княжича.

Находили объяснение:

– От одного хлеба сыты. Вот и схожесть.

– А Добуж-то где? Что не видно его?.. – спросили кольчужники, оглянулись на высокие столы.

– Отослал его, должно, куда-то Тать. Имеет обыкновение. А скрытность Татева известна.

Сащека-рикс поглядывал на Гудвейг-кунигунду, слушал говор нарочитых. Вот утёр он губы расшитым рушником, сказал:

– А ну, дружина, позовём-ка мы дударей-бубенщиков. Пусть не жалеют веселья, пусть нам что-нибудь покажут захожие.

Поддержали нарочитые затею Сащеки-рикса, оживились свей. Пригнали в чертог с десяток дударей. Ведёрко с ковшом поставили перед ними. А в том ведёрке утопили десять колец.

Сащека сдвинул в сторону кубки и блюда, сел на край стола, сказал дударям:

– Выпьете все – завладеете кольцами! Потом потешите слух рикса с кунигундою. И нас, остальных, развеселите. А исполните всё, как сказано, ещё перепадёт что-нибудь в руки ваши, в наших не задержится.

Без труда овладели кольцами захожие дудари, быстро до дна добрались – всего раз пустили ведёрко по кругу. Слов не говорили, песен не пели. Где стояли, с того места не сходя и заплясали под дуду. А дуда заливалась так умело, что казалось всем – заговорила она. И звонил колокольцами тугой бубен. Младший дударь, почти мальчик, встал у столба судилища и, сунув пальцы в углы рта, растянул губы до ушей. Так он изобразил бога веселья Переплута. А потом присоединился к остальным.

Вдруг один из дударей стал схож с Татем, а может, и с медведем. Того не разобрали глядящие. А другой воплотился в обличье Добужа-княжича или в Прежнего Всадника. Или показалось? Но правую руку в плясе своём всё за спину прятал. Старую шапку потёртую скинул с головы, как Добуж шлем скидывал. А может, не поняли его... Да только тени по стенам метались, лица кривились, быстро сменялись одно другим. Хоть темновато в чертоге было, не всё углядишь, не во всём уверишься, а заметили, что недобро смотрел дударь-Тать в застывшее лицо дударя-Добужа. А что дальше было, то совсем смазалось. Лишь вскочил один из захожих на лаву, испуганной птицей прокричал. И оттого замер пляс... А дуда простая, услышали, девой заплакала, застонала. Звучала жалобно, будто изливала плач-тоску. Здесь узнали все Ляну Веригину. Да с мольбою дударь смотрел на Божа-рикса, в самые глаза ему. Кубок по рукам передали, но выронил тот кубок дударь, брага лужицей растеклась по полу. Хоровод закружили другие, к себе зазывали-затягивали, но не шёл печальный дударь в их круг, всё на рикса с кунигундой смотрел и слёзы ронял в широкий рукав.

Сампсу сразу трое показали. Один волосы по плечи распустил, струны невидимые пальцами трогал, другой сел на полу, загрустил-запечалился, третий княжичем держался. Но третьего не поняли, потому и не все узнали его. Кто-то задумался, да не смог вспомнить, когда же песнопевец выглядел княжичем.

Тать на пляс смотрел, но дудари не видели, чтоб смутился он. Тогда дудари ближе подошли и ещё раз представили про Добужа и оборвали пляс, как прежде, криком испуганной птицы. Но Тать без внимания смотрел, говорил Бьёрну о закладке нового чертога; между сказанным рикса хвалил. Бьёрн кивал, соглашался. Дудари же, кляня полумрак чертога, рассмотреть не могли, понял ли их Тать.

Бож глаз в сторону не отвёл, то сделать заставил дударя-Ляну. Кунигунда же, не искушённая в таких зрелищах, только пляс и видела, скрытого в нём не поняла. Да и многого не знала. Только удивило её, что один дударь дважды птицей прокричал, а другой так упорно на рикса смотрел.

Сампса был своими думами занят, пляса не видел, лишь слышал дуду. Сидел возле Нечволода, свой пояс тонкими пальцами теребил, узлы на нём вязал да развязывал.

Вот смолкла дуда, остановились дудари.

И сказал Сащека:

– Злы дударики попались. Наплясали, настучали, песен не спели, слов не сказали! Напустили облако, а тумана не рассеяли. Ясность скрыли, намёком кончили. Боязнь это или неумение?

Отвечал старший из захожих, тот, что Татя представлял:

– Что кому невдомёк, то и нам не ведомо. Разъяснить не сумеем. Всякому своё понятно, всякий о том думу думает. Прав он или нет – пусть ещё поразмыслит над догадками нашими. Вместе живём! Слов не говорим, поговорку знаем: сороку язык губит – голова пуста, а громче всех трещит. Медведю шкура дорога, буй-туру – рога, а нам – заплаты наши. Не обессудьте! Представили, зла не тая, для развлеченья вашего.

– Накормите их вволю! – велел Тать. – Напоите и с собой дайте, сколько попросят, сколько скромность позволит. Пусть по весям и градам идут, правду свою разносят. Над догадками же теми пусть и сами поразмыслят. Нужно ли со дна тяжёлые камни поднимать, мутить воду?

– Вина!.. – потребовал опять Гиттоф и придвинул к себе пустой кубок.

Прислужный челядин побежал к бочатам. А виночерпий на того быстроногого челядина недоверчиво смотрел: очень уж скор оказался за медами бегать.

– Хороша кунигунда! – говорил нарочитым Сащека-рикс. – За такую бы и я вступил в поединок.

Крикнул готу через столы:

– Эй, Гиттоф! Против меня вышел бы?

Кивнул кёнинг, кубок одним глотком опорожнил да негромко затянул песнь своего воинства. И подсели к Гиттофу свейские конунги, за плечи обняли его, поддержали песнь:

 
Крепко-дружно воинство!
Плывут корабли. Ждут девы их, печалятся.
Но плывут далеко ладьи.
Кормчие знают, куда править. Что девы?
Был бы меч в руке, был бы кёнинг бесстрашен.
Чья дева предо мной устоит, карлы,
Если пал от руки моей бесславный муж её?
Плывут корабли! Жить нам мало.
Но проживём в победах и почестях.
Девы чужие ждут нас!
Ждут и богатства руки достойной.
Я захвачу, карлы, богатства те, но не удержу их.
Вам раздарю, побратимы храбрые.
Плывут корабли! Далеко плывут ладьи!
 

– Какова песнь! Слышали? – заметил Бож сидящим кольчужникам. – Собирать вас теперь часто буду. Не для праздности.

ХРОНИКА

а западных окраинах империи всё большую силу набирали союзы племён франков, саксов, алеманов и свевов. Они скапливались к северу от Лугдунекой Галлии и этим несли беспокойство в ряды малочисленных здесь имперских войск. От времён Константина Рим оставался под властью Византия. А Византий был раздираем междоусобицей среди представителей августейшей династии и кровопролитными религиозными спорами.

На востоке лютовали словены и готы. Они зарились на Родопы и в частых своих походах подбирались к ним всё ближе.

Грозные ромеи, помня своё былое величие, впадали в неистовство. Сражались на полях и обезлюдевших дорогах, на переправах и в лесах. Казнили, истязали на угольях пожарищ. И ещё более разрушали и жгли, и побеждали, и сами гибли в страшных поражениях.

Ни одна гроза прежде не шумела так, как шумело и звенело тогда железо. Ни один ливень не хлестал так, как несметные стрелы хлестали смертью в разные концы.

Многочисленные аланские конницы, бросив всё, оставляя у себя за спиной лишь взрытую копытами землю, запустение, разорение и гибель целых родов, уходили на тёплый запад. Они лились, подобно тяжёлому потоку, который всё сильное сокрушает, а всё слабое увлекает за собой.

И злодеяния не поддавались счёту. Чёрным месивом, взошедшим на людской крови, слезах и пролитом вине, расползалось зло но истоптанной земле. Вечно синее небо не слало знамений. Воды морей и рек не выходили из берегов, чтобы разом покончить с жестокостью. И громады голубого льда не ползли с севера, не затирали своей массой тех глубоких трещин, которые криво расчертили, изломали мир людей. А мир этот, по слухам звенящим, потерял голову и теперь, в своём неотвратимом падении, доламывал позвоночник ромейский.

Про Ворона сказали, что он разучился летать и оглупел. В нём осталось умения лишь для того, чтобы медленно проковылять но земле от трупа к трупу. Волчьи загривки бугрились складками сала, животы оплыли жиром. И до отупения доводила хищников сытая леность. Разляжется такой на пыльной дороге и дремлет. А человека идущего услышав, только чуть в сторону отползёт. Не найдёт сил, чтобы ногами подпереть тяжёлое брюхо. Вот кому раздолье!..

Земель не возделывали. Зачем, если всё будет выжжено, затоптано, залито, едва взойдут всходы, едва заколосятся стебли? Голод! А кому голодать в пустыне? И не было человека, который мог бы сказать: «Это моё! И земля, на которой стою, тоже моя. Она кормила ещё предков!». Все забыли про свою землю, потеряли свои очаги и кров. Всё смешалось, всё сгорело и умерло. Лишь осталась ненависть! И, потерявший всё, одичавший в этой ненависти человек выдёргивал меч из чьей-то уже закоченевшей руки и поднимал его на ближнего.

Так и словенам не хватало места под небом, новые земли манили их. Изгоняли, теснили рослых лангобардов, уничтожали свевов-алеманов, избивали силингов, топтали копытами дюны на берегах моря Венетского. Тогда же и ворвались в голубые просторы антские.

Советовали Божу-риксу вельможные:

– Призови свеев, князь! Слишком велика мощь словенская.

Отвечал вельможным светлый Бож:

– Иных призову, если сам пойду походом! Вотчины же наши обороним без помощи свейской.

И послал нарочитого нести стрелу по градам в одну сторону. И в другую сторону послал со стрелою же. Знак собираться воинству под остои Веселинова. И вскоре такое войско собралось, какое до сих пор ни под одним риксом не бывало. Воев словенских отбили и далеко в их земли прогнали. Многих взяли в плен.

Тогда пришли к антам послы готские. Божу в дар поднесли меч и сказали:

– Амал Германарих воинское твоё умение хвалит. Хочет в союзе с тобой словен дальше потеснить, а по том пойти вместе разорять сказочно богатые ромейские грады.

Но отказался Бож-рикс, а кёнингу послал ответный дар: пленника Бикки из везеготов. Того самого Бикки, что у словен был отбит, а теперь освобождён по случаю.

– Кто сей? – спросили готы-сланники.

– Бикки-гот. В дар кёнингу! – ответили им нарочитые.

Послы, склонясь, благодарили Божа, а сами думали: «Можно ли сравнить с мечом кёнинга какого-то Бикки? Труслив и слаб, видно, если дал себя словенам путами окрутить и не смог сам от тех пут избавиться». Потому затаили готы обиду на антского князя, однако смолчали. Ибо не им ценить чужие дары, а ценить по достоинству Германариху.

Глава 21

оворили чернь-смерды, говорили нарочитые и вельможные: «Всякому бы риксу да такую, как Гудвейг, княгиню. Умна, молчалива, в прихотях недокучлива, ко всякому внимательна и добродетельна. Так повелось, сказывают извека, что от остроносых и тонкогубых только коварства да жестокости жди. Не верно говорят. Всегда добра и отзывчива княгиня Веселинова».

В особое достоинство ей ставили то, что уже троих сыновей подарила она риксу и ни одной дочери. А у старика Келагаста иначе было. У него сначала только дочери рождались, на что сильно злился рикс, жён менял, мучил их и изгонял в злобе. Женою же первой назвал Келагаст Свенильду – дочь Межамира и Торкатлы. За то назвал, что родила ему Любомира-первенца. Но плохо кончил Любомир, неудачен сын. Об этом уже много лет судили да рядили – на разные лады и голоса, – но так и не дознались истины (верно, не всё тайное становится явным; хладный мёртвый камень в поле – не лучший свидетель; да и игривые белолобые ягнята никому не расскажут, с кем миловалась на тихой полянке пастушка-югрянка). И другие Келагастовы сыновья не дожили до рождения младшего своего брата. А старому Келагасту не довелось увидеть внуков.

Не было у Божа дочерей. Верно, в жилах у него кровь валькирии взяла верх над кровью старика-рикса. И то понятно: молодая кровь мешалась со старой. Бож и обликом вышел в мать, девам на бессонницу, иным княжнам на зависть. В сравнение с ним никого не могли поставить, разве что Сампсу-песнопевца или Торгрима-скальда.

Лучшие нарочитые считали, что слишком добр Бож. А обиженные данники совсем другое подмечали: неприятен взор рикса, тяжёл. Попробуй солги такому, когда он нутро твоё, будто свою ладонь, ощупывает. Глазом увидит, словом отмоет. А не отмоется, накажет, малейшей провинности не простит. Нет, не добр Бож!

Того, что при Келагасте было, уже не смели ни ближние, ни данники. О пирах многодневных, о праздности забыли. Место своё каждый знал и дальше дозволенного не ступал, речей при риксе не говорил, пока не укажут ему. За ложь карались сильнее, чем за скрытый проступок, а за клевету – как за истязание безвинного. За убийство смерда, даже последнего челядина, откупиться от рикса немыслимо было.

Привольней почувствовала себя югра, слыша слова Веселинова-рикса:

– Не гляди, нарочитый или смерд, на югра косо! Югр равен тебе, несмотря на то, примучен он данью или нет. Рядом с твоим полем разрешаю быть полю югрову. А в том озере, в той реке рыба настолько же его, как и твоя. Также и лес, и зверь в лесу, и пчёлы, и птица в небесах.

Тогда, воспрянув духом и мечтая освободиться от дани, решили югры отделиться. Скинули риксовых посадников, сожгли их дворы, избили челядь.

Вельможные сказали Вожу с укоризной:

– Вот видишь! Не дал нам на югра косо смотреть, приравнял к себе. Они тебе и отплатили.

Ответил Бож:

– Я не поверил бы юграм тогда, когда бы они смирились с данью. Теперь я им верю.

Так сказал рикс и с малым войском усмирил югровых князьков, восстановил посадников. Но вскоре опять поднялись вольнолюбивые югры. И на этот раз посадников не пощадили, вырезали их вместе с чадами.

Встревоженные вельможные подступились к Вожу:

– Остерегали тебя! Не верь их князькам... Давай, как прежде, косо глядеть на югру, давай, как прежде, до нитки их обирать, чтобы неоткуда было им черпать силы.

Ответил Бож:

– Они доказали, что их можно уважать! Поэтому отвечу им уважением.

И собрал Веселинов-рикс войско, пришёл к югре и подавил их выступление огнём и мечом. Обильно кровь пролилась на югорскую землю. Мятежные князьки, видя своё поражение, бежали. Они поняли: если увидел Бож их постоянство, то уже не пощадит, как в первый раз.

Но другие князьки подавали голос:

– Постоянство проверяется лишь на третий раз. Ещё раз восстанем, и тогда уступит Бож, ослабит поборы.

Их не слушали, бежали в земли вольной югры.

А Бож среди непокорных расселил своих смердов и дал им в жёны югорских дев, чтобы родили они совместных детей и чтобы на этом прекратилась изначальная вражда.

После всего не спешил возвращаться в Веселинов. Продолжая дело отца Келагаста, повёл войско на крайние антские вотчины, подвластные только своим риксам. Бож без труда присоединил эти земли, потому что часть риксов уже боялась противопоставить Веселинову свои дружины, а другая часть была изгнана своими же смердами, едва только войско Божа приблизилось к их окраинам.

Удивлялись нарочитые этой лёгкости присоединения.

А Бож говорил им:

– В этом нет достойного удивления! Подошло к объединению время. И если бы не Веселинов, то всё равно объединились бы. Хоть вокруг Глумова.

У смердов же, восставших против своих риксов, допытывался Бож:

– Кто научил вас, разрозненных, избрать волю Веселинова? Кто подсказал вам время подняться на риксовы градцы?

Отвечали смерды, шапки снимали:

– Шли перед тобой, рикс, ведуны из Капова и говорили нам то же самое, что ты теперь говорил своим нарочитым. Они же нам и день подсказали, и дали в руки дубье.

В присоединённые градцы садил Бож по усмотрению своих нарочитых князьями. Также и Нечволоду предлагал:

– Хочешь до седин в десятниках проходить?.. Бери град. Даю тебе! Если не тебе, то кому другому?

Отказывался десятник:

– Позволь, Бож, при тебе остаться. Не нужен мне град, ни к чему богатство. Ибо в граде я не усижу, тех богатств не удержу. Всё раздарю и ни с чем останусь. Лучше Сащеке отдай либо старику Леде. Опять же, Домыславу в Глумове тесно... А я – птица вольная! Мне ничего, кроме крыльев, не надобно. Дев-подружек разве да веселья!..

Полуденные риксы, те, что сами подданство воле предпочли, были по-прежнему тихи, воле Веселинова послушны. Очень боялись степной угрозы.

А поле аланское притихло, полынные просторы обезлюдели. Дороги заросли, обвалились колодцы, саманные хижины сравнялись с землёй, и сравнялись с землёй, бурьяном поросли могилы; на пастбищах и бахчах нагуливало жир непуганое зверье... Лишь немногие всадники отваживались проникнуть в степь. Да и не видели в этом особой нужды. Одно молодечество!.. А там, за полем, возле Понт-моря готы сидели. Сидели, по сторонам озирались: где бы больше захватить да полегче награбить, кому бы вежи подпалить и с чужой беды прокормиться. Известна повадка гота!..

Вырос со временем град Веселинов. Шире стали дороги, ведущие под его стены. Так и русло лесной Ствати, казалось, стало шире. Белокрылые ладьи с гнутыми остовами да многие челны – долблёнки-однодерёвки – бороздили её воды, с каждым годом в числе умножались. Свежими ветрами надувались паруса, серо-зелёные воды взбивались бесчисленными вёслами.

От берега к берегу «бродили» песчаные острова. На тех островах каждый год останавливались торговые люди и прямо с бортов вели торг, вели мену. С севера через реки, озёра и волоки приходили сюда свеи, фенны, югры из Бьярмаланда, летты с моря Балта. С юга, бывало, поднимались по Данну люди от Понт-моря, Таврии, Меотиды и Анатолии[70]70
  Меотида – Азовское море, Анатолия – Малая Азия, Турция.


[Закрыть], из устья полноводного Данувия. Они просили воск, янтарь, меха, кожи, рыбий клей, бересту. Они удивлялись, видя, что анты неохотно отдают свой товар за золото и серебро, а требуют взамен оружие, тонкие ткани-паволоки, стекло, масло в амфорах и пряности. Но если и берут золотые монеты, то чаще всего закапывают их в потайном месте с тем, чтобы уже никогда не взять обратно. Зато считают теперь, что боги особо покровительствуют им и их кладам.

Все спрашивали нарочитые у Сампсы: «Сложил ли песнь о риксе?» Отмалчивался Сампса, а если чересчур допекали, отвечал: «Легко ли, мыслите, песнь сложить? То вам не пустая спевка из нескольких слов, а Песнь! Сказителей много сидит и ходит по миру. А много ли достойного те сказители сказывают? Видят, что слушают их, тем и довольны. А их слушают и забывают. Не живут этим, не видят этого. В старые времена тоже пели, тоже складывали. А что до нас дошло? Может, одна песнь, может, две. Их все знают! Остальные умерли».

Соглашались вельможные, торопили: «Сложи, брат, сложи песнь!» А между собой делились сомнением: «Нет, не сумеет Сын Поляны. По всему видно, не любит рикса югр. Песнь же удаётся лишь о тех, кого любишь. А Сампса не тот! Сын его, заметьте, как с риксом схож. Будто Божа он сын, а не песнопевца. Да Ляна Веригина всё по риксу тоскует, не в силах чувства скрыть; за то и у княгини в немилости. Опять же: сын у Ляны. А у Божа, известное дело, все сыновья. Вроде наговор какой!..».

А сын у Сампсы в княжичей удался. К тому же Верига подсказал назвать его Любомиром. Но о том, что это Верига-бортник подсказал, вскоре забыли и думали, настоял рикс. А Бож удивлялся сходству и, усматривая в этом скрытые знамения, одаривал сына Сампсы вниманием и дорогими подарками. Однако люди, думающие о том, совсем иное предполагали: «Какие знамения? Князев сын. И всё тут!».

Гудвейг к пересудам суесловов не прислушивалась. Тать, как обычно, скрытничал. И по его лицу нельзя было понять, приемлет он малого Любомира за сына рикса или песнопевца. Татю было всё равно. И ко всем он был одинаково ровен. А Дейна Лебедь не отделяла Любомира от малых риксичей и оговоров-зашёптов над ним произносила не меньше; поэтому и здесь было над чем подумать людям понимающим – праздным толкователям.

Но, вопреки пересудам завистников, Сампса с риксом был неразлучен, поверен в дела и мысли. И здесь не скрывал Тать своего одобрения. Вместе с войском ходил Сампса в гористые словенские земли, и мятежную югру усмирять ходил, и изгонять строптивых риксов. Сампса такие речи Божу говорил: «Зачем истязают люди друг друга? Чего не поделят они? Брат идёт на брата, сын на отца, войско на войско. Ведь и ты, князь, добр, а должен наказывать смертью». – «И я спрошу тебя: зачем? – отвечал рикс. – На волка посмотри. Там понятно! Там лучшая волчица, лучшее мясо при разделе добычи, там сила, которая, кажется, разорвёт твоё тело, если не найдёт выхода. Волк не может иначе. А мы можем, ибо понимаем сказанное и можем помнить мудрость отцов. Но мы не всегда послушны мудрости. Отец наставляет сына с малых лет, всё узнанное собой вкладывает в него, дабы он, малолетний, не оступился, где можно оступиться, чтобы делал шаг там, где по неразумению своему сделает два, и чтобы проступком не обидел такого же, как сам. А сын? Он слушает, но не понимает, потому что приятней и доступней ему иные мысли – мысли человека, который ещё не ходил и не оступался. Он не может вникнуть в поучения отца. И мы подобны этому нерадивому сыну. Мы не выросли ещё и не ценим благ накопленной мудрости. Сильны и красивы тела, лица, как будто, умны, но незрел ум. Мы надеемся выжить, взяв в руки меч. Но добра не сделать оружием. Словом! Чтобы сказал кто-нибудь слово сильное, чтобы все сыновья были послушны ему. Есть ли среди нас сильный отец? Соберитесь, песнопевцы и скальды, барды и дудари! Поклон вам! Ваш черёд и ваша сила! Скажите нам, нерадивым сыновьям, всемудрое слово, наделите добросердечием, добродетелью и укажите путь!.. И ты, Сампса, если призван, сильно скажи. Или молчи вовсе!..»

Тяжело становилось Сампсе от этого услышанного. Соберёшь ли ты столько сил, человек, столько верных слов, чтобы от сказанного тобою угасли в людях зависть, подозрительность, ненависть, чтобы перестала проливаться безвинная кровь, чтобы нерадивый сын понял, наконец, поучения отца?