Текст книги "Побеждая — оглянись"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

САГА О ПРОРИЦАНИИ ВЁЛЬВЫ

есь голубой Мидгард обошли светлоликие златокудрые воины. Из конца в конец обошли просторы и вернулись домой. И застали в священной роще своей безобразную старуху.

– Что ты делаешь здесь, подлая? – воскликнули карлы[76]76
  Карлы – воины.


[Закрыть].

Но не шевельнулась на их окрики старуха, сидела посреди рощи. Как будто омертвела она – была страшна, бледна, недвижна.

Изумились воины, вгляделись в её лицо.

– Это же Вёльва! – узнал один. – Вёльва к нам пришла!

Засуетились все, принялись угождать старухе, винились, руку прикладывали к сердцу:

– Прости, Вёльва! Прости, Мать, не узнали тебя. Чтём, бережём священную рощу.

Открыла глаза старуха. Не выцветшие совсем глаза, молодые – будто так и просидела она всю жизнь с сомкнутыми веками.

– Да, сыны. Верно сказали. Я Вёльва! Пробудил меня Один.

Волновались карлы:

– Богаты мы, Мать, вернулись. Бери от нас, что нужно тебе.

И разложили они перед старухой золото, дорогие одежды и снедь.

– Хлеб, пожалуй, возьму, карлы, – выбрала Вёльва. – Всё остальное – дрянь недостойная.

Тогда гору хлебов навалили перед ней карлы. И каждый норовил свой хлеб ближе к её ногам пододвинуть. Ткнула Вёльва пальцем в грудь самому молодому. Палец крючком, длинен ноготь...

– Вот ты, юноша, сын пастуха. Как имя твоё?

– Байт.

– От твоего, Гапт, хлеба возьму, – отломила кусочек старуха, маленький совсем кусочек, а насыщалась до вечера им. – Много ли нужно мне?

С приходом темноты разожгли костры, собрались вокруг Вёльвы.

– Просим: скажи пророчество, Мать.

– Что ж, сыны, скажу! – и вновь Гапта ткнула в грудь. – Вот ты, юноша, сын пастуха, ко мне подойди. Левой рукой буду твои кудри расчёсывать, правой – хлеб щипать. Жевать пустыми дёснами буду, а между делом разговор поведу.

Вынула она гребень из серого рукава, из неприметной складки.

– Гребень не простой у меня. Кого расчешу им, от того великий род начнётся, много имён, много славных дел. Садись-ка подле меня, юноша Гапт. Не расчёсан ты. Садись, красавчик, помогу тебе да на лицо твоё полюбуюсь.

Повернулась Вёльва к воинам.

– А вы стойте все! Да стоя, услышите больше, стоя, думается лучше. Подумать же вам ох как нужно!

Тут надолго замолчала старая, веточки с нарезанными рунами достала, по-разному их на землю бросала, по-разному укладывала; на бечеве вязала узелки да ощупывала, какой из них туже получился, какой слабее.

Наконец сказала:

– Вижу, хочет Один, чтобы знали вы. Так слушайте!.. Говорю вам, что когда-то не было земли, рек и морей не было, не высились горы на несуществующей земле, не плыли облака над горами теми и самого небосвода тоже не было. А была одна бездна. И зачала бездна Имира, отца великанов. И ещё после великанов стал Имир отцом асов-богов. Но убили боги Имира и из тела его сотворили мир. Из мяса землю создали, из крови – реки и моря, из костей – горы высокие, из мозга – облака. Все черепом Имира покрыли. Так вышел небосвод, что сейчас над нами. И пришли трое асов на берег бурного моря, и увидели здесь бездыханного Аска-ясеня и бездыханную Эмблу-ольху. Сговорились асы и по уговору каждый своё сделали: Один дыхание вдохнул, Хёнир наполнил духом, а Лодур тепло подарил и румянец. Тогда из ясеня встал мужчина, а из ольхи – женщина. Так возник род человеческий, ваш род. Я же всё это своими глазами видела, поэтому правдивее меня никто не расскажет, всё будет переложением моих слов, – вздохнула старуха. – Довольно ли с вас этого?

– Ещё скажи, Вёльва! – попросили карлы.

– Ещё скажи, Мать!.. – попросил юный Гант.

Едва приметно улыбнулась старуха:

– Хорошо, пригожий мой, – и она посерьёзнела вмиг, будто маску надела или маску сняла. – Слушайте. Знаю ещё ясень Иггдрасиль. Вечно зелен он. У корней источник мудрости бьёт. Рядом вещие девы, девы Норн живут. Урд зовут старшую, Верданди среднюю, младшую – Скульд. Кому сколько жить, назначают девы эти, кому какая судьба, проясняют они... – задумчиво смотрела старуха в огонь, отблески пламени плясали у неё в молодых ясных глазах. – Ещё первую в мире войну помнит Вёльва: тогда светлый Бальдр[77]77
  Бальдр – сын Одина. Бальдру нельзя было причинить вреда никаким предметом, кроме омелы. Бог Локи об этом узнал и подстроил так, что слепой бог Ходр, помимо своей воли, убил Бальдра копьём из омелы.


[Закрыть] погиб от коварства Локи, тогда и Гулльвейг пронзили копьями и трижды в очаге сожгли, но трижды заново родилась она. Живёт и поныне. Довольно ли с вас этого?

– Ещё скажи, Вёльва! – просили воины.

– О будущем скажи, – просил Гапт.

Расчёсывала волосы юноше, говорила дальше вещунья:

– О будущем не хотела говорить вам, смертным, но не могу отказать. И Один согласен. Слушайте... Одумайтесь! Кровавые начнутся распри, брат на брата пойдёт перед концом мира! В Железном Лесу старуха породит волчий род Фенрира[78]78
  Фенрир – порождение коварного Локи, чудовищный волк. Фенрир связан. Но стоит ему вырваться, и наступит гибель богов и конец мира.


[Закрыть]. Отпрыск из этого рода солнце похитит с небес и проглотит его, трупы людей будет глодать, поднебесье зальёт кровью. У Хель, царства смерти, прокричит чёрно-красный петух, пробудит светлых героев Одина. Сорвётся с цепи злой пёс Гарм, покинет Хель, что должен охранять, сожрёт Одина. Поплывёт с востока ладья мертвецов, кормчим на ней – коварный Локи. И Волк с ним. И наступит век волчий! И наступит гибель богов! Тор, сын Одина, страж Мидгарда, сражён будет Ёрмунгандом, мировым змеем. И огненный великан Суртр сожжёт землю... Довольно ли с вас этого?

Молчали потрясённые люди, не верили.

– Ещё скажи, Вёльва! – заглянул ей в глаза Гапт.

– Что ж, слушайте!.. Вижу, снова земля из вод поднимается. Птицы из пепла взлетят, зазеленеют леса, рыбой наполнятся реки, оживут асы. Заколосятся незасеянные поля, поднимется солнце, поднимутся звёзды. И к людям сойдёт владыка мира...

– Страшно говоришь, Вёльва, – хмурились воины,– Страшно и непонятно. Разъясни, почему всё так? Почему мы должны погибнуть, чтобы потом возродиться? И зачем начали войну асы?

– Очевидное разъяснять мне недосуг. Обо всём, карлы, сами додумайте, – ответила Вёльва. – Так вернее. Крепче будете думать – надольше запомните. А время придёт, и подскажет вам память мои пророческие слова. Тогда, может, и добрее станете...

С этими словами поднялась Вёльва, от костра на несколько шагов отошла, какой-то серой ветошкой плечи себе накрыла и исчезла во тьме; будто старухи здесь и вовсе не было. Над рощей ночная птица пронеслась; набирая высоту, прохлопала крыльями.

САГА О КЁНИНГЕ ГЕРМАНАРИХЕ

ервым из героев был Гапт, однажды расчёсанный Вёльвой. Гапт родил Хулмула, Хулмул родил Авгиса, Авгис же родил того, кого все знают под гордым именем Амал, с которого высоко род поднялся. Амал родил Хисарну, этот Хисарна родил Остроготу, того самого Остроготу, именем которого род называться стал. Остро гота родил Хунуила, а Хунуил родил Атала. Атал родил Агиульфа и Одвульфа. Агиульф же родил Ансилу и Эдиульфа, Вультвульфа и Германариха!

Стоял тогда над готами кёнинг Геберих. А как отошёл он от дел человеческих, так и Германарих-кёнинг встал, благороднейший из рода Амалов, сильнейший из окружения своего, прозванный за это Могучим.

Готы кёнинга звали себя остроготами. Земель занимали много: от берегов Эвксинского Понта далеко к северу, до границ антских и югорских. На востоке граничили с аланскими кочевьями, на западе селились по левому берегу Великой реки. Ромеи ту реку именовали Борисфеном, готы по-разному: Данп, Данапр.

Ещё были везеготы, готы дальние. Те возле границ Империи жили, рядом со словенами-хорутанами и бесчисленными венетами. Половину времени воевали с Империей, половину времени ей служили. И войной, и грабежом кормились. И сами гибли, и других губили во множестве. Воинственные, род свой от Балта-предка вели.

За везеготами, у лазуревых морей, тоже воевали, не жили в мире лангобарды и саксы, алеманы и франки. Громили пределы Империи, давили галлов, бритов, кельтов.

Но все они прародиной своей далёкую Ландию чли, где жили и поныне родственные им рыжеволосые свеи и урмане.

Германарих-кёнинг, было однажды, венетов разбил. После того долго не опасались их соседства готы. А кёнинга своего за то прозвали Винитарием. Однако упоминали это имя редко, потому что был ещё один Амал Винитарий, внук брата Германариха Вультвульфа, сын кёнинга Валараванса. А Валараванс жил в те годы в самых низовьях Данна, правил припонтийскими готами.

Сыновей у Германариха было столько, что всем им он сам числа не знал, о дочерях же и речи не велось. Иной раз скажут при нем о ком-то: «Сын кёнинга!». И уступят этому человеку путь. Тогда раздражался и злился Германарих: «Что? Ещё один сын? Прочь его с глаз моих! Пусть мечом восславит имя Амала, если причастен к нему, если достоин его!».

Он двоих сыновей выделил и двоих сыновей любил: Ранд вера и Гуннимунда. Прочих же, сыновей от рабынь и случайных готок, не хотел знать. Кёнингу нельзя иметь много наследников: либо самого уничтожат, страдая по власти, либо истребят друг друга после смерти отца. А всего вернее – и то и другое вместе.

О жестокости Германариха слухи ходили страшные. Говорили люди, что человек в здоровом рассудке не может такое творить. Он за мелкие провинности, за подозрение выкалывал своим подданным глаза, отрезал уши и носы, сжигал людей в кострах, вмораживал в лёд, разрывал лошадьми или душил собственными руками. Он не видел в человеке человека. Люди для него были – ничто. Он в мороз мог вспороть чрево человеку, чтобы согреть в нём свои руки. Он забавлялся, останавливая пальцами биения человеческого сердца. И не спешил смывать с ладоней кровь.

Подсылали к кёнингу добросердных воинов, славных героев подсылали. Но не могли они убить его, гибли герои, схваченные свитой, либо в поединке с самим Германарихом дожили светлые свои головы. Могуч был кёнинг, широк в плечах и кряжист. Шею, плечо и бедро имел равной ширины. Втайне говорили о нём герольды: «Не Агиульфа он сын. От асов рождён. От коварного Локи – всего вернее!»

Заслышат люди, что сел Германарих в седло, Каменные Палаты свои покинул, и уже не спокойны были, на дорогу с опаской смотрели. А как увидят скачущих всадников, так и уходят скорее из вайхсов[79]79
  Вайхс – весь, селение (готск.).


[Закрыть] своих. Все до единого уходят, провинившись или нет. Лишь бы на глаза не попадаться, под руку не подвернуться; верно, именно в те годы родилась у готов поговорка: «Бойся чрезмерного внимания своего господина».

Малые кёнинги, съезжаясь на тинг, избегали перечить Германариху, слова и желания его принимали как закон, молчали, смиренно опустив головы. Любые обиды терпели, сносили оскорбления, какие от иных снести не смогли бы. И роптать осмеливались разве что в мыслях. Так и проклинали безмолвно Амалов род и его достойного отпрыска. Слово сказать боялись, знали, что кто-нибудь донесёт его немедля. И, друг в друге доносчика усматривая, были не дружны. Каждый сам по себе под тяжёлым кулаком Германариха.

Лишь свита кёнинга вольготно жила, знала, что ею силён Германарих. И время от времени, напившись вина, кричали побратимы: «Коня! Коня и кровавой фрамеи[80]80
  Фрамея – копьё.


[Закрыть]!». Потом, уже в седле, протрезвлялись и тогда с трудом вспоминали побратимы, на кого же идут войной. А вспомнив, уже не сворачивали: подстёгивали коней. Нужны были рабы, золото и чужие женщины. Свои – готки с худыми плечами и квадратными лицами – надоедали; хотелось чужих, запретных. И виделось, что чужие были лучше. Иногда не возвращались от лета до лета. За это время проживали целую жизнь. А вернувшись к очагу, к своей женщине, с трудом вспоминали запах родного хлеба, выпеченного на кленовых листьях, едва узнавали своих детей. Многие тогда звали с собой: «Уйдём отсюда. Я нашёл земли лучше этих! Там пшеница сама растёт, там луга для стад обширны, а травы сочны, хоть сам их ешь; там много непуганой дичи в лесах. Мы там выбили всех мужчин, мы унизили всех женщин. Мы разожгли жертвенные костры, а их старики сами прыгали в пламя. Они говорили, что не хотят с нами жить. Дурные головы! Чем мы плохи? Велик наш кёнинг!»

И уходили с семьями на новые земли. Полей не дели ли. Бери земли сколько хочешь! Зерна не считали. Кем-то засеянное поле, пышно всходило, колосилось. Жни сколько сожнёшь! И стад пасти не нужно. Лишь выгони из леса одичавшие стада. Они твои, режь всех подряд.

Так расширяли границы рода, так на захваченных землях сами становились кёнингами. И радостно трепетало сердце, и кружилась голова при мысли о лёгком изобилии. Ведь не много усилий для этого нужно. Сумей меч из руки не выпустить да сумей кёнинга отыскать такого, чтоб, за стремя его держась, выйти к богатству.

«Удачлив наш Германарих! Держитесь, герои, за стремена его!»

Но приходили другие люди, ромеи или словены, и, победив готских воинов, оставаясь в сёдлах, смеялись над презренным родом Амалов. Потом выкапывали из земли холодные кувшины с готским вином и веселились с готскими женщинами.

И тем не замыкался круг. Бледнел от злобы, сатанел и буйствовал Амал Германарих: «Что? На исконные земли готов посягнули? Посекли моих людей?.. Седлайте коней, побратимы! Эй, кому не досталось кровавой фрамеи?».

САГА О СОВЕТНИКЕ БИККИ

ыл у кёнинга советник. С некоторых пор мало на что решался кёнинг, не услышав слова советника своего Бикки. И если восклицали среди людей: «Злобный Бикки!», то это о нём восклицали, о советнике.

Готкой рождённый, словенами пленённый и униженный, антским риксом Бошем освобождён был и Германариху за меч его славный в дар преподнесён.

Тогда опасались готы с даром таким от Боша к кёнингу идти, подозревали тайную насмешку: «Недобрый умысел кёнинг Бош затаил: готу дарит гота. Не достоин раб Бикки чести такой, если с рабством своим однажды смирился, если сложа руки дожидался, пока сильные не вызволят его из плена». Другие говорили: «Отведём! Бош дарит кёнингу, не мы». И бросили Бикки к ногам кёнинга, а Бикки поднялся и молвил своему новому господину: «Не изнашивается свободная одежда, а ум, пользующийся разумными советами, не истощается». Очень отличались речи Бикки от того, что кёнингу приходилось слышать до сих пор. И Германарих разглядел в пленнике мудрость, и приблизил его к себе, и, приглядываясь к Бикки день ото дня, прислушиваясь к словам его, понимая неожиданные повороты мысли, угадывая стремление быть полезным хозяину, по-иному оценил поступок рикса.

«Хорош дар. Не в сравненье с моим. Один Бикки многих мечей стоит. То изворотлив, то прям, то жесток, то жалостлив. Но всегда холодна, не подвластна влияниям его мысль. Он предвидит твой шаг, предупредит желание, он предскажет исход, не ошибётся, ибо не гнушается даже небольшим количеством разума, понимает, что и из малой толики разума много пользы можно извлечь. Он никого не любит, и ни к чему не стремится, и не желает повелевать. Не похож на других Бикки».

Да, советник не живёт, а созерцает. И если созерцаемое становится скучным, то Бикки найдёт способ повеселить себя и для этого не остановится ни перед чем. С лёгкой душой он сделает подлость, поступки других подведёт под измену, из говорящего вытянет то, что не хотел сказать говорящий. Он без труда обесчестит честного, заставит ненавидеть любящего, вора принудит похищенное вернуть, безвинного представит вором... И отойдёт в сторону Бикки, и тогда, потирая руки, начнёт веселиться, примется созерцать то, что случится, как поведут себя люди, желания и устремления которых направлены хитросплетением его мысли. А если всё кончится так, как предвидел Бикки, то ему опять становится скучно. Только непредвиденное занимает Бикки, только сильное и громкое, только крайнее тешит его.

Так он веселился сам и веселил господина своего Германариха. И никогда ничего не просил для себя, был доволен тем, что сыт, тем, что овчину под своё тело может расстелить у ложа кёнинга, и тем, что кёнинг не опасается спать в присутствии своего советника. За это был верен Германариху Бикки.

Советник знал, что готы ненавидят его. И не упускал случая посмеяться над ними, и смеялся порой жестоко. Он их презирал, он видел слабость их в корысти и стремлении, и видел он слабость в их ненависти. Ненавидящий часто делает ошибки, поэтому часто может быть осмеян. Используй только его слабое место... И лишь один из свиты Германариха был равнодушен к Бикки, и лишь его не мог зацепить советник своими ловкими происками, поколебать уверенности кознями. В спокойном равнодушии этого человека не мог он нащупать слабого места. Вризилик Гиттоф не совершал ошибок. Он был молчалив и силён, быстр, но осторожен. И даже когда напивался вином, мыслил удивительно трезво. Даже опьяневший, не изменял равнодушию сильного. Вризилик Гиттоф был ценим и выделен кёнингом, и был тихо ненавидим советником Бикки. Он ни разу не был осмеян. Его боялись, к нему прислушивались. А говорящие на него оглядывались.

САГА О РАНДВЕРЕ И ГУННИМУНДЕ

андвер, сын кёнинга, не любил своего отца. Ему ненавистна была жестокость. И право власти он ставил рядом с жестокостью, он ни разу не слышал о кёнинге, пришедшем к власти без кровопролития. И имя Германариха он не отличал от имени Насилия.

Рандвер избегал походов отца. Хотя умел держать в руке меч, охотнее держал в этой руке пергаментный свиток. Он с детских лет постиг смысл древних рун, вырезанных на дереве, кости или камне, знал множество саг и мифов и, изведав азбуку Ульфилы[81]81
  Ульфила (313—387 гг.) – епископ, составивший готскую азбуку и переведший на готский язык Библию. Придерживался арианства и проповедовал арианство среди готов.


[Закрыть], читал его труды. Так вечера над священными книгами епископа были Рандверу милее, нежели буйные оргии на долгих пиршествах Германариха. А встретив однажды человека от кёнинга Атанариха из везеготов-Балтов, узнал Рандвер, что епископ-примат Ульфила жив и поныне, что в числе Малых готов живёт он близ Никополя в Нижней Мезии[82]82
  Нижняя Мезия – одна из провинций Империи.


[Закрыть]. И хотелось Рандверу увидеть Ульфилу, и спросить его: «Почему всё то, что так верно сказано в твоих трудах и узнано людьми, людьми же не принимается? Почему, повторяя твои слова, остаются верны своим мыслям и, поступая по собственной прихоти, не стыдятся толкнуть локтем другого? И почему не желают протянуть руку помощи упавшему, а только рады в душе падению его?».

Много вопросов мог бы задать Рандвер всемудрому епископу. Но Ульфила был далеко, у подножия Балкан, и вряд ли смог бы ответить епископ. Ибо зная ответ, сам искоренил бы зло и не был бы изгнан Атанарихом.

Гуннимунд же сын не мучился вопросами, саг и рун не знал, про Ульфилу слыхом не слыхал, делал то, что от него ждали как от достойного сына: на пирах упивался вином, в походах кёнинга радовал глаз отца, совершая ратные подвиги. Чужих дев не стеснялся бесчестить при отце, кривился в дерзкой усмешке, слыша одобрение Германариха: «Не жалей её, не слушай проклятий, укусам не верь. Она ждёт от тебя в потомство своё свежей готской крови. О сильном готе она мечтала в объятиях малодушного мужа. И лишь тогда проклянёт тебя по-настоящему, когда ты, не усладив её сбывшейся надеждой, проедешь мимо. Не жалей её, сынок!..». И Гуннимунд не жалел их. Он и себя не жалел; как всякий истинный завоеватель, он трижды страдал болезнью любви, но каждый раз излечивался и скоро забывал свои муки.

Гуннимунд был хорошим сыном. Кёнинг видел в нём преемника, видел чистое своё продолжение. И все готы видели это.

«Что Рандвер? – говаривал Германарих. – Он стал, как женщина. Белы, чисты у Рандвера руки, скоро ослепнут от пергаментов глаза. Рандвер не пьёт вина. Он подобен ромею-поэту, что поёт во славу женщины, не решаясь коснуться её тела. Он поклоняется этой женщине, не подозревая, что она обычная шлюха, что у неё природа шлюхи, он превозносит то, что другими уже давно и много раз взято и растоптано. Рандвер слеп, как плачущий по богине ромей-поэт. Не бывает богинь, бывают боги!.. Что Рандвер? Гуннимунд! Вот будет кёнинг! Вот гроза слабейших! Вот проклятие и развал Империи!»

САГА О СBATOBСTBЕ РАНДВЕРА

од самое утро подняли Рандвера с постели, сказали:

– Великий кёнинг зовёт тебя!..

Собрался Рандвер и с посланными готами прошёл в зал. При входе он содрогнулся, прижался к стене: за руки, за ноги выволокли из зала мёртвого раба, живот у которого был вспорот и набит овощами.

Рандвера стошнило остатками вечерней трапезы. От этого во рту было кисло и горько, из глаз катились слёзы, кружилась голова. Так, бледный и злой, он вошёл в зал, и увидел пьяных кёнингов, и услышал их смех.

Советник Бикки нарезал для Германариха нежную телятину. Сам Германарих складывал ломти мяса в вино и придавливал гнетом. Пьяные готы лежали рядом и, смеясь, ждали лакомства.

Гуннимунд увидел Рандвера, крикнул:

– Эй, брат! Довольно спать, повеселись с нами.

– Не выспался, бледен, – бросил оценивающий взгляд Бикки.

– Рандвер, ты не видел, – смеялся Гуннимунд, – как мы накормили раба. Он был голоден и крал овощи. Мы накормили его досыта!

– До смерти, – подсказал кёнинг.

– Он теперь никогда не будет мучиться голодом! – смеялись из свиты.

Рандвер не отвечал и не садился рядом со всеми на пиршественный ковёр. Ждал, что скажет ему отец.

Сказал Германарих:

– Надумал я ещё раз жениться, сын. Кого посоветуешь взять?

Рандвер пожал плечами, не знал, что ответить, не мог понять, что потребуется от него. Смолкли готы, слушали слова Германариха:

– Бикки советует дочь Сигурда взять, дочь женщины Гудрун, рождённой Гьюки. Говорит, что девица давно уже заневестилась – сучит ножками.

Советник с едва приметной ухмылкой кивнул, добавил:

– Теперь Гудрун жена Йонакра, кёнинга фиордов. Йонакр и дочь её, Сванхильд, к себе принял, удочерил. Хорошо ли имя у неё? «Лебединая Битва»!..

И вновь заговорил Германарих:

– Поедешь в фиорды, сын. И Йонакру от меня скажешь, что хочу дочь славного Сигурда взять в жёны. И Гудрун скажешь то же самое. А Сванхильд скажешь что-нибудь сам. Ты много знаешь, ты умеешь читать. Написано же о чём-то мудром в свитках твоих, что усладит слух прекрасной девы... И всем отвезёшь подарки.

– Почему посылаешь меня, а не Гуннимунда? – спросил Рандвер.

Кёнинг полуобнял любимого сына; рукой, мокрой от вина, потрепал его по щеке:

– Гуннимунд слишком дерзок. Он слишком воин, чтобы доехать живым. К тому же не доставит мне Сванхильд девственницей. Я знаю своего сына. Поедешь ты, Рандвер! Коней и людей сам подбери.

– Хорошо, – согласился Рандвер. – Со мной пусть вризилик Гиттоф едет, и Волчья Дорога с нами, и везегот Генерих пусть готовит коня. На них остановлю свой выбор. Когда ехать?

– А теперь и поедете, сын. Если исполнишь всё, тогда епископа Ульфилу у Малых готов отвоюю и тебе, как раба, подарю. В том клянусь: не ступить мне больше в стремя!

Лицо советника Бикки сделалось добрым, его позабавил такой поворот. И в мыслях воздал Бикки должное скрытой издёвке кёнинга. Советник с нетерпением ждал, что скажет Рандвер.

Ответил сын кёнинга:

– Даже если поднимутся все готы, то у них не хватит сил, чтобы причинить вред этому епископу. Потому напрасно ты клянёшься, отец.

Лицо советника вновь сделалось злым. Бикки предвидел подобный ответ. Предвиденное не доставляло удовольствия.

Германарих же не слышал ответа. Он снял с телятины гнёт и разбрасывал в руки мужей куски пропитавшегося вином мяса.

«Так бросают цепным псам!» – с пренебрежением подумал Рандвер и вышел из зала. Поднялся, пошёл вслед за ним вризилик Гиттоф. И славный везегот Генерих пробился к выходу, расталкивая жующую свиту. А пьяного Волчью Дорогу слуги вынесли на руках и в конюшне долго отливали холодной водой.

С восходом солнца выехали.

Кончилась зима, удалились на север злые снежные вьюги. Пригрело солнце, стаяли сугробы. С бурными паводками стекла в полноводные реки, в синие моря весна. Так незаметно настало лето. Но всё ехали готы, всё отдалялись от берегов родного Данна. И не встретили они реки более широкой, чем Данп.

Миновали словен и венетов, тайком переправились через многие их реки, держались безлюдных троп, обходили жильё. Часто слышали людской говор и только по этому говору узнавали, чьи проходили земли.

Однажды увидели каких-то людей издали. Также издали разглядели их длинные нестриженые бороды, услышали громкую отрывистую речь. Тогда поняли, что вошли они в земли лангобардов. Гиттоф сказал: «Скоро конец пути, близится страна фиордов». Везегот Генерих подтвердил. У всех четверых просветлели радостью лица. Но рано просветлели.

Леса вокруг них были полны людей, по всем дорогам сновали вестовые всадники, по горным склонам шли, бряцая доспехами, тысячи ратников. То спереди, то сзади доносились отзвуки близких битв. И опытному слуху было ясно, какая битва только начиналась, а какая близилась к завершению. И даже вдали от дорог попадались обнажённые, кем-то в спешке обобранные, трупы. Волки отлёживались в кустах, собирались в тёмных логах. Отбившиеся кони табунами паслись на полянах, сторонились людей.

И поднимая с лёжек ленивые волчьи стаи, распугивая одичавших лошадей, сами опасаясь шума, крались готы через леса, преодолевали горные кручи. Так, крадучись, и с десятком ромеев столкнулись. Но не ввязывались в схватку, хотели от погони уйти. Здесь пал с коня славный воин Волчья Дорога. Красивое ромейское копьё ударило его в спину и вышло из груди. Тогда развернул коня вризилик Гиттоф и в одиночку схватился с десятком ромеев. Пока подоспели Рандвер с Генерихом, Гиттоф убил троих. И Рандвер метко метнул копьё и вовремя обнажил свой меч, забыл сгоряча про учение епископа. Так и Генерих двоих ромеев с коней сбросил и их, лежащих на земле, добил копьём. Не прочны оказались панцири у ромеев: золочены, красиво отчеканены, взор любой девы прельстили бы, но ударов тяжёлого готского копья не выдержали. Лишь четверым удалось уйти.

Тогда повернулся к Рандверу Гиттоф и сказал:

– Я знал, что ты владеешь оружием сильных. Но не думал увидеть твоего умения. Теперь верю: ты – сын Германариха.

Опомнился Рандвер, побледнел и не нашёлся, что ответить. Ведь ромея-то он убил. Тогда отбросил сын кёнинга свой меч и оплакал убитого им ромея. Сказал:

– Отныне никогда моя рука не поднимет клинка!..

Осторожный Генерих покачал головой:

– Не спеши, добрый Рандвер, клясться. Приходят иные времена, и начинаешь сожалеть о клятвах, данных второпях.

И вышли готы к морю, и увидели фиорды. Поразились, сказали друг другу: «Не похоже это море на Эвксинский Понт. И берега не похожи на берега Понта. Словно изрезаны они зазубренным ножом, словно великаны из Ётунхейма пришли и раскидали эти скалы. И вода холодна, и цвета она другого; как на солнце лёд, бледна, с высоты же кажется ядовитой.

Так готы помянули добрым словом свою землю и принялись искать фиорд Йонакра. Уже не прятались, напротив: у воды, у широкой низкобортной ладьи увидели рыбака с сыновьями, сами спустились к нему со скал, улов похвалили, подивились на скользкого ската. Лишь после этого спросили про замок Йонакра-кёнинга, и как разыскать этот замок, спросили.

– Откуда вы, люди, если не знаете про самого Йонакра-конунга? – спросил удачливый рыбак, а его сыновья между тем в ладье вынимали из-под рыбы мечи и присматривались к пришлым.

Ответил Рандвер:

– Пришли мы с берегов Данпа. Я, сын кёнинга Германариха, также острогот Гиттоф, именуемый вризиликом, со мною. И везегот Генерих, славный побратим, с нами!

– Ты Рандвер, сын Ёрмунрекка? – вскинул брови рыбак.

Рандвер кивнул, подтвердили готы. Тогда вышли из ладьи сыновья рыбака, оружие оставили под рыбой. А сам рыбак сказал:

– Я и есть Йонакр-конунг! – и сыновей назвал: – Сёрли, Эри, Хамдир... Славные они воины и славные рыбаки. Но были бы сильней втрое, будь они дружны. Всегда в раздорах и синяках. Друг на друга ежами смотрят и колючками бросают с языка.

Приглядевшись к готам, добавил Йонакр:

– Вижу, долгий путь вы проделали. Лоснятся сёдла, повытерлись потники, и срезана стременами шерсть на конских боках. Вижу, и копыта сбиты у коней. Трудно степным коням в наших скалах. И вы устали. Ступайте в ладью. А лошадей готских, скакунов тонконогих и резвых, доверьте моим сыновьям.

Гудрун последние стежки накладывала на полотно. Шестьдесят семь карликов глядели с того полотна. Но не всё ещё появились. Было понятно, что из грубого камня много ещё родится карликов, и много их будет вылеплено из глины по людскому подобию.

Поглядывая за окно, приговаривала Гудрун, поторапливала служанок:

– Вейте, завивайте, девы, нити красные. Не много уже осталось рукоделия мне, а вижу, что Йонакр идёт с сыновьями, поднимается из фиорда с красавцами.

– То не сыны твои! – отвечали служанки. – То люди незнакомые. Но права ты: мужи красивые. Плечи у них широки, осанка статная, спины под тяжёлыми сетями не сгибаются.

Хмурилась гордая Гудрун:

– Образумьтесь, девы-служанки красные, нити закручивайте, да потоньше! Не много работы осталось мне... А с Йонакром идут сыны мои. Кроме них, никто не поднимет сетей отцовских. Если кто и мог их поднять, так уж нет тех под небом Мидгарда, на полях Лангобардии косточки их вороны клюют, топчут сапоги ромейские.

– Все уже нити свили мы, тонко закрутили, – прятали служанки лукавые глаза. – И ты, Гудрун, добрая хозяйка, кончила искусное рукоделие. Но не верь, матушка, глазам своим, устали они от тонкой вышивки. Сыновья твои храбрые – вон на стройных конях подъезжают. Да песнь их, слышишь, не стройна, вразброд поётся. А с Йонакром-отцом идут чужие сыновья. Где ты у нас таких видела? Не все, значит, герои полегли на полях Лангобардии! Много и ромейских косточек там вдоль дорог лежит, косточек, вороньем поклёванных, волками обглоданных. Не забывай, госпожа, что Волк и Ворон нашему Одину посвящены... Попили кровушки ромейской железные боевые топорики.

– Уйдите, девы! – отмахнулась раздосадованная Гудрун. – Сама уже вижу, где мои нерадивые сыновья. Оставьте в покое Одина! И меня оставьте, утомили назойливым щебетом!.. Вижу, что приглянулись вам пришлые красавцы. Так не теряйте времени, взвейтесь, птички, в танце утицы вкруг сизокрылых селезней. Им щебетание ваше стократ милее будет, чем брюзгливый Йонакра клёкот.

Поднялись готы по грубым каменным лестницам, прошли по тёмным холодным залам. В тех залах не было окон и не проглядывались в темноте высокие своды. Было видно, как в огромных очагах едва трепетали огоньки. По углам шумно дышали тощие псы.

Вот вошли готы в светлый зал и увидели у окна Гудрун. Свои мечи молча сложили у её ног. Также молча сняли шлемы и склонили головы. «Жена легендарного Сигурда!»

Сказал Йонакр:

– От Ёрмунрекка! Рандвер.

Удивилась Гудрун, покачала головой:

– Снимите плащи. Пусть служанки усердные выбьют из них пыль дорог. Тогда различим цвета плащей ваших. Долгий вы проделали путь!..

Служанки, постреливая глазками, удалились с плащами гостей.

Подошла Гудрун к сыну кёнинга, ладонью провела по его лицу:

– Ты Рандвер? Красив! Такого б жениха моей Сванхильд!

И к Йонакру повернулась, спросила, смеясь:

– Не против ты, конунг, дочь мою и Сигурда отдать за славного гота?

– Редкий человек достоин несравненной красы Сванхильд! – ответил благородный Йонакр. – И память самого Сигурда он восславить должен подвигом. А Сигурд знатный воин был! И, думаю, кто одолеет сыновей моих, кто мечи у них из рук выбьет, тот славен рядом с Сигурдом.