Текст книги "Владигор и Звезда Перуна"

Автор книги: Сергей Махотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Вскоре тоннель стал шире, и Филимон, догнав Ждана, зашагал рядом, беспрерывно болтая. До Владигора, замыкавшего шествие, то и дело доносился их громкий смех, и он даже собрался сделать своему воеводе замечание за неуместное в траурные дни веселье, но передумал. Он нагнал Белуна и негромко промолвил:

– Учитель, возможно, я покажусь тебе невежливым, тогда разбрани меня, я не обижусь. Но я вот о чем хочу спросить…

– Спрашивай, не бойся, – подбодрил Белун, видя его заминку.

– Ты рассказал о странном поведении Злой Мглы над Вороньей горой и предположил, что она таит что-то в своих недрах. Но что мешало тебе мысленно перенестись туда и вызнать ее тайну? Ты захотел повидаться с Чучей. Но не знал, что он так близко от тебя. Ты обрадовался возможности ознакомиться с древними письменами его народа, хотя мог прочесть любой из этих текстов, не покидая Белого Замка. Здесь что-то не так…

– Ты преувеличиваешь мои возможности, – ответил Белун. – Они не так беспредельны, как тебе хотелось бы.

– Но я же помню, – возразил Владигор, – как ты сумел проникнуть в святилище Волчьего Братства и покарать Ареса, черного колдуна и верного слугу Триглава. А ведь это было куда труднее!..

Чародей долго не отвечал. Владигору хотелось взглянуть в глаза своему учителю и наставнику, но Ждан шел далеко впереди, и свет его факела был слишком слаб.

– Твои сомнения справедливы, – произнес наконец Белун совсем тихо. – Увы, я уже не тот, что раньше. Мои чары бессильны там, где вместо неба каменные своды. Часть моей силы ушла, но это следствие не старости, хотя мне очень много лет, а все той же нависшей над миром опасности. Я не хотел говорить об этом, чтобы не поколебать твоей решимости и уверенности в победе над Злом. Прошу тебя, не теряй этой веры и, если вдруг ты почувствуешь, что она слабеет, вспомни про этот факел. Он пылает ярко, и не его вина, что мы с тобой так отстали, что нам не хватает света.

Белун действительно прибавил шагу, и Владигор, также стараясь не отставать, подивился его телесной бодрости. Они быстро догнали Ждана с Филимоном, но те вдруг остановились в растерянности. Впереди была сплошная гранитная стена.

– Говорю тебе, ты пропустил поворот! – укорял Филимон приятеля. – Придется теперь возвращаться.

– Да не было еще никакого поворота! – доказывал Ждан. – Мы еще не дошли до него. И стены этой отродясь не было. – Он передал Филимону факел и, будто желая пробить гранит, ткнулся в стену плечом. Затем все услышали его испуганный возглас. Ждан пропал, и лишь его сапоги торчали снизу из стены, как два причудливых рычага.

– Получилось! Получилось! – раздался ликующий хохот. Стена исчезла, и перед путниками возник приплясывающий Чуча. Целый и невредимый Ждан, ругаясь и отряхиваясь, поднимался с пола. Чуча прикрыл ладонью глаза, щурясь от яркого пылания факела, и радостно приветствовал гостей: – О, чародей Белун! Князь! Филька, это и впрямь ты! Ждан, ты не ушибся? Пойдемте, пойдемте скорее ко мне, это здесь рядом.

Пока они шли, маленький подземельщик, путаясь в ногах то у Владигора, то у Белуна, не переставал тараторить. Восторг и гордость так и распирали его. Именно сегодня ему удалось раскрыть секрет старых мастеров, умевших возводить обманные стены и прочие мнимые сооружения. Подземельщики таким образом защищались от врагов, которые в погоне за сокровищами падали в пропасть, тонули в реке, вязли в болоте. Секрет этот считался утерянным, однако Чуча недавно вычитал его в старинной книге, а вот теперь и испытать удалось.

Вскоре они свернули в узкий коридор. Идти здесь можно было лишь друг за другом, иногда даже приходилось протискиваться боком между неровных стен, и плечистый Владигор с облегчением вздохнул, когда коридор наконец кончился и они оказались в просторном помещении, сплошь заставленном черными дубовыми сундуками. На одном из сундуков лежала сбившаяся овчина, – видимо, постель Чучи. На другом стояла нетронутая кружка со свернувшимся молоком и рядом с ней кусок хлеба с позеленевшей от плесени коркой. Ждан укоризненно покачал головой:

– Ты ел-то когда в последний раз?

Чуча виновато улыбнулся и пожал плечами. Он был действительно очень худ, заросшие щеки ввалились, штаны с дырой на волосатой коленке норовили сползти с бедер, и он потуже затянул веревку, служившую ему вместо пояса. Но желтоватые глаза подземельщика сияли радостным возбуждением.

– Ты вином запасись, оно не сворачивается, – посоветовал Филимон.

– Жажду познания не утолишь вином, – произнес Белун, с печальной улыбкой глядя на Чучу. – Увы, мне слишком хорошо знаком этот блеск в глазах. Ты болен, мой маленький друг, болен почти неизлечимой болезнью. А исцелишься ты, и то лишь отчасти, когда один из этих сундуков с благодарностью примет в себя плод твоего слуха, зрения и ума.

– Ах, мудрый чародей! – воскликнул Чуча с горячностью. – Сколько здесь всего! Мои предки были великими путешественниками и совершали походы к Борейскому морю и Южному океану. Они умели выращивать подземные сады, разводить рыб, приручать горных баранов, сращивать сломанные кости каменной смолой, выковывать топоры, рубящие гранит, словно дерево. Каким я был болваном, что столько лет бродяжничал и куролесил, вместо того чтобы сидеть здесь и впитывать накопленные моим малочисленным народом знания!..

– Ничто не проходит бесследно, – постарался утешить его Белун. – Твой жизненный опыт не раз еще пригодится тебе. Да и другим тоже.

– Кому я нужен!.. – горестно вздохнул Чуча, вскарабкался на ближайший сундук и сел, не доставая ногами до пола. – Мой народ рассеян по свету, или, лучше сказать, – по мраку. А когда-то здесь, – он обвел руками вокруг, – звенели топоры, смеялись дети, справлялись свадьбы. Но все кончилось… Впрочем, Смаггл предвидел это еще три века назад.

Белун шагнул у Чуче и спросил с явным волнением:

– Ты читал Книгу пророка Смаггла?

– Вон она лежит. – Чуча махнул рукой в сторону стола, высеченного из цельной гранитной глыбы, выдающейся из стены. На его полированной поверхности возвышалась стопка тонких кожаных листов, прошитых двумя бараньими жилами. Стол вокруг рукописи был заляпан желтоватыми островками свечного воска. Новая толстая свеча озаряла верхнюю страницу ясным ровным светом.

– Я давно мечтал познакомиться с ней, – пробормотал Белун, подходя к столу. Владигор последовал за ним.

Текст хорошо сохранился. Черные жукообразные буквицы жались друг к другу. Почерк был мелкий, и страница вмещала не менее двух десятков строк. Однако язык был Владигору совершенно непонятен, и он вопросительно посмотрел на чародея.

– Там и про тебя есть, князь, – услышал он голос Чучи. – «Сын предательски убиенного прогонит злодея, и место отца займет, и наречется по-новому, и путь его будет славен».

– И это все? – обернулся Владигор, польщенный и одновременно разочарованный столь лаконичным описанием своей судьбы.

– Все, – ответил Чуча. – Там вообще обо всем понемножку.

Меж тем Белун перелистывал страницу за страницей, быстро усваивая содержимое пророческой книги. Она рассказывала не только о будущем, но и о прошлом подземного народа.

Род си негорцев и род подземельщиков имели один общий корень. Много-много веков назад, когда человек не знал иной одежды, кроме звериной шкуры, а озеро Ильмер и Венедское море были едины, первые начали строить свои жилища вверх, вторые, напротив, вниз. Жизнь в глубине родной земли казалась им надежней и спокойней.

Постепенно род подземельщиков разделился на три могучих семейства: серебряки, медники и железняки. Они поддерживали друг с другом добрососедские отношения, говорили на одном языке, соблюдали одни и те же обряды, обменивались изобретениями и новыми знаниями. Многовековое пребывание в недрах земли изменило внешний облик этого народа. Высокий рост стал им помехой при передвижении по узким ходам и пещерам. Зато подземельщики превосходили синегорцев в физической силе, ловкости и остроте зрения. Благодаря обилию целебных источников и озер они практически не знали болезней. Иногда некоторые из них поднимались наверх и пробовали обустроить свое жилье под солнцем, но почти все возвращались обратно, раздраженные беспрестанной сменой времен года и варварской дикостью синегорцев. В самом деле, расцвет культуры маленького народа пришелся на то время, когда наземные племена все еще яростно сражались между собой за право владеть своими территориями.

Это было около пяти столетий назад.

Все происшедшее позже Смаггл объяснял двумя причинами. Во-первых, люди наверху научились ценить железо, медь и серебро, которые добывались под землей в избытке. Люди предлагали взамен мясо, шкуры, вино, рабов, а позднее и деньги, изготовленные из этих же металлов. Главы семейств начали соперничать друг с другом за обладание вещами и предметами, в которых до сих пор не нуждались. Зависть и алчность привели к Первой войне. Серебряки и медники объединились против железняков, и те бежали на север, спасаясь от полного истребления. Старейшины двух оставшихся кланов сошлись на Великий Сход, увещевая образумиться. Казалось, их призывы возымели действие, и на какое-то время установился мир.

Второй причиной вырождения своего народа Смаггл назвал изобретение мастером Джугой горючего черного песка. Поначалу его использовали при прокладке новых тоннелей и для расширения рудников. Но в разразившейся вскоре Второй войне горючим песком уже уничтожали друг друга. Джуга был настолько удручен использованием изобретения в целях братоубийства, что подорвал себя вместе с рецептом изготовления смертоносного оружия. Однако запасов горючего песка оставалось еще довольно. В итоге горстка медников ушла и укрылась в Черных скалах. Одержавших верх серебряков уцелело немногим больше.

Когда Смаггл дописывал свою книгу, его соплеменники покидали Ладорский холм и разбредались кто куда. Окончив труд жизни, пророк лег в каменный гроб и задвинул над собой гранитную плиту. На последней странице он поставил не точку, а многоточие, словно еще надеялся, что когда-нибудь летопись его народа будет продолжена.

Белун посмотрел направо и двинулся к небольшому гроту в стене. Из глубины высовывался торец каменного ящика. Белун положил руку на гранитную крышку и произнес с торжественной скорбью:

– Мир праху твоему, Смаггл Впередсмотрящий! Я помню наши с тобой беседы, и я благодарю тебя за Книгу пророчеств. Она очень нужна сейчас!..

Чуча спрыгнул с сундука и подбежал к Белуну, заглядывая ему в лицо, как собачонка:

– Ты знал пророка Смаггла?

– Да, он был моим гостем в Белом Замке. Это один из достойнейших людей, каких мне довелось встретить за всю свою жизнь. – Чародей слегка обнял Чучу. – И дело его должно быть продолжено.

– Мною, да? – спросил подземельщик с надеждой и радостью, но вдруг помрачнел. – Не смейся надо мной, мудрый чародей. Достаточно произнести: «Книга пророка Смаггла», как трепет идет по жилам. Но «Книга пророка Чучи»?..

Филимон при этих словах прыснул и отвернулся, прикрыв рот.

– Вот видишь, – сокрушенно произнес коротышка, – одно мое имя вызывает смех! И потом, я не чувствую в себе дара предвидения. Грядущий век и грядущий день одинаково скрыты от меня.

Белун улыбнулся:

– Друг мой, твое наивное простодушие трогает меня до глубины души. Неужели ты думаешь, что Смаггл провел жизнь, не покидая этого хранилища древних рукописей, и что его рука сама собой, помимо его воли выводила пророческие письмена? Нет, он путешествовал, встречался с сынами других народов, размышлял, сопоставлял факты, изучал медицину и астрологию; он был следопытом и первопроходцем на любом поприще. Вот судьба, достойная подражания!

Чуча внимательно слушал, опустив голову. Затем поднял глаза на чародея и сказал решительно:

– Хорошо, я согласен. Но скажи, с чего мне начать мой труд?

– Сперва помоги мне кое в чем разобраться, – ответил Белун. – Смаггл использовал в своей книге некоторые диалекты, которые я не могу перевести.

Они подошли к столу. Книга содержала не только слова, в ней были рисунки и чертежи. По одному из них Чуча и воспроизвел обманную стену. Вдруг он воскликнул:

– А вот этого раньше не было!

На нетронутом письменами листе тонко выделанной кожи появилось изображение высокой и голой, как столб, горы.

– Ты уверен? – спросил Белун.

Чуча кивнул, не отрывая взгляда от рукописной книги. Заинтересованные Владигор, Ждан и Филимон также приблизились к столу.

– Это Воронья гора, про которую я вам рассказывал, – пояснил чародей. – Смаггл использовал особое заклинание, которому я его когда-то научил. Некоторые строки и рисунки не могут быть увидены тем, кому они не предназначены. Вот почему здесь еще много пустых, на первый взгляд, листов. Скорее всего и эта гора исчезнет, когда мы покинем хранилище рукописей.

– Я не видел ее, – сник Чуча, – значит, и для моих глаз она не была предназначена…

– Но теперь-то видишь, – грубовато ободрил его Ждан, которому уже начали надоедать внезапные смены настроения подземельщика – от бурного восторга до уныния.

– Да, теперь вижу, – вновь воспрянул Чуча. – Ой, смотрите, что это?

На листе начало проступать изображение длиннохвостой кометы, устремленной с небес прямо в Воронью гору. Рядом появились два слова.

– «Алат-камень», – прочел подземельщик.

– Благодарю тебя, Смаггл, – прошептал Белун. – Ты подтверждаешь, что мы на правильном пути. Не скажешь ли нам еще что-нибудь?

У подножия горы вырисовался маленький человечек в черном плаще. Он был немного похож на Чучу, но злобное выражение на сморщенном лице перечеркивало их сходство.

– Это железняк, по-нашему – грун, – пояснил Чуча. – Плащ из кротовых шкурок говорит о его знатности. Теперь мне понятно, куда ушли груны, – в Рифейские горы. – По листу побежали новые строки, и он принялся переводить: – Ключ от Южных ворот навеки в земле сокрыт, Северные ворота – непроходимый гранит, Западные ворота – огнедышащий жар, ключ от Восточных ворот Великая Пустошь хранит…

– Что это значит? – спросил Ждан в недоумении.

Никто ему не ответил. Все смотрели на появившуюся над горой черную птицу о двух головах. Изображение было живым. Птица медленно пересекала рукописный лист и, достигнув его края, исчезла. Чуча осторожно перевернул кожаную страницу, но не обнаружил ничего, кроме двух слов: «Великая Пустошь», написанных крупными буквами. Он вздрогнул от неожиданности, когда на его плечо легла рука чародея.

– Вот с этих слов, – сказал Белун, – ты и начнешь свою книгу.

От сверкающего на солнце снега болели и слезились глаза. Поднявшись на дозорную башню Ладорской крепости, Любава неотрывно смотрела вслед удаляющейся на юг траурной процессии, растянувшейся на версту. Траурные сани, которые тянули шестеро берендов, уже пересекли по льду реку Звонку. Впереди на крепком коне ехал Грым Отважный, неподвижно, будто каменное изваяние, возвышаясь в седле. Брат на своем Лиходее следовал сразу за санями подле Бажены. За ними бок о бок ехали князья Венедии и Ладанеи, разговаривая между собой о чем-то. «Вот и помирились Калин с Изотом, – подумала Любава с печалью. – Жаль только, что примирить их смогла лишь смерть Дометия…»

Далее следовали друг за другом четыре отряда воинов, самых сильных и опытных, представляющих воинства Синегорья, Ильмера, Ладанеи и Венедии.

Замыкающий шествие санный обоз еще только спускался с Ладорского холма. В одной из повозок, свернувшись калачиком под медвежьим пологом, крепко спал подземельщик Чуча. Любава не знала, что и он тоже среди провожающих Дометия в последний путь. А если б и знала, вряд ли придала этому значение. Она вновь отыскала глазами Владигора, и сердце ее заныло от неясной тревоги за брата.

Процессия была уже еле различима в снежной белизне, а Любава все смотрела ей вслед, забыв о холоде, и очнулась от невеселых мыслей лишь тогда, когда поднявшийся на башню Ждан осторожно накинул ей на плечи бобровую шубу.

8. Песчаный дождь

Через пару дней после того, как Евдоха обустроилась в избушке Лерии, наступила внезапная оттепель. А еще через неделю вскрылась Чурань-река. Евдоха не могла упомнить, в какой еще год запоздавшая весна так быстро брала свое, но женщина настолько уже привыкла к разным неожиданностям, что восприняла и это как должное. Грохот и скрежет ломающихся льдин даже успокаивали: не нужно было бояться оставшихся на том берегу злых людей.

Избушка оказалась чистой и опрятной, воздух, пропитанный целебными травами, не был тяжел, как будто прихода Евдохи с ее живностью и приемным сыном здесь давно ждали. Была цела посуда и прочая домашняя утварь. В сухой клети хорошо сохранился мешок овса, в закрытом сеннике обнаружилось и сено, застаревшее, но не гнилое, – конь нехотя жевал его. Сложенная под стеной сенника березовая поленница радовала обилием дров. Печь была без трещин и мало дымила. «И чего я ждала, бестолковая? – бранила себя Евдоха. – Нет чтобы давно из Дряни сюда податься!..»

Она заставляла себя ничему не удивляться, однако это плохо ей удавалось. Открыв сундук Лерии, она нашла в нем для себя лисью шубейку, чуть порченную молью, а главное – штаны, рубаху и кафтан для Дара. И все пришлось ему впору, даже телячьи поршни[6]6
  Поршни – обувь из мягкой кожи, стянутой по краям ремешком.


[Закрыть]. «То ль носила Лерия зачем-то и мужскую одежу? – гадала Евдоха. – То ль и впрямь была сестра такой искусной ведуньей, что предвидела мой сегодняшний день…»

Припоминая сестру, Евдоха прикинула, что та была примерно одного роста с Даром, которому можно было дать двенадцать, а то и все четырнадцать лет. Каждое утро она с опаской поглядывала, не вырос ли он опять из вчерашней рубахи. Но прошла неделя, за ней вторая и третья, а одежа все была ему как раз. И Евдоха успокоилась, любуясь на статного красивого мальчика, русоволосого, синеглазого, широкоплечего. Лишь один и был у него изъян – немота, но Евдоха давно смирилась с этим: без изъяна ведь тоже человеку нельзя, как стройной сосне без сучка.

Просыпаясь, Дар первым делом проверял, на месте ль драгоценный камушек. Он даже ночью не расставался с ним. Убедившись, что кошель с камнем по-прежнему у него на груди, мальчик успокаивался и шел к своему коню. Жеребец встречал его тихим ржанием, и, пока Евдоха стряпала завтрак, Дар гладил густую гриву и сосредоточенно думал о чем-то. Он вообще был всегда задумчив, почти не улыбался и подолгу стоял на крыльце, вглядываясь в лесной полумрак.

Лес по левому берегу Чурань-реки был обыкновенным, не злым, не то что Заморочный, даже волки не завыли ни разу. Евдоха уже ходила туда с Даром, чтобы найти подходящую жердь для метлы. Вскорости они вернулись: Евдоха с жердью, Дар с десятком синиц и снегирей, рассевшихся на его плечах и голове. Женщина диву давалась, как льнет к нему всякая живность – птицы, конь, коза. Козленок и тот неотступно бегал за ним, как собачка.

Однажды на поляну, с которой уже сошел снег, выбрался из леса громадный, с ветвистыми рогами лось. Евдоха вышла на крыльцо да так и обмерла. Рядом с лесным зверем стоял Дар, положив свою ладонь ему на лоб. Она хотела закричать, чтобы мальчик бежал, но испугалась, как бы ее крик не привел лося в ярость. Да и поздно уже было убегать. Вдруг Дар толкнул зверя ладонью, и тот медленно повалился набок. Дар обошел его, наклонился и с трудом вытащил из левого заднего копыта острый гранитный осколок. Затем он направился к сеннику, взял там охапку сена и, подойдя к лосю, положил ее перед его мордой. Зверь лизнул большим языком мальчишескую ладонь и принялся жевать угощение.

– Ты так мне всех зверей из лесу привадишь… – пробормотала Евдоха, когда Дар вернулся к ней, а вставший на ноги лось неохотно покинул поляну. Рубаха женщины прилипла к спине, платок сбился набок. Дар поднял на нее глаза, и что-то такое было в его взгляде, что Евдоха устыдилась своих слов.

Как ни старалась она убедить себя, что Дар теперь ее сын и что долгожданное материнское счастье наконец обретено ею, в глубине души знала, что обманывается. Мальчик принимал ее ласки и заботу с вежливым отчуждением. Свое представление о сыне Евдоха невольно связывала с обычными деревенскими детьми, иных она никогда не видела и не знала, но Дар ничем не походил на них. У него была свободная походка, прямая гордая осанка, какое-то внутреннее достоинство проявлялось в каждом его движении и жесте. «Небось родители были благородных кровей, – думала она. – Были?.. А вдруг живы, приедут и отнимут?! Не отдам!..» Она встречалась глазами с Даром, и ей казалось, что он читает ее мысли. Глаза его были умны и печальны. Она вновь робела перед ним и начинала говорить без умолку о чем угодно, лишь бы отогнать беспокойство. Мальчик слушал ее всегда очень внимательно. («Благо хоть не глухой…»)

– Поди, проголодался, мой хороший? Чуток потерпи. Сейчас тесто поспеет, я калачика тебе спеку. А то пряничка? Пряничком побалую тебя. Скоро уже. Козленок-то наш какой смешной! Давеча за бабочкой побежал, все боднуть норовил. Гляжу, обратно несется, шмель зажужжал, он и перепугался. С мукой вот у нас туговато, до лета бы дотянуть. Уж в деревню-то я не скоро пойду теперь, на мельницу-то. Ну да ничего, скоро учаны[7]7
  Учан – речное судно.


[Закрыть] по реке поплывут, купцам сменяю вещь какую-никакую за мешок. Придумаем что-нибудь, проживем. Курочек бы завести, без яиц теперь как же? А летом по ягоды пойдем, по грибы. А то и рыбки наловим, сеть я нашла отцову. Дырявая, да я починю. Ты чего с полки-то снял? Ножичек? Поаккуратней с ним, он острый… – Дар бережно держал в руках небольшой нож в узорчатом кожаном чехле и очень внимательно его рассматривал. – А ведь он в твоей корзинке был. Я пеленки-то разобрала, а под ними твердое. Гляжу, ножичек. Ну я его под подол и в сторонку, чтоб Настырка не углядела. Ты чего это? Да что ты, любименький мой?..

Мальчик тихонько поглаживал узорчатые ножны и смотрел куда-то сквозь стену. Глаза его были полны слез.

С вечера зарядил дождь. Евдоха подложила в печь пару поленьев и оглянулась на Дара. Тот спал на лавке лицом к стене, дыхание его было спокойным и ровным. Крупные капли мерно стучали по крыше. Женщина присела к столу, положив усталые руки на льняную скатерть. Перед ней лежала пряничная доска, которую она зачем-то сняла с полки. Ни о чем не хотелось думать, давно пора было самой укладываться спать, но она все медлила неизвестно почему. Стало совсем темно. Евдоха тронула доску и накрыла ее правой ладонью.

«Отпусти его, – послышался голос. – Он не твой».

Евдоха, словно обжегшись, отдернула руку и прижала ее к груди. Сердце бешено колотилось. Почудилось?.. Она, не желая того, вновь накрыла ладонью знак Перуна.

«Он не твой. Тебе не удержать его».

«Нет, нет!» – Евдоха замотала головой. Голос был знакомым, даже родным. Кто это? Лерия? Мама?..

«Не удерживай мальчика. Его время пришло».

Евдоха вскочила, отшатнувшись. Скамья опрокинулась. Дар тяжело застонал во сне. Евдоха, продолжая пятиться и мотать головой, уперлась спиной в стену.

«Я ничего не слышала. Я этого не умею, не хочу, я не ведьма…»

Снаружи все шел и шел дождь. Лишь его мерный шум нарушал тишину. Колени Евдохи дрожали, она, ударяясь о бревна, сползла по стене и села прямо на земляной пол. В ушах звенело, но больше никто с ней не говорил. Вдруг она вспомнила про козу, привязанную к колышку посреди поляны. Евдоха с трудом поднялась и на нетвердых ногах пошла из избы под дождь.

Козы не было. Не было и козленка. Евдоха обошла избу, заглянула в сенник, где, заняв все его тесное пространство, стоя спал жеребец. Она побродила по поляне, клича: «Козонька! Козонька!» Затем, поколебавшись, вошла в лес…

Дождь шел всю ночь. Евдоха, вымокшая до нитки, но так и не нашедшая беглянку, подошла к избушке. На крыльце, греясь под первыми лучами солнца, дремали коза с козленком. Евдоха перешагнула через них и, не чувствуя ничего, кроме бесконечной усталости, улеглась на свое место под окном.

Сон подхватил ее и, покачивая на огненных волнах, поволок куда-то. Она не сопротивлялась, лишь силилась время от времени открыть глаза. Когда это удавалось, она видела все ту же ночь и радовалась про себя, что не надо вставать и приниматься за утренние хлопоты. «Надо бы поправить моему мальчику одеяло, – спохватывалась она. – Дар так всегда беспокойно спит». – «Он не твой…» – слышалось ей в ответ. Мысленно она пыталась возразить, но огненная река качала ее все сильнее, и мысли начали с шипением плавиться, как сало на сковороде. «Это опять дождь, – догадалась она. – Шумит горячий дождь. Он не дает мне дышать». И она задержала дыхание. Это оказалось совсем нетрудно. Но кто-то с силой надавил ей на грудь, она закашлялась и вновь задышала. Каждый вдох отдавался болью во всем теле, и с каждым разом все больнее. Внезапно огненная река остыла и начала сковываться льдом. Ее перестало укачивать, но ледяной холод испугал ее. Боль ушла, но это было почему-то еще страшнее. «Перун, позаботься о моем Даре! – взмолилась она. – Его время пришло!..» Боль вернулась, по пальцам вновь потекло тепло, щеки, нос и веки тронул горячий воздух, но шел он от жарко пылающей живой печки.

Евдоха проснулась. Сквозь бычий пузырь в избушку проникало яркое солнце. В печи потрескивали поленья. Она забеспокоилась, что проспала и Дар до сих пор голодный, попробовала подняться, но вместо этого лишь слабо пошевелила пальцами. Очень медленно она повернула голову, посмотрела вверх и увидела мальчика. Под его запавшими темно-синими глазами чернели крути, на лице чересчур резко обозначились скулы, подбородок вытянулся. «Какой же он худенький!» – подумала Евдоха с жалостью.

Дар держал над ней руку ладонью вниз, и Евдоха ощущала в правом боку упругое колеблющееся тепло, словно ее осторожно поглаживали изнутри. Заметив, что она очнулась, Дар опустил руку и улыбнулся ей.

– Ты что-нибудь поел? – прошептала Евдоха.

– Со мной все хорошо, – ответил он.

– Сколько я спала?

Он поочередно согнул пять пальцев на левой руке, один на правой, кивнул утвердительно и произнес:

– По-моему, это шесть. Шесть дней.

«Как – шесть? – не поверила она и замерла, потрясенная. – Он заговорил!»

Дар приподнял ей голову и поднес к губам кружку.

– По-моему, это молоко.

Оно пролилось на подбородок и шею, но все же ей удалось сделать несколько глотков. Молоко, конечно же, было козье, но пахло еще чем-то, какой-то душистой травой, Евдохе незнакомой. Она хотела спросить об этом и еще о многом другом, но веки ее отяжелели, и она вновь забылась, на этот раз без сновидений и боли.

Через день она почувствовала себя настолько лучше, что, проснувшись, смогла самостоятельно сесть на лавке. За столом, положив голову на вытянутую руку, спал Дар. Тонкая детская слюнка тянулась от уголка рта к подбородку. Вдруг губы его дрогнули, и он жалобно забормотал:

– Кру вогт, мада?.. Хорд ушъ, мана?.. Лола, твиш сах?..[8]8
  «Кру вогт, мада?» (грун.), «Хорд ушь, мана?» (айг.), «Лала, твиш сах?» (савр.) – «Где ты, мама?»


[Закрыть]

Евдохе хотелось броситься к нему, утешить, обнять. Она попробовала встать на ноги, но голова у нее закружилась, и женщина, едва не упав, опять опустилась на лавку.

– Где ты, мама?..

– Я здесь, сынок! – крикнула она и заплакала.

Дар вздрогнул, открыл глаза и поднял голову, утирая рукавом рот:

– Что-нибудь стряслось?

– Ты звал свою маму, – промолвила Евдоха, всхлипывая. – Теперь я твоя мама…

Дар покачал головой:

– По-моему, это не так. Это, наверное, жаль. Но она… – он тронул лежащие на столе узорчатые ножны, – она та, кому принадлежит этот нож. Я чувствую это рукой. Это недобрая вещь, она может отнять жизнь. Мне жаль, что у мамы был нож.

Евдохе и радостно, и удивительно было слышать, как он говорит, как старательно подбирает слова, как речь его, споткнувшись, журчит дальше. Он говорил о серьезном, а интонация оставалась детской, и в этом было странное несоответствие, мешавшее ей вникнуть в смысл его речи. Она утерла слезы и спросила:

– Как же ты заговорил?

– Слушал тебя и научился.

– А козу ты сам подоил?

– Да. Смотрел на тебя и научился. – Он улыбнулся открытой и светлой улыбкой, как будто окошко распахнул. Улыбнулась и Евдоха, любуясь на него.

– Если б не ты, я бы умерла, – помолчав, сказала она.

– По-моему, да, – согласился он с детским простодушием, восприняв ее слова совершенно буквально. – Но этому ты меня не учила, это получается само собой. В тебе была большая боль, и я вынул ее.

– Вынул? И куда же потом дел?

– В печке сжег, – ответил он просто, – иначе она сожгла бы меня. По-моему, я скоро уйду.

Евдоха так и ахнула от неожиданности:

– Как уйдешь? Куда уйдешь?

Он сдвинул брови, что-то припоминая, и наконец вспомнил:

– В Заморочный лес. Где он, ты знаешь?

– Да что ты, миленький! – ужаснулась Евдоха. – Это ж через Дрянь идти, где нас чуть не убили с тобой! Да в том лесу нечисти испокон веков видимо-невидимо! Да зачем же ты пойдешь? А я без тебя как же?.. Нет, не отпущу тебя никуда!

Дар посмотрел на нее со строгим удивлением. Видя, что она вот-вот разрыдается, он отвернулся, затем встал и вышел из избы, но скоро воротился с горшком молока, разлил его в две глиняные кружки и поднес одну Евдохе. Она покорно взяла ее слабыми руками, но пить не спешила, глядя на мальчика с немой мольбой.

– Если ты не будешь, и я не буду, – сказал он слегка обиженно.

Евдоха вздохнула и отпила из своей кружки. Вдруг она осерчала:

– Да как же не совестно тебе меня мучить, сердце терзать! Да что ж это такое: малец от горшка два вершка, а своевольничает без всякого послушания! Никуда не пойдешь, так и знай! Это я, твоя мать, говорю. Ну, чего молчишь?..

– Я знаю, тебе страшно, – отозвался он. – Я тоже боюсь. Когда ты болела, ты разговаривала чужим голосом. Похожим на твой, но чужим. Ты сказала, чтобы я шел в Заморочный лес тем же путем, каким приехал сюда. Моя мама в той стороне, конь повезет меня к ней. А потом ты сказала, что мое время пришло, и просила Перуна заботиться обо мне. Перун – это бог, да? – Евдоха кивнула, вся трепеща. – А потом загорелась доска.

– Какая доска?

– Вот. – Дар взял со стола и показал ей обугленную пряничную доску с дырой посередине. – В столе тоже дырка. Огонь ушел в землю.

Евдоха склонила вниз голову. На земляном полу под столом было обозначено черное колесо с шестью спицами.

– По-моему, там мама, – сказал Дар. Он опять взял нож, вынул лезвие из узорчатых ножен и вдруг настороженно прислушался. Евдоха тоже услышала непонятный шум и отдаленный крик козленка. Дар вскочил со скамьи и кинулся к двери…

Черный ворон летел невысоко над землей, зорко выискивая в молодой траве суетливую мышь или оцепеневшего суслика. Он не был голоден. Час назад, учуяв падаль, он заметил внизу остатки лосиной туши, растерзанной волками. Прочее воронье в страхе шарахнулось прочь, когда солнце затмила тень огромной птицы, и пока незваный гость не насытился вдоволь, вонзая в протухлое мясо то один, то другой клюв, никто не посмел помешать его трапезе.