Текст книги "Побеждая — оглянись"
Автор книги: Сергей Зайцев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
Глава 16
от услышали в Веселинове, как закричали на высоких остоях чадь-градчие. Это было вечером, перед заходом солнца. Кричат градчие, а сами за стены указывают руками. Потом по железу зачастили звонкими ударами. Тогда, оставив дела, высыпали люди на высокие городни, на широкие, скреплённые глиной помосты. Здесь смешались с градчими, глядели, куда указывали они. Так и при осаде, грады обороняя, все высыпают на стены.
И увидели войско! Из-за дальнего леса, ещё едва видимые, выезжали всадники. Многие из них коней пустили вскачь, быстро приближались. Поблескивало железо, пестрели плащи и кожи. Издали казалось, что не бегут кони, а плывут они низко над самой землёй, что копыта их чисты, грязью не запятнаны и что крепкие их колени лёгкими крылышками проросли. Но и сами всадники не прячут ли крылья под лопатками? Да только кольчужные рубахи не дают им расправиться во всю ширь.
Повеселел Веселинов-град. Против заходящего солнца глядя, начинали узнавать своих, начинали выкрикивать их имена. «Жив тот, жив этот!»
Делились радостью:
– Коней, глядите, по скольку ведут за собой!
– По бокам сумы, смотрите, как полны!
Скоро и князя увидели. Заговорили громче, оборачивались на стены малого градца.
– И верно, валькирии сын! Челом светел! По одной со всеми земле едет, а будто других выше. У всех кони понукаемые по четыре шага сделают, риксов же без понукания раз скакнёт – и впереди всех. Ни тучки на небе, везде Хоре малиново светит, вокруг Божа всего светлее. Для всех вот-вот зайдёт светило. Для Божа зайдёт ли?
Вернулось войско с полеванья, с полюдья бранного. Мечи зазубрены, в ножны не вложить, тулы пусты. Расшатаны, обломлены наконечники копий. Щиты и шлемы измяты, где-то сверкают глубокими рубцами.
Но крепились дружины. Кольчужники в радости вскидывали коней на дыбы, принуждали их на двух копытах плясать. Кричали, забрасывали шапки под небеса, бряцали доспехами. А в ворота войдя, уже не скрывали усталости. И, озираясь по сторонам, отыскивали среди встречающих своих близких.
Не ошиблись старые вдовицы. Плакать теперь вдовам молодым и малым чадам. Не зря по ночам неясыть стонала. Всегда перекликается с птичьим несчастье людское. Долго сидеть за столами молчаливым поминальщикам, долго плакальщицам жалобить в нескончаемых песнях. Бесслёзно, однообразно. У одного порога, у другого...
Бож-рикс не во главе, среди иных ехал. На поклоны черни отвечал едва приметным кивком, слов не говорил. Не останавливался выслушать славу, мимо проезжал, торопился во градец.
Низко кланялись люди, но, кланяясь, видели, что изменился князь. Встревожен стал. И не было в нём прежней весёлости, не было и юношеской мягкости. Молчалив, сдержан в движениях. «К добру ли это?» – думали, кто подметил.
Судили да рядили украдкой:
– Если смерд переменится, может, и не увидит никто. Да не пристало меняться смерду, – наперёд загадывали: – Перемены же в князе и благом обернуться могут, и слезами.
Шумел град. Громко славили возвращение Божа и войска его. Мужей своих стаскивали из седел, обнимали. Счастливые спешили домой: жёнушка – обочь, матушка – на локте, чадушко – на плече. Ощупывали вмятины и царапины на щитах, качали головами. И хвалили доспехи.
Нечволода-десятника затянули в свой круг прекрасноликие девы, подружки прежние. Нарядные это были девы; сверкали на них серебром старинные привески – коньки да лунницы; ожерелья стеклянные радовали глаз, вспыхивали светом каменьев перстеньки и пряжечки, нежно позванивали бубенчики; пояски были украшены бляшками; а уж славных колец височных иные надевали до дюжины. Волосы Нечволоду расчёсывали подружки, целовали в потресканные губы. Да обо всём спрашивали десятника юные девы, а слова не давали сказать. В руки ему совали ковши с житной брагой. И сами для пущего веселья пробовали. Предлагали наперебой:
– Мой ковш возьми! Там крепче.
– Мой с резьбою. В нём душистее налито!
– А у меня полнее! Для тебя берегла, не пролила ни капли.
Обливаясь и смеясь, пил десятник брагу. А выпив, ковши отбрасывал в сторону, дев обнимал всех сразу, колючей бородой тёрся об их лица. Тяжёлых перстатиц не снял, ручищами девам светлые волосы путал, других за косы хватал, вот-вот косами свяжет.
И смеялись синеокие девы, начинали хвалебные песни петь, да обрывали вскоре своё пение, не до него было – радость велика. Удалого Нечволода громко славили. Но кричал им захмелевший десятник:
– Не меня, красавицы, славьте! Не меня! А славьте Божа-рикса! Это с его лёгкой руки, с его светлого разума все мы живы и видим друг друга. Я же вам только злата привёз. Всё вам! На что мне?
И сорвал Нечволод с коня перемётные сумы. Ремешков не развязывал, просто их оборвал, и горстями щедро разбрасывал по девичьим рукам отбитое у гуннов добро. Кружева и тонкие ткани, кольца, перстни, дивные бусы и витые запястья. Что наземь мелкое падало, то не поднимали, сапожками, смеясь, втаптывали.
За то любили девы Нечволода, что всегда весел он и не жаден. За то десятник подружек своих одаривал, что злата-серебра не ценят они, а могут вот так, не задумываясь, легко с грязью его смешать. Пусть где-то сворачивается на золоте кровь, пусть огни пожарищ сверкают в гранях заморского камня, и уводят в плен людей, и поля вытаптывают копытами. Девам-то что? Смешают с землёй и смеются.
По всему Веселинову жгли высокие костры. Светло этой ночью было, будто днём. И хмельно, и шумно. Сыто, песенно! Быстрые искры летели в небо и, малые, гасли там. Им навстречу катились с небес звёзды и, малые, не долетали до земли, возле искр гасли. Лишь не гасло веселье людей, не иссякали их речи. И тонули в бочках ковши и кубки, оброненные ослабевшей рукой. А до днища, как и до утра, далеко ещё. Попробуй, вылови кубок со дна!
Слушал Тать, говорил рикс:
– Взял гунн земли аланские в разгон да на щит[60]60
В разгон да на щит – разграбить, разорить страну врага; взять копытом – только проехать её.
[Закрыть], степь их пусту сотворил, не оставил ни очага, ни котла, ни зёрнышка. Я же только копытом взял поле аланское. Видел кочевья их: все пусты. Где разграблены и покинуты, где-то и вовсе сожжены. Колодцы засыпаны. Уже давно реки взломали лёд. Но до сих пор по рекам плывут трупы. Мы встретили множество сбегов. Они уходят на Запад мимо готских земель. Слабы, сломлены страхом. И удивлялись сбеги, видя конницы наши. И говорили, что ещё большие конницы аланов и сарматов были побиты гунном на берегах Танаиса. Мы сказали, что победили Амангула, а женщины сбегов и смеялись над нами, и слёзы лили, и посыпали себе головы пеплом: «Амангул-гунн – всего лишь песчинка в том урагане, что грядёт! Тёмен Восток, садится аланское солнце»... И я поверил этим словам, потому что сам видел сломленных, подавленных аланских воинов, потому что сам видел места многих побоищ. От поля до поля день пути. Несметны, выходит, силы гуннов.
– Обликом каковы?
– Неприглядны. Почитают за слабость иноплеменного не убить, не знают милосердия. О себе говорят, как о первых залётных птицах... Гунн не воин против нарочитого; мелок, тонок. Но число им – тьма! Дерзки, выносливы, грозят гибелью поколений. Не ложь! Многих уже подчинили себе. И впереди себя их посылают в битву, лишь потом сами идут. Не ложь! Насторожились готы, прекратили набеги в ромейскую сторону. Видели их! Говорили с ними. Друг на друга не держим зла. И решили выждать время и укрепить свои окраины.
– Что Домыслав? – любопытствовал Тать.
– Сторонится, молчит. Но назван он среди лучших. Никто не скажет, что Домыслав подставил под чужой меч кольчужника и что он подумал: «Назад!», вместо того, чтобы крикнуть: «Вперёд!».
– Глумову не верь!..
И было задумано этим временем, что прекратит Веселинов брать дань с полуденных риксов и отменит им запрет на торг оружием. А чтоб не возгордились риксы, почувствовав силу свою, решено было по градцам их разослать верных посадников с малыми дружинами.
К Сащеке в Мохонь-град послали человека, чтоб сказал ему: «Полуденные вотчины возле тебя. Тебе и стоять над ними, тебе речи риксов слушать и дружины наготове держать, чтобы вовремя послать их на зов посадника».
Старый челядин, тот, что ещё при Келагасте у сарматов пленён был, потом Келагастом же и отпущен за верность, той верности не изменил, по своей воле остался в Веселинове.
Теперь из градчих пришёл старик-сармат и привёл с собой в чертог высокого свея. Сказал:
– К тебе, рикс, вестник.
Молод был этот свей, сухощав, нескладен на вид, лицом бледен. Волосы, как у Сампсы, белы, длинны, а у лба выстрижены коротко, почти под корень.
Не зная, кто из двоих присутствующих Веселинов-князь, заговорил свей, глядя на кольцо-судилище:
– Бьёрн-конунг послал меня сказать, что он в двух днях пути отсюда, что он правит к Каменным Палатам Ёрмунрекка. А пока хочет видеть светлого рикса. И спрашивает Бьёрн: будет ли он по старой памяти принят в Веселинове с конунгами и ладьёй или вёсла ему не сушить и берегов Ствати не тревожить, а вернуться в течение Данпа?
– Тот Бьёрн? – оглянулся на Татя Бож.
– Да, тот, что с Келагастом дружен был и наезжал часто. А Келагаст в Ландии фиорд имел, отдал его Бьёрну. Не хотел ездить – далеко.
Удивился Бож:
– Откуда фиорд?
– Дай вспомнить!.. – пригладил бороду Тать. – Знаю так: рикс Межамир, старший брат Глума-рикса, отца Домыслава, одно время ходил по морю с Харальдом, свойским конунгом. И оба прославились подвигами, и побратались. Но чтобы вернее скрепить побратимство, обменялись князь с конунгом своими жёнами. Межамир отдал Харальду Антустру, а Харальд уступил Межамиру жену Торкатлу. За Торкатлой по законам рода был закреплён одаль с фиордом, который теперь перешёл во владение Межамира. Торкатла родила от князя дочь Свенильду, а у Харальда и Антустры родился Бьёрн. Скоро Свенильда выросла и стала первой женой Келагаста Веселина, стала матерью Любомира. Дальше ещё сложнее. Торкатла родила Добужа-княжича. И родился он в один год с Любомиром. Но в этот же год умер Межамир, и стал риксом Глум, брат его, и Торкатлу взял в жёны. Когда у них родился Домыслав, Глум изгнал пятилетнего Добужа-княжича, помня ненависть свою к брату Межамиру. Тогда Свенильда приняла изгнанного брата в Веселинове и растила его рядом с сыном Любомиром. Свенильда и Торкатла умерли в один год. Фиорд унаследовали княжичи. По старшинству: Любомир, Добуж, потом Домыслав. А Келагаст к тому времени набрал силу и, попирая законы родства и наследия, сказал риксу Глуму: «Фиорд не может принадлежать сразу троим. Это раздор. Потому он будет принадлежать только старшему – Любомиру! Если Любомир умрёт, то фиорд мой!». За эти слова возненавидел Келагаста весь Глумов род. После же смерти сына увидел Келагаст, что не нужен ему фиорд, далеко ездить. И подарил его Бьёрну-свею, и заключил с ним побратимство...
Когда повернулись к Бьёрнову вестнику, то увидели, что тот, усталый, спит, сидя на лаве, свесив голову на грудь.
Усмехнулся Тать:
– Свей молод. Свей не любит слушать скучных родословных. Ему и невдомёк, что, зная прошлое, можно с уверенностью предвидеть грядущее.
Бож тронул свея за плечо, сказал:
– Бьёрну передашь, что встречен он будет и принят, как при Келагасте. А мимо проедет, обиду нанесёт. Ещё скажешь, что Бож-рикс лучшего коня готовит, навстречу конунгу выезжает.
Кивнул свей, надел шлем, поднялся с лавы. Но задержал его Тать, спросил:
– Скажи, долго ли шли к нам?
Ответил Бьёрнов человек:
– Первый раз иду, не могу сравнить. Но шли мы через Бьярмаланд к Нево-озеру. Оттуда вверх по Волхово-реке к Илмерю, тому, что ещё «широким разливом» зовут, или «поросшим камышом», или «бурным, делающим погоду». Дальше – вверх по реке Ловоти да через волоки в верховья Данпа[61]61
Путь из варяг в греки. Западный путь из Балтики по Западной Двине через волоки в Днепр.
[Закрыть]. И вниз по Данпу шли через летты.
– А летты что? Не грозят?
– Стоят на берегах, смотрят.
Глава 17
осле всего пришёл Бож к Дейне Лебеди. Она ему говорит:
– Вижу, невредим вернулся. Не дремлют девы-сестрицы, обещанное исполняют, не сужают круг твоих лет... Подними, сын, голову. И увидишь, что витают они над тобой. Только ты и увидишь!
Не поднял головы Бож:
– Твоим ожиданием жив! А девы-сестрицы, о коих говоришь, призрачны. Как ни старался я, не сумел их увидеть прежде. Не увижу и теперь. Ты меня бережёшь. Лишь твоя забота мне Берегиня.
Испугалась Дейна, зажала ему ладонью рот:
– Не гневи сестриц, не думай о них плохо. Много я отдала им за тебя бессонных ночей. Мал был Бож, в рукаве умещался; бобровая шапка бывала ему колыбелью, но, крохотный, многим большим и сильным дорогу преградил. Остался жить! Чьими заботами? Нет, не слезами Лебеди и не правдой Татевой, а любовью трёх сестриц, принявших твою колыбель из моих рук. Славно они потрудились? Видишь? Время прошло, а я и не заметила, как ты высок стал. Одни плечи тебе покрыть – никаких рукавов не хватит. До лица сына своего не может дотянуться Дейна, а дотянется, так удивится – колется у сына борода.
Улыбнулся рикс, склонился ниже, сказал:
– Глаза твои! Вот эти глаза меня оберегают. Я их в битве вижу, из них силы черпаю. Что сестрицы?
Испугалась Лебедь, не позволила Божу говорить. Дала ему хлеб, сыр и ковш воды.
– Сыр быстро съешь, хлеб съешь медленно. Водицу же, не отрываясь от края ковша, выпей всю сразу. Целый вечер я её для тебя готовила. На порог не оглядывайся, ехать не спеши. Утром будет готов тебе конь. Утром сама тебе седло подберу и зашепчу стремена. Свой волос привяжу к уздечке, ты не срывай. Конский волос положу под камень у порога, о том молчи. Да будет лёгким твой путь, да будет скорым твоё возвращение!
И отломил рикс от сыра кусочек, также и от хлеба. Уставшему какая еда? Но всю наговорную водицу он выпил из серебряного ковша. И сразу ощутил тяжесть в теле. Закружилась, затуманилась голова. Всё поплыло перед глазами. Смазались очертания сводов и стен. И лицо Дейны, стоящей рядом, провалилось в серую глубину. Чистое зарябило, ясное замутилось. Чьи-то сильные руки положили рикса на ложе. И тогда ушла из тела тяжесть, сменилась не испытанной до сих пор лёгкостью.
«В чёрной суме твои невзгоды унесу, а ветер выдует их из сумы...»
Кто это сказал? Прислушался Бож...
...Видимо, где-то рядом разгулялись игрища, от них доносились весёлые крики и топот ног. Что-то не поделили, громко спорили дети.
Вот увидел рикс, что лежит он посреди трёх хороводов, посреди трёх цветов: белого, серого и голубого. Внутренний хоровод – белый, средний – серый, внешний – голубой. В разные одежды одеты девы, но все они одну песню поют. Древнюю, но не слышанную ранее. И из песни запомнились Божу такие слова:
Песнь прервалась словами, долетевшими от игрищ:
Их Солнце светило,
На высоких лежало Холмах!
Тогда рассыпались хороводы и по одной деве из каждого подошли к риксу: в белом, сером и голубом. И это были три призрачные сестрины! Бож их сразу узнал, хотя прежде, как ни старался, увидеть не мог. Рядом зазвучали струны цитры. Тихонько сначала как будто зашелестели, потом всё громче, громче, серебристей...
Сказали богини судьбы:
– Ты нас обидел, Бож, своим неверием. Ты не думал о нас плохо, но и не верил в нас. А ведь это мы, знай, уже двадцать лет отводим от тебя стрелы, раскалываем мечи, нацеленные на тебя, ломаем брошенные в тебя копья. Мы крепим твой щит, лишаем разума твоих врагов. Это не слёзы Лебеди и не Татевы правды-премудрости тебя берегут!
Не ответил рикс. Что было ответить? Лишь смотрел на сестриц и удивлялся, видя, как они между собой схожи. Одно различие – одежды у них трёх цветов.
Сели девы возле него. Уже не слышны были игрища и не спорили малые дети, не водили красавицы хороводов. Яблоневый сад щедро осыпался яблоками. И Бож подумал, что ещё рано яблокам быть, ведь даже не цвели яблони.
Урд-сестрица ноги его омыла водой из родника, сказала:
– Ты наш!
Средняя, Верданди-сестра, прикосновением пальцев остановила риксово сердце, сказала:
– Пусть отдохнёт! Ник чему пока его биение.
Младшая, Скульд, целовала Божу глаза, губы и говорила:
– Ты так красив, как молодой бог. И мы прощаем тебя. Что нам остаётся? Ведь мы уже не мыслим себя без любви к тебе.
А струны чудесной цитры перешли на словесный лад:
– Девы так любят тебя, что вышел между ними раздор. Но рассудило прекрасных дев время. И тебя разделило поровну: старшей – временно навсегда; средней – всегда на время; но весь ты для младшей будешь!
От этих слов радостно засмеялась сестрица Скульд. А старшая и средняя посмотрели друг на друга и, не понимая радости Скульд, пожали плечами. Но потом догадались: «Ведь она молода! Всегда молода! И будущее – у неё в руках. Ноги славного рикса пройдут жизнь, сердце когда-то устанет биться в груди, ослабнет слух, выцветут очи, а душа не постареет в руках у младшей сестрицы в голубых одеждах».
Проснувшись поутру, Бож не увидел возле себя Лебеди-валькирии, а увидел Ляну-деву, сидящую рядом, у изголовья. Она держала на коленях свёрнутый корзно, она смотрела на лицо рикса.
Приподнялся на локтях Бож:
– Где Дейна?
Ответила Ляна:
– Видели, как она перебирает сёдла и звенит уздечкой, видели, как хозяйски кладёт Лебедь камень у порога, видели, как гладит она гриву коню да стремена меняет. А я для тебя вышила корзно.
– Я спал.
– Ты произнёс имя Скульд. Ты видел её?
– Я запомнил слова, запомнил серебристый смех.
– Бож, я вышила для тебя корзно!
– Да, я никогда так не спал. И вода хороша заботами матери! Но надо спешить. Нарочитые ждут?
Тихо ответила Ляна-дева:
– Ждут нарочитые. Кубки в руках, в стременах ноги. Но не езди сам, пошли десятника. Зачем тебе?.. Мнится, что кочка у тебя на пути горой встанет, яминка дорогу глубоким оврагом прорежет, малый кустик ежевики поранит колючками, лёгкий ветер, вихрем обернувшись, снесёт с коня тело твоё. А я тебе корзно вышила...
– Рукодельна дева! – похвалил Бож. – И хорош твой узор, и цветист. Но к чему риксу расшитый корзно? Зачем ему лучшее, чем у других? И без того всё видеть должны: едет князь! Иначе не достоин он такого красивого корзно. Оставь у Дейны его.
Так сказал Бож и, на Ляну не взглянув, вышел к нарочитым.
Ехали вдоль берега Ствати. Знали, что где-то возле двух озёр ждёт их свейская ладья. Ехали быстро, выбирали короткие тропы, неизвестные чужим. И поэтому два дня пути могли сократить до одного. Не объезжали дорог, залитых паводком. Проскакивали их в радуге от брызг. Коней подгоняли свистом. И резвее бежали кони, и дробили копытами оголённые корни.
Трижды споткнулся риксов конь, трижды оступился, попав ногой в яминку. На третий раз всадник едва удержался в седле. И улыбнулся, припомнив слова Веригиной девы.
Когда стемнело, обступил тропу погорелый лес. Наклонённые стволы без коры и ветвей, без верхушек, стояли мрачными головешками. Уголья, сплошь покрывающие землю, скрипели под ногами. И этот чёрный лес, наполненный запахом гари, ночью был похож на железный лес ведьм.
Разгоняя тишину, засвистел Нечволод звонко, переливчато. От того испуганно присел его конь. Ответило свистом далёкое эхо. Где-то рядом сорвался с сучка потревоженный филин, часто захлопал крыльями. И заскрипел, застучал падающий обгорелый ствол.
Выехали к реке и скоро увидели костёр, что горел на корме ладьи. Их услышали. Было видно, как в свете костра двигались, всматривались в берег бородатые свей. Поблескивали их кольчуги, отсвечивали края щитов, укреплённых по бортам от носа до кормы. Такие щиты называют свеи луной ладьи[63]63
Луна ладьи – щит (кённинг).
[Закрыть].
Несколько шлемоносцев зажгли факелы и по доске-мостку сошли на берег. Спросили:
– Кто Бож, сын Келагаста?
Тогда спешился рикс и вошёл в освещённый круг. Чадь-кольчужники следовали за ним, держа копья.
Старый свей с седыми, коротко остриженными волосами и бритым подбородком ступил навстречу князю.
– Я Бьёрн! – сказал он. – Со мной конунги и Гиттоф-гот, у себя в Гетике именуемый вризиликом[64]64
Вризилик – великан (др. сакс.).
[Закрыть]... Не в обычае у свеев входить в одаль[65]65
Одаль – у скандинавов вотчина, родина, владение.
[Закрыть] соседа без ведома его! Так и я послал к тебе человека, но он ещё не вернулся. Ведь велики вотчины твои, сын брата; широко размахнулся ты, трудно объехать стороной.
Удивлённо повёл бровью Бож:
– Если не вернулся твой вестник, то откуда известно тебе, что Веселинов-князь среди этих всадников?
Кивнул Бьёрн:
– То просто! У нас в Ландии говорят: «Хозяина одаля слышно по стуку копыт его лошади». Тебя далеко слышно! Я давно конунгам сказал: едет рикс. Славная Келагастова кровь!
Бож ответил со сдержанной улыбкой:
– Я рад принять в своих землях давнего побратима отца, рад проводить его за хлебосольный стол. В твоей, Бьёрн, ладье пойду.
И после этих слов они обнялись. Тогда нарочитые убрали копья, что держали наготове, а шлемоносцы отпустили рукояти мечей. Двое верховых повели коней берегом, прежними тропами через сгоревший лес. Остальные вошли в ладью и вместе со свеями взялись за вёсла. А десятника Бож приставил к кормчему, чтобы указывал он лёгкий путь. Бьёрну же сказал, что могут не гасить его воины факелов, только пусть поднимут на мачту его зелёный корзно. И тогда с берегов всякий увидит, что плывёт по Ствати князь. Согласились с этим конунги, риксов зелёный корзно привязали к бечеве; а привязывая, удивлялись и спрашивали у Божа:
– Почему антский рикс, про которого говорят, будто он богат сказочно, не возьмёт себе новый дорогой корзно? Ведь на этом впору заплаты ставить, хотя крепок был когда-то.
Ответил рикс:
– Зачем мне лучшее, чем у других? Хватит с меня и этого.
Покачали головами свей, сказали:
– Мы всегда берём, если можем взять!
И подняли риксов корзно на самый верх мачты, и увидели, как развернулся он широким лоскутом, и разглядели, что на тёмно-зелёном поле вышиты белой нитью и бьются на ветру вместе с полотном крылья лебеди.
Тогда задумался свей-Бьёрн. И поняли цену старого корзно бородатые шлемоносцы. А славный скоп Торгрим сказал:
– Это те крылья, что сумели над Ландией и островами пронести мои слабые руны о Лебеди. Смотрите, они машут, словно живые!
Всё ещё раз посмотрели вверх и молча согласились, что эти вышитые крылья подобны живым. И больше ничего не сказали, потому что не принято было у побратимов Бьёрна говорить после слов Торгрима-скальда. Просто лучше не смогут сказать. На то он и Торгрим!
Так плыли при свете факелов и, слыша, как трепещет на ветру княжий корзно, не боялись, что кто-то пустит с берега стрелу или метнёт копьё.
За спиной у Божа переговаривались чадь-кольчужники:
– Борта у них высоки, сильно вздёрнуты нос и корма, широки у ладьи скулы.
– Известно, по морю ходят. А море-то не река. Бурно бывает море!
– Да. А у нас весел поболее будет!
– Реки – не море! Редко когда по стремнине под парусом пройдёшь. Всё больше налегаешь на вёсла.
– Море-то их, слышал, солёное?
– Солёное. Самому не довелось бывать. Говорят, сильно солёное море, пить нельзя.
– У нас всё лучше! Перегнись через борт и пей.
– Тише! Тише говори! Свейская дева слушает...
Смолкли кольчужники. Повернулся Бож, поискал глазами и возле кормчего заметил ту, о которой услышал от кольчужников. Нечволод-десятник, склонившись к её лицу и заслонив его, что-то говорил и указывал на своего рикса. Вот Нечволод засмеялся, перешёл к кормчему, и тогда Бож увидел... сестрицу Скульд.
Бьёрн-конунг перехватил взгляд рикса, сказал:
– То дочь, Гудвейг-кунигунда[66]66
Кунигунда – княжна.
[Закрыть].
Бож отвёл глаза в темноту – туда, куда правил кормчий:
– Твоя дочь похожа на деву Скульд.
Глаза у свея выразили удивление, но оно скоро прошло. Бьёрн вспомнил, что антский рикс молод. А молодость всегда ищет и находит подобные сравнения.
Бьёрн улыбнулся и возразил:
– Нет, она похожа на Антустру. Это подтвердят все, кто видел мою мать, жену Харальда. Хотя таких осталось немного.
Потом, поразмыслив, ещё так сказал свей:
– Гот Ёрмунрекк прислал ко мне Гиттофа, с ним – подарки и слова о женитьбе на моей дочери. Я дал согласие!
– Он же стар!
– Он велик! И род Амалов всегда молод.
Град Веселинов встретил ладью скрином отворяемых ворот. Челядины и смерды вошли в воду, сильными руками ухватились за борта, подняли судно, упёрлись плечами в днище. И вместе с людьми вынесли ладью на берег. Осторожно поставили. Отошли, тяжело дышали:
– Легка свейская ладья. Это нарочитые тяжелы. Сила! Хотя и молоды.
Крупные косматые выжлецы, пригибая к земле головы, кружили возле гостей. Кружили медленно, с глухим урчанием, по-волчьи выгнув хвосты.
Кормчий сказал десятнику:
– Собаки хороши, зверьми глядят.
– Они и есть звери! – засмеялся Нечволод.
Уже сидели в чертоге вельможные старцы. Чинно, недвижно. Смотрели прямо перед собой. Так повелось у старости их: мало любопытного на свея глядеть, мало любопытного – слушать свейские байки; куда важнее достоинство чтить – чтить годы свои и своё знание. Ведь и они были молоды в Келагастовы времена, и они совершали славные подвиги, о которых упоминают и сейчас, и они шумели, сиживали на долгих пирах. И с тех легендарных времён хорошо известно старцам, что будет делаться теперь и что будет после. Всё испытано ими, всё уж скучно им. Те, что собрались здесь, молоды, им ещё не надоело. Будут пить, будут петь, будут спать. Что нового в этом? Жизнь проста. Не ищи сложностей в ней. Подчиняйся её законам и не ропщи. Всё будет славно! Прибейся к тихому берегу, куда занесёт течение, закрепись там, тогда незаметно доживёшь до седин. Что ещё нужно человеку? А бороться начнёшь – потонешь, косточки растеряешь по дну, раки клешнями проколют твои глаза, а зубатые сомы высосут кровь. И с зелёным илом смешается белое тело твоё.
Так сидели именитые, эту премудрость обдумывали и молча кивали друг другу, соглашались: «Да, жизнь проста! Молодости нужен шум, так всегда было. Старости нужен покой. Так всегда будет». Поэтому часто злились старцы на тех, кто громким словом или смехом нарушат их покой...
Для начала Тать с Бьёрном схватились на руках. Легко осилил Тать Бьёрна. И сказал свейский конунг:
– Признаю, сил не убавилось в тебе. Даже не медвежья у Татя сила! Помню, как пришёл ты на пир Келагаста. И суд, и милость риксову помню, и кольцо у тебя на ладони. По-прежнему крепок Тать! Не берут его годы. И по-прежнему, видно, удачлив.
– Ты-то где не удачлив был?
Задумался свей. Так ответил:
– Скажу. Ведь и я хотел то кольцо взять. Все хотели! А Келагаст не дал. Знал Келагаст, в которой тушке спрятано кольцо. Видишь, не дал побратиму! Подумал он, наверное: «Бьёрну дам, а он вместо опеки власть приберёт»... Не доверил побратиму рикс, а доверил тебе за три правды и за силу твою.
Откашлялся кто-то из старцев:
– Нет, Бьёрн, не знал Келагаст, где спрятано кольцо. Иначе не избрал бы смерда, а избрал бы именитого. Ему бы больше поверил.
Оглянулся свей на вельможных и не стал возражать на последние слова; промолчал об этом, сказал о другом:
– Славного сокола вырастил ты. На этого сокола глядя, теперь жалеет старый Бьёрн, что не был в тот день удачлив.
За нижними столами шумели нарочитые и свей. Повставали с мест, с кубками в руках собрались вокруг десятника. А развесёлый Нечволод вспоминал, как однажды с похмелья забрёл к вдовой югрянке и попросил вынести ему воды или квасу... А вдовица ему браги принесла. Раз принесла, другой... На дворе и смеркаться начало. Да что-то отяжелели тогда у десятника ноги, распарило его в тепле, мление пошло по всему телу. И всё-таки уговорила югрянка Нечволода заночевать, согласился он. А у вдовицы ещё молодая дева жила. Та, что из погорелых. Краса-дева! Косы – в руку толщиной, кокошник янтарём обшит. И не разобрать было, что краше: кокошник или дева! И заночевал Нечволод, а поутру ещё попробовал браги, похвалил и ко граду вернулся навеселе...
Тут засмеялись нарочитые:
– Хитёр, брат! Но не отвертишься. Ночью-то, скажи, что было? Вдовицу отблагодарил за брагу?
Нечволод лукаво щурился, пил из кубка меды. Все ждали. Он усы рукавом промокнул, ответил:
– А как же! Только вот ведь промашка вышла! Ночью-то темно. Попробуй отличи, где вдовица? Кого благодарить? Так, чтобы не перепутать, взялся для верности обеих благодарить. Но напутал всё же, обе девами оказались.
– Так вдовица же...
– Кто их, дев, разберёт? Однако нечисто дело.
Смеялись свеи и нарочитые, не верили:
– Не бывает такого!
А десятник уже за другим кубком тянулся. И все иные вместе с ним. Кто прежнего допить не успел, у того давно расплескалось.
– У югров всякое может быть, – рассудил кормчий. – Все югры – колдуны...
Сказал Тать Бьёрну:
– Ты не величь заслуг моих, скромны они. Я всего лишь держал своё слово и верил в сказанную правду.
А Добуж-княжич, пряча под столом беспалую руку, левой рукой поднял кубок:
– Всем известно, что скрытен Тать! И похвал не приемлет. За тебя, Тать, кубок вознесу и за долгое здравие твоё!
Выпили и Бьёрн-свей, и Бож. И кунигунда пригубила за годы Татевы. Добуж между тем говорил:
– Гудвейг-кунигунда хороша!.. Будто для рикса нашего создана. Глядите! Рядом сидят, все в красе. А раздели, – кажется, поблекнут.
Промолчал Бьёрн, смутилась юная Гудвейг. Гиттоф-гот сделался мрачен, ему не нравилось, что Веселинов-рикс рядом с собой посадил свейскую деву. Гот не спускал с них глаз.
А вельможные с укоризной посмотрели на Добужа, заговорили громко, стали звать челядина с ковшом. Но за этим деланным шумом между собой осуждали княжича:
– Жила в лесу кукушка, которая не умела считать. Но куковала она больше всех, с утра до ночи. И все подумали, что она лучше всех считает. Прокуковать столько!
Согласились:
– Так и Добуж! Сам не знает, о чём говорит.
Другие, бороды теребя, возразили:
– Княжич всегда знает, что говорит. Лишнего слова не промолвит. А теперь он затеял что-то. Увидите!
– Он гостей обижает. Кунигунда не риксу наречена.
– Увидим. Но за тем готом последим. Что-то мрачен он.
Спросил Тать:
– Скажи, Бьёрн, каков Германарих?
Оживился, ответил свей:
– Про него говорят готы: «Хочешь конунгом стать – держись за стремя Ёрмунрекка!» В роду Амалов все были героями, поэтому славен сей род. Он поднялся десять поколений назад. И всё в нём молоды, и все ненавидят ромея. В союзе с дальними готами и словенами, а то и порознь повсюду ромея теснят. Ёрмунрекк долго помнит зло. Он помнит готское поражение от короля Константина, того, что через Данувий перекинул каменный мост. Тяжёлое было для готов время. Теперь ослаб ромей. И Ёрмунрекк хочет к его градам свои дороги проложить и стать властелином всего Мидгарда.
– А гунны? Они скоро придут в Гетику, – напомнил Бож. – Новая явилась сила и возле Горган-моря встала. Сарматы преклонили колени, аланы уходят, – и, повернувшись к нарочитым, велел рикс: – Эй, позовите сармата!..
Привели того старика, который пленён был ещё Келагастом, а потом отпущен на волю. Бож взял его за плечо:
– Скажи, брат, о своём народе.
– Сарматов трудно победить! – был достойный ответ.
