Текст книги "Владигор и Звезда Перуна"

Автор книги: Сергей Махотин

Сергей Махотин
Владигор и Звезда Перуна

 
Ложась животом на воздух,
Расправив крыл рукава,
Теряясь в ветвях и звездах,
Скользнет над землей сова.
 
 
Очнувшись от сна глухого,
Тряхнет шевелюрой Дуб,
Как будто слетело Слово
С его молчаливых губ.
 

ПРОЛОГ

Волки были опытными, а потому терпеливыми охотниками. Простив вожаку неудачный, может быть, худший в его жизни прыжок, стая вновь настигла и обложила храпящего от ужаса жеребца – два зверя слева, два справа, и один пристроился сзади, сдерживая азарт и приотставая ровно настолько, чтобы не получить невзначай удар копытом по черепу. Промахнувшийся вожак кувыркнулся в сугробе и мгновенно вскочил на ноги, встряхнувшись и подняв голубое снежное облако. Он был удивлен собственной неудачей, такого с ним еще не случалось, но задумываться над причиной обидного промаха не было ни времени, ни желания. Он в пять могучих прыжков настиг стаю и начал обходить жеребца, ловко уворачиваясь от несущихся навстречу березовых стволов. Тот, казалось, был обречен. Березняк вдруг кончился, впереди открылась большая заснеженная поляна, ярко освещаемая круглой луной. Конь по грудь провалился в холодный пушистый снег, ощутив под копытами зыбкость болотной кочки. Но прежде чем оттолкнуться от неверной опоры и вновь устремиться вперед, он скорее почувствовал, чем успел увидеть, как вытянутое в прыжке волчье тело пронеслось над его головой так низко, что кончики конских ушей чиркнули по распахнутому звериному брюху.

Погоня приостановилась. Едва матерый вожак вновь оказался на ногах, к нему подскочил самый молодой и яростный в стае волк и свирепо оскалился, выражая старому гнев и презрение. Вожак рыкнул в ответ и молниеносным выпадом полоснул молодого по загривку. Тот взвизгнул и отскочил. Тонкая струйка крови, дымясь, пролилась на снег. Другие волки заволновались, водя носами и поглядывая на вожака.

Вожак, восстановив свой пошатнувшийся авторитет, отряхнулся, расправил широкую грудь и посмотрел в сторону удачливого жеребца, который уже пересек припорошенное болото и спешил скрыться в лесной тьме. Старый волк, не оглядываясь на остальных, побежал вслед за ним, набирая скорость. Волки, обгоняя друг друга, ринулись за вожаком.

Опытный вожак сразу понял, что жеребец был новичком в Заморочном лесу, иначе не пустился бы в сторону Волчьей Щели – кривого и глубокого оврага, сужающегося в конце концов настолько, что не только выпрыгнуть, а повернуть назад становится невозможно. Сколько лосей и оленей отдали здесь себя на растерзание волчьей стае! Даже стремительная лань была бессильна спастись. А однажды… О-у, это был звездный час вожака, тогда еще не старого, полного честолюбивых стремлений и отчаянной дерзости! Однажды ему удалось раздразнить свирепого тура и, убегая, завлечь в Волчью Щель, где этот лесной исполин и застрял, словно отъевшийся желудями боров. По сей день волчицы рассказывают об этом подвиге каждому новому выводку, укрепляя в щенках дух мужества.

Воспоминания об охотничьей молодости взбодрили старого вожака, густая шерсть воинственно вздыбилась на загривке. Следовавшие сзади волки насторожились: не опасность ли рядом? Но вожак не замедлил ровного бега, не обернулся и, миновав открытое лунное пространство, повел охотников в сторону, значительно сокращая путь к Волчьей Щели.

Вожак не торопился, времени было достаточно, чтобы встретить жеребца в самом неожиданном для него месте, и он начал размышлять над странностями сегодняшней охоты. Первое, что приводило его в недоумение, – откуда вообще взялся этот жеребец в Заморочном лесу посреди ночи. До людского жилья было не слишком далеко, но деревня находилась как раз в той стороне, куда направлялся конь. Значит, шел он из самой глубины леса, откуда ни человек, ни его животные прийти не могут. Что там творится и кто там обитает, не знал даже старый вожак. Да и не желал знать. Он помнил еще те времена, когда весь лес вдруг стал по-настоящему Заморочным. Солнечные поляны затягивались липкой паутиной. Из родников вырывались ядовито-зеленые клубы дыма. Расплодились змеи. Упыри да оборотни, не таясь, устраивали шабаш чуть не каждую ночь. Перевелась дичь, стало голодно. Волков, впрочем, не трогали. Волкодлаки взяли стаю под свое покровительство. Но вожак не почитал волкодлаков, от них веяло тупой злобой и мертвечиной. Они ненавидели людей, но принимали людской облик. Они обращались в волков, но у них не было вожака. Ими кто-то повелевал, кто-то подчинял их своей воле. Кто же? Старый вожак так и не узнал этого. Просто однажды волкодлаки ушли, и лес начал выздоравливать. И все же в глубине его что-то происходило, что-то по-прежнему отпугивало от Заморочного леса людей.

Старый волк не испытывал к людям такой лютой злобы, как волкодлаки. Иногда его волки подкрадывались к деревне и резали овец. Люди в ответ пускали в волков острые стрелы и натравливали на них собак. Это было естественно, и он не винил их за это.

Люди давно не появлялись в Заморочном лесу. И в этом состояла еще одна странность сегодняшней охоты, волновавшая и беспокоящая старого волка. Пряный конский дух преследуемой жертвы, который ловили жадные звериные ноздри, был смешан с запахом человека. Как будто невидимый всадник скакал на взмыленном жеребце. Объяснения этому вожак не находил, поэтому решил не забивать голову лишними вопросами, а подумать о более важных вещах.

Почему он промахнулся дважды?

В первом случае оледенелый и достаточно твердый сугроб оказался вдруг неожиданно рыхлым, задние лапы в момент прыжка слегка увязли в снегу, волчья пасть клацнула, но наполнилась не вожделенной кровью, а все тем же пустым лунным холодом. Ему еще повезло, что, оказавшись под жеребцом, он избежал его молодых копыт. Во второй раз жеребец сам провалился в рыхлый снег, и это случилось как раз в момент волчьего прыжка, когда изменить полет было уже невозможно. Обе неудачи были, конечно же, случайными. Но не много ли случайностей для одной охоты?.. Этот длиннолапый молодой щенок с наглыми глазами почувствовал неуверенность вожака и поспешил воспользоваться ею, настраивая против него стаю. Сейчас-то он присмирел, получив по заслугам. Надолго ли?..

Уже подбегая к намеченному им месту у Волчьей Щели, вожак собрал все свое мужество и додумал главную мысль, которую так старательно отгонял. «Ты состарился, волк, – сказал он себе. – Разве в иные времена помешал бы тебе рыхлый сугроб? Разве настигаемая тобой добыча не бывала вдесятеро резвей и опасней, нежели этот жалкий, очумевший от страха жеребец? Ты постарел, и этим все сказано».

Волки подбежали к краю узкого оврага и сразу увидели жеребца. Он медленно трусил внизу, и при желании можно было дотронуться лапой до его спины. Конь был не оседлан, но к его правому боку ремнями была прикреплена небольшая корзина из ивовых прутьев, которую трудно было заметить раньше. Вожак понял, что именно от нее шел человечий запах, так беспокоивший его. Запах не был, как ни странно, отвратительным и отталкивающим, и он не нес в себе страха, подталкивающего волков к немедленному нападению.

Жеребец, думая, что ушел от погони, успокоился и почти перешел на шаг. Волки бесшумно передвигались вровень со своей жертвой по левому краю оврага, приближаясь к самому узкому месту Волчьей Щели. Молодой волк, подстегиваемый голодом и нерастраченной яростью, то и дело забегал вперед и оглядывался на вожака, призывая того к немедленному действию. Вожак делал вид, что не замечает нетерпения наглеца. Он тоже был голоден и раздражен усталостью, но, прислушиваясь к себе, с удивлением чувствовал, что не испытывает радости от скорого завершения охоты. Его мучили дурные предчувствия. Будь у него выбор, он бы увел стаю прочь отсюда, оставив в покое тощего жеребца с его непонятной и пугающей ношей. Но лишить своих серых сородичей заслуженной добычи было уже не в его силах.

В самом удобном для нападения месте вожак остановился. Медлить было бессмысленно. Старый волк поднял голову к небу, и полный тоски и отчаяния вой разнесся по лесу.

Волки истолковали это как призывный клич. Двое из них почти шагнули на спину жеребцу, намереваясь вонзить клыки одновременно в холку и в круп. Конь дико заржал, встал на дыбы, и каким-то чудом ему удалось стряхнуть нападающих на узкое дно оврага. Послышался хруст раздробленной задним копытом волчьей головы и предсмертный визг оплошавшего зверя. Второму удалось выбраться из-под копыт невредимым, и он отскочил назад, отрезав жеребцу путь к отступлению и готовясь к новому прыжку. В этот момент еще два волка прыгнули на конскую спину, но и они не удержались на ней и скатились вниз, не успев нанести ни одной раны своей жертве. Вожак с удивлением подумал, что опытные волки стали вдруг нерасторопней неуклюжих щенят. Молодой наглец возбужденно бегал по краю оврага, взрыхляя снег и готовясь прыгнуть наверняка. Тем временем внизу на жеребца бросились сразу сзади и спереди. И почему-то вновь неудачно. Конь по-прежнему был цел и невредим, ни капли горячей крови не пролилось на снег. Он медленно двигался по узкому проходу, сверкал обезумевшими глазами и часто взбрыкивал, предупреждая очередное нападение. Волки благополучно уворачивались от его копыт, но большего им не удавалось достигнуть.

Наконец прыгнул молодой волк. Момент, который он выбрал, был самый удачный – жеребец встал на дыбы, подставив шею. Вожак видел, как блеснули в лунном свете мокрые от голодной слюны клыки, как пасть молодого наглеца вновь сжалась и он больно ткнулся носом в конскую грудь. Жеребец перескочил через упавшего волка и рванулся вперед, обдирая левый бок о каменистые стены Волчьей Щели. Волки преследовали его по дну кривого оврага.

Наверху остался один вожак. Он не понимал, почему жеребец все еще жив, а волки так нерасторопны. Но как бы то ни было, именно ему надлежит нанести решающий удар, которого от него ждет стая.

Жеребец уже миновал самое узкое место Волчьей Щели, края оврага расширялись и становились пологими. Вожак сделал короткий разбег и, выпустив в прыжке когти, опустился на холку жеребца, сжав ее всеми четырьмя лапами. Внезапно волк почувствовал, что помимо его воли когти вновь втянулись в подушечки лап, он суетливо заелозил всем телом, стараясь сохранить равновесие и не упасть под копыта. Челюсти его одеревенели, и ему никак не удавалось распахнуть пасть, чтобы впиться клыками в холку. Вместо этого он беспрерывно тыкался мордой в конскую щетину, его разбитый нос начал кровоточить. У жеребца уже не осталось никаких сил, чтобы стряхнуть зверя, и он лишь инстинктивно брел вперед, едва переставляя ноги. Со стороны могло показаться, что происходит некое скоморошье действо: едет волчина верхом на коне. Однако время и место для представления выбрано было не слишком удачно, а хохочущих зрителей заменяли четыре голодных волка, которым было вовсе не до смеха в этом зимнем предрассветном лесу. Они уже не предпринимали попыток напасть на жеребца и лишь бежали рядом, время от времени задирая острые морды и с надеждой и страхом поглядывая на своего вожака.

Овраг кончился. Жеребец с волком на спине поднялся на холм. Внизу открылась река с дымящимися полыньями. Откуда-то спереди потянуло вдруг запахом дыма и человеческого жилья. Жеребец встрепенулся, стряхнул с себя ненавистного седока и так быстро, как только мог, побежал вперед. Его никто не преследовал.

Едва старый волк поднялся на ноги, к нему подскочил молодой и бросился на него со всей своей необузданной яростью. Два волка сцепились в один рычащий клубок. Спустя несколько мгновений вожак отскочил в сторону, ухо его было разодрано, ощеренная пасть покраснела от крови соперника. Молодой, несмотря на рану в боку, отступать не собирался и, припав на передние лапы, готовился снова наброситься на старого, которого считал виновником всех неудач. Неутоленный голод усилил его непримиримость и лишил чувства страха. Старый вожак, выбирая в снегу опору потверже, отступил назад, и еще два волка, осмелев и истолковав его движение как робость слабого перед сильным, накинулись на него. Молодой тут же присоединился к общей куче. Четвертый волк не пожелал участвовать в драке и лег на снег, но старался не упустить ни малейшей подробности схватки, чтобы потом в логове рассказать о ее исходе всему волчьему клану.

От неминуемой гибели старого волка спасло то, что в торопливой сумятице его враги мешали друг другу. Ни одна рана, нанесенная беспощадными клыками, не оказалась, к счастью, смертельной. Ему удалось наконец вырваться и, приволакивая заднюю лапу и оставляя за собой на снегу кровавый след, отбежать на некоторое расстояние. Нападавшие также понесли потери. Один с перекушенным горлом все еще бился в судорогах. Другой крутился на месте, стараясь зализать кровоточащую рану на хребте. Менее всех пострадал молодой волк. Он двинулся было к старому, чтобы возобновить смертельный поединок, однако заметил, что никто не следует за ним. Тогда он повернулся к старому задом и, гордо подняв морду, прошествовал на самую вершину холма. Встав в величественную позу, он вытянул шею и торжествующе завыл. К нему приблизились два волка и поддержали его своей песнью, признавая в молодом яростном волке нового вожака стаи.

Старый вожак повернулся и, прихрамывая, заковылял вдоль реки прочь от этого проклятого места, где его унизили и предали.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧУЖАК

 
Ходит-бродит чужак неприкаянный,
Неприветливый, неулыбчивый,
Он не прямо идет – окраиной,
Знать, к худому делу прилипчивый.
Запирай-ка дверь да на три замка
И спускай с цепи пса свирепого,
Чтоб ярился, лаял, рвал чужака
Чужедальнего и нелепого…
 

«Синегорские летописания». «Колыбельная» из «Книги наставлений маленьким внукам»

1. Дар богов

Деревня еще спала. Была она небольшой, в пять дворов, и звалась Дрянью. Еще в незапамятные времена какой-то путник в сердцах разбранил деревушку то ли за близость к Заморочному лесу, то ли за негостеприимство ее жителей, то ли еще за какие прегрешения, теперь и не вспомнишь, да только незавидное имя прилепилось к деревне накрепко и навсегда. Ее обитателей, впрочем, это мало трогало. Как говорится, кому свинья, а нам семья. Да и путники нечасто забредали в эти места, так что не перед кем было и стыдиться.

В покосившейся и почерневшей от времени избушке на самом краю деревни мекнула коза. В ответ произошло некоторое шевеление на лавке, ворчание, вздохи, зевки, и наконец из-под овчины выглянула неопределенного возраста баба в дырявом шерстяном платке. Она осторожно спустила ноги на пол и поежилась, пытаясь поскорее всунуть их в латаные валенки.

Коза вновь подала голос, на этот раз повеселее.

– Угомонись, ненасытная, – махнула на нее рукой хозяйка и потрогала печь, едва теплую. – Стужа-то кака ноне! И дрова кончаются… Как быть, не придумаю. А?

На этот раз к козе присоединился козленок. Дрожащий его голосок звучал нежно и жалобно.

Хозяйка сняла с печи не остывший еще горшок и вылила содержимое в узкую лохань. Коза с козленком склонились над ней и принялись за теплое варево. Внезапно коза подняла голову и настороженно прислушалась.

– Ну что еще? – Хозяйка, закладывающая в печь тонкий ольховый сушняк, оторвалась от своего занятия и взглянула на обледенелое слюдяное оконце, сквозь которое в избу проникал слабый свет зари. – Ешь, ешь, до ужина не получишь от меня ничего.

Коза, однако, не послушалась благоразумного совета и по-прежнему стояла, настороженно поводя ушами и глядя куда-то сквозь стену.

– Ох, светы мои, – вздохнула хозяйка, тяжело поднимаясь с колен. – Пойти взглянуть, есть там кто?

Она пару раз дернула примороженную за ночь дверь, которая открылась наконец с сухим щелчком, и ступила на скрипучий снег, покрывший крыльцо нарядным искрящимся слоем. Перед крыльцом стоял тощий жеребец. Ребра его ходили ходуном, ноги дрожали, красная пена выступила на губах. Из открытой пасти валил пар.

Баба всплеснула руками и запричитала:

– Да откуда ж ты?.. Да кто ж так тебя?.. И горячий-то какой – застудишься вмиг! И куда ж я тебя – и в дверь-то не протиснуть, чай, изба не конюшня!.. – Она вдруг перестала причитать и спохватилась: – Погоди, родимый, чуток.

С этими словами баба, обнаружив неожиданное проворство, юркнула назад в избу, но вскоре снова появилась, волоча за собой овчину и разноцветное лоскутное одеяло. Прежде чем набросить все это на жеребца, она тщательно обтерла ему полотенцем морду, затем насухо вытерла левый бок, обогнула коня сзади, перешла к правому боку и тут обнаружила небольшую ивовую корзину с крышкой, крепко держащуюся на двух ремнях. Крышка также крепилась к корзине несколькими ремешками. Женщина растерянно огляделась по сторонам, будто ожидая увидеть хозяина невесть откуда взявшегося коня, и в этот момент услышала плач ребенка. От неожиданности она села прямо в снег, перестав что-либо соображать. Она слабо попыталась убедить себя, что этот звук ей просто послышался, что сейчас наваждение кончится, а может, и конь исчезнет с глаз долой. Но плач повторился, и уже не было никаких сомнений, что доносится он из закрытой ивовой корзины.

– Евдоха, никак гость к тебе?

К ней приближался Саврас, хозяин соседнего подворья, здоровенный мужик, известный в деревне своей прижимистостью. Говаривали, что он в молодости пошаливал с речными разбойниками на Чурани. Однако с годами остепенился, заматерел, обновил избу и крепко держал хозяйство, заставляя всю свою большую семью работать не разгибая спины. Он и сам просыпался раньше всех, как, например, сегодня. В избушку Евдохи, стоящую на отшибе, он сроду не заглядывал, соседку не замечал по причине полной ее для себя ненадобности, да вот сделал-таки исключение, заинтересовавшись нездешним жеребцом.

– Саврас, ты, что ли? Подай-ка руку, не встать никак.

Евдоха недолюбливала скупого и самодовольного соседа, но сейчас и ему была рада, ей боязно было оставаться одной с чужим конем («Кормить-то чем я его буду?»). Да и с конем ли одним?..

Саврас шагнул к Евдохе и легко поставил ее на ноги.

– Гость, да нежданный, – вымолвила она, отряхиваясь от снега.

– Справный жеребец, – оценил Саврас. – Отощал только. Откуда таков?

– Кабы я знала, – вздохнула Евдоха.

– Пришлый, стало быть? А в корзине чего?

Вместо ответа вновь заплакал ребенок.

– Эвон чего… – протянул удивленно сосед и вынул вдруг из-за голенища широкий нож. Жеребец испуганно повел синим глазом. Сердце Евдохи екнуло. – А ну, Евдоха, попридержи корзинку.

Он нагнулся, оттянул и перерезал под конским брюхом сперва один ремень, затем другой. Корзина оказалась в руках у Евдохи, и она удивилась малой ее тяжести.

– Ну, пошли поглядим, – произнес Саврас, подталкивая Евдоху к избе.

Внутри было по-прежнему темно. Евдоха поставила корзину подле печи, достала лучину и зажгла ее от пламени догорающего сушняка.

– Ну и дух у тебя, – поморщился Саврас и заметил козу с козленком. – Не изба, а хлев. Я с живностью строг, у меня что коза, что овца, что собака, всяк свое место знай! Ты что ж, и жеребца сюда втащишь?

Евдоха лишь вздохнула в ответ и принялась развязывать ремешки, крепко удерживающие крышку корзины.

– И то верно, – сказал с удовлетворением Саврас. – Тебе его и не выкормить, жеребца-то. А я вот что! Я, пожалуй, у себя его подержу, пока хозяин не объявится. Ты как, соседка, согласная?

Евдоха, слушавшая его вполуха, кивнула и открыла ивовую крышку. Она увидела именно то, что и ожидала увидеть. На дне корзины в куче сбившегося тряпья лежал полугодовалый мальчик. Кожа его посинела от холода, губы едва шевелились, и все тело было покрыто кровоподтеками.

Саврас широкой ладонью отодвинул Евдоху и тоже заглянул в корзину.

– Конь, однако, дорогу не шибко выбирал, пока его вез, – ухмыльнулся он. – До вечера не протянет.

Тон его покоробил Евдоху. Немолодая одинокая женщина внезапно почувствовала пронзительную жалость к этому маленькому беззащитному существу. Чьим бы ни был он сыном, боги сделали так, что именно к ней попал он со своей бедой, и никто, кроме нее, не несет сейчас большей ответственности за его жизнь. Она обернулась к Саврасу и сказала почти со злостью:

– А ты в чужой-то избе не хозяйничай. Ишь, коза не по душе ему! Лучше бы не каркал, а воды принес.

Тот удивленно развел руками:

– Да чего ты, соседка? Будет и вода тебе. Моя Лушка живо согреет и принесет. Тебе кадка, мне лошадка.

Он хохотнул собственной шутке и пошел из избы. Евдоха, постояв в нерешительности, спохватилась и выскочила за ним. И вовремя, потому что Саврас, накинув на жеребца петлю из связанных ремней, уже вел его за собой.

– Одеяло-то с овчиной куда повез! – закричала Евдоха, – Али совсем хозяйством оскудел?

Саврас с неудовольствием смахнул полушубок и одеяло в снег:

– Да забирай, глупая. Мне чужого добра не надобно.

«Как же, – подумала Евдоха, возвращаясь к себе. – Только до чужого ты и охоч…»

Вернувшись, она так и застыла, пораженная, посреди избы. Ее старая коза стояла над корзиной, а малыш, прильнув к отвислому соску, с причмокиванием сосал козье молоко. Козленок оживленно бегал вокруг, пытаясь получше рассмотреть своего нового молочного братца. Евдоха не стала отгонять козу и опустилась в задумчивости на лавку. В самом деле, не луковицей же с картохой младенца кормить. Она чувствовала себя такой обессиленной, будто целый день делала тяжелую работу. Пересилив усталость, Евдоха поднялась и принялась налаживать огонь в печи.

Вскоре пришла Саврасова жена Лушка с кадкой горячей воды. Кадку помогла донести еще одна баба, которую жители Дряни прозвали Настыркой. Случись у кого в деревне хворь, или роды, или хлопоты свадебные, она тут же оказывалась рядом, суетилась вместе с хозяевами, настырно навязывалась в помощницы, и отвадить ее было совершенно невозможно. Настырка очень была огорчена, что не первая узнала о происшествии, и теперь старалась показать свою осведомленность в подобного рода делах.

– Ах, бедный ты мой, бедный! Настрадался-то, поди, как! – запричитала она, мельком взглянув на ребенка. Затем отвернулась и затараторила, обращаясь то к Евдохе, то к Лушке: – Знала я одну бабу в Замостье, так пошла она как-то на торг, гребешок там купить али гороху, не помню толком, воротилась, а в собачьей будке-то ребеночек плачет. Что такое, думает? У мужа спросила, тот знать ничего не знат. А глаза-то отводит. Э-е, баба думает, неладно дело. Так и вышло. Муженек-то ейный нагрешил с соседкою-то да и отвадился, а та в отместку и подбросила мужику сыночка. Или, постой, деваха то была? Точно! Деваха была. А он, муженек-то, жене и говорит…

Что сказал в свое оправдание нагрешивший муженек, осталось неизвестным. Малыш в корзине захныкал, и бабы, спохватившись, заторопились и принялись освобождать ребенка от грязных тряпок. Вода в кадке уже вполне остыла. Евдоха сняла с полки пучок сухой крапивы, растерла в ладонях и высыпала в кадку целебную зеленую труху. Затем осторожно взяла мальчика, опустила в теплую воду и начала тихонечко обмывать покрытое синяками и ссадинами тельце. Лушка собрала тряпки и бросила в печь. Курная печь задымила, тяжелый клуб дыма поднялся к бревенчатому потолку.

– Осинового поленца нет ли у тебя? – спросила Настырка. – Для жару бы хорошо.

Евдоха покачала головой.

– А чего это он в ручонке-то держит? – спросила опять Настырка.

Действительно, пальчики левой руки у ребенка были свободны, а правую он крепко сжал в кулачок.

– Ну-ка? – Подошедшая Лушка склонилась над кадкой и попыталась разжать кулачок младенца. – Не получается чего-то.

Настырка тоже попробовала, но и у нее ничего не вышло. Ребенок упирался и в конце концов опять заплакал.

– Ну вы! – прикрикнула на них обеспокоенная Евдоха. – Своих детей увечьте, а моего не троньте!

– Да он сам увечный у тебя, – надулась Настырка.

Лушка, прищурясь, насмешливо произнесла:

– Ишь как заговорила: «моего»! Носила ты его, что ль? У тебя и мужика-то отродясь не бывало.

Евдоха вспыхнула и с трудом удержалась, чтобы не вытолкать вон обеих. Все ж помогли ей, воды согрели, кадку принесли.

– Не к тебе его конь привез, – сказала она тихо. – И не к ней. Раз в моей избе живет, значит, мой и есть.

Лушка, в общем-то не злая баба, уже сожалея, что попрекнула соседку ее одиночеством, сказала примирительно:

– Ну как знаешь. Тебе жить, – и уже собираясь уходить, добавила: – В случае чего кликни.

Вслед за Лушкой выскользнула за дверь и Настырка. Евдоха отрешенно подумала, что та все дворы в деревне сейчас обежит и таких нарассказывает подробностей, какие и во сне не приснятся. А и впрямь, не во сне ли все происходит? Она даже захотела ущипнуть себя, но взглянула на мальчика и забыла о своем намерении. Ребенок, запеленатый в чистые лоскуты, тихо посапывал, щеки его порозовели, губы раздвинулись в доверчивой улыбке. Волна никогда доселе не испытанной нежности накрыла Евдоху, сердце женщины прерывисто забилось. «Если это сон, – подумала она, – пусть я никогда не проснусь».

Малыш спал долго. Он лежал все в той же ивовой корзине, дно которой Евдоха устелила беличьими шкурками. Иного места для малыша она еще не придумала. Евдоха вдруг испугалась, вспомнив Саврасову ухмылку.(«До вечера не протянет».) Она наклонилась над ним. Мальчик заерзал и открыл глаза.

– Да ты мокренький, – догадалась она и начала бережно распеленывать его. Движения ее становились все уверенней, она уже не робела ухаживать за ребенком, повинуясь пробудившемуся в ней женскому чутью. Собрав мокрые лоскуты, она бросила их в корыто и открыла тяжелую крышку большого сундука, оставшегося от матери еще. Тотчас поднялась со своей сенной подстилки коза, подошла к корзине и нависла над ней тощим выменем. Евдоха покосилась на нее и вновь подивилась заботливости животного. («И откуда молоко только взялось у нее?») Малыш посасывал козий сосок, притягивая его к себе левой рукой. Правая по-прежнему была сжата в кулачок.

Порывшись в сундуке, Евдоха вытащила на свет кусок льняного полотна. Подумала, что хороший вышел бы из него сарафан, без особенного, впрочем, сожаления. Она прикинула, что полотна хватит на три-четыре пеленки да еще на рубашечку для маленького останется. На дне сундука обнаружилась дубовая пряничная доска с изображением знака Перуна в виде колеса с шестью спицами. Ее она тоже зачем-то достала, хотя не помышляла ни о каких пряниках.

В избе было тепло. Печь протопилась и не дымила. Евдоха еще не успела нарезать полотна и запеленать малыша, как в избу опять вошла Лушка. Вид у нее был несколько виноватый.

– Саврас за кадкой послал, – пояснила она. – Я уж и так и так отнекивалась: мол, зачем на ночь глядя кадка-то тебе? Евдохе, говорю, может, в ней надобность еще, завтра заберу. А он: неси, и все тут! Ну что ты с ним будешь делать!..

– Забирай, – сказала Евдоха. – Уже нет надобности. Спасибо, соседка.

– Ты не серчай, – оправдывалась Лушка. – Уж он такой упрямый, прямо силов нет…

Она вдруг замолчала и уставилась на ребенка.

– Чего ты? – спросила Евдоха.

Лушка не ответила. В глазах ее мелькнул испуг. Забеспокоилась и Евдоха:

– Да что замолчала-то? Ребенков не видела? У самой-то четверо, поди.

Лушка сглотнула слюну и наконец выговорила:

– А чего это он у тебя такой… такой здоровенький?

Евдоха посмотрела на мальчика. Действительно, на его теле и лице не было больше ни ссадин, ни синяков. Проведя с ним весь день, она и не заметила, как исчезли последствия тряски в закрытой корзине. Лишь посторонний взгляд заставил ее вспомнить, в каком ужасном состоянии ребенок был утром. Она была удивлена не меньше Лушки, но гораздо больше ее обрадована.

– Слава Перуну, – улыбнулась она. – Будет жить мой мальчик. Саврас-то другое сулил…

Лушка ее радости, однако, не разделила и по-прежнему глядела на мальчика с испугом.

– Он не как все, – прошептала она. – Он растет…

Было в самом деле странно представить, что малыш мог уместиться с головой в небольшой корзине. Сейчас он уже не лежал, а сидел в ней, прижав к груди правый кулачок и подняв коленки. Он сосредоточенно молчал и, казалось, внимательно прислушивался к разговору двух женщин.

Ни слова больше не говоря, Лушка схватила пустую кадку и поспешила вон из избы. Евдоха не пыталась ее остановить.

Она взяла дубовую пряничную доску, провела по ней ладонью и произнесла твердым голосом:

– Низко кланяюсь вам, боги. Благодарю тебя, Перун, что даровал мне сына на старости лет. Сохрани его от всех бед и напастей. Пусть отныне будет имя ему – Дар.