Текст книги "Побеждая — оглянись"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Не унимался чернь Верига:

– Мало полотен приносишь мне, потому не много выходит у меня рубах. Как я этим отплачу риксу за его добро? Как скажу ему: «Я не сидень на плечах у смерда, я не вошь у твоего стола!» А ты, дева, на Божа не смотри! Не по тебе сокол! А смотри на Сампсу-песнопевца. К тебе он ближе, чем рикс. Побойчее бы Сампсе быть да неотступнее, сам бы он заставил глядеть на себя. Но смирен песнопевец и кроток чрезмерно. Вослед вздыхает тебе, а слов сказать не решится. Не умеет деву опутать, как десятник тот умеет... Ты же, Ляна, сладкий солод ячменный возьми. Пять ковшей возьми. Научу тебя, как лучше пиво сварить, чтобы ядрёно было да пенилось в меру. Подскажу, сколько хмеля для вкуса добавлять и где тот хмель брать. Сваришь пиво, Сампсу позовёшь, скажешь ему: «Для тебя сварила!». Знаю, похвалит пиво Сампса, что бы там ни получилось у тебя, какое бы ни вышло варево.

Отвечала Ляна-дочь:

– Полотен мало приношу – так это потому, что полотна мои лучше, чем у других, выходят. И тонки они, и плотны, и ни одного узелочка не сыщешь на них. Но и без полотен этих ты много всего делаешь, отец. Считай, вся нарочитая чадь тобой одета и обута. Совсем не сидень ты на плечах у смерда. И вовсе не вошь ты у риксова стола... А солода сладкого возьму пять ковшей. Так и быть, сварю тебе варево! Но Сампсу-песнопевца, если желаешь, сам зови. И угощай его, сколько угощаться будет. Я же от лучинного духа совсем слаба, хочется мне подышать морозным воздухом.

Качал головой Верига, смотрел уходящей дочери вслед:

– Разве переговоришь деву, молчун?

ХРОНИКА

ммиан Марцеллин, грек из Антиохии, в своих «Деяниях» писал: «придя на изобильное травою место, они располагают в виде круга свои кибитки... истребив весь корм для скота, они снова везут свои города, расположенные на повозках... Они сокрушают всё, что попадается на пути», «...кочуют по разным местам, как будто вечные беглецы...».

Придя из глубин Азии и обойдя с севера Горганское море[43]43
  Горганское море – Каспийское море.


[Закрыть], гунны переправились через Ра[44]44
  Ра – «римским географам Волга была хорошо известна под именем Ra, происходящим из финского Rau или Raw». (Народы нашей страны в «Истории» Геродота / А. И. Доватур, Д. Н. Каллистов, И. А. Шишова. – М.: Наука, 1982. – С. 378).


[Закрыть]. И возле Танаиса[45]45
  Танаис – Дон. Древняя форма «Танаис» (у Геродота, Страбона) иранского происхождения.


[Закрыть], быстрой реки, ударили гунны по сарматам, ударили по аланам и разбили их. Сказал побеждённым гуннский князь:

– Слабые! Либо уйдите из своих земель, либо покоритесь и станьте нам меньшими братьями. И пусть воины ваши встанут впереди и по бокам моих мергенов[46]46
  Мерген – «меткий, ловкий» (тюрк.).


[Закрыть]. Иначе будете истреблены!

Ответили гунну сарматы:

– Мы не хотим уходить из своих земель. Но, князь, не истребляй нас! Воины наши встанут возле твоих славных мергенов и назовутся меньшими братьями.

И многие аланы сказали так. Основная же часть аланских племён оставила берега Танаиса, оставила степи свои, родные кочевья и колодцы и двинулась на запад. Аланы видели, насколько силён новый враг, и знали, что не смогут ни остановить его, ни победить. Ибо бесчисленны гуннские конницы. И иные, подчинённые ранее народы, идут с гуннами, сидя на конях или верблюдах, а кто беднее – пешими. И даже девы гуннские воинственны, наравне с мужами в сёдлах сидят, так же крепко в руках щиты держат.

Со слов Аммиана Марцеллина

Не историка, владеющего учёной латынью и сидящего за пюпитром на пыльной подушке, а воина империи, хорошо знающего тяжесть доспехов и возможности меча и видевшего гуннов воочию:

Низкорослы они, но коренасты. Ноги коротки, кривы, развиты слабо. Зато крепок, мускулист торс и широки плечи. Шея тоже коротка. Оттого голова, кажется, сидит на самых плечах. Лица у гуннов безбороды, усы редки, обвислы по углам рта. И скуласты их лица, цвета же коричневого, обветрены, грубы. Глаза раскосы. Руки даже у мужчин пухлы, а у женщин короткопалы. Безобразны, грязны воины гуннов, похожи на скопцов. Весь облик их неприятно поразит любого ромея.

Редко увидишь пешего гунна. Неохотно спускаются они с коня и считают позором ходить пешком. И слава о гуннах идёт как о людях, приросших к коням. Даже вождя на время войны они избирают, сидя в сёдлах, не останавливаясь ради избрания. В пешем строю никогда не воюют. Зато конницы гуннов стремительны и сильны. Вооружение лёгкое: меч, лук со стрелами, аркан, копья с конскими хвостами у наконечника. Панцири и кольчуги у гуннов редки.

А гот Иордан говорит: «Их свирепая наружность выдаёт жестокость их духа: они зверствуют даже над потомством своим с первого дня рождения. Детям мужеского пола они рассекают щёки железом, чтобы раньше, чем воспринять питание молоком, попробовали они испытание раной».

Глава 14

  весне ближе вдруг появились среди людей беспокойные толки. От смерда к смерду, через тропы и накатанные полозьями реки, через волоки и непроходимые чащи, минуя градцевы высокие стены, быстро они до Божа дошли – тревожно-де в полуденном поле. Те слухи первым голосом были. Насторожилось Веселиново воинство, задумался Бож. Вельможные старцы с тревогой посмотрели на юг... Не прошло и трёх дней, как все услышали и второй голос. Это были те же полуденные риксы, что накануне приходили проситься под защиту Веселинова. Не таили они уже своих страхов, громко о них говорили Божу, чуть не слёзно его молили; и весьма приниженно выглядели – жалобящие все разом:

– Помоги, князь. Над нами стоишь! Ладно бы аланы к нашим окраинам подбирались. То не в первый раз! Всякий год с ними поле наново костьми делим. И повадку аланскую давно знаем. И силы их, и слабости во всех местах прощупали, перемерили. А то ведь и аланы оказались теснимы и биты неведомым врагом. Сразу, сломленные, не противостоят более, уходят. Далеко уходят аланы через степи готские, через вежи словенские. И теперь, Бож-рикс, под удар того, неведомого, подставлены наши голубые просторы антские. Ушёл алан, осталось пусто поле. Подними, Бож, воинство, приди в окраинные вотчины. Защити, Веселинов-рикс!..

Ответил им Бож:

– Наверное, грозен на подходе враг, что вы уже дважды, забыв про распри, про своё высокомерие, приходите ко мне на поклон и, вопреки заветам отцов, обращаетесь за помощью Веселинова! И поистине грозен тот враг, что гордых аланов сумел с их исконных земель согнать.

Молчали риксы, не прятали растерянных и испуганных глаз.

Тогда к сказанному добавил Бож:

– Возвращайтесь теперь в свои грады, дружины собирайте, не жалейте мечей и кольчуг. И коней из градцевых конюшен не жалейте. И три дня не кормите выжлецов, чтобы злее были. По пути Сащеке скажите, также скажите Домыславу в Глумове, и Леде, риксу Ведль-града, дайте знать, что в Веселинове поднимается воинство не в защиту полуденных вотчин и не ради ваших, риксы, благ, а для защиты всей антской стороны!

И ещё раз пересилили гордость свою полуденные риксы, склонились перед молодым Божем, рекли благодарно:

– Светел! Светел князь!

С тем, помня слова его, обрадованные ушли.

На седьмой день пути стали попадаться сожжённые веси – веси окраинные. Ещё из лесов не выветрился горький запах гари, и сами пожарища кое-где дымились. Недавно было разорено. А на оставленных в снегу, окоченевших трупах суетилось воронье. И целые стаи падальщиков сидели поодаль, ждали своего часа. С приближением людей поднимались птицы над пожарищами, но не далеко отлетали, торопились вернуться обратно, чтобы других ожидающих опередить...

– Не догоним, ушли они. Ведь пожарища по многу дней дымятся. И Мертвоклюи давно слетелись.

– Догоним! Весна близко, след в снегу глубок, долго держится. А если теперь не догоним, не отомстим, то впредь повадятся подлые к нам на грабежи. И Мертвоклюй навечно поселятся в наших землях. Сытно им здесь будет и праздно!..

Один Ворон, самый большой и самый чёрный, запустил когти в рану на мёрзлом теле, но не спешил клевать, вслед проехавшим конницам смотрел и прислушивался, склонив голову набок. Потом сказал:

– Слышу, дети, железа стук. Да зрением стал слаб, не разгляжу мечей на бёдрах у всадников. Но знаю, то не уздечки звенят.

Отвечали ему:

– Видим у людей железо на бёдрах. А на плечах у них кольчуги блестят. Как того не видишь ты?!

– Стар! Стар! – посетовал Ворон. – Ещё слышу шелест какой-то. Но знаю, это не позёмка шелестит и не ветер веет. Говор людской? А о чём?

– Верно! Говор людской слышишь ты, не шелест позёмки. А мимо проезжая, люди о нас говорят. Мы от них такое слышим: «Ворон, братья, по разуму – всем птицам птица!». И о тебе сказали люди: «Гляди, дружина, задумался Чёрный, прислушался. Знает: где конницы прошли, где лязгнули звенья кольчуг, там ему, крылатому, пожива будет. Знает он!».

Покачал головой Ворон, лапами по смертельной ране переступил:

– Льстивые! Думаете, совсем уж я глух и не слышу, что среди людей говорится? Это главное, что каждый ворон в жизни своей слышать должен, – иначе будет ворону голодная смерть. В глупости речей и деяний людских – благоденствие ворона... Кабы люди были мудры, вы бы, чернокрылые, в гнёзда свои, спрятанные в скалах, не принесли ни мяска, ни потроха... Ворон всегда прикочёвывает к нерачительному и глупому.

Со следа не сходя, вышли на край аланской степи. Это был вечер седьмого дня.

Когда стемнело, увидели анты далеко впереди себя десятки ярких костров. Красноватый свет от тех костров достигал низких серых туч и от них отражался; мрачное это было зрелище – будто тучи кровью налились и, пунцовые, готовы были вот-вот той кровью излиться.

Урчали утробно выжлецы, чуяли близость чужих.

Остановилось войско. Риксы возле Божа сошлись. Сащека был здесь и старый Леда-летт. Домыслав Глумов в стороне держался, возле полуденных князей.

Сащека сказал:

– Видишь, Леда, догнали их! Не далеко ушли. На ночлег стали в своём поле.

Ответил Леда:

– Известно ли, где поле их и откуда они пришли?.. Вижу, у людей этих повадка степняка, повадка волчья. Где разорят, там надолго не останутся, отойдут. И, как всякий степняк, они боятся лесов, предпочитают открытый простор. Потому и в поле ушли. Степняк перед нами! И бить их нужно по-ихнему же – с налёта одолеть сразу. Не то уйдут, не примут тесного боя.

– Откуда они? – спросили риксы.

Пожал плечами многоопытный Леда:

– И своим землям края не знаем! Где уж чужое поле мерить?

С этим не был согласен Бож:

– Нашей земле здесь край! – и воткнул копьё в мягкую землю, где стоял. – От этого леса к Полуночи моё! И пусть каждый из нас теперь так говорит...

К бою готовились антские конницы. Медленно шли к кострам, избегали шума. Шёпотом заговаривали острия копий и клинки мечей и стрелы в колчанах зашёптывали, – чтобы ударяли точно, чтобы разили намертво. Таились, пока можно было таиться. А как увидели, что дозорные у костров головы подняли да стали вглядываться в темноту, так и пустили коней вскачь. Понеслись с криками и свистом!.. Ещё не разогнав коней, кольчужники Сащеки-рикса нарвались на заслон, но опрокинули степняков, многих, переполошённых, побили копьями и прошли над ними, не останавливаясь.

Ворвались в становище. От пламени костров заблестели мечи и топоры, заблестели, как рыбья чешуя, кольчуги, и отблески тех костров дрожали на лицах. Поражены были чадь-кольчужники видом чужих воинов – скуластых, желтолицых, безобразных, сплошь в смердящих овечьих и собачьих шкурах. И видели многочисленность этих воинов, видели их потрясение и страх от внезапного нападения... Но только часть большого войска приняла бой. Основные же силы, пользуясь тем, что прикрыли их от удара антских конниц, что завязли эти конницы на краю становища, ушли в степь и увели за собой табуны лошадей. С оставшимися недолгая была схватка. Не умел степняк биться пешим. И потому не успели ещё прогореть костры, как всё было кончено.

Леда-рикс с пленными по-алански заговорил и увидел, что понимают они аланскую речи. Тогда дознался Леда сам и другим риксам рассказал, что люди эти из войска Амангула, князя гуннского, и что сам Амангул бежал с основным войском. А здесь, у костров и опрокинутых котлов, и трети от всего числа не будет.

Обступили кольчужники пленённых гуннов, удивлялись:

– Глаза-то, глаза! Веки запали. Бороды не растут.

– Рубахи нетканые. Все в шкурах! Гунна, похоже, овца одевает.

– Не овца – разбой!

– Головы бриты...

– Подбородки бабьи. Диво!..

С одного из гуннов сорвали шапку, рассмотрели её. Непомерно большая была шапка, рыжеватого корсачьего меха, длинного ворса. Изнутри мех слежавшийся, местами вытертый и даже скользкий от выпота.

– А в мешках что? – приметил кто-то мешки возле костров.

Развязали мешки, содержимое вытряхнули под ноги.

– Злато-серебро! Богато.

И подняли кольчужники со снега кубки с каменьями, и витые запястья, и связки колец, чеканные серьги, налобники, шёлк.

– Будто на торг собрались! А ты говоришь «овца одевает».

– Богато?

– Да. И от крови не отмыто. Серьги-то пощупай. Не тёплые ли ещё? Не с наших ли дев сорваны? На височном кольце волосы налипли. Смотри, светлые. А обруч клинком оцарапан.

– Может, аланский?

– Может, и аланский! Так что из того? Гунн не скажет тебе.

И подобрали чадь-кольчужники немало оружия, чему рады были, и словили с десяток низких мохноногих лошадей с короткими жёсткими гривами. А пленных гуннов в отместку за деяния их изрубили кольчужники мечами и топорами. И вместе с телами прежних, побитых здесь, сунули в ближней речке под лёд.

Два дня по следу кочевника шли. Не могли догнать, даже в спину последнему гуннскому всаднику посмотреть не могли; только и оставалось, что лицезреть остывшие «яблоки» конского навоза на снегу... На третий день решили оставить погоню: петлял след, уходил из стороны в сторону, раздваивался и сходился вновь, но в степи всё дальше уводил. Не принимал гунн открытого боя. Злились риксы, злились нарочитые. Кони, лишённые привычного корма, были голодны, шли вяло.

Поразмыслив, сказал Нечволод-десятник:

– Не из страха избегает встречи с нами Аман гул. Это хитрость, на которую мы поддались. Завлечёт нас в привычный себе простор, измотает, а потом обложит конницами со всех сторон. Числом-то превосходит он. Кони наши, смотрите, устали, давно спотыкаются. А гуннские лошадки – вон они! Весело идут. Там из-под снега пучок выхватят, здесь копытом прошлогоднюю травинку выбьют.

Согласились с этими словами кольчужники:

– Угорь от берега не далеко ползёт. Время возвращаться.

И тогда повернули вспять.

Не прекращался в степи ветер, с утра до вечера мел белёсую позёмку по тонкой корочке наста. А кое-где оголил ветер землю. Поэтому рябила снежная степь тёмными проплешинами, над которыми возвышались примятые жёлтые пучки ковыля. И не было поблизости ни одного привычного дерева. Лишь серое небо низко несло терзаемую ветром завесу облаков.

Однако поздно собралось возвращаться антское воинство.

Кольчужники Леды, что шли замыкающими, первыми приметили у мглистого окоёма две чёрные точки – точки разрастающиеся, похожие на низкие тучки. Вскоре в их очертаниях наметились грозные конницы. И путь этих конниц пролегал широким охватом Веселиновых дружин.

Помрачнел Леда Ведль. И помрачнели его рослые воины-летты.

Домыслав сказал полуденным риксам:

– Нечволод-то, кажется, рад, что нрав оказался.

А доблестные кольчужники, слышавшие эти слова, ответили:

– Десятник предстоящей битве рад! Мила ему битва. Мы знаем, он ждал её. И меч у десятника острее всех. И конь его ухожен лучше, и злее, рикс, чем твой конь.

Также и Сащека среди обеспокоенных весел был. Один длинный ус он жевал, другой ус ладонью к бритому подбородку приглаживал. Посмеивался Сащека, Мохонский князь:

– Погуляли мы в поле, дружина, потоптали снег. Не гости, не хозяева, послушаем теперь речи степняка. Очень уж хотелось нам те речи послушать. Три дня искали, внимали ветру, три дня искали, вокруг себя смотрели, да только ветер слышали, да только небо видели... Пришёл желанный. А мы уже, дружина, не веселы! Кто-то лес глазами ищет, кто-то скрип ветвей слышит. А кто-то готов впереди зайца бежать... А услышим-ка мы топот копыт да развернёмся лицом к полчищам гуннским, да своё слово скажем – грозное слово сокрушителя врагов...

Оглянулись риксы на свои храбрые дружины, лес копий увидели. Заслонились от ветра и услышали скрип сотен седел. А глаза у воинов были к окоёму обращены – под небо серое, под небо низкое, степное.

Идёт! Идёт степняк! Не то копыта всё ближе стучат, не то сердце чьё-то рядом бьётся. И темнеют, сходятся, хороводят тучи над головой. Слышали? Новое в степи нынче половодье! Только близится весна, а снег уже скомкан, рыхл, побит копытами. Две реки, сотрясая округу, широким охватом от края до края разлились. Вот-вот сойдутся у железного острова, у острова, гордым ясеневым лесом поросшего.

Своему десятку крикнул Нечволод:

– Веселей гляди, дружина!

Но совсем другие кольчужники отозвались:

– И нам так скажи, Нечволод!

А многомудрый Леда не одобрил, наставлял нарочитых:

– Не время для веселья! Про буйство своё забудьте. Холоду! Холоду напустите. Оттого в тепле сохранится кровь, – седой бровью повёл на десятника Леда-рикс. – Не ко времени весел ты, будто девами окружён. Среди них была бы весёлость твоя на пользу. И преждевременна смелость твоя. Как бы после не узнать времени страха, как бы не пригорюниться!

Усмехнулся Нечволод:

– Осторожен ты, вижу, проливатель крови. Всё загадываешь наперёд. Но осторожничать время прошло; пришло время надевать кушак нарядный...

Видя, как у Леды темнеет лицо, Бож остановил десятника:

– Не гневайся, леттский рикс, на нарочитых. Скоро будем знать, к месту ли пришлась их весёлость.

Потом, оглянувшись на вотчинных риксов, сказал Веселинов-князь:

– Отразим удар!.. После воздадим по счёту. Теперь же станем здесь, где стоим, и с места не сойдём. Градцем живым станем, четырьмя кольцами. А сами смотреть будем, найдёт ли гунн слабое место. В глаза, в глаза смотреть будем!

Тогда стали дружины, как Бож велел, – четырьмя кольцами.

Внешнее кольцо: чадь-кольчужники с тяжёлыми копьями против первого – сокрушительного – удара конниц. Древка крепкие в мёрзлую землю упёрли и склонили остриями кнаружи. Сами широкими щитами прикрылись, обнажили мечи.

А за ними вторым кольцом стали щитоносцы, нарочитые из старшей чади. Каждый из них на одно колено опустился и щит свой тем коленом подпёр. На то у них и щиты велики были, чтоб коленопреклонённому закрывали тело от земли до подбородка. И ощетинились щитоносцы рядом копий, и замерли в ожидании.

Третье кольцо – щитоносцы из чади младшей. Сулицы взяли, лёгкие копья для метания. А щитами загородили и себя, и нижних копейщиков. Сомкнулись тесно: плечо к плечу.

Внутреннее кольцо – чадь-лучники. Надели лёгкие перстатицы, тулы[47]47
  Тула – колчан, горит.


[Закрыть] выдвинули из-за спины под руку, чтоб одним взмахом стрелу вынуть, на тетиву посадить и выпустить её тем же взмахом. И так чтоб без перерыва – до тех пор, пока не опустеют запасы тулы. Тогда уж и за меч браться.

Лошадей спрятали внутри колец, заставили их лечь. Для того и обучены были кони антские по слову ложиться и по слову же вставать, вознося всадника в седле.

Риксы скрыли свои лица под масками из шкур. И плечи поверх кольчуг укрыли шкурами. Железные перстатицы надели на белые руки, ремни обручий затянули на запястьях и у локтей. Бож-рикс надвинул на брови славный Татев шлем...

...Идёт степняк! Всё ближе, ближе! Сплошной безликой массой идёт. Серой лавиной надвигается, тесным, кипящим валом. Лихорадит землю – содрогается земля. Широким охватом идёт степняк! От края до края подавлена, попрана степь...

С визгом и храпом, с грохотом и улюлюканьем налетели гуннские конницы. И началось дело студное[48]48
  Студное дело – злодейство.


[Закрыть]!

Разили, свистели стрелы. Вились арканы в небе сером. Груди лошадей рвались о наклонённые копья. Не выдерживал напряжения, трещал и ломался ясень. Текла и пенилась горячая руда. В глаза смотрели один одному. И в глаза целили!

Что видели?..

А видели гунны перед собой стены железные, град стрел, лес копий и колыханье этих копий. Ясень под ветром ветвями больно бьёт!.. И видели вершины шлемов. Медведи вцепились когтями в мёрзлую землю, пядь за пядью рвали её. Рычали медведи, не уступали. Упорством своим, яростью глушили могучий натиск конниц. И тесные массы нападающих разбивались о преграду. Прекратили крик, силы берегли. Да все наседали, наседали гунны на копейные ряды. Хрипели, кашляли кровью гибнущие лошади. Умирающий всадник, из страха быть затоптанным живьём, добивал себя ударом в сердце.

А видели щитоносцы пену на конских мордах и сверкание зазубренных булатных мечей. Полёт лёгких сулиц видели и вьющиеся над головой кольца власяных арканов. И лютую злобу видели в раскосых глазах, чёрных, подобно угольям. Видели хищный оскал пардуса – царя бескрайних степей – и мощные его когтистые лапы видели.

Лязгали клинки, щиты гудели, крошились крепкие наконечники. Всё так звенело вокруг, что не слышали уже кольчужники этого звона.

Горе всаднику, если падёт конь его! Горе лучнику, если тетива оборвётся, а замены нет под рукой! А щитоносцу горе без щита остаться, копьеносцу без копья, а князю – без вестника!

Отошли кольчужники, истекая кровью. Навалились гунны на второе кольцо, да завязли. Уже сдержан был первый удар конниц, удар с налёта, удар сокрушающий. Ослаб напор. Не сломить гунну старшую чадь, щитоносцев тяжёлых, седовласых, седоусых, многоопытных! Пыл поостыл, занемели руки.

Тогда раздвинулись кольца, через узкий ход пропустили Веселиновых всадников, грозных нарочитых с Божем во главе и злыми риксами у плеч его.

Вот сшиблись нарочитые с гуннской силой, в гущу безликую ударили, и сами ударами мечей осыпаны были. И были помяты клинками шлемы, а многие всадники с коней сорваны арканами, затёрты лошадьми, затоптаны.

Люто! Люто! Бурные реки половодьем налились, собрались, вспенились, гложат берега железного острова. А порезавшись об острые края его, откатываются с тем, чтобы с силами собраться и нахлынуть вновь.

Избави, Перуне, род людской от безрассудства Бурных Рек! Охрани от необузданности Половодий!

Но, уступая в числе, явно одолевали нарочитые, шли железом на железо. И умением своим ратным заставили гуннов по чести стонать, заставили содрогнуться.

Бож-рикс среди первых прорубался в ряды кочевника. Кровь стекала с его меча, заливала седло и бёдра. Кровь просочилась в рукав кольчуги. Сквозь плетение чеканных колец проступала кровь у локтя.

Рядом Домыслав и Нечволод друг к другу спиной.

Домыслав, Глумов-рикс, славен, родовит. За предков горд. Предков чтит более потомков. Княжья стать! Крепко сжимают рукоять тонкие пальцы. А ладонь велика. И крепка рука от широкого плеча. Гнев на лице маской застыл, складками обозначился. У гнева того бородища черна. А из-под шлема волосы выбились: кажется, вплетены в них серебряные нити. Не по возрасту сед Домыслав. Приметен. Воитель знатный: вертится волчком, везде успеет. В седле уверен, в стременах твёрд. Коня вперёд посылает ударами пяток.

Десятник Нечволод верен, удал, Божа-рикса хранит, неотступен от него. Всякий удар кратким криком закрепляет. Бьёт на выдохе, верно бьёт. Смеётся. Хитёр Нечволод, меч короткий избрал, легко с таким развернуться в тесноте. Громыхает железо под мечом его. Всё оглядывается десятник на Леду-старика, кричит ему:

– Что угрюм, Леда-рикс, проливатель крови? Веселей! Тогда сбережёшь седины.

И злится князь леттов, поджимает тонкие губы:

– Не время веселия! Всё ты спутал, десятник, в жизни своей. Так не дожить тебе до моих седин. Да ещё шея твоя, гляжу, длинна, головой вертишь много. Ты со мной не пререкайся, ты за Божем следи!

И злились на острослова-десятника воины летты. Но злость эту обращали против врага.

Тут же и Сащека с гуннами бился, будто за гостями ухаживал: с улыбкой, застывшей на губах, с громким криком после удачного выпада. То мечом взмахнёт Сащека, то щитом намертво ударит, то коня своего вскинет на дыбы. А конь умный дело знает: зубы ощерил, и кусает, и рвёт низкорослых лошадок, и копытами охаживает их.

Нарочитые и риксы шли следом. Ястребами держались. И теснили всадников гуннских, прикрывали пеших кольчужников. А за ними уже лучники стремились, те, что луки свои оставили да подхватили тяжёлые копья и мечи. Также щитоносцы сели в сёдла.

И расчленили гуннское войско надвое!

Дрогнул тогда степняк, стал отходить. Лапы пардус поджал, прижал уши, зашипел угрожающе, да никто его шипения не слушал... На скаку отстреливались гунны из луков; на скаку подстреленные, сами падали, ломая кости, взметая колючую крупу степного снега. С налёту добивали их анты.

Однако многие гунны спаслись бегством. Легки-быстры были кони их, бедовые кони, привычные к долгому бегу и открытому простору. Но не ушёл от погони Амангул-князь. Не догнать бы его нарочитым, да конь под ним ногу сломал, попав копытом в сурчиную нору. И кость сломана была, и сустав возле копыта безобразно вывернут. И оголились в суставе розовые хрящи. Сам же Амангул и добил своего коня, ударив копьём в ухо. Затих его верный друг.

Сел Амангул на потный труп, снял шлем, увенчанный конским хвостом. Ладонью вытер испарину со лба. Далеко уже ускакали его всадники. О быстроглазые! Далеко ускакали стрелки-мергены с тетивами на локтях. И мёртв его верный Чарых-Хулат[49]49
  Чарых-Хулат – светло-саврасый (тюрк.).


[Закрыть]. Плакать сегодня гуннским красавицам, которых некому будет приласкать, детям – бояться ночами, вдовицам – у котлов стонать, у котлов с остывающей, жирной бараниной, которую некому будет съесть.

Так и застали нарочитые Амангула-князя сидящим на трупе коня. Догадались, что это и есть гуннский князь. Не трогали его, остановились рядом, смотрели. Голова у Амангула была брита ножом, отливала синевой; где-то и оцарапана. Подивились: большая голова у князя. А на самом темени оставлена прядь чёрных волос, заплетённая в несколько тонких косичек. Усы редки, блестят, смазанные жиром. Шея у гунна короткая, толстая, с двумя сальными складками. Плечи широки, могучи руки, крепок стан. Многих, видно, погубил князь за свою жизнь. И не старый, рассчитан на большее он.

Уже собрались возле побоища поджарые волки, и сбежались со степей лисы, поджимая трусливо хвосты. Узкими мордами водили по ветру, принюхивались, ловили запах крови, дух смерти. Повизгивали. Злые глазки косили на Веселиновых всадников.

В стороне от всех прохаживался по снегу Ворон. Рядом чернокрылые ждали, что скажет он. И сказал самый большой и чёрный:

– Слышу, кровью пахнет. Вижу, красен снег. Но не разберу, что это. Или совсем оглупел к старости? Одно сказать могу: так пахнет лишь людская кровь. Что это?

Отвечали чернокрылые:

– Не ты, мудрый, оглупел, а обезумели люди. Видим мы: мёртвого коня они делят. Один на том коне сидит, другие стоят возле. Не поделят никак!

– А волки что делают здесь?

– Что волкам делать? Гонит их голод по степям! А здесь просто стоят, тоже удивляются, как мы. Да радуются, ждут волки, что и им перепадёт красного снега.

Усмехнулся Ворон:

– Вы, зрячие, и не видите. Мне ж, слепому, учить нас! По сто лет прожили, а разума не набрались; глупы, подобно неоперившимся птенцам. Эх, молодость! Мне бы ваши годы!.. Знайте, никогда просто так не стоят волки. И волк не обманет Ворона. От одного кормимся. Побратимы! Если же снег красен, то всем перепадёт. Друг на друга наскакивать не будем, и каждый из нас много дней будет сыт. Потом опять прислушаемся, узнаем, где железо звенит, где человек закричит от боли. А не услышим, так нам про то волк подскажет.

Восхитились чернокрылые:

– Поистине, мудрому ни к чему зрение!

Промолчал Ворон, отвернулся от них, с безнадёжностью махнул крылом.

С коня не сходя, спрашивал Бож-рикс Амангула:

– Не созданный для зла, зачем несёшь зло? В какой земле корни твои и где истоки твоего зла?

Леда те же слова по-алански сказал. Тогда ответил что-то гуннский князь. Тихо заговорил, глядя себе под ноги. Так самому себе иногда говорит человек, когда никого нет рядом. И Амангул, не поднимая глаз, самому себе говорил. А нарочитых, стоявших вокруг, будто не видел гунн.

Изумились кольчужники:

– Он плачет! Слёзы в глазах.

Сказал леттский князь:

– Чарых-Хулата жалеет, коня своего!

И повторил Леда риксовы слова. Тогда отозвался Амангул.

– Говорит, всё едино ему было! Что коня добить, что сына...

Угрюмо смотрели на пленника нарочитые:

– Людей не жаль ему, по лошади плачет.

Бож сказал:

– Нам не понять плача степняка. Нам не известно его мерило. Мы другим разумом живы.

Но встрепенулся вдруг, весь подобрался Амангул, заговорил громче. Высохли слёзы, просветлели глаза. Долго говорил гунн. Ему вторил Леда:

– Слышу! Говорю вам! Далеко-далеко, за Горган-морем, на Восходе ясном, куда добраться можно лишь за жизнь пути, мои дети растут. Быстро растут, за день на год вперёд мужают. И водят они по зелёным равнинам крылатых коней. И молоком легкокрылых кобылиц крепнут мои дети. Вот-вот вырастут! И тогда станет им мало места за Горган-морем и в аланских степях. Придут сюда! Тенью своей весь Заход покроют, крыльями кони их солнце затмят. На землю вашу прольют дожди стрел, реки ваши выпьют, болота иссушат очагами. И дальше пойдут! Чужие пастбища они копытами повытопчут, семь лет на них ни одно семя не взрастёт. Бесчисленные селения раскидают по камню, по брёвнышку на семь дней пути. Семь поколений живущих племён под моими детьми стонать будут, пока не вберут в себя их кровь, их свежесть. И, пройдя все земли от зелёных равнин до дальних бирюзовых морей, лишь тогда сойдут с коней крылатых их повелители. И в тех морях впервые омоют ноги свои... Скоро! Скоро уже вырастут мои сыновья! Мало ли вам этого? Что ещё слышать хотите?

– Его ли устами теперь грозить? – обронил в тишине Нечволод.

А кольчужники так решили:

– Лжёт гунн! Не бывает крылатых коней!

Амангул-князь ещё что-то говорил. Но молчал Леда.

– Хватит нам и этого! – согласился Бож.

Спросили его полуденные риксы:

– Что делать с гунном, скажи! Кому поручишь убить?

– Прост будет мой суд! – сказал князь и указал Амангулу на его меч. – Если есть у этого человека честь...

Тогда Амангул обнажил клинок. Славный воин! Лезвием разрезал себе над ключицей шею. Брызнула кровь. И повалился Амангул на труп коня, и сполз с него, и уткнулся лицом в снег. Головой к Востоку, ногами к Западу! Теперь мёртв был язык Амангула, медленно угас взгляд.

Покачал головой Леда:

– Скоро! Скоро уже вырастут его сыновья. Жизнь пути! Крылатые кони!.. Напустил ты тумана, Амангул, в речах своих.

И Домыслав-рикс сказал:

– Не верится, что от этих тщедушных и скотоподобных семь поколений страдать будут. Мир велик! Не верю я гунну! Нет зелёных равнин за Горган-морем. Говорили аланы, говорили сарматы: «Там край земли!».

А кольчужники так решили:

– Не бывает крылатых коней!

До ночи успели выдолбить в мёрзлой земле глубокую скудельницу[50]50
  Скудельница – братская могила.


[Закрыть]. И погребли в той скудельнице всех, кто пал: гунна рядом с антом и леттом положили. Связали помосты: древка копий накрест, концы копий вдели в ремённые петли, а ремни укрепили на конях. Сверху положили щиты и постелили плащи-корзно. На такие помосты укладывали раненых.