Текст книги "Метаморфозы (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Смолк голос моего обвинителя. Глашатай обратился ко мне с предложением начать говорить, если я хочу ответить на обвинительную речь. А я мог лишь плакать, думая не столько об этой речи, сколько о моей совести. Наконец Свыше мне было послано мужество, и я сказал:
- Небезызвестно и мне, как трудно человеку, которого обвиняют в убийстве, стоя перед трупами трёх граждан, убедить такое множество народа в своей невиновности, хоть он и говорил правду или сознавался в содеянном. Но если ваша снисходительность уделит мне немного внимания, я докажу вам, что не по собственной вине я рискую сейчас головой, а негодование, объяснимое и возникшее по случайному поводу, навлекло на меня такую ненависть за преступление, которого не совершал.
И так, когда я несколько позже обычного возвращался с ужина и был пьян - да, это и есть моё преступление, которого я не стану отрицать, - у дверей дома, где я остановился у вашего согражданина Милона, вижу разбойников, которые пытаются войти, сбивая двери с петель, вытаскивая засовы и уже сговариваясь между собой, как прикончить жителей этого дома. Один из них, к тому же и на руку проворный, и самый коренастый, других подзадоривает:
- Эй, ребята, нападём на спящих. Прочь из груди медлительность, вялость! Мечи наголо, и пусть гуляет по дому убийство! Кто лежит объятый сном - да погибнет. Кто посмеет противиться - да будет убит. Целыми уйдём, если в доме никто цел не останется.
При виде таких разбойников, сознавая долг гражданина, да и испытывая страх за своих хозяев и за себя, вооружённый мечом, который был у меня с собой на случай подобного рода опасностей, я решил испугать их и обратить в бегство. Но эти злодеи стали сопротивляться, хоть и видели у меня в руках оружие.
Начинается сражение. Тут главарь и вожак шайки набросился на меня и, схватив руками за волосы и закинув мне голову назад, хочет размозжить её камнем. Пока он кричал, чтобы ему дали камень, я пронзаю его, и он падает. Вскоре и второго, который кусался, уцепившись мне за ноги, приканчиваю ударом между лопаток, да и третьему, что ринулся на меня, пронзаю грудь. Таким образом, восстановив спокойствие, защитив дом своих хозяев и общественную безопасность, я не только считал себя не виноватым, но даже полагал, что заслуживаю похвалы со стороны граждан, тем более что меня никогда не касалась даже тень обвинения в преступлении, и у себя на родине я считался честным человеком, ставя совесть выше выгоды. Не могу себе представить, почему расправа, учинённая мной над разбойниками, теперь навлекает на меня это обвинение, хоть никто и не может доказать, что между нами до этого была вражда или что я был знаком с этими разбойниками. Нет речи также о поживе, страстью к которой могло бы объясняться подобное злодеяние.
Я залился слезами и, простирая руки, упрашиваю то тех, то других во имя милосердия. Мне уже начало казаться, что во всех пробудилось сострадание, что все тронуты видом слёз. Я уже призвал в свидетели всевидящие глаза Солнца и Справедливости и течение моего дела собирался предоставить промыслу Бога, как, приподняв голову, я вижу, что толпа надрывается от хохота, и даже мой хозяин Милон хохочет. Тут я подумал: "Вот она, верность! Вот она, совесть! Я стал ради спасения хозяина убийцей, и мне угрожает смертная казнь, а он не только утешения мне не доставляет своим присутствием, но вдобавок над моей бедой хохочет!"
Через середину театра пробегает молодая женщина, закутанная в чёрные одежды, с малюткой на груди, а за ней старая, в лохмотьях, такая же печальная, в слезах, обе потрясают оливковыми ветвями. Встав по обе стороны ложа, где покоятся прикрытые тела убитых, они поднимают плач, причитая.
- Заклинаем милосердием и общим для всех правом на сострадание! Сжальтесь над позорно зарезанными юношами и нашему вдовству, нашему одиночеству дайте утешение в возмездии. Придите, по крайней мере, на помощь этому малютке, с младенческих лет уже обездоленному, и кровь этого разбойника пусть будет искупительной жертвой вашим законам и устоям общественной нравственности!
После этого старейший судья поднялся и обратился к народу:
- Преступления, заслуживающего серьёзного наказания, даже кто его совершил, отрицать не может. Но нам осталась ещё одна, второстепенная забота - отыскать остальных участников такого злодеяния. Ведь невероятно, чтобы один человек мог справиться с тройкой столь крепких молодых людей. Поэтому придётся вырвать истину пыткой. Слуга, сопровождавший его, скрылся, и обстоятельства так сложились, что только виновный, подвергшись допросу, может указать соучастников своего преступления, дабы с корнем был уничтожен страх перед этой шайкой.
Приносят, по греческому обычаю, огонь, колесо и всякого рода плети. Моё уныние удваивается: и умереть-то в неприкосновенности мне не будет дано. А старуха, та, что всем собравшимся своими слезами душу перевернула, говорит:
- Граждане, прежде чем этого разбойника, моих несчастных деток погубителя, к кресту пригвоздите, разрешите открыть тела убитых, чтобы, видя красоту их и молодость, вы, ещё больше проникшись негодованием, проявили бы беспощадность, которой заслуживает это злодеяние.
Эти слова были встречены рукоплесканьями, и судья приказывает мне открыть тела, покоившиеся на ложе. Так как я долго сопротивляюсь и не соглашаюсь выставлять мертвецов напоказ, чтобы не обновлять этим в памяти вчерашнее событие, за меня, по приказанию суда, берутся ликторы и, в конце концов, оторвав мою руку от бока, заставляют протянуть её к трупам - ей же на погибель. Наконец, побеждённый необходимостью, я покоряюсь и, сняв покрывало, открываю тела. Боги, что - за вид? Что - за чудо? Что - за перемена в моей судьбе? Ведь я уже считал себя собственностью Прозерпины и домочадцем Орка - и вдруг дело принимает другой оборот, и я застываю поражённый. Не могу подыскать подходящих слов, чтобы описать это зрелище, - трупы людей оказались тремя надутыми бурдюками, просечёнными по всем направлениям, с отверстиями, зиявшими на тех местах, куда, насколько я помню вчерашнюю мою битву, я наносил тем разбойникам раны.
Тут уж и те, кто прежде сдерживался, дали волю хохоту. Одни, вне себя от радости, поздравляли друг друга, другие, схватившись руками за живот, старались унять боль в желудке. И, навеселившись, все уходят из театра, оглядываясь на меня. А я как взял в руки то покрывало, так, закоченев, и продолжал стоять. И не раньше восстал я из мёртвых, чем мой хозяин Милон подошёл ко мне и взял меня за руку. Невзирая на моё сопротивление, на слёзы, вновь хлынувшие, на всхлипыванья, он повлёк меня за собой, употребив дружеское насилие, и, выбрав улицы попустыннее, окольным путём довёл меня до своего дома, стараясь разговорами разогнать свою мрачность и успокоить меня, всё ещё дрожавшего. Однако возмущения от обиды, засевшей в моём сердце, ему смягчить не удалось.
В наш дом приходят судьи со своими знаками отличия и пытаются умилостивить меня:
- Нам были известны, господин Луций, твоё высокое положение и древность твоего рода, ибо по всей провинции разносится слава о благородстве вашей семьи. И то, что пришлось тебе перенести и что так огорчает тебя теперь, сделано не для того, чтобы оскорбить тебя. И так, выбрось из головы это огорчение и гони печаль от своей души. Ведь эти игры, которые мы ежегодно справляем в честь бога Смеха, всегда украшаются какой-нибудь выдумкой. Этот бог, благосклонный и к автору, и к исполнителю представления в его честь, везде будет тебе сопутствовать и не допустит, чтобы ты скорбел душой, но твоё лицо постоянно безмятежной прелестью радовать станет. А город за эту услугу присудил тебе высокие почести: ты записан в число его патронов, и постановлено воздвигнуть твоё бронзовое изображение.
На эту речь я ответил:
- Моя благодарность тебе, самый блистательный и несравненный среди городов Фессалии, - равна этим великим почестям, но статуи и изображения советую сохранять для людей более достойных и значительных, чем - я.
После этого ответа я улыбаюсь и, постаравшись принять весёлый вид, прощаюсь с уходящими судьями. Но вбегает слуга и говорит:
- Тебя зовёт твоя родственница Биррена и напоминает, что уже наступает время пира, на который ты вчера обещал прийти.
Испугавшись и с ужасом думая о её доме, я ответил:
- Я охотно исполнил бы желание тётушки, если бы не был связан словом. Мой хозяин Милон заклинал меня божеством - покровителем сегодняшнего дня и заставил дать обещание отобедать сегодня у него. Он и сам никуда не идёт, и мне уходить не разрешает. Так что давайте-ка отложим срок явки на пирушку.
Милон, взяв меня под свою опеку, повёл в бани, приказав принести туда всё необходимое для мытья. Я шёл, прижавшись к нему, чтобы не быть замеченным, избегая всех взглядов и опасаясь смеха встречных, причиной которого был я. От стыда не помню уж, как мылся, как натирался, как обратно домой вернулся - до такой степени я терялся и впадал в столбняк, когда все указывали на меня глазами, кивками и даже руками.
Наконец, проглотив закуску Милона и сославшись на головную боль, которая была вызвана плачем, удаляюсь, чтобы лечь спать, на что получаю разрешение, и, бросившись на кровать, вспоминаю всё, что случилось, пока наконец, уложив спать свою госпожу, не является Фотида, хмурая, с морщинами на лбу. И вот, робко и с трудом произнося слова, начинает:
- Я была причиной твоих неприятностей, - и вытаскивает из-за пазухи ремень и, протягивая его мне, продолжает: - Возьми его и отомсти неверной женщине, больше того - наложи на меня любую, ещё более строгую кару. Но только не думай, что я умышленно причинила тебе эту досаду. Боги да не допустят, чтобы из-за меня тебе хоть чуточку пришлось пострадать! И если что-нибудь будет угрожать тебе, ценой моей крови пусть будешь ты избавлен от опасности! Но то, что я делала, повинуясь чужому приказанию и с иными намереньями, обернулось тебе во вред.
Тогда я, побуждаемый своим прирождённым любопытством и желая обнаружить причину совершавшегося, начинаю:
- Этот ремень, предназначавшийся тобой для бичевания, я скорей изрежу и разорву в клочки, чем прикоснусь им к твоей коже. Но расскажи: что за поступок твой превратность судьбы обратила затем мне на гибель? Клянусь тебе твоей драгоценнейшей для меня головой, я не могу поверить никому и даже тебе, - если бы ты стала это утверждать, - будто ты задумала что бы, то ни было мне во вред. К тому же случайность, даже если она оказалась враждебной, не может невинному замыслу придать вины.
Окончив эту речь, глаза Фотиды, увлажнённые и трепетные, томные от близкого вожделения и готовые уже вот-вот закрыться, я стал осушать поцелуями.
Тут она, приободрившись, сказала:
- Позволь, прошу тебя, сначала замкнуть двери в комнату, чтобы не совершить мне большого преступления, если по болтливости какое-нибудь слово вылетит. - Она задвинула засовы, наложила крюки, затем, вернувшись ко мне и обвив мою шею, начала: - Я боюсь и страшусь открыть секреты этого дома и выдать тайны моей хозяйки. Но я надеюсь, на тебя и на твою образованность и верю, что ты, как человек не только достойный по своему благородному происхождению, не только обладающий возвышенным умом, но и посвящённый во многие таинства, умеешь хранить обет молчания. И так, то, что я доверю глубине твоего сердца, навеки запертым, за оградой береги и за искренность моего признания награди меня крепостью твоего безмолвия, потому что любовь, которую я к тебе испытываю, побуждает меня рассказать тебе то, что мне одной известно. Сейчас узнаешь всё, что делается у нас в доме, сейчас узнаешь тайны моей хозяйки - из-за них-то ей повинуются маны, меняют своё течение светила, покоряются боги, несут рабскую службу стихии. Но она никогда не прибегает к этому искусству с большим рвением, чем заглядевшись на хорошенького юношу, что с ней случается часто.
Вот и теперь она влюблена в молодого беотийца, юношу замечательной красоты, и с жаром пускает в ход всю силу своего искусства, все ухищрения. Я вечером слышала, как она солнцу грозила ввергнуть его в облачный мрак и вечную темноту за то, что солнце, по её мнению, недостаточно быстро спустилось с неба и не поспешило уступить место ночи для исполнения магических обрядов. Вчера, возвращаясь из бани, она увидела, что этот юноша сидит в цирюльне, и велела мне унести его волосы, которые после стрижки валялись на полу. Пока я старалась украдкой подобрать их, меня поймал цирюльник, а так как о нас и без того ходит дурная слава, будто мы занимаемся чародейством, то, схватив меня, он закричал:
- Ты бросишь когда-нибудь, дрянь ты эдакая, волосы порядочных молодых людей таскать! Если не перестанешь делать эти пакости, я отправлю тебя к властям!
Запустив мне за пазуху руку и пошарив там, он вытаскивает волосы, спрятанные у меня между грудей. Огорчённая этим и зная нрав своей госпожи, которая при подобного рода неудачах расстраивается и бьёт меня, я подумывала о бегстве, но мысль о тебе заставила меня оставить это намерение.
Но когда я возвращалась, раздумывая, как бы мне прийти домой не с пустыми руками, замечаю, что какой-то человек стрижёт шерсть на козьих мехах. Видя, что он завязал их, надул и уже развешивает, я уношу с собой изрядное количество рыжеватой козьей шерсти, которая валялась на земле и цветом напоминала волосы того беотийца. Скрыв правду, передаю свою находку госпоже. И так, с наступлением ночи, перед тем как тебе вернуться с ужина, Памфила, вне себя от нетерпения, поднимается на плоскую драночную крышу, которая по ту сторону здания ничем не защищена от ветров и открыта на восток и на остальные стороны света. Это местечко, удобное для её магических занятий, Памфила облюбовала и посещает тайком. Прежде всего, она готовит в заведённом порядке все принадлежности своего дела: ароматы, таблички с непонятными надписями и уцелевшие обломки погибших кораблей, разложенные в большом количестве части оплаканных и даже погребённых покойников. Там - ноздри и пальцы, там - гвозди от крестов с приставшим мясом, в другом месте - кровь, собранная после убийства, и пробитые черепа, вырванные из пасти зверей.
Тут произнеся заклинания над ещё трепещущими внутренностями, она возливает то ключевую воду, то коровье молоко, то горный мёд, возливает и медовое вино. Затем эти волосы, сплетя их между собой и завязав узлами, она кладёт вместе со множеством ароматов на угли, чтобы сжечь. Тотчас же, тела тех, чьи волосы трепеща дымились, обретают на время душу, и чувствуют, и слышат, и двигаются, и, привлечённые запахом своих палёных останков, приходят сюда, и, вместо того беотийского юноши, желая войти, ломятся в двери. Вдруг являешься ты, полный винных паров, сбитый с толку ночным мраком, и, вооружённый наподобие бесноватого Аякса, обнажаешь свой меч. Да только Аякс, напав на скот, перерезал целое стадо, а ты куда храбрее – ведь под твоими ударами испустили дух три надутых козьих бурдюка, так что у меня в объятьях находится сразивший врагов без единой капли крови бурдюкоубийца.
Речь Фотиды развеселила меня, и я сказал:
- Так, значит, и я могу это первое проявление доблести, покрывшее меня славой, считать за один из двенадцати подвигов Геркулеса, сравнивая с трёхтелым Герионом или трёхглавым Герионом или с трёхглавым Цербером такое же число погубленных бурдюков! Но чтобы я простил тебе твой проступок, навлёкший на меня столько неприятностей, исполни моё желание и покажи мне, как твоя хозяйка занимается этой наукой. Я хочу увидеть, как она призывает богов, как, по крайней мере, приготовления делает - до всего, что касается магии, я - охотник. Впрочем, ты мне кажешься в этих делах опытным человеком. Знаю это и чувствую, ведь прежде я презирал женские объятья, а ты меня этими глазками, щёчками, кудрями, поцелуйчиками и грудками забрала в неволю, и держишь в рабстве, хоть и желанном. Я уже к домашнему очагу не стремлюсь, и к отъезду не делаю приготовлений, и такой вот ночи ни на что не променяю.
- Как я бы хотела, Луций, сделать для тебя то, чего ты желаешь, но, не говоря уже о подозрительном её характере, такого рода вещами занимается она в уединении, недоступная ничьим взорам. Но мне твоя просьба - дороже собственной безопасности, и при первом же удобном случае я постараюсь исполнить её. Однако, ты должен хранить молчание об этом деле.
Пока мы так щебетали, у обоих проснулось желание. Сбросив одежды, раздевшись догола, мы предались неистовствам. Когда я уже утомился, Фотида наградила меня отроческой надбавкой. Наши глаза от бдения сделались томными, и напавшее забытьё продержало нас до белого дня.
Немного мы провели ночей в таком же роде, как в один прекрасный день прибегает ко мне Фотида и докладывает, что её госпожа, которой чары до сих пор не оказали помощи в её любовных делах, сегодня ночью будет обращаться в птицу и в таком виде полетит к своему желанному. И так, мне надлежит приготовиться к наблюдению за столь редким делом. И вот около первой стражи ночи она на цыпочках ведёт меня к тому чердаку и велит смотреть через щелку в двери. А происходило всё так. Памфила сбрасывает с себя одежды и, открыв шкатулку, достаёт оттуда множество ящичков, снимает крышку с одного из них и, набрав из него мази, сначала растирает её между ладонями, потом смазывает себе тело от кончиков ногтей до макушки, долгое время шепчется со своей лампой и начинает дрожать всеми членами. И пока они слегка содрогаются, их покрывает пушок, вырастают и перья, нос загибается и твердеет, появляются когти. Памфила обращается в сову. Испустив крик, вот она уже пробует свои силы, подпрыгивая над землёй, а вскоре, поднявшись вверх, распустив крылья, улетает.
Но она-то силой своего магического искусства, по собственному желанию переменила свой образ, а я, окаменев от удивления перед только что происшедшим, казался себе кем угодно, но не Луцием. Почти лишившись чувств, ошеломлённый до потери рассудка, грезя наяву, я долго протирал глаза, стараясь убедиться, что не сплю. Наконец, придя в себя и вернувшись к действительности, схватываю руку Фотиды и, поднося её к глазам, говорю:
- Не откажи, умоляю тебя, пока случай нам благоприятствует, дать мне доказательство твоего расположения, и удели мне капельку этой мази. Заклинаю тебя твоими грудками, медовенькая, этим благодеянием навеки рабом своим меня сделай и так устрой, чтобы я стал при тебе, моей Венере, крылатым Купидоном!
- Скажите, пожалуйста, какой хитрец у меня любовничек, хочет, чтобы я себе ноги топором рубила! И так-то я тебя, беззащитного, с трудом оберегаю от фессалийских девок, а тут станешь птицей, где я найду тебя? Поминай, как звали!
– Да спасут меня небожители от такого преступления, чтобы я, будь я орлом и облетай всё небо, как вестник или оруженосец Юпитера, всё-таки не прилетел сразу же обратно в своё гнёздышко, удостоившись таких почестей. Клянусь этим завиточком твоих локонов, которым ты мою душу опутала, что нет никого на свете, кого бы я предпочёл Фотиде. Вот ещё что сейчас мне пришло в голову: как только от этой мази я обращусь в подобную птицу, придётся мне держаться подальше от домов. Что за радость матронам от такого красивого, такого весёлого любовника, как сова? Разве не видим мы, как этих ночных птиц, если они залетят в чей-нибудь дом, ловят и пригвождают к дверям, чтобы несчастье, которым грозит семье их полёт, они искупали своими мученьями. Но вот о чём я позабыл спросить: что надо произнести или сделать, чтобы, сбросив это оперение, я снова мог сделаться собой, Луцием?
- Насчёт этого не беспокойся, мне госпожа показала все средства, которые способны каждое из таких животных снова обратить в человеческий вид. Не думай, что она сделала это из какого-нибудь расположения ко мне, нет, - для того только, чтобы, когда она возвращается домой, я могла оказывать ей помощь. В конце концов, смотри, какими травками достигается такая вещь: кладут в ключевую воду немного укропа с лавровыми листьями и дают для омовения и для питья.
Повторив это наставление много раз, она бросилась в комнату и вынула из шкатулки ящичек. Схватив его и облобызав, я сначала умолял его даровать мне полёты, а потом сбросил с себя одежды и, запустив руку, набрал мази и натёр ей члены своего тела. И, уже помахивая то одной, то другой рукой, я старался подражать движениям птицы, но ни пушка, ни пёрышка, только мои волосы утолщаются до шерсти, моя кожа грубеет до шкуры, да на моих конечностях пальцы, потеряв разделение, соединяются в копыто, да из конца хребта вырастает хвост. Уже лицо - огромно, рот растягивается, и ноздри расширяются, и губы висят, к тому же и уши увеличиваются и покрываются шерстью. И ничего утешительного в моём превращении я не видел, если не считать того, что моё мужское естество увеличилось, хоть я и был лишён возможности обладать Фотидой.
И пока я осматриваю части моего тела и вижу себя ослом, хочется мне пожаловаться на поступок Фотиды, но, уже лишённый человеческих движений, как и голоса, я, свесив нижнюю губу и искоса посматривая глазами, всё ещё по-человечески увлажнёнными, молча, взываю к ней. А та, как только увидела меня в таком образе, ударила себя по щекам и воскликнула:
- Я погибла! Моё волнение и торопливость обманули меня, ввело в заблуждение и сходство коробочек. Хорошо ещё, что средство против такого превращения легко раздобыть. Ведь стоит пожевать тебе розы - и сбросишь ты вид осла, и снова обратишься в Луция. Почему я с вечера, по своему обыкновению, не припасла для нас веночков, - тебе бы и одной ночи не пришлось ждать! Но чуть начнёт светать - тут же будет тебе лекарство.
Так она горевала, я же, хоть и сделался ослом и из Луция обратился во вьючное животное, тем не менее, сохранял человеческое соображение. И так, я раздумывал, не следует ли мне забить копытами и закусать до смерти эту женщину. Но от этого замысла меня удержало более здравое рассуждение: ведь, покарав Фотиду смертью, я тем лишил бы себя надежды на помощь. И вот встряхиваю я понуренной головой и, молча перенося своё унижение, покорствуя моей беде, отправляюсь к своему коню в конюшню, где нахожу осла, принадлежащего Милону, моему хозяину. И я полагал, что если существуют между бессловесными животными тайные и природные обязательства чести, то мой конь, узнав меня и пожалев, должен будет оказать мне гостеприимство и принять как знатного чужестранца. Но мой носитель вместе с ослом сдвигают морды, сговариваясь погубить меня, и в страхе за свой корм, едва только видят, что я приближаюсь к яслям, прижав уши, принимаются лягать меня. И я был отогнан от ячменя, который вчера собственными руками насыпал этому благодарнейшему из слуг.
Так-то встреченный и отвергнутый, я остался в одиночестве и отошёл в угол конюшни. Пока я размышляю о наглости моих товарищей и придумываю, как на следующий день, превратившись с помощью роз снова в Луция, отомщу своему коню, вдруг вижу на среднем столбе, который поддерживал балкон конюшни, почти на середине, изображение богини Эпоны, поставленное в нише и украшенное гирляндами из роз. Увидев средство к спасению, окрылённый надеждой, я опёрся, как только мог, вытянутыми передними ногами, встал на задние и, задрав голову, выпятив губы, старался добраться до гирлянд. Но мой слуга, которому поручен был уход за лошадью, заметив мою затею, вскочил возмущённый.
- Долго ещё мы будем терпеть эту клячу? Только что корм у скота отнимал, а теперь уже за изображение богов принялся. Я тебя, святотатец, так отделаю, что захромаешь у меня, калекой станешь!
И принялся искать, чем бы меня отколотить. Под руку ему попалась связка поленьев, лежавшая здесь: выбрав дубину покрупнее, покрытую листьями, он до тех пор лупил меня, пока снаружи не поднялся шум, в двери начали стучаться, по соседству раздался крик: "Разбойники!" – и он убежал.
Шайка разбойников, выломав ворота, всё собой наполняет, всё помещение окружено вооружёнными людьми, и прибегающие с разных сторон на помощь везде наталкиваются на врага. У всех в руках мечи и факела. Оружие и пламя сверкают. Тут кладовую, на запоры закрытую и замкнутую, устроенную в середине дома и наполненную сокровищами Милона, взламывают ударами топоров. Ворвавшись в неё с разных сторон, они вытаскивают всё добро и, завязав узлы, делят между собой поклажу, но её количество превышает число носильщиков. Тут, доведённые до крайности обилием богатства, они выводят из конюшни нас, двух ослов и моего коня, навьючивают на нас узлов потяжелее и палками гонят нас из дома. И, оставив одного из своих товарищей, чтобы он сообщил им о расследовании этого преступления, они, осыпая нас ударами, гонят в горы.
Я был скорее мёртв, чем жив, от тяжести такой поклажи, от крутизны горы и продолжительности пути. Тут мне хоть и поздно, да зато всерьёз пришло в голову обратиться к помощи гражданских властей и, воспользовавшись именем императора, освободиться от стольких невзгод. Наконец, когда мы шли уже при свете солнца через какое-то село, где по случаю базарного дня было большое скопление народа, я в гуще толпы на языке греков попытался воззвать к имени Цезаря, но возгласил только "о", а остальных букв из имени Цезаря не мог произнести. Разбойникам пришёлся не по душе мой крик, и они так отделали мою шкуру, что она больше не годилась даже на решето. Тем не менее, Юпитер послал мне спасение. Пока мы проезжали мимо, во множестве встречавшихся домишек и поместий я заметил садик, где между других растений цвели розы, влажные от росы. Разинув рот и окрылённый надеждой на избавление, я подошёл поближе и уже тянусь к ним губами, как вдруг меня остановила более здравая мысль: если я сейчас из осла превращусь в Луция, моя гибель от рук разбойников - неизбежна. Так как они или заподозрят во мне колдуна, или обвинят в намерении донести на них. И так, я пока воздержался от роз и, смиряясь с настоящим положением вещей, пощипал, как подобало ослу, травки.
ГЛАВ А ЧЕТВЁ РТАЯ
Время приближалось к полудню, и солнце пекло уже неистово, когда мы завернули в деревне к старым людям, водившим с разбойниками знакомство и дружбу. Хоть и был я ослом, мне это сделалось ясным из того, как их встретили, из разговоров и лобзаний. И, сняв с моей спины поклажу, они подарили им её и перешёптыванием, по-видимому, объяснили, что это - их часть в добыче. Вскоре нас освободили от мешков и отпустили пастись на луг. Делить пастбище с ослом или моей лошадью мне не представлялось привлекательным, не привыкшему ещё к тому же завтракать травой. Но, погибая от голода, я отправляюсь в замеченный мной за хлевом огородик, там досыта набиваю желудок овощами и, призвав на помощь богов, начинаю осматриваться и оглядываться по сторонам, не увижу ли где-нибудь в саду куста роз. Уединённость места внушила мне уверенность, что в одиночестве, скрытый кустарником, приняв лекарство, из согбенного положения четвероногого животного, никем не наблюдаемый, я восстану, выпрямившись, человеком.
И так, пока я плавал в море этих соображений, вижу поодаль долинку с рощей, где среди растений и зелени выделялся алый цвет роз. Я уже считал в своём, ещё не совсем озверевшем, сердце, что Венере и Грациям - посвящена эта чаща, под тенью которой сияет блеск праздничного цветка. Тут, воззвав к Удаче, я пускаюсь галопом, так что почувствовал себя скакуном. Но эта попытка не смогла переспорить мою судьбу. Приблизившись уже к месту, не нахожу роз, от росы и нектара влажных, колючими кустами порождаемых, да и никакой долинки, а вижу край берега реки, поросшего деревьями. Эти деревья, покрытые листьями вроде лавров, украшены будто душистыми цветами, удлинёнными чашечками алого цвета, лишёнными запаха, которые крестьяне называют лавровыми розами и вкушение которых смертельно для животного.
Измученный такой неудачей, отказавшись от надежды на спасение, я потянулся отведать этих роз. Но пока я не спеша готовлюсь сорвать их, юноша, как мне казалось, огородник, чьи овощи я все уничтожил, узнав о такой потраве, прибежал с палкой и, набросившись на меня, начал дубасить так, что, наверное, заколотил бы до смерти, если бы я не оказал себе помощи. Задрав круп вверх, я стал лягать его задними ногами, и, когда тот, избитый, повалился на косогор, я спасся бегством. Но тут женщина, по-видимому, его жена, едва завидела сверху, что он повержен на землю и еле жив, бросилась к нему с причитаньями, очевидно желая возбудить к себе сострадание, чтобы погубить меня. Все жители деревни, встревоженные её воплями, сзывают собак и науськивают их, чтобы те, разъярившись, бросились на меня и разорвали в клочья. Теперь уж я был уверен, что смерть - недалека, когда увидел выпущенных на меня псов, таких огромных и в таком количестве, что с ними можно было бы на медведей и львов выходить. Ввиду таких обстоятельств я, отбросив мысль о бегстве, рысью возвращаюсь в конюшню, куда нас поставили. Тут они, с трудом удерживая собак, поймали меня и, привязав ремнём к кольцу, избили бы до смерти, если бы мой желудок, сузившийся от болезненных ударов, переполненный овощами и страдающий истечением, не выпустил струёй навоза и не отогнал их от моих уже пострадавших лопаток. Одних - обрызгав отвратительной жидкостью, других - обдав запахом гнили.
Немного погодя, когда солнце после полудня уже стало склоняться к закату, разбойники, навьючив на нас, особенно на меня, ещё более тяжёлую поклажу, выводят нас из конюшни. Когда была уже пройдена добрая часть пути и, утомлённый продолжительностью перехода, изнемогая под тяжестью груза, усталый от палочных ударов, сбив себе копыта, хромая, шатаясь, я дошёл до речки, как мне пришла в голову мысль воспользоваться случаем, подогнуть колени и опуститься на землю с намерением не вставать и не идти дальше, несмотря на удары. Более того, я даже готов был умереть не только под палками, но и под ударами ножа. Полуживой и слабый, я, конечно, получу отставку как инвалид, и разбойники, отчасти чтобы не задерживаться, отчасти чтобы ускорить своё бегство, переложат поклажу с моей спины на двух других вьючников, а меня, в виде наказания, оставят в добычу волкам и коршунам.
Но моему плану противостала судьба. Другой осёл, угадав и предвосхитив мою мысль, рухнул наземь и остался лежать как мёртвый, так что чем его ни толкали, палками, погонялками, как ни таскали за хвост, за уши, за ноги, поднять его не могли. Тогда, они поговорили между собой, что не стоит, возясь с мёртвым, точно окаменелым, ослом, терять время, распределяют мешки его между мной и лошадью, а его, надрезав ему поджилки мечом и стащив с дороги, с обрыва в долину, ещё не потерявшего дыхания, низвергают. Пораздумав над участью моего товарища, я решил, отбросив хитрости и обманы, служить хозяевам, как добронравный осёл. Тем более что из их разговоров между собой я понял, что скоро будет нам стоянка и пути конец, так как там находится их местопребывание. Миновав подъём, мы прибыли, наконец, к месту назначения. Там сняли с нас поклажу и спрятали внутрь пещеры, я же, освобождённый от тяжести, принялся кататься по пыли, чтобы отдохнуть от усталости.
