Текст книги "Побеждая — оглянись"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Глава 22

  выдалось такое лето, что взяток на цветистых лугах и полянах был очень обилен. Уже по третьему разу обходил Верига свои долблёные борти, уже по третьему разу пересчитывал бочонки и горшки, наполненные мёдом. А злые пчёлы роем покружатся над ним, человеком-разорителем, и вновь в самый солнцепёк к цвету летят, на душистые испарения. Ни один цветок не обойдут, на каждый сядут, хоботком ощупают. С красного соберут, синим не побрезгуют, задержатся на белом. Склоняются цветки под тяжестью пчёл, подрагивают лепестками. Пчёлы же после облёта возвращаются по-над самой землёй. И нежно золотятся солнцем их брюшки. Верига-бортник на редкое щедрое лето не нарадуется, хвалит лесных пчёл.

Так, в радости, согнувшись под тяжестью ноши, утирая со лба пот, забрёл Верига на болота – думал путь сократить.

И вдруг охватил Веригу на тех болотах такой страх, какого не испытывал он за все прожитые годы. Казалось доброму бортнику, что уткнулся кто-то ему в спину взглядом – взглядом злым и вместе с тем завораживающим, таким, что не уйти от него, ноги сами по себе встанут; и не оглянуться, не хватит на то смелости ни у одного из смертных. Лишь оставалось упасть на землю и залиться слезами, если хоть на плач сил достанет... Лютый это был, нечеловеческий страх!

И птицы щебетали высоко в небе, кочки вздымались над топями с ряской. То тут, то там склонялись хилые деревца – подгнили их корни. И солнце – такое жаркое – пекло плечи. А между лопаток возникла тупая боль, словно кто-то приставил туда топорище и сильно нажал на него. И душно стало, а дышать было страшно. Воздух мнился ядовитым, даже вроде поплыл понизу зеленоватый туман. Запахло чем-то кислым.

Так, не оборачиваясь, и пошёл Верига по болоту. В страхе там пошёл, где не пройдёт и легконогий кулик, где даже пичугу вмиг затянет – пискнуть не успеет. А Верига шёл. Не видел, куда ногу ставит, не слышал, как с шипением пузырятся вокруг него гиблые трясины; каждый свой шаг последним считал, но всё шёл, шёл...

Вот разошлись кочки, ни одной не осталось впереди. Лишь была чёрно-зелёная водная гладь. Омут ли, лужа, дно или бездна? Но и по ней прошёл Верига, ног не замочив выше щиколоток. В страхе своём будто невесомым стал, бесплотным. Может, страх-то и спас его от верной гибели. А перешёл болота, тут и отпустил его страх, топорище перестало давить в спину. Но всё не хватало смелости оглянуться. Как шёл, не оборачиваясь, Верига, так и дошёл до ворот Веселинова.

И здесь догадался, что сумел он избежать смерти в зубах у Огневержца. С ним, Огнянином, повстречался жарким полднем и живым ушёл. Такое ещё никому не удавалось. И зарёкся Верига ещё хоть однажды к тем болотам приближаться, решил забыть о них.

Но как о таком забыть? Сам не свой был Верига. Белоголовых, босоногих мальцов встретил. Те сказку просят, а он с дрожью в коленках совладать не может. Голосом дрожащим про деяния героев сказывать не след. Тогда нарвал лопухов, в каждый из них сотов медовых положил, отдал мальцам... Смотрел, как они на лакомство навалились, и стыдно было Вериге за свои страхи. И не заметил, как успокоился. Сказку старинную вспомнил – про кузнеца-змееборца, голосом окрепшим мальцам рассказал... Работал-де кузнец у себя в кузне. А тут змей с болота вихрем налетел, накрыл кузню крыльями и говорит: «Выходи, кузнец! Не жить тебе больше, железо не ковать!». Однако смел был кузнец и смекалист; отвечает змею из кузни: «Дырку в двери моей железной пролижи, голову в кузню просунь, тут и буду весь я твой». Согласился змей, подумав, что с силушкой его дырку в двери железной пролизать – невеликое дело. Взялся змей за работу, лизал языком шершавым железную дверь. День лизал, два лизал, три... Всё тоньше становилась железная дверь. А кузнец тем временем на огне калил клещи – те самые клещи, которые ещё при житии Сварога среди людей упали с небес. Двадцать дней лизал змей железную дверь, и двадцать дней калил кузнец клещи. А когда, наконец, пролизал змей дыру да просунул через неё голову в кузню, ухватил его кузнец клещами за язык. От боли невыносимой обездвижел змей – ни лапой, ни хвостом, ни крылом шевельнуть не мог; покорным телёнком стоял. Тут и отсёк ему голову хитроумный кузнец... Отпустил детей Верига, вспомнил ещё, как валькирии говорили, что ушедший от Огнянина живым огня будет бояться и ящериц. В кузню ближайшую зашёл, кузнецу могучему поклонился; увидел, как пламя и горниле ярким цветом цветёт, услышал, как гудит. Но не боялся огня Верига... Во дворе иссохшую, треснувшую колоду перевернул, катнул по траве и без страха глядел на бег серой ящерки, им потревоженной.

Тогда, укрепившийся духом и сердцем, переборол Верига страх; праведным гневом обуянный, решил вернуться на болота и убить Огнянина. А по преданиям, что те же валькирии до нынешних поколений донесли, Огнянина жизни лишить только тот сможет, кто больше иных не терпит зло и несправедливость. Пусть даже это не воин и не хитроумный кузнец с небесными клещами; пусть это женщина или малое чадо, пусть и старик... Подумал Верига, что он именно такой человек и есть. Жизнь прожил, никому зла не причинял, худого не умышлял. Но свершил ли что-нибудь достойное за все годы свои? Пришло время сотворить добро...

Но не дал кузнец крутоплечий Вериге оружия, которое, отковав, закалял. Не дал оружия и Бож – был изумлён, предлагал коня, одежды, овец. От всего отказался добрый бортник и едва не коленопреклонённо просил меч.

Здесь и Тать был. Спросил Веригу:

– Зачем тебе? Всем известен твой тихий нрав. Над тобой посмеются, бортник!

Тогда открылся Верига в своих намерениях и поведал о страшном топорище.

Только усмехнулся вольный Тать, промолчал. А Бож сказал:

– Наговорят валькирии – ты их только слушай. И добротой сердца не изведёшь ты, Верига, Огневержца. А пользы ещё много принесёшь, оставаясь живым. Знай дело своё, малый человек, помни место! Предоставь нарочитым выступать с оружием.

Покачал головой Верига:

– Не сумеют нарочитые. Не пойдут по следу выжлецы. Один человек пойти должен. Только одному покажется Огнянин. Он хитёр. Верно, знает, что слаб перед множеством и силён перед одним.

Когда Верига ушёл, Тать сказал риксу:

– Испуган, трясётся от страха Верига. Значит, правда, что со змеем на болотах повстречался. Столько лет не было Огнянина. Но вот опять объявился.

Бож сказал:

– Не будем дожидаться, пока начнут пропадать люди. Не будем и прятаться, железные ворота ковать. Устроим облаву. Все болота, все выходы из них обложим собаками. Славная получится охота!

– Болото – не чисто поле! И Огневержца охотой не взять. Охонский разумный посадник было целую зиму заслоны держал. Помёрзли все, озлобились. А змей неведомо как в других появился болотах и за своё принялся. Дороги его нам неизвестны.

– Как тогда убить его, скажи!

Кивнул Тать:

– Верига верно говорит. Ничего иного не придумаешь. Нужно, как встарь, одному человеку идти. Тогда только Огневержец покажется. Верига слаб. Он был бы жалок перед змеем. Но сердце у Вериги доброе. И доброта его пересилила страх. Я пойду, пока не скрылся зверь. Легко найду Огнянина, потому что хорошо знаю те места. И самого змея по молодости встречал. Да так перепуган был, что в берлогу забился... Пойду теперь старый долг отдавать.

Пытался удержать его Бож, не хотел пускать. Отговаривал.

Но сказал ему Тать:

– Со времён Келагаста зовут меня Вольным. Ни под чьей властью я не был, и никто не заставит меня отказаться от задуманного. Любые же уговоры тщетны. Я пойду! И пусть никто о том не знает, иначе помешают мне.

И пришёл человек на зыбкие болота.

Солнце заходило, садилось в далёкое облако. Как в повозку, садилось усталое, чтоб продлить свой путь к недолгому сну. Туманная дымка стелилась низко над топями, малиново красилась лучами заходящего светила.

Встал Тать на краю бездонных трясин, носки сапог в чёрной воде замочил. Налипла на подошвы мелкая ряска. Жуки спрятались в липкой жиже, пауки разбежались по воде, змеи испуганно прошелестели в осоке.

Скинул Тать лёгкую полотняную рубаху, надел толстую кожаную, расшитую широкими полосами железа. Накрепко затянул ремни. Островерхую шапку заменил на шлем из медвежьего черепа. Вынул из ножен именной меч, подобранный к могучей руке, и по старой привычке отёр чистый клинок о колено. Потом взмахнул разок мечом, рассёк играючись туманную мглу. Да замер великаном на краю болота. Крикнул:

– Выходи, не бойся, Болотный! Малый к тебе пришёл человек!

Тогда застонали болота, трясины заворочались. Топи запели на сиплые голоса. Хрипло дышали, пузырились омуты. От всплесков шли но воде круги и замирали у ног человека.

Трижды звал Огневержца Тать, трижды голос его хороводил с эхом, трижды рушился болотный покой. И лишь после третьего клича появилось чудище.

Содрогнулся Тать, увидев его, но укрепился духом, не отступил.

Чёрно-зелено было туловище у Огнянина. Между острыми шипами его застряли клочки водорослей и комья трясинного ила. Из пасти между длинными зубами прорывался розоватый пар. Чёрные когти стучали на ходу друг о друга. И от тяжёлой поступи ощутимо вздрагивала земля, вода рябилась в омутах, качались кочки.

Здесь понял Тать, что не взять ему Огневержца мечом, ни копьём не взять, не убить камнем. Всё тело змея было толстой костью выстлано. Не было на свете железа, способного проломить такую броню. И сети ещё такие не были сплетены, чтобы запутать в них Огнянина.

А Огнянин следовал старой своей повадке: голову к небу поднял и таким мощным рыком изошёл, что, казалось, от него ветер поднялся и осоку наклонил, зашевелил стрельчатыми камышовыми листьями. Этим грозным рыком дерзкого героя запугивал.

Пожелтевшие клыки не помещались в пасти, с языка срывались клочья зелёной желчеподобной иены, и удушливый чад вырывался из глотки зверя.

Подошёл Огневержец, недалеко остановился. Носом шумно втягивал воздух. Готовясь к прыжку, часто забил но земле хвостом и когти в неё вонзил на всю длину. Взглядом же скользил мимо человека, будто видел плохо. Глаза кровью были налиты и подобны пламени. И жутко становилось от змеева взгляда. Правду говорили, что завораживают глаза Огнянина.

Вот изготовился, прыгнул змей. В прыжке широко расставил лапы, хвост выгнул стрелой и громко клацнул зубами над самой головой у человека. Промахнулся Огнянин, потому что успел увернуться Тать. Опытный воин, по брюху зверя сумел ударить клинком. То же, что по камню, всё едино!

Развернулся Огнянин, хвостом чаще заколотил, грязь от того далеко расплёскивалась. Щёки в злобе раздувал. Ядовитой пены у лап его целая лужа накапала.

Но уже не было страха у Татя. Увидел герой, как неповоротлив змей. Понял, что мешает Болотному величина его.

Первый прыжок не удался змею. И решил Тать, что настала пора ответить. Однако не дал ответить Огнянин, вновь взвился над землёю в прыжке, вновь над просторами прокатился его рык. И от этого рычания далеко-далеко взлетели с криком стаи обеспокоенных птиц. А Тать изловчился и, отпрянув в сторону, глаз змея рассёк мечом надвое. Нашёл место для удара! Брызнуло, будто лопнувший пузырь, потекло око чудовища. Сшибленной птицей, всесокрушающим вихрем завертелся на месте подраненный змей. И Татя зацепил длинным хвостом, по ногам ударил, выбил левое колено.

Но не слышал боли вольный Тать, хотя видел, как сразу распухло колено, как оказалась вывернутой в сторону голень. И сапог на ней был шипами пробит в нескольких местах. Из отверстий сочилась кровь, растекалась за голенищем.

Змей же всё метался и жалобно стонал от боли. Он вновь начинал полниться злобой. И стоны всё чаще преобразовывались в угрожающий рёв. Однако не дал опомниться Огневержцу Тать, второе око зверю высек. Смолк змей, рванулся на удар. Ослеплённый, в броске расставил широким охватом когтистые лапы. И не промахнулся на этот раз, с рубахи героя ободрал железные пластины, грудь ему оголил, оцарапал, зашиб тяжким ударом. Из пасти обильно лилась пена, висла на губах у чудища, зелёными хлопьями подрагивала на траве.

Но не пеной ядовитой захлебнулся Огнянин, а горячей кровью своей. Ибо на всю длину клинка, по самую рукоять, вошёл Татев меч зверю в горло – через зев во чрево. Да там и остался.

Крупной дрожью затрясло тело Огневержца, от ноздрей до кончика длинного хвоста. Лапы скребли землю и глубоко в неё зарывались. Судорожным кашлем зашёлся змей, выплёвывал сгустки. Его разрезанные лёгкие полнились кровью. И встрявшее железо не давало дышать. И истекали сукровицей глазницы.

Подобно человеку, рыдал побеждённый Огнянин. Серые сумерки уже сменились ночью, а зверь всё находил в себе сил: то ползал по кругу, то бился в судорогах и тоской-плачем оглашал болота. По вот затихло, распласталось по земле его обескровленное тело. Не вздымались уже бока, обмякли лапы.

Тогда поднялся над поверженным вольный Тать. Поднялся и тут же возле него рухнул. Не держали ноги; будто огнём, пекло в груди. Припухли, покраснели на теле царапины, голова кружилась, слепли глаза. Шумело в ушах, словно бесчисленные крылья хлопали под ветром, крылья птиц и птенцов, слетевшихся отовсюду на долгожданный праздник. Руки занемели и, казалось, налились теплом – это касались рук Татевых горячими губами все, живущие по лесам: и медведи, и олени, и гордые лоси, тучные изюбры, лисы и бобры. Все пришли, проторив сюда новые тропы. Все поклонились герою...

Усмехнулся Тать своим мыслям, своим видениям. Знал, что ничего этого не было. И никогда не будет, чтобы столько слетелось птиц, чтобы столько сошлось зверья.

Встал. Выдернул меч из чрева Огнянина, подвёл остриё под костяные пластины с шипами, оголил шею чудища. И тогда последним ударом срубил громадную голову. Навеки отделил друг от друга позвонки змея. Так был убит последний из рода Огневержцев. Так над бездыханным телом злонравного отпрыска вознеслись широкие плечи человека. Так родилось новое предание: правда-сказ о вольном Тате. Слава ему!

Не сумел поднять Тать отсечённой головы. Так тяжела была, что даже ему не по силам. Острый клинок о траву не отёр, вложил в ножны. И, на меч опираясь, хромая и падая, то хмурясь, то смеясь в ночном одиночестве, брёл человек ко граду Веселинову. Славный и победоносный, но ослабший от кровоточащих ран, мучимый змеевым ядом, чтоб не потерять сознание, до крови кусал себе ладони.

И вместе с ним шли тени людей. Они спотыкались, когда спотыкался Тать, они падали, если падал он. А когда тени поднимались, Тать узнавал их, говорил им:

– И всё же я отсёк ему голову! Слышишь, Бож? И совсем не Келагастов ты. Я вырастил тебя... Стой, не уходи! Я скажу тебе, что ты слишком добр для этой жизни. Стой, не покидай меня, когда я слаб. Ты слышишь, как я смеюсь? Я смеюсь над ними! Ты удивляешься, ты молчишь. Не молчи! Ты тоже редко смеёшься, ты понимаешь. В такие лихие времена человек не может смеяться. Прогони их!.. Видишь? Там за деревом спрятались Добуж и Хадгар-свей. У княжича пальцы отросли, а у конунга морда волчья. Он умел добиваться своего, но разум подвёл, оволчился. А там, за кустом, слышу: плачет Любомир. Или он пьян? Или с девами смеётся, куражится?.. Нет, это твой Сампса песнь поёт. Он сложил её. Любит тебя, как брата. Я уже слышу ту песнь. Она о вечном человеке и вечном добре. Она везде: и в шарканье подошв, и в стуке копыт, и в скрипе колёс. Какова песнь! Слышишь ли?

Опять споткнулся, упал. И упали рядом тени. Но поднялся Тать, дальше шёл, хватаясь руками за стволы деревьев.

– Гони всех, сын! Не желаю, чтоб они видели меня слабым. Позови лишь Дейну Лебедь. Она исцелит, я знаю. Моя Лебедь!.. Ты слышишь, Дейна? Я смеюсь для тебя. И давай посмеёмся над ними вместе. Посмеёмся в чистоте нашей... – Тать всмотрелся во тьму впереди. – А это кто вдоль стены крадётся? Я узнал Келагаста. Он весь в пороках, он жесток!

Плохо видели глаза. Представлялось, что вокруг не ночь чёрная, а ясный слепящий день. И очертания деревьев были серебряными, тени же людей – белёсыми, призрачными.

Хватался за ветви Тать, а они не выдерживали его веса, трещали и обламывались. Ослабшие ноги вязли в густом мху. Ладони царапались об иглы и сучья. Мучили внезапные приступы удушья. Оттого хотелось разорвать грудь, дать свободу сердцу, которое стало вдруг таким огромным. Оно выросло и металось теперь в тесноте оставшихся прежними рёбер.

И видел Тать, как растаяли один за другим белёсые призраки, а прозревшие вдруг глаза смотрели в такой пустой лес, что казалось, здесь только что прошла Женщина в белом и прошептала: «Быть одиночеству!». И листве, и стволам, и мшистым пням сказала: «Быть смерти! Я накину белое покрывало на плечи ему. А ты, Лес, пуст будешь. Ты не существуешь для него более. Потому что тот до конца одинок, кто стоит на грани смерти. Всё окружающее для него ничто!..».

Не поверил Тать этим словам последнего призрака. И глазам своим не поверил, увидев Дейну во всей её красоте. Не могла она быть здесь.

Но прекрасная Лебедь была, не исчезала. Она сидела верхом на громадном волке и белыми руками держалась за змей-удила – волком тем правила. Размашистым бегом не скакал по земле, а плыл над землёю дивный волк. Серая морда его была настолько красива, насколько возможна волчья красота. Но виделось у него во взгляде равнодушие ко всему, кроме блага наездницы-валькирии.

И, как все прочие, растаял этот диковинный зверь. И бесследно растаяли удила-змеи. Лишь осталась Дейна Лебедь. Рядом с вольным Татем упала она. Волосы валькирии разметались у него по груди. Сухими губами зацеловала ему лицо. Сильными целительными руками соединяла Лебедь-валькирия разорванные мышцы, сводила-стягивала отёкшие воспалённые края ран, своими устами высасывала змеев яд. Слезами и наговорами изводила царапины. В чёрное и пустое небо тянула Дейна руки, и просила его, и молила:

– Росы! Дай росы. Ничтожное! Лишь росы не хватает, чтоб поднять его!

Ощупывала Лебедь сухие холодные травы и не находила на них ни росинки глубокой ночью. Только пыль оставалась у неё на руках.

– Дейна!.. – смеялся Тать. – Вот он же я – стою рядом! Я вижу тебя и прижимаю к себе, Дейна!

И ещё видел Тать своё недвижное тело. И видел он Лебедь, бьющуюся над ним и не находящую целебных рос. Даже ссадин не было на его теле, всё ушло трудами валькирии. Но и дыхание уже не тревожило грудь. А Тать, – другой, могучий, стоящий крепко на исполинах-ногах, – выше самых высоких деревьев развернул широкие плечи и в ладонях, чистых, как облака, держал своё огромное сердце...

Не слышала его громких слов маленькая валькирия. Она держала холодную руку маленького Татя и со злобой, делавшей её похожей на серую волчицу, смотрела в бесконечное жуткое небо, в лицо-тучи, в глаза-звёзды. Неверные мимолётные блики осветили на миг лицо неба. Оно было печально. А в мерцании звёзд виделось сочувствие. Но поможет ли оно кому-нибудь, такое далёкое?

Тогда, отчаявшись, охватила Дейна руками застывшее тело Татя, прижалась головой к груди его. И, не умея иначе пересилить свой страх перед небом, просто закрыла глаза.

– Изверги! – прошептала тихо-тихо Лебедь. – Мир полон извергами. И змеи, и великаны, и всадники в ночи... Бреднями и тенями, ложью и подлостью полон мир! Только нет тебя. И я пуста теперь. Что мне мир? – она открыла глаза. – Возьми меня, небо!..

И не было более у Дейны её вечного страха перед небом, не боялась она его лица. И услышала Лебедь лёгкий звон – будто отрывались друг от друга, расцеплялись серебристые кольца. А с высот посыпались, потянулись бесчисленные тёмные нити. Концами-петельками обвили они Белую Лебедь, и Татя крепко опутали, и подняли их над землёй, и увлекли обоих в неоглядные дали.

Глава 23

ет, не развеешь ты, Сампса, наигрышем затейливым искусным риксовой кручины. И ты, Верига-бортник, добрая душа, словом проникновенным сегодня не поможешь.

...Едут нарочитые полем, едут лесом, тонкие болота обыскивают...

Не нужны, не милы нынче ласки свейской кунигунды нежной. И смех забавы, смех игры сыновей-риксичей болен слуху. Пуст кажется Веселинов-град.

...Едут, едут нарочитые. За каждым кустиком, в каждом озерце, у каждой тропки выискивают кольчужники Татя, хотя бы след его. И Дейну Лебедь зорко высматривают. Но не находят и не знают, как с вестью такой возвращаться, как к Божу-риксу показаться на глаза...

Много времени прошло, и явился ко граду удалой Нечволод; дальше всех он ходил с десятком своим. Бледно лицо, черты ere мрачны были. Рука десятника крепко держала узду, потому что не спокойны были кони, всхрапывали, косились на поклажу, возложенную на двух скрещённых копьях и прикрытую серым корзно.

Ещё издали увидели десятника смерды:

– Едет! Нечволод едет!..

– Не пустой. Десятник везёт что-то, – волновались на остоях градчие.

Побежали к риксу – новость донести.

Вышел Бож, стал в воротах малого градца. Взволнованная челядь собралась у него за спиной. И вельможные старцы здесь стояли, дрожащими руками приглаживали седые бороды. Смерды-чернь сбились в плотную толпу, кругом обступили ворота. Ждали в молчании.

Раздвинулись, дали проехать Нечволоду с нарочитыми, и вновь сомкнулись за спиной у них, и обступили тесным кольцом. Спешили видеть, спешили слышать...

Не на десятника, а на окровавленный корзно смотрел Бож. Тоже, подобно Нечволоду, бледен стал, брови у переносицы сошлись. И все иные на гот корзно смотрели.

– Что? – вопросил рикс, не поднимая на десятника глаз.

Снял Нечволод перстатицу с руки, дал нарочитым знак. Тогда бросили кольчужники на землю те скрещённые копья. Оттого размотался серый корзно. И с глухим стуком, с клацаньем огромных клыков пала на траву голова Огнянина, подкатилась прямо к ногам Божа.

– Возможно ли одолеть такого? – спросил Нечволод.

Отпрянули от змеевой головы люди, исказились страхом у них лица и оттого все стали похожи. Испытанные выжлецы, поджав хвосты, отошли в сторону.

Кони нарочитых от головы Огнянина пятились, не слушались узды и окриков всадников. И на глазах пожелтела от крови змеёвой трава.

– А Тать? – спросил Бож.

– И следа не нашли. Но меч его подобрали близ Веселинова. Из ножен не вытащить клинка. Видно, не отёрт был. Хотели обнажить, не выходит. Сила для этого нужна Татева... Рядом же с мечом, вот, нашли... – вынул Нечволод из сумы лебединые крылья. – Может, коршун птицу подбил, может, лисы бросили, – развёл руками десятник. – То не ведомо! Однако решили подобрать. Не Дейны ли след, подумали? Не этой ли Лебеди крылья?

А найденные крылья были ослепительной белизны и очень широки в размахе. И чисты, стройны. Пёрышко к пёрышку – ни рябинки на них, ни отметинки. Кажется, только приставь их к плечам, сразу сами по себе взмахнут, расправятся во всю ширь и без труда вознесут над землёй твоё тело.

Бережно взял эти крылья рикс, взял и славный меч Татев, слов никому не сказал. Да никого и не замечал он. Многим показалось, что обмяк как-то рикс, что в плечах он сузился и уменьшился в росте. И уходил Бож поступью нетвёрдой. Но вдруг обернулся, глянул через плечо на голову Огневержца, сказал:

– Закопайте это глубже, не то выжлецов не соберёте!

Закопали нарочитые голову Огнянина на высокой горке на другом берегу Ствати-реки. В насыпанную сверху землю вбили ясеневый кол – через кость в самое дно ямы. И с этих пор горку ту прозвали Змеёвой. И удивились люди, когда заметили, что там всё зверьё повывелось и больше травы не росли. Там собирались теперь ночами ящерицы и змеи, там зимой часто стаивал снег, а в грозу били в горку молнии. Ещё думали люди, что если бы не высота горки, то появилось бы там скоро новое болото.

Дейну Лебедь помнили люди добром. Хоть и валькирия, а слова дурного про неё не говорили.

Вольного Татя по-разному вспоминали. Скрытен был Тать.

Говаривал о нём Верига-бортник:

– Никто и подумать не мог, что из всех нас Тать самый нетерпимый был к любому злу. Иначе б не одолел змея. Многих безвинных он уберёг.

Перебирали в памяти смерды, говорили:

– Да, скрытен был... Никому не известно, куда исчез Добуж-княжич. А кто знает, под каким гуляет небом наш Охнатий. Сын-то его, Тур молодой, вон как уже вырос! И хоть из простых, а в нарочитых ходит. Сделано это по велению Татя. И другие Охнатьевы чада в тепле. Свой он был, Тать, – из простолюдья.

Иные возражали, тихонько дёргали Веригу за рукав:

– Слышьте! Келагастов он побочный сын... Когда ещё было такое, чтоб смерд до риксов вознёсся и чтоб от рождения так высоко голову держал?.. А Охнатия, говорят, видели недавно в чертоге.

Верига веско говорил:

– Не сын он Келагасту. Из пришлых Тать...

– Пришёл смерд и запросто с Келагастом сел?

– Так это же Тать! – хмурил брови Верига. – А у Келагаста глаз, ох, зорок был. Вспомни! И такое в человеке разглядел рикс, чего иные вельможные в гордыне своей пропустили; судили только по наружности, не утруждались глубже заглянуть.

А иные лучшие и вельможные между собой перемалчивались, радость свою тихо лелеяли. Не любили Татя ещё с молодости, но были так слабы перед ним, что он нелюбви этой не замечал. И им, знатным да вельможным, приходилось после смерда из ковша пить, после смерда повелевать и в чертоге сиживать за столами низкими. Но теперь, наконец, кончено засилье смерда! Выше листа, павшего с дерева, Татю не подняться. Им же в градце сидеть, исполнять волю сына Келагастова, а заодно и жить под ясным небом, сытно кушать, сладко спать, беречь себя за прочными стенами.

– И Бож не вечен!.. – кивали друг другу именитые. – И его переживём, головы напрасно высовывать не будем. Время-то подошло грозное! Злая в народах суета, тёмная в народах смута. А борьба за жизнь всегда граничит со смертья. Истина!

Сыновья Божа, малые риксичи, обликом очень схожи были друг с другом, нравом же разнились так, словно и не братья они вовсе: каждый по-своему на людей смотрит, всякий своё видит в них.

Старший, Велемир-риксич, был вельможными обласкан, как некогда Бож. Видно, и к нему подходили белобородые старцы с проникновенными и льстивыми речами, вроде с медами и ковригами: «Верь нам! Худого не подскажем, потому как вся у нас надежда на тебя. Ты умён, ты нас поймёшь. И зов родовитой крови услышишь. Мы для тебя – упругое перо». Но слишком мал был ещё Велемир, чтоб понять вельможных и услышать зов крови. Однако задумывался он над тем, о чём иные в летах его и не помышляли.

Спрашивал Божа Велемир:

– Зачем, отец, столько силы накопил, а чужие земли воевать не идёшь? Зачем ждёшь, когда другие придут брать наше?

Не нравилось риксу сказанное малолетним. Не верил Бож, что до вопросов таких Велемир своим разумом дошёл. Может, услышал ненароком чьи-то слова или подсказали. И отвечал рикс сыну:

– Оружием бряцать – делать дело последнее! Никогда не гордись, Велемир, высоко поднятым мечом. Ударить – признать слабость своего разума, причинить кому-то боль, которой можно было избежать. Я не хочу чужой земли. А силы собрал, чтобы ты, живой и свободный, смело ходил по своей земле. Ты ещё мал, и если не понятны тебе мои слова, то пойди попробуй ударить своих меньших братьев. Чем ответят они тебе, Велемир?

Средний риксич, Анагаст, миловиден был и тих. В ссоры ни с кем не вступая, всем уступал. Он, будто тоненький цветок к солнцу, всегда поворачивался к Сампсе-песнопевцу. Любил сказы его, любил напевы. И любил Анагаст следить за длинными пальцами сказителя, особенно когда пускались они по струнам. Кантеле волшебное слушал не иначе как всем телом к нему прижавшись и обхватив руками. Не мешал Сампсе. Тогда и глаза закрывал. И чудные, живые видения представлялись ему. На каждую струну Анагаст свой образ-вымысел находил. За это был в большом почёте у Сампсы.

Спрашивал малый риксич у песнопевца:

– Почему один человек всегда как один человек, а ты вместе с кантеле как много людей сразу? Здесь и зверей много слышно, и птиц, здесь и ветер, и наша речка шумит.

Отвечал Сампса Анагасту:

– Потому что волшебное у нас с тобой кантеле. Мы не сумеем сказать, а оно за нас говорит. Мы неправду скажем, а оно воспротивится, поведает о своём. Так и люди, и птицы так, и ветер дует не всегда, и речка созвучна ветру. Слов много в речи человеческой, а всё бедно. Струн же, смотри, всего несколько, а обо всём знают и расскажут лучше любых слов. И у нас в теле такие же струны есть, настроены они на один лад с кантеле. Я сыграю, а в тебе зазвучат эти скрытые струны. Поверь, лучше меня расскажут. Ведь они созвучны истине и никогда не обманут.

Влах, риксич младший, в желаниях своих был неудержим. И если что-то выходило не но его воле, то злился Влах и страдал, а обидчикам в отместку строил козни. Не прощал долго. За свой дерзкий нрав он часто бывал бит старшими. Но, своенравный, всё же добивался желаемого упорством и постоянством.

И нарочитые кольчужники из всех риксичей выделяли Влаха. Нечволод-десятник хвалил непокорность его и называл упрямым волчонком. Однако ещё и добр был волчонок Влах. Все знали неуёмную щедрость его. Любил Влах брать, но больше того любил давать. И щедрость эту прежде всего другого видел Нечволод, превыше иных достоинств ценил.

Спрашивал Влах у десятника:

– Почему всегда весел ты? И почему с тобой легко?

Отвечал со смехом Нечволод:

– Потому что не из корысти живу, а ради самой жизни. Потому что у меня ничего нет, а имею всё!..

Озадачен был малый Влах-риксич, говорил:

– У меня есть всё, но я от того ничего не имею, – и надолго задумывался.

Тяжёлую руку клал Нечволод ему на плечо:

– Не печалься, Влах! В светлой голове достоинство твоё, в молодости – богатство. А больше ничего и не нужно.

Так, на сыновей своих глядя, часто думал Бож, кого из них выделить после себя, кто продлит достойное начинание отца Келагаста.

Думал про Велемира рикс: «Этот властолюбив. С виду спокоен, а в мыслях горяч. По всему видно, что застонут под ним соседние земли. А вместе с тем и подвластные вотчины узнают разорение. И имя рикса проклянут».

На Анагаста смотрел Бож: «Этот чрезмерно кроток и мягок. От своих же вельможных, от многих завистников примет тяжкую участь, себя не защитит. Не совладает с людьми по доброте своей. А там – раздор, делёж, и гибель, и позор рода Веселинова. Пусть Анагаст при Сампсе остаётся. В деле песнопевца большего достигнет, нежели на поприще власти».

Здесь и меньшего риксича наставал черёд. И к нему присматривался Бож: «Влах! Настойчив он, ценно это. Даже битый не слезлив. И среди нарочитых своим признан, с таких-то лет поддержкой верной заручен. Зла не простит, добро ценит. И то и другое долго помнит. Возле льстивых речей колюч, среди шумных нарочитых необуздан. И верно, волчонку подобен. Также дик, но беспомощен».

И решил однажды Бож отослать Влаха-риксича на Каповую Горку под опеку Вещего. Там людей самых разных увидит Влах, там узнает, чем живут они, о чём думают и в чём нуждаются. Где ошибётся, там подскажет Вещий, кого осудит при нем, кого похвалит. Тем науку разума преподнесёт. Искоренив делами праздность, наставит на путь стремления. А это всему основа! Ибо стремящийся к высокому не знает лени и легкомыслия. А случись узнать – страдает, видит себя слабым и ничтожным. Зная, что безделием вредит себе, болен этим. Пусть узнает и Влах, что праздность, невинная с виду, влечёт ко всему, что именуется пороком. Стремящийся – непорочен!..