Текст книги "Побеждая — оглянись"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Здесь подошли к ним трое ведунов. Смиренные и почтительные. Один трижды поклонился князьям, другой расстелил у их ног длинное, локтей на двадцать, льняное полотно, а третий, указав на узкие ворота Капова, сказал:

– Ты, светлый Бож-рикс, и ты, рикс Сащека, и ты, дева, пройдите в Капов-град, обиталище Ликов и добромудрого Вещего! По полотну пройдите, дабы осталась на нём чёрная и серая земля с ваших ног, чтоб не была превнесена она на землю белую, на пороги священные. К тем порогам устами припадают люди, пришедшие издалека.

Так вошли в Капов-градец. Не было здесь привычных глазу строений, не слышно было людского шума, хотя много стояло вокруг ведунов и смердов. Толпами стояли, смотрели на рикса и молчали.

Но возвышались над всеми людьми частые деревянные Лики. Кумиры-покровители. Выше всех – Перун-бог! Страшен, кряжист. Срублен из толстого дуба. Резная борода, спускаясь от выдвинутых вперёд больших губ, у земли разделялась на части и обращалась в корни. Те корни оголены были. Толсты и длинны, устремлялись далеко от ствола, разлеглись поперёк троп. По всему Лику, – если приглядеться, – вырезаны письмена. Бессчётные. Великое таинство. Мудрость веков... Всемогущ Перун, покровитель воинства, хранитель вековых дубрав, метатель молний. Голосом ему – гром!

И Волос, скотий бог, грозен стоит. А Моконь возле него выглядит стыдящейся своей наготы; груди прикрыла руками и прядями волос. Сварог, добрый старик, в небо возносится обугленным Ликом. Жил когда-то среди людей мудрый Сварог; при нем клещи упали с небес, и научил Сварог людей добывать железо и обращаться с железом, научил ковать оружие; это умение сделало народ антский сильным и независимым; и укрепил Сварог домашний уклад: дабы не был народ, как скот, блудящий, установил всемудрый единому мужу едину жену... Рядом Хорс, величав и зол, глаза – угли, ручищи до земли, ладонями в неё упёрлись. А приглядишься – словно братья они со Сварогом. Только Сварог – брат меньший. У ног Хорса лежит Симаргл – священный крылатый пёс; зоркие у него глаза и чуткие – торчком – уши; горделиво выгнул шею Симаргл, далеко глядит с Горки Каповой божество семян и всходов; кажется, вот-вот крыльями могучими взмахнёт священный пёс, и в порывах поднявшегося ветра далеко разлетятся семена; а ежели косули, кабаны, зубры придут нежными всходами полакомиться, отгонит гостей непрошенных от поля бдительный страж – бог Симаргл... И много иных богов вокруг. Одни украшены венками и лентами или в высоких шапках стоят, другие уставлены подношениями. Между Ликами дымятся жертвенные костры.

Вот вышел, как из-под земли вырос, перед Божем старик. Ростом высок, сух, жилист. Рубаха на нём длинна, подолом землю метёт. И, белая, не оттеняет седой бороды. Нос тонок да высок, с надменной горбинкою. Ноздри узки; такие, чуткие, расширяются в гневе. Смугло от солнца лицо старика. На нём выделяются глаза редким тёмно-синим цветом. Такие глаза сто лет молодыми остаются.

Догадался Бож, что это и есть великомудрый Вещий, о котором уже давно идёт в народе молва, о котором выспрашивают друг у друга риксы.

Оробели ведуны и смерды, когда увидели, что поклонился Вещий молодому Веселинову-князю; роптали, негодовали:

– Вещий – да поклоны бьёт! Видано ли?

Но ведуны вскоре одумались:

– Молчите!.. Вещий знает! Кому он поклонится, тому и нам кланяться следует. Да не просто кланяться, в ноги пасть. С этой землёй перед тем сравняться!

– Бож перед нами! Следуйте деяниям Вещего.

А старик сказал риксу:

– Без меча ходишь, а люди слушают слово твоё. Не всякий вельможный сумеет этого добиться. Ты же хоть молод, а сумел!.. На Горку ко мне люд издалека приходит. Я и не слышал о тех местах. Но люди пришлые тебя, Бож, знают и говорят о силе твоей как о защите.

– Не обо мне, о граде Веселинове те люди говорят.

Вещий продолжал:

– А я о тебе, не поверишь, ещё в юности знал...

Пожал плечами Бож: как мог знать о нём в юности этот старец, если в юности его и сам Келагаст юн был и о Боже, что будет, даже не помышлял?

Но удивительное поведал Вещий: есть-де капище древнее где-то в глухом лесном углу – а где, уже и Вещий не знает, ибо только однажды там был и дорогу запамятовал. А посреди капища Древо Жизни стоит. Таких огромных деревьев нет больше на свете – Вещий не видел, а земель он немало обошёл. Под сенью Древа покойно и сумрачно – ни ветры, ни солнечный свет не проникают сюда; и всегда сухо здесь, поскольку не проливаются через густую листву ливни, не пробивается снег. Так широка крона, что, кажется, весь народ мог бы укрыться под ней от невзгод... Не простое это Древо, всем деревам Отец. И, похоже, – людям. На корнях его, из земли торчащих, писано, что было; на ветвях его, небо подпирающих, писано, что будет. Каждый живущий на стволе его своё имя может отыскать; повеет ветерок, и нашепчет листва смертному о жизни его – прошлой, предстоящей всю правду скажет, какой бы она ни была. Начертано там, глубоко в древесину врезано, будто на века, и имя Божа, это ясно помнит Вещий, потому с нетерпением и встречи с Божем ждал... столько лет. Высоко имя Божа на Древе начертано: головы не запрокинув, не прочтёшь...

Удивлён был услышанным Бож, задумался, пытался прозреть предназначение своё; многого не пожалел бы за шёпот листвы с того необыкновенного Древа; да ничего прозреть не мог, видел лишь ясный солнечный день, видел милый лик юной свейской кунигунды.

– Недавно один смерд здесь был, – припомнил Вещий. – Громче всех за имя твоё, Бож, Перуна просил.

Подозвал старик одного из ведунов, велел:

– Напомни, как просил тот смерд.

Сказал смиренный ведун:

– «Обереги, Перуне, стояние души княжьей! Не дай отвернуться ей от низов и в себе замкнуться, дай ей дождаться всходов доброты, засеянной щедро. Греми, Перуне, громом на благо всходов тех!»

– Что за смерд?

– Охнатием он назвался, – поклонился ведун.

– Знаю такого. От ущерба его оберег.

А Вещий сказал:

– Малым человеком зовёт себя, помнит суд твой... Я же вещал ему. И тебе так скажу: этот малый человек тебя, Бож, от ещё большего ущерба убережёт. Сумей только разглядеть его и положиться на него.

– Если так, то и мне повещуй, добрый старец, – просил рикс.

– Не здесь. Иди за мной.

Сделал старик знак Сащеке и Гудвейг остаться. Божа за собой повёл между Ликами и кострищами. И завёл рикса на самый верх Горки. Далеко отсюда видно, но не дал Вещий осмотреться вокруг, насладиться простором, увлёк Божа в глубокий колодец. Спускались по узеньким ступеням, где укреплённых камнем, а где дубовыми плашками. Долго шли. И спустились как будто на самый низ. Вокруг себя видел Бож множество тёмных провалов и ходов. Стены и потолки везде подпирались лесами, пол был выложен колотым валуном и глиной. Спустились хоть и глубоко, но было в колодце сухо. Здесь из какого-то хода, из отдушины тянуло тёплым весенним ветерком.

Слышал рикс, как скрипнула под рукой Вещего дверь. Вошёл за ним. Видел, как раздувал старец в очаге огонь. А когда осветился очаг, осмотрел Бож, ощупал руками серые известковые стены. В этих стенах были вырублены глубокие ниши-полки, уставленные глиняными горшками, лубками, ступками. В отдельном месте лежали клещи и долота, горка берестяных свитков. Под потолком – пучки сушёных трав и кореньев. Ложе-выступ устлано шкурами, тщательно расчёсанными гребнем.

Разгорелся ровный огонь. И старик отошёл от очага.

– Сядь здесь, – указал он на ложе. – Лицо ладонями закрой, меня слушай, но на меня не гляди. Сам отрешись, забудь, кто ты и где ты. Из длинной череды поймай то, что хочешь больше всего увидеть. И оно скажет тебе своим голосом, но моими словами.

Сделал так Бож, сел, закрыл лицо, но долго не мог отрешиться, не мог отогнать видений необычного Капова-града и колодца. Сидел, стараясь ни о чём не думать. Наконец увидел Келагаста-рикса. Он выглядел добрым и ласковым. Поэтому все, проходящие мимо, не узнавали его. Бож, вспомнив, что ему говорили о Келагасте, согласился с теми проходящими, но не мог, подобно им, не узнать рикса, ибо был его сын; и остановился рядом. А Келагаст вдруг предстал в лице Любомира-брата, которого Бож тоже никогда не видел. Любомир же был похож на Добужа. Он был весел и хмелен. Он на залитой солнцем поляне обнимал югрянку. Рядом в траве лежало кантеле. Все струны оборвались, кроме одной, которая без устали твердила: «Сын поляны! Сын поляны!..». И никак не обрывалась. Нет, это была цитра! Она перешла на словесный лад и заговорила о холодном ясном небе и о Солнце, что лежало на высоких Холмах. Потом цитра выдала сестриц:

– Время разделило тебя поровну, но весь ты для младшей!

От этих слов радостно смеялась сестрица Скульд, крепче целовала рикса. А он сказал ей:

– Ты похожа на Гудвейг!

Тут возразил Бьёрн-свей:

– Она похожа на Антустру, жену Харальда.

Скульд-сестрица перестала смеяться. Она хотела сказать об одном и была удивлена, когда невольно заговорила совсем о другом:

– Не пойму, что со мной! Но слушай, милый рикс, эти верные слова. Новый времени счёт ведётся от рождения твоего. Сменились устои. И даже по-иному стали кричать птицы. Но знай, мало времени давалось тебе. Смотри: в пламени лет рука протянулась к тебе и отпрянула. Отсечены на той руке были пальцы. И другие, похожие руки, отпрянули за ней... Приходит твоё время! Присмотрись! В предрассветном небе, по-над самой землёй стаи птиц летят, видятся чёрными крапинками. Гляди, всё выше они поднимаются. Скоро в единую стаю собьются, покружат над чистым полем и подадутся далеко-далеко. О тебе это! Но Лебедь плачет! Где она? А выше всех Лебедь! Однажды расправила крылья, да не сумела их воли унять. Плачет Лебедь, говорит тебе: «Остерегайся, не люби Волка, Бож!». И верно говорит она. Ты и меня послушай. У всякого кончается жизнь. И твоя также однажды кончится. Может, рано, может, нет. Сам посмотри. Твоя птица в полёте будто крылом о что-то ударилась, в небе сером кувыркнулась и к земле, сломанная, понеслась. О тебе это! Гибель высока будет, на два человеческих роста. И огни, и мечи, и радость чужая, и хмельное ручьём. Тогда будет твоё слово! Тогда родится Песнь! А от всего тебя и жизни твоей останется в поколениях только имя рядом с упоминанием о врагах твоих... Остерегайся, не люби Волка, Бож!

И опять засмеялась Скульд-сестрица, словно забыла о сказанном только что, но вспомнила о своём:

– На Гудвейг похожа? Бож, любимый! Гудвейг – это я и есть!

– Лжёт дева! – злился Бьёрн свей. – Мне ли не узнать собственную дочь? Ты лишь похожа на кунигунду.

– А Антустра? – смеялась Скульд. – Ты уже забыл о ней?

Вспоминал Бьёрн, брался руками себе за чело, качал головой – никак вспомнить не мог. И пока вспоминал он – так напряжённо и мучительно, – милая Скульд целовала рикса...

Глава 19

ернулись в Веселинов спустя три дня. Ещё издали их заметили градчие. Сразу передали: «Князь во град спешит! Также Сащека с ним. И Нечволод рядом».

– А кунигунду разглядел?

– И кунигунда едет. Взволнована. Слышу, сбивается она от того волнения на свейскую речь. Говорит, что беззащитная веточка жмётся к тополю под ветром взглядов, но под солнцем улыбки сразу расцветает.

– Мудрёно говорит! Ветер взглядов – это про нас?

– Про нас! А солнце улыбки – про рикса.

Бож велел десятнику:

– Всех во градец зови!

Челядину сказал:

– Виночерпия зови! Пусть раскроет погреба, пусть выкатит бочки. Ты поможешь ему. И ковшей! Больше ковшей неси.

Челядь тоже разослал рикс:

– Дударей мне сыщите! Соберите бубенщиков, сыновей Переплута. Пусть пляшут да гремят до утра, ленивым спать не дают, а ретивым не дают отдыха; пусть в дуды дудят, щёк не жалея. После всех златом одарю, никого не обижу. Дев хороводных не слышал давно. Где они? И всем велю во дворах костры жечь. Чтобы ночью светло было! Где Тать? А Бьёрн где?..

Разбежалась градцева челядь. Одни к лесу побежали; там, говорят, дударей-бубенщиков видели вчера – снедали на опушке. Другие пошли по ближним весям собирать лучших дев, песенных, хороводных. Третьи смердов хватали за рукав:

– Жгите костры! Всё, что от зимы осталось, сожгите. Пир-то, пир грядёт! Виночерпий уже бочки прикатил. Вот-вот выломит днище. И ковши уже готовы. А у вас костры не горят...

Тут, услышав шум, вышли из чертога Тать с Бьёрном. Хмельные оба – не первый уже день меряют кубки. Но не всё ещё лучшие деньки вспомнили, не все речи друг другу сказали. За ними появились в дверном проёме свойские конунги, Гиттоф-гот и кольчужники. А вельможные старцы не вышли. Они послали одного узнать, что там за бочки по земле катятся, почему дымом потянуло со двора, отчего смерды громко ногами топают, зачем пригнали дударей. Сказали:

– Ты хоть и сед, но самый молодой из нас. Иди!

Ворота распахнули настежь. Отовсюду на зов рикса сходились кольчужники, градчие, чернь-смерды, югры-данники и прочие заезжие и захожие люди. А те, что на песчаных островах изо дня в день торг вели, явились самыми первыми. Такие на любой шум первые идут.

Никому ничего не говорят, сами же обо всём выспрашивают, тянут за рукав. И украдкой ощупывают свои пояса: там ли ещё злато-серебро?

Заложники держались в стороне. А челядины, ожидая княжьей милости и воли, были немало возбуждены, но на глаза не показывались, прятались за спиной у собравшихся, прислушивались к разговорам.

Взревел в толпе чей-то медведь. Отпрянули от него разряженные в цветные лоскутные одежды дудари-бубенщики. А сами из озорства громко ударили в бубны, чем ещё больше напугали медведя.

Крикнул кто-то в толпе:

– Куда зверя привёл? Ошалел?

Смутился, завиноватился смерд:

– Сказал ведь Нечволод!

– Гони его пока! Людей помнёт. Дик твой зверь!

Грянули бубны, зазвонили колокольца, бубенчики брякнули. От того ещё злее взревел медведь, поднялся над толпой. Но потянул смерд за цепь, отвёл зверя от людей. И уже в стороне вложил ему в пасть медовые соты.

А Нечволод уже среди дев стоит. И вьются возле десятника девы, смеются, жмутся к его плечам. Спрашивают, хороши ли в Капове молодые ведуны, хороши ли девы в Мохони. Улыбается Нечволод. «Ведуны, – отвечает, – в Капове все стары и горбаты, у них зубы целы через один, у них ноги кривы в одну сторону, руки в другую, голова назад глядит. Зато девы в Мохони оч-чень хороши! Оттого и птицы – пёстрые и прекрасные – облетают Мохонь стороной, ибо стыдно им увидеть себя рядом с теми девами».

Не верили десятнику, смеялись лукавые красавицы. А десятник глазами на рикса показывал, говорил:

– Тише! Рано ещё смеху быть, рано брагу пить. Послушаем, что среди лучших говориться будет, как решится спор за кунигунду.

Тогда стихли девы, увидели, как Дей на Лебедь возле них белым рукавом взмахнула. И заметили, каким придирчивым взглядом осмотрела Лебедь смущённую Гудвейг.

Зашептались девы:

– Возвысит ли Дейна эту свейку до сына своего? Примет ли? Ведь это Бож! В какой ещё стороне отыщешь ему равную? Разве что в ромейской...

– А какие ныне глаза у Лебеди? – любопытствовали.

– Не видно. Далеко.

– Эй, чадо! Глянь, какого цвета у неё глаза.

Молодой градчий обиделся на «чадо». Однако заглянул в лицо Дейне, ответил:

– Голубые, как небеса над головой.

Тогда отвернулись от него девы, Нечволоду в оба уха зашептали:

– Примет Лебедь эту свейку, возвысит до Божа.

– А гот, смотри, тёмен стоит. Не выходит у него сватовство. Что скажет тот гот?

– Ах, Ляну жаль! Не сумела она. А всех нас, кажется, лучше!

– Ляна бледна! – оглядывались на Веригину дочь. – С её лица рушники белить.

Тут Верига-бортник проходил, Ляну за локоть взял, позвал:

– Идём! Тебе не надо здесь быть. Идём!.. Тебя ячменное зерно ждёт. Ты хорошо его ладонью поворачиваешь. Идём!.. Что-то плохо я видеть стал, иглу утерял. Ты поможешь мне найти её.

– Ах, отец!.. – высвободила локоть Ляна. – Подождёт ячменное зерно. И иглу не терял ты. Той иглой я волосок рикса над изголовьем себе приколола. Там возьми, а волосок в лоскут заверни. Я же тут постою, посмотрю. Скучно мне среди лучин одной быть.

– Ляна... Ты бледна, дочь. И подумай, о чём говоришь ты.

Ушёл Верига опечаленный, не стал больше звать.

Вот ступил Бож в круг, к Татю с Бьёрном повернулся и такие молвил слова:

– Время приходит, сокол соколицу ищет. Так и ко мне время пришло в образе трёх прекрасных дев. Младшую мне оставило. И благословил наш союз старец Вещий с Каповой Горки.

Здесь и Гудвейг вышла в круг. От волнения у кунигунды губки дрожали, от волнения кровь бросилась в лицо, но сказала она Бьёрну:

– Не суди меня жёстко, не кляни прежде времени. Далеки горы Ландии. Степи Гетики ещё дальше, потому что нежеланные дороги по ним пролегли. К нежеланному и ведут они – к старому злобному Ёрмунрекку, которого вся Гетика боится, – крепко взялась кунигунда за руку Божа. – Но не идти по тем дорогам деве свейской. Здесь окончен её путь. И старец всемудрый наш союз благословил.

Тать кивнул. Тать был согласен с этими речами.

Возразил Бьёрн-свей:

– И я бы промолчал, как Тать, но что я Гиттофу-готу скажу, если обещал уже, что кунигунда, гордость фиордов наших, нежное солнышко северного дня, журчливый ручеёк моего сердца, будет наречена супругой достославного Ёрмунрекка? Как с этим быть?

– Я сама скажу ему! – ответила Гудвейг. – Гиттоф! Ты слышал: таково несогласие кунигунды. Ты передашь его в Палатах.

– Что скажешь, гот? – спросил Тать; при этом лицо у него было каменное.

Вышел на круг Гиттоф-кёнинг, тот, что у себя в Готике зовётся вризиликом. Так огромен был, что невольно с Татем стали его сравнивать. Зло посмотрел гот на рикса, на десятника ещё злее, сказал:

– Амал Германарих не простит, Бьёрн, ни тебе, ни мне, ни Бошу, юному антскому кёнингу, того недостойного, что свершилось здесь за эти три дня. Германарих ждёт кунигунду! Он трон свой так развернул, чтоб в окно был север виден, чтоб самому увидать возвращение свадебного посольства... – здесь голос Гиттофа зазвучал с угрозой. – Пусть стар он, но до сих пор прав, когда говорит, что спор великих решает меч. И Могучий избрал бы теперь это решение. Я готов заменить его!

– Есть ли в том нужда, когда уже отказалась Гудвейг? – с тревогой усомнился Бьёрн.

– Так говорит Германарих! – ответил тот. – А то, что взбрыкнула здесь кобылка, – так ли это важно? На то ведь она и кобылка, чтобы кто-то её объездил.

– А любовь? – спросил в наступившей тишине кто-то из дударей.

Скривился могучий гот:

– Влюблённые разлучаются, и угасает любовь. Прост закон этого мира.

Взроптали чернь-смерды. Разозлились нарочитые, придвинулись ближе к своенравному дерзкому готу. Девы-подружки, подобно Ляне, стали бледны, спрашивали у Нечволода, спрашивали у Сащеки-рикса:

– Выстоит ли Бож против этого гота? Огромен гот, как скала над Ствати.

Сащека по обыкновению ус жевал. Ответил он, на дев не глядя, будто самому себе отвечал:

– Рикс победит!

А Нечволод девам такое сказал:

– В кого будете верить, тот всегда победит.

Возликовали девы-подружки:

– Мы верим! Верим в рикса!

– Тогда не спрашивайте. И губы себе не кусайте!

Старый градчий сказал молодому:

– Кунигунда под ветром взглядов к Божу жмётся, как к тополю ветвь. Но не смотри на неё зло, как многие теперь смотрят. Она не желает этого поединка, плачет. А другие бы за честь сочли и возвеселились сердцем.

Дейна Лебедь – спокойна, глаза – чисты. На гота и Бьёрна надменно глядит. И Торгрим возле Лебеди спокоен, лишь о ней думает, в тесноте толпы плечом касается её плеча. Ничего не видит.

Ляна-дева на Дейну зла: «Как можно спокойной быть? Как можно теперь надменно глядеть? Кричать нужно, крыльями бить, оберечь, остановить!.. Ибо страшен, велик гот; и, уязвлённый неудачей, не пощадит он рикса». Закусила Ляна губу. «Ты, свейка! Бледная тень полуночных скал! Упади, ползай, плачь! Не допусти! Из-за тебя всё. Останови!..» Но тяжело вздохнула, прониклась плачем кунигунды: «Рикса остановить? Он ветер, он гром, он – солнце! Остановишь ли ты, хрупкая свейская дева, солнце на небосводе? Слаба!»

И свои слабые руки Ляна взметнула-заломила в плаче, и крикнула, чтобы остановились всё, чтобы одумались, чтобы несокрушимые кольчужники подняли мечи и изгнали гота. Но никто не услышал её крика. И слова мольбы потонули в криках более громких. А саму деву невзначай оттеснили взволнованные смерды.

Только Сампса-сказитель видел плач Ляны. Подошёл к ней сзади, взял за локоть, позвал:

– Пойдём! Тебе не надо здесь быть. Пойдём! Тебя ждёт Верига, какую-то иглу никак не может найти. Совсем плохо видеть стал твой старик.

– Ах, уйди! – отвечала в раздражении Ляна. – Ты говоришь словами моего отца. Покажи ему: той иглою приколота в ногах моих травинка, на которую наступал рикс. Я же тут постою, посмотрю. Больно мне теперь одной среди стен сидеть.

– Ляна! Ляна!.. – сокрушённо качал головой песнопевец. – Неужели одной? Я ведь рядом буду.

А девы успокоились. Они обернулись на песнопевца, сказали:

– От Ляны не отходит Сампса. А она и не видит, как он красив стал. Ясные глаза, светлое чело.

– Он княжичу подобен. Как изменился с тех пор! Ах, если бы не кантеле его... Ах, если б не десятник Нечволод!

Бож, покрывая шум, велел:

– Оружие внесите! – и встал против Гиттофа-гота.

Тать заставил людей расступиться. Повёл рукой, обозначил ширину и длину спорного места; нарочитым сказал:

– Поле на щит! Поле поровну! Брань на двоих!

Тогда нарочитые пошли в градцев клад и вынесли оттуда щитов по счёту на каждого, дали поровну: кольчужнику и свею. Всего числом восемьдесят. Стали кругом. Через одного стали щитами внутрь. На колена опустились, пригнули головы.

Чисто поле внутри круга, утоптана земля. Ни травинки на ней, на жёлтой земле места Лысого.

Вступили в круг Бож и Гиттоф. Мечи у обоих – двуручные, длинные, тяжёлые. Скинули доспехи, ногами вытолкали их за поле.

В наступившей тишине пошли по кругу. Друг с друга не сводили глаз, остриями клинков царапали землю. Выбирали время. Встали. Их напряжённые, готовые к прыжку тела казались лёгкими.

Вот вскрикнули разом, коршунами бросились один к одному, метя в глаза. Мечи, звеня и скрежеща, сшиблись в воздухе. Искры осыпались на плечи недругов. Кольчужники и свеи ниже пригнули головы, спрятались за щитами. Отпрянули люди, опасаясь осколков, в едином выдохе слились и затаили дыхание. Но не затих ещё первый звон, как вновь столкнулось злое железо, вновь искры осветили круг. Мечи со свистом секли воздух. Сразу взмокли рубахи, потемнели между лопаток.

Взвился клинок гота. Едва уследили, как дугой сверкнул он. И видели, как рикс увернулся, как меч кёнинга наполовину вошёл в землю. Послышались смешки.

Размахнулся Бож, великорослый Гиттоф успел отскочить к стене из щитов. И княжий меч вонзился в плотную землю на половину клинка. Теперь молчала толпа. Слыша это молчание, едва приметно улыбнулся Гиттоф-гот.

Выдернули оружие из земли, медленно пошли на сближение. В наступившей тишине было слышно, как в стороне от людей возился с сотами медведь, обсасывал клейкие лапы. Слышно было, как утробно ворчали, скалились на медведя псы.

От нового удара раскрошились у обоих крепкие мечи. Зол был удар. Тогда внесли топоры. Узкие, клинообразные, на длинных рукоятях. Те рукояти испытали о колена, не треснуты ли. И снова сошлись рикс с кёнингом. Сошлись с оружием древним, которому трудно противостоять, не имея на локте щита; да и щит такому оружию – не велика помеха. Столь острые и твёрдые это были топоры, что могли резать железо... Долго примерялись, обманными движениями скрадывали друг друга. Волновались вокруг люди. Щитоносцы прятали головы.

Но вот изловчился, прыгнул Гиттоф. Ногами метил риксу в грудь, лезвием – в голову. Да не рассчитал удара гот, охваченный злостью; на силу недюжинную свою положась, промахнулся. И жестокий удар пришёлся в щит нарочитого. Раскроил надвое этот щит. Нарочитому же глубоко рассёк руку.

Тут и выбил Бож оружие из рук Гиттофа. Вместе с железной перстатицей у гота выбил, рукоять пополам расколол. Со звоном пал на землю топор, со звоном ударилась о него кольчужная перстатица. Выпрямился тогда Гиттоф-кёнинг, шаг невольно отступил, высоко голову поднял, ожидая последнего удара.

Но не ударил Бож, свой топор передал Татю.

– Жить тебе долго, гот! – сказал. – И дела достойные вершить. Не за себя бился ты, не за своё имя, не за свою корысть. Ради Германариха сил не жалел. И теперь от топора не бежал. Это твоя слава! Всё по чести! За то не держу на тебя зла, за то и правлю суд милосердный: жизнь тебе дарую. И решён спор!..

– Решён спор! – повторил удовлетворённый Бьёрн. – Крепок оказался Бож, антский рикс. Так и должно быть. Я не помню, чтобы уступала кому-то Келагастова кровь. И Гиттофу скажем хвалу. Он бился по правилам Одина!

– Хвала риксу! – воскликнули кольчужники.

– Хвала кёнингу! – отозвались свей.

И все вокруг заговорили о том, что никому не было бы радости, даже если бы пролилась кровь гота.

Гомонили между собой смерды:

– Верно поступил Бож. За кого кровь лить?

– Дева есть дева. К тому же неказиста, остроноса, бледна. Косточка без мяса... Или испугалась сверх меры? Гляньте, ноги её чуть держат.

– Однако княжна! Княжна! Хоть и не сравнить с Лебедью.

– Хватанул! То ж Лебедь! Пойди сыщи ещё такую!

– Рикс-то силён! Не знали мы. Такого красавца одолел!

Нечволод, слыша речи смердов, выкрикнул славу Веселинову-князю. И смердов заставил. Засмеялись, возликовали, повисли на широких плечах у десятника девы-подружки. Между прочими словами тихо о злате спрашивали, ласкались.

– А где то, что я вам по возвращении давал?

Разводили руками лукавые, пальчики свои рассматривали и не находили на них колец. Тогда Нечволод со своих перстов кольца поснимал, отдал милым девам последнее:

– Коль любить меня будете, последнего не жаль.

Смеялись довольные девы:

– Да разве за злато любим? Да разве за злато так, как мы, любят? Светильник погаси – залюбим до смерти...

Тут загремели-задудели к месту дудари-бубенщики. Вокруг десятника и дев закружили, рожи им строили, просунув руки в дырявые полы лоскутных одежд. Посмеивались:

– Не скупись, десятник удалой! У дев твоих детушки растут – безотцовщина. Не твои ли детушки?..

И дальше перехожие пошли – медведя позлить. И верно, скоро взревел тот медведь. Громыхая цепью, пустился в припляс, научен был. От того припляса загудела земля.

Тут ковши резные, расписные, полные медов и браги, разбежались по рукам. Всех к себе зазывал виночерпий, как указано было ему. И не хватало ковшей. Тогда сами, кто хотел, их сворачивали из бересты.

Лучшие девы из ближних весей разошлись хороводами. Возле высоких костров пошли. Начали напевы медленные, величальные. За долгую зиму много слов к тем напевам сложили.

Гулял-шумел до утра град Веселинов. В середине же всех, на виду у всех, и в речах, и в песнях – светлый Бож с кунигундою рука об руку!

Только Ляна Веригина горько плакала на плече у Лебеди. И сквозь плач говорила слова ненависти, и ещё говорила нежные слова.

Ляна! Ляна! Зашло, дева, солнышко твоё. Упрятало, обволокло его собой белое облачко кунигунды свейской. Ни лучика не пропустит, ни проблеском не всплеснёт надежд и чаяний милоликой девы фракийской, не тронет радостью ромейской крови её. Лишь тоскует и злится кровь Веселинова, добрая руда Веригина.

Вспомни старые напевы словенские! Легче станет, когда вспомнишь близкое себе. «Да ты не тоскуй, дева белая, дева-купава милая. Хоть не твой, но под небом есть юнак добрый. Ни он сам, ни конь его верный не подранены Василиском-Огнянином, пламенем не сожжены. Весел конь, стучит копытом. Жив юнак! Да не твой! Да не твой!..» Будто знала, в путь его не пускала, пугала ямами и холмами, пугала колючим кустарником. Да шею руками не обвила, не удержала. И у Лебеди не испросила приворотных слов, рикса не опоила медами, не отравила верного коня его. Стучит копытами теперь, как и прежде стучал, весел остался. Тучка девы свейской обложила солнышко. Ясное, не твоё оно теперь. Не твоё! Не твоё!..

– Дейна, милая, Лебедь Белая, как же вышло так? Как же с силою ты своею то позволила? Про тепло, про очаг говорила! На меня смотрела глазами синими и на кунигунду-свейку – такими же...

Жалела Ляну Дейна-валькирия:

– Силой ещё большей обладает рикс. Заручился покровительством Скульд-сестрицы. Как мне спорить с ней? Ведь не знаю я таких слов заговорных, которыми можно остановить три Хоровода, заставить замолчать Цитру и прекратить Игрища. И не желаю я, Ляна, сына разлучать со временем. Ты же не тоскуй, вспоминай другие словенские напевы, где о радости говорится. Легче станет.

– Ах, Лебедь добрая! Не вспоминаются мне теперь радостные напевы. А вспомнятся, то не станет легче. Ты же лучше не жалей меня, а помоги. Отрави или лиши разума.

Гладила волосы Ляне Дейна-валькирия, зелья иного давала ей – зелья горького, отворотного.

– Поможет, – обещала. – Только к людям иди, среди людей будь! От несчастья до радости один шаг. Но только тогда ты этот шаг сможешь сделать, когда возле тебя будут люди.

И пошла Ляна среди людей, и не видела их. Слёз не утирала, считала шаги. Кто толкнёт невзначай, не обернётся на того Ляна, кто позовёт – не откликнется. Не пристала она к хороводам девичьим, не слышала величальных песен. И не остановилась посмотреть на медведя диковинный пляс, шла, считала шаги. Думала: где же тот, самый верный шаг?.. Вот дудари заметили Ляну, окружили, ковш в руки сунули. Выронила ковш дева-купава и слезами залилась. Шла, считала шаги, с обидой озиралась на шумный чертог, к словам славы прислушивалась, сбивалась со счёту. Не помогло горькое зелье! И, пряча слёзы в рукавах, убежала Ляна от людского веселья.

Долго молчал Верига-бортник, сидел, сложив руки на коленях. Потом сказал:

– Не нашёл я, Ляна, иглы. Совсем плохо видеть стал. Нет её в изголовье твоём, нет её и в ногах. Весь вечер праздно сижу.

Разозлилась Ляна-дочь, ожгла его взглядом:

– Ты с иглой своей!.. Я в очаг волос рикса кинула, я травинку со следа его растоптала. И не горько во рту уже, а сладко! Игла же, смотри, весь вечер к твоему вороту приколота, и ты носишь её с собой...

Вздохнул Верига, вынул из ворота иглу, снял с полки длинные жилы, достал из-под лавы кроёные кожи.

Пришёл Сампса. Грустен, тих. У двери на край лавы сел. Хотел что-то сказать, но остановила его Ляна:

– Молчи! А если хочешь сказать, то скажи не словами человека, а словами песнопевца.

Улыбнулся добрый Сампса:

– Песнопевец иначе не может, как словесами человека говорить. Мало у человека слов, но всё ими выразить можно. А лесное эхо одним словом обо всём умеет сказать. У него учиться нужно.

Поморщилась Ляна:

– Я устала от речей людских! Но хорошо! Скажи словами человека. Только о себе скажи. Ты – не смел. Я давно о тебе не слышала, хотя ходишь за мной, как тень. Трудно быть несмелым?