Текст книги "Побеждая — оглянись"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Тогда сказал Рандвер:

– Не за себя пришёл просить Сванхильд, а за своего отца – кёнинга Германариха.

Помрачнела, казалось, Гудрун. За обоих Йонакр ответил:

– Много слышали о нём. Без испытаний знаем, что достоин Сигурда Ёрмунрекк. Недаром Могучим прозван.

Заплетали девы-служанки косы Сванхильд, лицо отбеливали, на щёки нежные накладывали румяна, веки подводили сурьмой. Золотые запястья надевали ей на руки. Шею обворачивали тонкой тканью. И с двух сторон Сванхильд нашёптывали:

– Ты не плачь, не печалься, Сванхильд милая, что за старого отдают тебя, за недоброго. Старец тот недолго проживёт, и недолго тебе с ним ложе делить. Мы научим тебя: не ропщи, не грусти, со старцем смирись, а сама погляди на сына его. Так прекрасен он, что не знаем мы, уж тебя не прекрасней ли юный Рандвер. Лишь пройдёт мимо нас, а сердечки-то наши и трепещут, из груди рвутся. Не одного бы старца мы стерпели ради одной ночки с милым Рандвером. Но для сокола такого ты, соколица, рождена! Где уж нам, замарашкам, возле такой красавицы цвести?

И служанок слушала Сванхильд, и прислушивалась к своим тревожным мыслям. То вздохнёт она, то на окошко оглянется, то едва приметно улыбнётся. Не терпелось увидеть Рандвера. Не терпелось на гота того посмотреть, что одним своим видом взволновал стольких пригожих дев.

Ей служанки обруч золотой надевали на виски и ещё говорили:

– Мы научим тебя: не печалься, не плачь. Всё всегда на свой лад можно повернуть. И старца постылого со свету поторопить. И самой поспешить к милому... Ты с любимым всем сердцем живи, обо всём позабудь, лишь о нём помни. Но в разлуке с любимым знай, что среди врагов сердце не друг. Отдайся воле холодного разума. Только он даст совет, только он подскажет, когда с сердца горячего можно снять узду. Будь для милого – как вино сладкое, а для старца того – как чёрная желчь...

Так в убранстве дорогом вышла в зал Сванхильд, к матери своей Гудрун, рождённой Гьюки, к Йонакру-отчиму и к пришлым готам. Сразу увидела Рандвера, по остальным же только взглядом скользнула. И всё то, что долгими ночами, в девичьих снах, видела Сванхильд, тут же вспомнилось, нахлынуло: и песчаные отмели, залитые солнцем, и большие цветы, почему-то втоптанные в песок, и сильные руки такого же юноши, и её дерзкую нестыдливую наготу. Там, во снах, Сванхильд и сама дерзкой была и весёлой, и упивалась там восхищением юноши, и чтобы дольше его восхищение продлить, снимала последнее, что было у неё на теле, – золотое запястье... Здесь же, наяву увидя Рандвера, взволновалась Сванхильд. И скрыли румяна внезапную бледность её. Лишь коснулась запястья рука – проверить, на месте ли.

Ухмыльнулся Йонакр-конунг, видя, как изумлённый Рандвер шаг ступил. А Гудрун, видя шаг этот, поняла, что не легко будет Рандверу с дочерью её расстаться ради Ёрмунрекка. От того загрустила Гудрун, рождённая Гьюки: «Сванхильд и Рандвер. Вдвоём они были бы так прекрасны!».

И слышал Рандвер, как за спиной у него тихо сказал Гиттофу везегот Генерих:

– Мне понятно теперь, почему не складны, не прекрасны готские девы; они обделены красотой ради юной Сванхильд. Отними лишь крупицу у Сванхильд красоты её и любую женщину крохой этой сделаешь красавицей.

Зачарованный Рандвер даже не заметил, как вошли братья: Сёрли, Эрп и Хамдир, и не видел, как значительно переглядывались между собой хорошенькие служанки, как оправляли переднички, к бёдрышкам их приглаживали, дабы бёдрышки показать, как держали прямые спинки, как плечиками призывно поводили...

Через два дня сказал Йонакр-конунг Рандверу:

– Хочу узнать, славный гот, можно ли доверить тебе дочь Сигурда на время пути? Поэтому в силе остаётся моё испытание. Далеко до Данпа, много опасностей впереди. Так покажи, Рандвер, свою ловкость, успокой душу отчима.

Тут и Гудрун была, и были вризилик Гиттоф с Генерихом.

Молвила с улыбкой Гудрун:

– Не о том печётся хитрец Йонакр. Не верь ему, сын Рандвер. Просто заскучал конунг фиордов, захотелось ему зрелища. И с сыновьями нерадивыми тебя столкнуть хочет, потешиться желает поражением Амелунга.

Тогда вступился Генерих-везегот:

– Меня послушайте, благородные хозяева фиордов. Рандвер в Лангобардии ромея убил. Сгоряча убил – выручая Гиттофа. Но знают всё, что сын кёнинга чтит епископа Ульфилу и человеколюбивые труды его. Епископ воспрещает насилие. Поэтому дал Рандвер зарок: не поднимать на человека клинка. Он не может, увы, принять испытания, Йонакр.

– Я приму! – не долго думая, вызвался Гиттоф. – Не впервые мне за славного Германариха поднимать меч.

– Хороший зарок! – похвалила Гудрун Рандвера.

Но настаивал хитрый Йонакр-конунг:

– Что ж, зароком зарок! Не поднимет клинка юный Рандвер. На щитах биться будете. Ведь такого не было зарока... Повали, славный гот, сыновей моих, попробуй смешать их с пылью. И не забудь, что твоя победа для Сванхильд обернётся благом.

Согласился Рандвер, снял кольчугу с плеч.

Слуги вынесли из зала столы, в очаг подложили поленьев, плеснули на них маслом. Высоко взметнулось яркое пламя.

Сыновья Йонакра тоже скинули кольчуги. Да сняли со стен широкие щиты. А Гиттоф с Генерихом свои щиты предложили Рандверу, затянули на предплечьях у него ремни.

Рандвер шепнул вризилику:

– Ты бы не смог, Гиттоф, победить мечом. Мне сказали вчера добрые служанки, что сыновья Йонакра от любого острия заговорены. Поэтому без опаски выставлял их конунг.

– Начинайте!.. – сказал Йонакр.

Столкнулись с Рандвером сыновья фиордов. Лязгнули, загудели железные щиты. Боль обожгла ушибленные локти. Сыны Йонакра давили с трёх сторон, испытывали для начала силу Рандвера. Напряглись мышцы, синими узлами вздулись под кожей вены.

Вот отскочили друг от друга противники, покинули середину зала. Тогда засмеялся Сёрли, старший брат, и потребовал:

– Вина!

Из глубокой чаши, наполненной до краёв, всех четверых освежили вином. Только Рандвер едва пригубил, один он едва вкус распробовал. Братья же опустошили чашу.

И тогда грозно посмотрели на Рандвера, не твёрдой уже поступью пошли на него. Шли, смотрели: крепка ли готская отвага.

Но не стал выжидать юный Рандвер, разбежался и ударом тяжёлых щитов сокрушил, сшиб с ног Сёрли, брата старшего. С пылью смешал его.

Улыбнулась Гудрун. Сванхильд радостно хлопнула в ладони. Йонакр похвалил Рандвера, сыновьям же ничего не сказал.

Вот накинулись на Рандвера Эрп и Хамдир братья, к стене отбросили гота. Рандвер ударился о камни спиной, но выстоял, не подкосились ноги. В другом броске рванулись братья. И крепкие щиты Эрпа ударили в стену, прогнулись. А щиты Хамдира повредили плечо брату среднему, брату сводному. Застонал от боли Эрп. Рандвер и его на пол повалил, с пылью смешал.

Качнула головой удовлетворённая Гудрун. Засмеялась милая Сванхильд. А Гиттоф с Генерихом воскликнули: «Слава Водану!»

Йонакр-конунг разочарованно сказал:

– Не дружны сыны мои.

И сошлись посреди зала Рандвер с Хамдиром. Стукнулись щитами, заскрипели на предплечьях ремни. Развели щиты в стороны, в глаза друг другу посмотрели. Не было ненависти у них в глазах. Дышали тяжело, отдыхали. Не спешили закончить бой.

Но поднажал Рандвер, ногами упёрся в каменные плиты и погнал Хамдира к дальней стене. Скользили о пол, срывались, едва зацепившись, ноги брата меньшего. И прижал его Рандвер к стене, и плечом ударил в грудь, и здесь же на пол свалил. С пылью смешал Хамдира.

Лишь тогда опустил Рандвер уставшие руки. Гиттоф с Генерихом взяли щиты победителя, утёрли пот у него со лба. Посмотрели на Йонакра, что скажет конунг?..

Йонакр сокрушённо махнул рукой.

– Славен! – признал. – Славен Рандвер ваш!..

Тогда сыновья фиордов поднялись с пола и по очереди обняли Рандвера, не таили зла. Засмеялся Сёрли да громко потребовал:

– Вина! Лучшего вина Рандверу!

САГА ОБ АРИАНСТВЕ И ЕПИСКОПЕ УЛЬФИЛЕ

лександрия.

Вот собрались христиане вокруг александрийского пресвитера Ария. Слово его выслушать собрались, толкование учений Назаретянина. И потрясены были добрые христиане первыми же словами Ария:

– Иешуа – не Бог!..

– Ересь! Это ересь! – вскричали, опомнившись, ошеломлённые христиане. – Слышим происки Вельзевула, бесовского князя. Мы скорбим от того, что слышали это.

И только потому не забросали камнями пресвитера, что смутили их его преклонные годы и сан его. И ещё весьма изумлены были христиане, видя спокойствие Ария, видя в том спокойствии глубину убеждения. Многие мыслящие захотели узнать, почему столь почтенный пресвитер стал на грань богохульства, во имя чего отважился сказать такое. Но шумела толпа, сыпались злобные выкрики оскорблённых в вере христиан. С трудом успокоили крикунов мыслящие люди и вопросили:

– Почему?

– А не сам ли Христос называл себя Сыном Человеческим?

– Но и Божьим Сыном Он называл себя. И не противился, когда обращались к Нему: «Господи!».

– Да. Так! – согласился Арий. – Но не единосущен Христос, а подобосущен Богу Отцу, Он всего лишь посредник между людьми и Богом. И себя ставил ниже Отца, говоря фарисеям: «Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сём веке, ни в будущем», – тут поднял Арий перст над головой. – Кто ниже Бога, уже не Бог. Потому как Бог один. Он единосущен! Он извека!..

– Ересь! Ересь! – опять закричала толпа. – Вельзевуловы хитрые увёртки! Словом Христовым, бывает, и вор прикрывается... Иешуа не о себе говорил, а об иных человеках, про грех и хулу, что простятся им.

– Вы плохо знаете Слово! – бросил в толпу пресвитер. – Но «кто имеет уши слышать, да услышит!»

– Ересь, ересь! – волновались добрые христиане. – Прогнать безумного!

Тогда сказали люди мыслящие:

– Как будто не ересь то. Молчите, христиане! Здесь таится смысл большой. И разумом его не охватить сразу. Подумать нужно над новым толкованием...

А как подумали люди мыслящие да трижды перечитали благовествование, то усомнились в прежних устоях. Сказали:

– Верно твоё толкование речей Назаретянина. Отныне веровать по-твоему, Арий, будем! Просветил ты наши незрелые умы. Исповедуй нас!

Так появились сподвижники Ария, александрийского пресвитера. И теперь восславляли они имя Христа лишь после имени Отца Бога, и всё более убеждались в своей правоте, утверждались духом.

Константин Великий, оставаясь в те годы язычником и понтификом, был недоволен смутой среди служителей религии. Раздор в вероисповедании ослаблял империю, сталкивал друг с другом множившиеся ряды христиан, озлоблял их. И дабы прекратить затянувшуюся смуту, указал мудрый правитель Константин созвать собор епископов – со всей римской Вселенной созвать.

ХРОНИКА

алая Азия. Никея. Первый Вселенский собор.

Сам император Константин присутствовал здесь. Сказал Великий:

– Собрались мы, чтобы решить наконец спор о чистоте нашей веры, выслушать ариан, выслушать православных ортодоксов. Но сразу всех предуведомлю: склонен я к православным, – после значительной паузы император продолжил: – Ещё утвердим христианский календарь и упорядочим церковную власть, упорядочим её иерархию.

Выслушали епископы Ария и его сторонников. Пока слушали, все косились на императора, следили за лицом Константина, замечая неудовольствие на нём, нервно теребили пальцами костяшки чёток. И, зная желание своего правителя, почти не вникали в доводы пресвитера, почти не замечали усилий сподвижников.

Но когда заговорил александрийский епископ Афанасий, тогда весь собор проникся глубоким вниманием. Сошло неудовольствие с лица императора, не стучали больше чётки. Одобрительными выкриками поддерживали ярые нападки епископа-ортодокса.

До глубокой ночи изощрялись в красноречии ораторы. То Бог Отец возносился выше, то сын Иешуа становился рядом с Ним. То стучали ногами почтенные епископы, «гремели» чётками, то, срываясь с мест, защищали доводы Афанасия. И Слово Божье неслось со всех сторон, и служители устали цитировать его. И устало от перемен холёное лицо императора.

Епископы были готовы схватиться насмерть за свою правоту. Они кричали:

– Право – ортодоксам!..

Тогда сказал Арий:

– Не чистота, не истинность веры заботит вас, но милость императора, сидящего среди нас. Что выгодно правителю, то и вы решите, заблудшие и лицемерные. Бог простит! Как любой отец, Он любит сына своего и любовью жалует тех, кто сына Его превозносит. Но истина!.. Вера тогда сильна, когда смертные верят ей, отметая все сомнения. А что воспеваете вы? Равенство Бога и Христа. Вы говорите: «Иешуа – Бог!» И тем возвеличиваете власть доминуса, который желает опираться на Божье покровительство, а не на покровительство посредника-человека...

– Пресвитер Арий! – громко одёрнул говорящего Константин.

Но горячо продолжал Арий:

– Для чего, скажите, домину су моя истина? Ему нужен Христос-Бог! Открою вам: для того нужен, чтоб от Божьего имени вернее повелевать. Поэтому отметается моя истина, и избирается ваше заблуждение.

– Пресвитер Арий! – ещё громче крикнул Константин, побелело у него лицо; стихли возмущённые речью епископы. – И вы, приверженцы еретика!.. – уже тише сказал император. – Говорю зам: принята вера православная! Кто согласен с ней, ставьте подписи...

И он швырнул к ногам пресвитера лёгкий свиток.

Только двое епископов не подписали. И мятежный Арий с ними. За это были они от Церкви отлучены, прокляты собором и сосланы в провинцию императором.

В горах Каппадокии[83]83
  Каппадокия – провинция в Малой Азии.


[Закрыть] пленили готы сотни людей и вывели их в свои земли. Те черноглазые смуглолицые люди, именовавшие себя христианами, изумляли готов силой своей веры, но были кротки и набожны, безропотно терпели насилие, видели в смирении великое благо. Умирая, улыбались пленники, устремляли взоры к небесам: «Отмучилась плоть моя! Вижу теперь врата мира лучшего!..». Смеялись над ними готы, презирали их смирение. «Как стадо блаженных! – говорили. – Хоть режь их, хоть на волю отпускай, а всё одно услышишь – благодарение Богу!».

И был среди этих каппадокийских христиан человек, у которого в неволе родился сын. У того сына ещё сын родился. И нарекли его готы своим именем, Ульфилой. И из него, каппадокийца в третьем поколении, воспитали бы истинного мужественного гота, но одного никак не могли вытравить – его чрезмерной набожности. И, не сумев упрямства юноши сломить, оставили готы свою затею. А Ульфила вскоре ушёл в Константинополь. Он провёл там лучшие годы юности, изучая науки и искусства; он овладел латынью и языком греческим; он множество рукописей перечитал и переписал немало свитков. Но, не успокаиваясь на достигнутом, задумал Ульфила переложить священные тексты на готский язык, дабы не прозябали люди на его родине в язычестве и невежестве, дабы лучше и чище перед людьми и Богом стал его народ и избавился от ярлыка «варвары». Так, прислушиваясь к звукам родного языка, Ульфила составил особую азбуку, не принял написания древних рун. Для азбуки своей и шрифт придумал Ульфила и, памятуя о беспокойной родине, назвал его готским[84]84
  Готический шрифт.


[Закрыть]. Тогда и переложил он на готскую речь священные труды, но не как простой переписчик, допускающий ошибки, а как человек думающий, дополнил писания древние, часто непонятные, своими мыслями. И речи прежние, и притчи усердный Ульфила наделил свежестью, поэзией своего народа. И дух своего времени в написанное внёс.

Тогда заметил Ульфилу епископ Евсевий, тот, что крестил самого Константина Великого. А после смерти императора, во времена кровопролитной смуты, став патриархом, Евсевий приблизил Ульфилу к себе и склонил его к арианству.

В эти-то годы и начиналась резня с криками: «Смерть ортодоксам! Смерть православным!». А из иных мест кричали в ответ: «Ересь! Ересь! Арианам – геенну!». И шла борьба за истину, за паству, за власть и золото.

Патриарх же сказал Ульфиле:

– Оставляю при себе служителей колеблющихся, слабых перед искушением. Тебя же – свою надежду и гордость, – как любимого сына, с болью от себя отрываю. Но светел твой путь впереди! Сан епископа даю тебе. Тык вере арианской веди заблудших готов.

И послал патриарх Ульфилу-епископа в провинции по течению Истра, в места поселения везеготов кёнинга Атанариха.

Там многих людей склонил к своей вере епископ, и многих обучил грамоте, и на путь истинный наставил заблудшие души, прозябающие в язычестве. Так ученики его переписывали многие тексты и шли в народ, несли народу Слово Всевышнего.

Семь лет прожил Ульфила среди везеготов, семь лет терпел арианство гордый Атанарих-кёнинг. Но озлобился кёнинг на епископа и последователей его и, не желая терпеть более, подверг ариан гонению. В этом преследовании опять пролилась кровь. Кровь готов. Кричали везеготы: «Слава Водану!» и избивали готов-ариан, Ульфилову верную паству. И удивлялись ариане, почему Бог Отец допускает это ужасное избиение. Спрашивали о том своего епископа. Отвечал им Ульфила:

– Твёрдость веры вашей испытывает!

От этих слов ещё более утвердившись в вере, жгли и громили ариане язычников, вырубали священные рощи. Тогда изгнал Атанарих-кёнинг Ульфилу с паствой.

И обратился епископ к императору со словами:

– Что делать нам? Куда идти гонимым Атанарихом?

И поселил император Ульфилу-епископа близ Никополя у подножия Балкан, что в Нижней Мезии. Последователи Ульфилы поселились там же. Малыми готами прозванные, в числе своём велики были.

САГА О РАНДВЕРЕ И СВАНХИЛЬД

молкла свита кёнинга при виде Рандвера-сына, о коем уже почти забыли. Только трое о сватовстве его ещё помнили: Гуннимунд-сын, советник Бикки и Вадамерка-дева, племянница Германариха.

Но увидя возле Рандвера Сванхильд, совсем отрезвела свита кёнинга. Кто способен был в изумлении слово сказать, то слово молвили:

– Какова краса!.. Таковы девы ансов были! Гляньте, дочь Сигурда краше Вадамерки! Знал Бикки, куда заслать сватовство.

Продирали пьяные глаза:

– Что Вадамерка, братья! Дева распутная, какая никогда не найдёт себе мужа...

Злословили о племяннице кёнинга:

– Рядом с девой Сванхильд она – комок сырой глины, недолепленный человечек из рода Амалов она...

Бикки покосился на Вадамерку, готскую деву. Подобрели глаза у советника, когда увидел он, как обезобразилось злобой лицо красавицы. Улыбнулся своим мыслям Бикки, когда увидел, что отстранился от Вадамерки могучий кёнинг. А кёнинг, не покидая пиршественного ложа, откинулся на локти и так осмотрел Сванхильд, что показалось деве, будто раздел её Германарих своим взглядом.

Везегот Генерих шепнул Гиттофу:

– Вадамерке и впрямь далеко до Сванхильд. Смотри, позеленела Вадамерка, стала как плесень... Ах, все красавицы на одно лицо. И чем краше они, тем неприглядней в злобе... Но Сванхильд выше всех их стоит. И бессильна теперь Вадамерка.

Германарих, довольный, сказал Рандверу:

– Вижу, славно исполнил ты веление моё. И жену мне привёз, и приданое доставил в целости.

– Я уже посчитал, – сказал Гуннимунд, отходя от окна. – Её приданым семь коней нагружены. У привязи стоят... Садись же, брат, повеселись с нами!

Продолжал кёнинг:

– Новый пир начинаю, не закончив старого. И все готы пусть в вайхсах моих веселятся и во всех марках[85]85
  Марка – соседская община.


[Закрыть] пусть пьют вино. А Сванхильд уведите до ночи. Я узнаю сегодня, как честь её сберегли росомоны и мой Рандвер-сын.

И Генериху с Гиттофом сказал Германарих:

– Вам же кольца дарю. За отвагу и преданность не жалею золота... Бикки! Дан!

По полной пригоршне колец насыпал им Бикки. И Рандверу решил насыпать, но остановил советника кёнинг:

– Рандверу я Ульфилу добуду, как обещал. Презренного арианина-раба к ногам сына брошу.

– Что загрустил, брат? – крикнул Гуннимунд. – Садись с нами. Да ухо держи востро!.. Если жить не хочешь, возле Вадамерки садись. Не простит тебе сестра удачного сватовства.

Тут приметил Бикки, что равнодушен Рандвер к обещанию кёнинга, будто не влекут его более высокомысленные труды Ульфилы и судьба знаменитого епископа не заботит... Вадамерка больно щипала Рандверу плечо. И видел советник, что не замечает боли сын Германариха. Быстро тут сообразил Бикки: в мысли о Сванхильд погружен, мечтой о Сванхильд увлекаем, чувством к ней переполнен Рандвер-сын.

А Вадамерка уж острую заколку вытащила из волос, и колола ею, и жалила Рандверу бедро. Тогда схватил её за руку Рандвер и так сжал, что побелели у девы тонкие пальцы и оттиск чеканной заколки обозначился на них. Прикусила губу Вадамерка, но не вскрикнула от боли, ещё большую злобу на обидчика затаила. За то, змея, затаила, что не сгинул Рандвер в дальних землях с везеготом и вризиликом, за то, что, не сгинув но пути, у росомонов навсегда не остался, за то, что красу-соперницу, жену молодую, беленькую и нежную, как пена морская, готскому кёнингу привёз.

И новую утеху себе лелеял хитроумный советник Бикки, сети тонкие, искусные сплетал, громкие речи предвидел, ожидал приближения нескучных дней. Он для каждого из сидящих здесь наметил место, на всех поступки разделил, кому-то мысленно прочил злато, кому-то – плаху, кому возвышение, кому изгнание... Но, судьбами людей играя, лишь одного определить не мог – деяний Гиттофа.

Чистым устилали служанки ложе кёнинга, в светильники подливали нового масла, снимали нагар с фитилей. Полы не мыли – скребли до желтизны широкими ножами; так покои вычистили, что потянуло свежестью от скоблёных половиц. И цветы разложили по углам, и пахучие травы по стенам развесили, украсили двери венками. Поставили для вина дорогие кубки. И кувшины с лучшим вином принесли.

А Сванхильд-деву, дочь Сигурда, наряжали служанки в свадебные одежды, в ткани ромейские, ткани тончайшие. Каждой складочке место знали, всякому пояску – ширину. Лентами оплетали ножки Сванхильд, руки унизывали браслетами. Косы её расплели, волосы расчесали самшитовым гребнем, и цветами украсили, и венками.

Напевали вполголоса грустные песни, видя грусть красавицы-девы. Видя же волнение её, успокаивали добрые служанки:

– Если б знала, что ждёт тебя, не грустила бы, а нас, сестрица, поторапливала. Ты доверься нам, Сванхильд милая, мы научим тебя, ты послушайся... – нашёптывали с двух сторон; знали, как вести себя со старцами. – Если хочешь любимой быть, да пуще прежних жён, а предшественниц у тебя много было, то не дайся кёнингу после первого кубка. Удивится тогда кёнинг. Ты же ему и после второго кубка не дайся. Разозлится от этого муж. Уступи после третьего кубка, но с борьбой уступи, будто обессилев. Вот тогда он решит, что взял тебя силой. Дерзкому старцу любо напоследок своей силой потешиться. Как всякий, увяданию не рад, тебя полюбит Германарих через себя, через победу свою. И своенравие жены Сванхильд возвысит старый муж, как своенравие его последней женщины.

Временами налетал из зала шум пиршества: и смех, и крики, и лай собак. От того замолкали служанки, от того вздрагивала Сванхильд. Служанки боялись собак, Сванхильд – смеха. По родному дому, по живописным фиордам грустила дева, жалела себя и заботливого отчима, плакала по мудрой Гудрун, добрым словом вспоминала своих братьев. Потом тревожили думы о Рандвере, пугала близость старого кёнинга.

И вздрогнула Сванхильд, увидя Вадамерку. Чёрной тенью вошла готская дева. Взглядом карих глаз отпугнула Вадамерка служанок, что-то змеино на них прошипела, волосы чёрные, будто вороново крыло, откинула за плечо. На Сванхильд-красу посмотрела с презрением.

– Дай примерить венок! – сказала Вадамерка и сорвала цветы с головы у Сванхильд.

Примерять и не думала, бросила на пол венок, каб луком растоптала. Возле ложа прошлась, ухмыльнулась при виде притихших служанок.

– Подготовились?.. – бросила им и на ложе кёнинга разлеглась.

«Привычно разлеглась», – отметили служанки, но глаз не смели поднять, слово сказать боялись.

Между тем Вадамерка наполнила вином кубок и, едва пригубив, выплеснула остальное на ложе, словно кубок тяжёлый выронила невзначай. Соскочила на пол готская дева, опять подошла к Сванхильд.

– Дай примерить наряды, краса-Сванхильд! – и рукою разорвала ромейскую ткань, смяла складки; ногтем оцарапала до крови обнажённое плечо Сванхильд.

Тогда оттолкнула Сванхильд Вадамерку, замахнулась на неё самшитовым гребнем и кинула бы... Но вскрикнули в испуге служанки – увидели в дверях Бикки-советника.

– Вадамерка!.. – процедил, почти не разжимая губ, Бикки. – Кто звал тебя сюда? Вон пошла, сучка!..

Тут посмеялась над ним готская дева:

– Быстро же ты, Бикки, сменил лицо! Кобель!..

И для Сванхильд нашла что сказать:

– Ты не первая хочешь мне дорогу перейти. А где они, скажи, где те, что были до тебя?.. Знай, добьётся своего Вадамерка!

Пылью покрылись пергаментные свитки Рандвера. И забыты были им труды усердного епископа. Потрескались, иссохли веточки рун. И часто теперь прерывалась в памяти бесконечная нить старых саг. Не увлекали более своими песнями бородатые скальды, и лёгкий перезвон арфы не навевал уже сказочных образов.

«Сванхильд! Сванхильд!»

Так часто встречали пастухи юного Рандвера в стороне от людских дорог: то на полянах по высоким травам бредёт, то в сумрачном лесу лежит недвижно в прохладном мху, то в поле под дубом сидит вековым, к стволу спиной прислонясь и глядя вдаль невидящими глазами, то напрямик шагает по кустарникам, услышишь его, так не сразу поймёшь – не то медведь, не то олень... Но рядом скажут: «Это Рандвер!»

«Сванхильд! Сванхильд!»

Так, жёны готов приходили на берег Данпа: одежды мужей в волнах прополоскать, поступки их – языком. Но в воды синие уже боялись раздетыми, как прежде, входить. Озирались на крутые берега. Бывало, забудется одна из них, но скажут рядом: «Обернись! Там на утёсе юноша грустит. Ты знаешь? Это Рандвер!».

«Сванхильд! Сванхильд!»

И верный Гарм, огромный серый пёс, всегда был возле Рандвера. Как и хозяин, был грустен Гарм. Не бросится, как прежде, вдогонку за глупым перепелом. Увидев на ветвях белку, не зальётся лаем, как раньше заливался... Он лежал на скалах подле ног хозяина и своими умными и преданными глазами ловил его взгляд.

«Мой милый Гарм! Свидетель бессловесный страданий сына по жене отца. По той, что ближе всех, и всех дороже, и всех милей. Так странно мир устроен, верный Гарм. Она, краса, для старца-кёнинга утеха не большая, чем Вадамерки блуд, или не большая, чем блуд развратной вальской девы. Едва пресытится твой кёнинг Сванхильды телом, и уже не отличит её лица в виденье прежних жён... А я! Мой Гарм, всё вижу только в ней, в Сванхильд из фиордов. В ней и краса венетки светлоокой, и кроткость кельтки, мягче речь её, чем наша. Сванхильд подобна богине лебеди из песни барда свейского. И имя схожее несёт. То имя Лебединой Битвы. Каково на слух! Ты слышишь?..»

«Сванхильд! Сванхильд!..»

Сын Гуннимунд сошёл с коня у лесного шалаша. Тот шалаш был из горбыля с корьём, кровля – не скатна, утеплена землёй, покрыта дёрном, поросла жёлтым курослепом. Дверь, сплетённая из ивовых прутьев, не плотно прикрывала вход.

Открыл сын Гуннимунд эту дверь.

– Вадамерка!.. – позвал. – Твоего тайного чертога не видел давно.

Но не было в шалаше Вадамерки, никто не отозвался Гуиимунду. Тогда расседлал он коня. «Пасись, лукавый! Ты всегда заметишь, где можно сытней перехватить. Тем похож на Викки». И, не раздеваясь, сын кёнинга прилёг на ложе готской девы. И усмехался мыслям, пришедшим в дрёме, в прихожей сна. Мыслям о том, что совсем недавно, до приезда Сванхильд, Вадамерка не ступала и шагу из своего лесного жилища – охотничьего шалаша. Всё наездов кёнинга ждала. Теперь иное! Теперь никто не мешает Гуннимунду отдохнуть на ложе готской девы.

Вот взлаял Гарм, и вздрогнул Рандвер...

Медленно текли воды Данпа, его серо-синие волны с высоты казались недвижными, словно в одно мгновение превратились в холодный лёд. А гребни волн и солнечные блики были, как островки снега. Лишь блики-снег слегка колыхались под ветром. И величие, и спокойствие как будто поднимались от поверхности реки к высокому небу. Возможно, и небо стало голубым оттого, что синим был Данн.

Но вздрогнул Рандвер. Верный пёс Гарм припал на лапы. Крупными складками взбугрился у него загривок. Глухое урчание, прижатые уши, десны обнажены, напряжён и сдавлен челюстями язык...

Оглянулся Рандвер.

Вадамерка даже не взглянула на пса, легла возле Рандвера навзничь, руки закинула за голову, рядом с чёрными прядями своих волос разметала по траве. И красовалась высокой грудью и полными плечами. И жмурилась под ярким солнцем. Потом, перевернувшись на живот, коснулась Рандвера бедром – как будто невзначай. От того вновь зарычал Гарм.

– Ревнивец Гарм! – шепнула, улыбаясь, Вадамерка.

И тогда верный пёс смолк, лишь скосил на хозяина удивлённый глаз, зевнул – язык изогнулся угрём, клацнули острые клыки. И отошёл Гарм в сторону, свернулся кольцом в тени куста.

Вадамерка бросила на Рандвера испытующий взгляд:

– Мне говорил Генерих, как сразил ты росомонов-братьев. То славный подвиг!.. Ты будто сватал для себя. Да? Ты думал так? Признайся...

– Нет! И для чего тебе, сестрица, про это знать? Уйди!

Легко, как отпущенная упругая ветвь, поднялась Вадамерка с травы, чёрной ящеркой скользнула на колени Рандверу, прижалась ему к груди, обхватила за плечи руками:

– Ну, почему? Ну, почему же за меня никто с росомонами не схватится? Или ещё с кем!.. – почти крикнула она и всё крепче обнимала Рандвера; видя, что не отстраняется Рандвер, шею ему целовала, ловила уста. – И где мой кёнинг?.. Рандвер! Ты хитрец! Не отворачивай лица. Любимый, разгляди меня. В глаза посмотри, там стоят слёзы, там твоё лицо и твоё имя. Твоё имя! Рандвер!.. Пойдём купаться, Рандвер, спустимся на берег. Там разглядишь меня. О, есть, что разглядеть!.. – и засмеялась коротко. – Вода нас сблизит, объединит песок, камыш укроет, Гарм посторожит. Он верный пёс...

Только улыбнулся грустно Рандвер.

Тогда соскочила Вадамерка с колен его, теперь со злобой заговорила:

– Всё сохнешь по своей Сванхильд! Не будь смешон! По праву рода – мачеха она тебе... Мой милый мальчик, чистое дитя!.. – шипела она ему в глаза, издевалась. – Зелёный стебель рядом с Гуннимундом-братом. И рядом с Германарихом-отцом – слепой птенец...

– Гарм! Прогони её!

Плакала у оконца Сванхильд. Кто сосчитает слёзы её? Служанки? Расчёсывали девы волосы Сванхильд, в косы их заплетали и расплетали вновь. Да говорили ей с двух сторон тихим шёпотом:

– Знаем мы, Сванхильд милая, все печали твои. Знаем, что кёнинг не любим и безмерно груб он. Что месть-обиду Вадамерка на тебя таит, что гадок и злоумышляет Бикки, знаем. Одного не знаем, не можем сказать: как нежен юный Рандвер. Верен он и хранит свою нежность только для одной любимой. И любимая есть, у оконца она слёзы льёт. А служанки тех светлых слёз сосчитать не могут.

Качала головой Сванхильд:

– Не о том, девы, слёзы мои! А о доме родном, где мил мне каждый уголок, о бесчисленных фиордах, каких нет в мире красивее, о братьях, что за сестру готовы заступиться, и о матери, о сердце её, какое меня любить будет, пока живо, об отчиме – конунге славном.