Текст книги "Метаморфозы (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Так Биррена со мной беседовала.
А я, полный любопытства, лишь услышал слова "магическое искусство", как всей душой стал стремиться отдать себя ей под начало, готовый броситься в бездну. Я вырываюсь из рук Биррены и, сказав:
- Прости! - лечу к дому Милона.
Ускоряя шаги:
- Действуй, Луций, - говорю себе, - не зевай и держись! Вот тебе случай, теперь можешь насытиться чудесными сказками! Отбрось страхи, смело и берись за дело, но от объятий твоей хозяйки воздержись и считай священным ложе Милона! Однако надо постараться насчёт служанки Фотиды. Она ведь и лицом - привлекательна, и нравом - резва, и на язык - остра. Вчера вечером, когда ты падал от сна, как она проводила тебя в спальню, уложила на постель, укрыла, поцеловала тебя в лоб и, своим видом показав, с какой неохотой уходит, удалилась, оборачиваясь и оглядываясь! Что же, будь что будет, попытаю счастья с Фотидой!
Так рассуждая, я достиг дверей Милона, голосуя за своё предложение. Но не нахожу дома ни Милона, ни его жены, только Фотиду. Она готовила хозяевам колбасу, набивая её мелко накрошенной начинкой, и мясо кусочками. Даже издали я слышу носом запах этого кушанья. Она, одетая в полотняную тунику, под груди красным поясом опоясанная, размешивала стряпню в горшке, круговое движение сопровождая вздрагиваниями. Всем членам передавалось плавное движение, бёдра трепетали, спина сотрясалась и волновалась. Поражённый этим зрелищем, я остолбенел и стою, удивляясь. Восстали и мои члены, пребывавшие прежде в покое. Наконец обращаюсь к ней:
- Как прекрасно, как мило, Фотида, трясёшь ты этой кастрюлькой и ягодицами! Какой медвяный соус готовишь! Счастлив и трижды блажен, кому ты позволишь хоть пальцем прикоснуться к нему?
Тогда девушка сказала:
- Уходи, бедняжка, подальше от моего огня! Ведь если моя искра тебя зажжёт, сгоришь дотла. Тогда, кроме меня, никто твоего огня не угасит, я ведь не только кастрюли, но и ложе трясти умею!
Она посмотрела на меня и рассмеялась. Но я ушёл не раньше, чем осмотрев её. Впрочем, что говорить об остальном, когда интересовали меня лицо и волосы: на них я смотрел сначала при людях, потом у себя в комнате наслаждался ими. Причина моего предпочтения ясна и понятна, ведь они открыты и первыми предстают нашим взорам. И чем для остального тела служат узором одежды, тем же для лица волосы - его природным украшением. Многие женщины, чтобы доказать прелесть своего сложения, всю одежду сбрасывают или платье приподнимают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золотому блеску одежды. Но если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рождённая, волнами воспитанная, пусть будет Венерой, хором, граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, своим поясом опоясанной, благоухающей киннамоном, источающей бальзам, - если плешива будет, даже Своему Вулкану понравиться не сможет.
Что же скажешь, когда у волос приятный цвет, и блестящая гладкость сияет, и под лучами солнца они испускают сверкание или отблеск и меняют свой вид: то пламенея златом, погружаются в медвяную тень, то вороньей чернотой соперничают с тёмно-синим оперением голубиных горлышек? Что скажешь, когда, аравийскими смолами умащённые, зубьями гребня разделённые на пряди и собранные назад, они привлекают взоры любовника, отражая его изображение наподобие зеркала, но милее? Что скажешь, когда, заплетённые во множество кос, они громоздятся на макушке или, волной откинутые, спадают по спине? Причёска имеет такое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями платье женщина ни оделась, чем бы ни разукрасилась, если она не привела в порядок волосы, убранной назваться не может.
Но Фотиде беспорядок волос придавал прелесть, так как её локоны, распущенные и свисающие с затылка, рассыпались вдоль шеи и, завиваясь, лежали на обшивке туники. На концах они были собраны, а на макушке стянуты узлом.
Дальше я не смог выдержать такой муки вожделения: приникнув к ней в том месте, откуда у неё волосы были зачёсаны на макушку, запечатлел поцелуй. Тут она, отстранившись, обернулась ко мне и, взглянув на меня, сказала:
- Эй ты, школьник! За кисло-сладкую закуску хватаешься. Смотри, как бы, объевшись мёдом, желчной горечи не нажить!
- Что - за беда, моя радость, когда я до того дошёл, что за твой поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом огне!
И, ещё крепче обняв её, принялся целовать. И вот она уже соревнуется со мной в страсти и равную степень любви по-братски разделяет. Вот уже, судя по дыханию полуоткрытого рта, по ответным ударам языка, упоённая вожделением, готова уже уступить ему.
- Погибаю, и погиб уже, если ты не сжалишься надо мной.
На это она, поцеловав меня, сказала:
- Успокойся. Меня взаимное желание сделало твоей, и наши утехи откладываются ненадолго. Чуть стемнеет, я приду к тебе в спальню. Теперь уходи и соберись с силами, ведь я всю ночь буду с тобой бороться.
Мы ещё долго обменивались такими словами и, наконец, разошлись. Только наступил полдень, как Биррена прислала мне в гостинец свинку, пяток курочек и кувшин старого вина. Я кликнул Фотиду и сказал:
- Вот и Либер прибыл, оруженосец и побудитель Венеры. Сегодня же высосем это вино, чтобы оно заставило исчезнуть немощь и придало силу страсти. Ведь на корабле Венеры только такие припасы требуются, чтобы на всю ночь в лампе достаточно было масла, в чаше - вина.
Остаток дня посвящён был бане и ужину. По приглашению Милона я разделил с ним трапезу и старался, памятуя наставления Биррены, как можно реже попадаться на глаза его супруге, отвращая взгляд от её лица. Но, наблюдая за прислуживающей Фотидой, я приободрился, как Памфила, взглянув на зажжённую лампу, сказала:
- Какой ливень будет завтра!
И на вопрос мужа, откуда это ей известно, сказала, что ей предсказала лампа.
Милон, расхохотавшись, сказал:
- Мы держим в этой лампе Сивиллу, что с высоты своей подставки наблюдает за небесными делами и за солнцем.
Тут я вступил в разговор и заявил:
- Это только первые шаги в подобного рода прорицаниях, и нет ничего удивительного, что этот огонёчек, хоть и скромен, и человеческими руками зажжён, помнит всё же о том небесном огне, как о своём родителе. Ясновидец, он знает, и нам возвещает, что собирается свершить этот огонь. Да вот и теперь у нас в Коринфе гостит проездом халдей, который своими ответами весь город сводит с ума и зарабатывает деньги, открывая кому угодно тайну судьбы: в какой день заключать браки, в какой закладывать постройки, какой для торговых сделок - сподручнее, какой для путешествия посуху - удобнее, какой для плаванья - благоприятнее. Вот и мне, когда я задал ему вопрос, чем окончится моё путешествие, он насказал, что меня ожидает и слава, и приключения, которые и в книги попадут.
Ухмыльнувшись, Милон сказал:
- А каков с виду - тот халдей и как его звать?
- Длинный и черноватенький. Имя его - Диофан.
- Он! Никто, как он! Он и у нас многим предсказывал за немалые деньги и, больше того, добившись уже отличных доходов, впал, несчастный, в ничтожество. В один прекрасный день, когда народ кольцом обступал его, и он давал предсказания вокруг стоявшим, подошёл к нему купец Кердон, желая узнать день, благоприятный для отплытия. Тот ему уже день указал, уже кошелёк появился на сцену, уже денежки высыпали, уже отсчитали сотню динариев - условленную плату за предсказание, как сзади протискивается молодой человек знатного рода, хватает его за полу, а когда тот обернулся, обнимает и целует. А халдей, ответив на его поцелуй, усадил рядом с собой и, ошеломлённый неожиданностью встречи, забыв о деле, которым был занят в тот момент, сказал ему:
– Когда же ты прибыл сюда, долгожданный?
А тот ответил:
– С наступлением вечера. А теперь расскажи-ка ты, братец, как ты держал путь морем и сушей с тех пор, как отплыл с острова Эвбеи?
На это Диофан сказал:
- Нашим врагам и неприятелям пожелал бы я такого странствия! Ведь наш корабль, на котором мы плыли, потрёпанный вихрями и бурями, потерял оба кормила, был прибит к противоположному берегу и, натолкнувшись на скалу, пошёл ко дну, так что мы, потеряв всё, едва выплыли. Что удалось нам сберечь, всё попало в руки разбойников, а мой единственный брат, Аригнот, вздумавший противостоять их наглости, на глазах у меня был зарезан.
Пока он вёл рассказ, купец Кердон, забрав свои деньги, предназначавшиеся в уплату за предсказание, убежал. И лишь тогда Диофан, опомнившись, понял, какой он дал промах, когда увидел, что мы, кругом стоявшие, разразились хохотом.
- Но, конечно, тебе, Луций, одному из всех этот халдей сказал правду. Да будешь ты счастлив, и твой путь да будет благополучен!
Пока Милон разглагольствовал, я томился и злился, что из-за болтовни, по моей вине затянувшейся, я лишусь доброй части вечера и лучших его плодов. Наконец, отложив в сторону робость, я сказал Милону:
- Предоставим Диофана его судьбе, и пусть он дерёт с людей шкуру, где ему - угодно, на море или на суше. Я же до сих пор ещё не оправился от вчерашней усталости, так что разреши мне пораньше лечь спать.
Сказано - сделано, я добираюсь до своей комнаты и нахожу там всё приготовленным для пирушки. И слугам были постланы постели как можно дальше от дверей, для того, я полагаю, чтобы удалить на ночь свидетелей нашей возни, и к моей кровати был пододвинут столик, уставленный остатками от ужина, и большие чаши, уже наполовину наполненные вином, только ждали, чтобы в них долили воды, и рядом бутылка с отверстием, прорубленным пошире, чтобы удобнее было зачерпывать.
Не успел я лечь, как и Фотида, отведя хозяйку на покой, приближается, неся в подоле ворох роз и розовых гирлянд. Расцеловав меня, опутав веночками и осыпав цветами, она схватила чашу и, подлив туда тёплой воды, протянула мне, чтобы я пил, но раньше, чем я осушил её, взяла и, потягивая губками, не сводя с меня глаз, докончила. За первым бокалом последовал другой, третий, и чаша то и дело переходила из рук в руки: тут я, вином разгорячённый, чувствуя беспокойство, весь во власти желания, приоткрыл одежду и, показывая Фотиде, с каким нетерпением жажду любви, сказал:
- Сжалься, приди мне на помощь! Ведь ты видишь, что, готовый уже к войне, которую ты мне объявила, едва я получил удар стрелы в грудь от Купидона, как тоже натянул свой лук и теперь боюсь, как бы от напряжения не лопнула тетива. Но если ты хочешь угодить мне - распусти косы и подари мне свои объятья под покровом струящихся волной волос.
Убрав посуду, сняв с себя одежды, распустив волосы, она преобразилась для наслаждения и, приложив к выбритому женскому месту ручку, сказала:
- На бой, на сильный бой! Я ведь тебе не уступлю и спины не покажу. Если ты муж, с фронта атакуй и нападай с жаром и, нанося удары, будь готов к смерти. Сегодняшняя битва ведётся без пощады! - И она поднимается на кровать и опускается надо мной на корточки. Часто приседая и волнуя свою спину сладострастными движениями, она досыта накормила меня плодами Венеры. Наконец, утомившись телом и обессилев, мы упали в объятья друг другу, запыхавшиеся и изнурённые.
Мы провели ночь до рассвета в схватках, время от времени прогоняя чашами утомление, возбуждая вожделение и снова предаваясь сладострастью. По примеру этой ночи мы прибавили к ней других подобных немалое количество.
Случилось как-то, что Биррена попросила меня прийти к ней на ужин; я отказывался, но мои отговорки не были уважены. Пришлось обратиться к Фотиде и спросить у неё совета. Хоть ей и трудно было переносить, чтобы я хоть на шаг от неё удалился, тем не менее, она соблаговолила объявить краткое перемирие в военных действиях любви. Но сказала мне:
- Послушай, постарайся пораньше уйти с ужина. Есть у нас шайка из знатнейших молодых людей, которая нарушает общественное спокойствие; то и дело посреди улицы находят трупы убитых, а войска наместника - далеко и не могут очистить город от такой заразы. Судьба наделила тебя своими дарами, а как с человеком дорожным, церемониться с тобой не станут, как раз и попадёшь в ловушку.
- Отбрось тревогу, ведь, кроме того что наши утехи мне дороже чужих ужинов, я и этот твой страх успокою, вернувшись пораньше. Да я и пойду не без провожатых. Опоясавшись мечом, понесу залог своей безопасности.
Приготовившись, таким образом, отправляюсь на ужин.
Здесь застаю множество приглашённых - цвет города. Столы блестят туей и слоновой костью, ложа покрыты золотыми тканями, большие чаши, разнообразные в своей красоте, но все драгоценные. Здесь стекло, искусно гранённое, там хрусталь, в одном месте серебро, в другом золото и янтарь, дивно выдолбленный, и драгоценные камни, приспособленные для питья, и даже то, чего быть не может, – всё здесь было. Разрезальщики, роскошно одетые, подносят полные до краёв блюда, завитые мальчики в красивых туниках подают старые вина в бокалах, украшенных самоцветами. Вот уже принесли светильники, беседа оживилась, уже и смех раздаётся, и вольные словечки, и шутки.
Тут обращается ко мне Биррена:
- Хорошо ли живётся тебе в наших местах? Насколько я знаю, своими храмами, банями и другими постройками мы далеко превосходим все города. К тому же у нас нет недостатка ни в чём. Кто бы ни приехал к нам, праздный ли человек или деловой, всякий найдёт, что ему - нужно, не хуже, чем в Риме. Скромный же гость обретёт сельский покой, все удовольствия и удобства провинции нашли себе у нас место.
На это я сказал:
- Ты говоришь правильно. Ни в какой другой стране я не чувствовал себя так, как здесь. Но я опасаюсь козней магической науки, которых невозможно избежать. Говорят, что даже в могилах покойники не могут оставаться неприкосновенными, и из костров, из склепов добываются остатки и клочки трупов на гибель живущим. И чародейки в минуты погребальных обрядов успевают предвосхитить новые похороны.
Вступил в разговор кто-то из присутствующих:
- Да тут и живым людям спуска не дают. Есть у нас человек, с которым случилась подобная история, - так ему лицо изуродовали, что и не узнать.
Тут общество разразилось хохотом, причём взоры всех обратились к гостю, возлежавшему в углу. Когда тот, смущённый вниманием окружающих, хотел, проворчав что-то, подняться, Биррена сказала ему:
- Ну, полно, Телефрон, останься и, будь любезен, расскажи ещё раз свою историю, чтобы и мой сынок, Луций, мог насладиться прелестью твоей речи!
А он в ответ:
- Ты-то, госпожа, как всегда, проявляешь свою доброту. Но есть некоторые люди, наглость которых невозможно переносить!
Так он был возмущён. Но настойчивость Биррены, которая, заклиная его своей жизнью, заставляла рассказывать против воли, достигла своей цели.
Тогда, образовав из покрывал возвышение, приподнявшись на ложе и опершись на локоть, Телефрон простирает правую руку и, пригнув мизинец и безымянный палец, два других, вытянув вперёд, а большой опустив, начинает:
- Будучи ещё несовершеннолетним, я отправился из Милета на Олимпийские игры, и так как мне хотелось побывать и в этой части провинции, в ваших краях, то, проехав через всю Фракию, я прибыл в Лариссу. Мои дорожные средства истощились, и я бродил по городу, стараясь придумать, как бы помочь своей бедности. Вдруг вижу посреди площади высокого старика. Он стоял на камне и предлагал тем, кто желал бы наняться караульщиком к покойникам, условиться с ним о цене. Тогда я обращаюсь к прохожему и спрашиваю:
- Что я слышу? Разве здесь покойники имеют обыкновение убегать?
- Помолчи, - сказал тот, - ты ещё - слишком молод и человек - приезжий и плохо себе представляешь, что находишься в Фессалии, где колдуньи нередко отгрызают у покойников части лица - это им для магических действий нужно.
- А в чём состоит обязанность могильного караульщика?
- Всю ночь нужно бодрствовать и открытыми, не знающими сна глазами смотреть на труп, не отвращая взора и даже на мгновение не отворачиваясь. Ведь эти оборотни, приняв вид животного, стараются проникнуть, так что глаза Солнца могут обмануться. То они обращаются в птиц, то в собак, то в мышей, иногда даже в мух. Тут от чар на караульщиков нападает сон. Никто не может даже перечислить, к каким уловкам прибегают эти женщины ради своей похоти. И за эту работу полагается плата не больше, чем в четыре, шесть золотых. Да, вот ещё, чуть не забыл! В случае если наутро тело будет сдано не в целости, всё, что пропадёт, караульщик обязан возместить, отрезав от собственного лица.
Узнав всё это, я, подойдя к глашатаю, говорю:
- Полно кричать! Вот тебе - и караульщик, посмотрим, что - за цена.
- Тысяча нуммов тебе полагается. Но послушай, малый, постарайся - это тело сына одного из важнейших граждан, от гарпий труп на совесть береги!
- Ты мне толкуешь глупости и пустяки. Перед тобой человек, которого сон не берёт, более бдительный, чем Линцей или Аргус.
Не успел я ещё кончить, как он ведёт меня к дому, ворота которого были заперты, так что он пригласил меня войти через калитку, и, отворив дверь в комнату с закрытыми окнами, указывает на матрону, закутанную в тёмные одежды. Подойдя к ней, он сказал:
- Вот пришёл человек, который не побоялся наняться в караульщики к твоему мужу.
Тут она откинула волосы, спадавшие наперёд, и, показав прекрасное, несмотря на скорбь, лицо, сказала, глядя мне в глаза:
- Смотри, прошу тебя, как можно бдительнее исполни своё дело.
- Не беспокойся, только награду соответственную приготовь.
Она поднялась и повела меня в другую комнату. Там, введя семерых свидетелей, она поднимает рукой покровы с тела покойного, долго плачет над ним и, взывая к совести присутствующих, начинает перечислять части лица, показывая на каждую в отдельности, а кто-то заносил ее слова на таблички.
- Вот - нос в целости, глаза - не тронуты, уши - целы, губы - неприкосновенны, подбородок - в сохранности. Во всём этом вы, квириты, будьте свидетелями.
К табличкам были приложены печати, и она направилась к выходу.
А я сказал:
- Прикажи, госпожа, чтобы всё, что для моего дела требуется, приготовили мне.
- А что?
- Лампу, побольше масла, чтобы до свету света хватило, тёплой воды, пару кувшинчиков винца, чашу да поднос с остатками ужина.
Тут она покачала головой и сказала:
- Да ты - в своём ли уме? В доме, где траур, ищешь остатков от ужина, когда у нас, который день и кухня не топится! Ты что же пировать сюда пришёл? Лучше бы ты предавался скорби и слезам под стать окружающему!
Она взглянула на служанку и сказала:
- Миррина, принеси лампу и масло, потом запрёшь караульщика в спальне и уходи обратно.
Оставленный наедине с трупом, я тру глаза, чтобы вооружить их против сна, и для храбрости напеваю песенку, а тем временем наступают сумерки, сгущаются, потом ночь и, наконец, мрак. А у меня страх всё увеличивался, как вдруг вползает ласочка, останавливается передо мной и смотрит на меня так, что я смутился от такой наглости в зверьке. Наконец говорю ей:
- Пошла прочь, тварь! Убирайся к мышам - они тебе компания, пока не испытала на себе моей силы! Пошла прочь!
Она повернулась и исчезла из комнаты. Но в ту же минуту сон погрузил меня на дно бездны, так что Дельфиец с трудом угадал бы, какое из нас, двух лежащих тел, - более мертво. Так, ничего не чувствуя и нуждаясь в караульщике, я будто бы и не был в той комнате.
Тут пение хохлатой команды возвестило, что ночь на исходе, и я проснулся. Охваченный страхом, бегу к трупу. Поднеся светильник и откинув покров с лица, я стал рассматривать каждую чёрточку - всё было на месте, как прежде. Вот и супруга в слезах и в тревоге вместе со вчерашними свидетелями входит и бросается на тело мужа, осыпает его поцелуями, потом при свете лампы убеждается, что всё – в порядке. Тогда, обернувшись, она подзывает своего управляющего Филодеспота и даёт ему распоряжение выдать вознаграждение караульщику. Деньги принесли, и она прибавляет:
- Мы тебе - признательны, юноша, и за такую службу мы с этой минуты будем считать тебя нашим домочадцем.
На что я, обрадованный поживой и ошалевший от золотых, которыми я побрякивал в руке, сказал:
- Госпожа! Считай меня своим слугой, и сколько бы раз тебе ни потребовалась наша служба, приказывай.
Домочадцы, проклиная предзнаменование и схватив, что под руку попало, набросились на меня, кто кулаком в зубы заехал, кто локтями в спину тычет, кто руками под бока поддаёт, пятками топчут, за волосы таскают, платье рвут. Так был я выгнан из дома.
И пока на соседней улице я прихожу в себя и, вспоминая всю неосмотрительность и смысл моих слов, сознаюсь, что заслуживаю ещё больших побоев, вот уже покойника, в последний раз оплакав и окликнув, вынесли из дома, и так как хоронили аристократа, то погребальная процессия проходила через форум. Подбегает тут старик в тёмной одежде, скорбный, в слезах, рвёт свои седины и, обняв погребальное ложе, восклицает:
- Вашим добрым именем заклинаю вас, квириты, и всем, что для вас - свято: заступитесь за убитого гражданина и покарайте невероятное преступление этой женщины. Это она, и никто другой, юношу, сына моей сестры, извела отравой, чтобы угодить любовнику и захватить наследство.
Так этот старец, то к одному, то к другому обращаясь, разливался в жалобах. Толпа начала волноваться, и правдоподобность случая заставляла верить в преступление. Одни кричат, что надо сжечь её, другие хватаются за камни, мальчишек подговаривают прикончить женщину. А та, обливаясь притворными слезами и клянясь, призывая всех небожителей в свидетели, отпиралась от злодейства.
Наконец старец сказал:
- Предоставим Провидению решить, где - правда. Тут находится Затхлас, один из первых египетских пророков, который уже давно за большую цену условился со мной на время вызвать душу из преисподней, а это тело вернуть к жизни. - И выводит на середину юношу в льняной одежде, в пальмовых сандалиях, с гладко выбритой головой. Долго целуя ему руки и даже колен касаясь, он говорит:
- Сжалься, служитель богов, сжалься ради небесных светил, ради подземных божеств, ради природных стихий, ради ночного безмолвия, ради коптских святилищ, и нильских половодий, и мемфисских тайн, и фаросских систров. Дай на миг воспользоваться сиянием солнца и в сомкнутые навеки глаза влей частицу света. Мы не ропщем и не оспариваем у Земли принадлежащего Ей, но, чтобы утешиться возмездием, просим о кратком возвращении к жизни.
Пророк, которого тронули эти мольбы, положил травку на уста покойнику, другую - ему на грудь. Затем, повернувшись к востоку, начал молча молиться Солнцу, поднимавшемуся над горизонтом, своим видом во время этой сцены, достойной уважения, подготовив внимание присутствующих к чуду.
Я вмешиваюсь в толпу и, став на высоком камне позади погребального ложа, слежу за всем. И вот уже начинает вздыматься грудь, вены биться, уже Духом наполняется тело. И мертвец поднялся, и юноша заговорил:
- Скажите, зачем, вкусившего уже от летейских чаш, уже по стигийским болотам плывшего к делам мимолётной жизни возвращаете? Перестань же, молю, и меня к моему покою отпусти! - Вот что сказал голос, исходивший из тела.
Но пророк сказал:
– Что же ты не расскажешь народу всё, отчего не объяснишь тайну твоей смерти? Разве ты не знаешь, что я могу заклинаньями призвать фурий и твои члены предать мучению?
Тот слушает это с ложа и со вздохом вещает народу:
- Чарами жены изведённый и обречённый на гибельную чашу, брачное ложе не остывшим ещё уступил я прелюбодею.
Тут эта жена, обнаглев, задалась мыслью опровергнуть доводы мужа. Народ бушует, мнения разделяются. Одни требовали, чтобы женщина сей же час была погребена заживо с телом мужа, другие говорили, что не следует верить словам трупа.
Но эти пререкания были прерваны речью юноши, так как, испустив ещё более глубокий вздох, он сказал:
- Дам вам доказательства своей правоты и открою то, о чём никто, кроме меня, не знает и не догадывается. - И указывает на меня пальцем: - Когда у моего тела этот караульщик стоял на страже, колдуньи, охочие до моей оболочки и принимавшие по этой причине разные образы, многократно пытались обмануть его усердие и наконец, напустив сонного тумана, погрузили его в забытьё. А потом они, не переставая, звали меня по имени, и вот уже мои застывшие связки и похолодевшие члены силятся ответить движениями на приказания магического искусства. Тут этот человек, живой, да только мертвецки сонный, ничего не подозревая, встаёт, откликаясь на своё имя, так как мы с ним называемся одинаково, и идёт вперёд наподобие тени. Хоть двери в комнату и были закрыты, однако там нашлось отверстие, через которое ему сначала отрезали нос, потом оба уха, так что он оказался изувеченным вместо меня. И чтобы замести следы, обманщицы приставляют ему сделанные из воска уши - подобие отрезанных - и нос, похожий на его. Вот он - перед вами, этот несчастный, получивший плату за увечье.
Я стал ощупывать своё лицо: схватываюсь за нос - остаётся у меня в руке, провожу по ушам - отваливаются. Когда все присутствующие стали указывать на меня пальцами и кивать головой, когда поднялся смех, я, обливаясь потом, ныряю между ног окружавших меня людей и бегу прочь. Но после того как я стал калекой и посмешищем, я не мог уже вернуться к домашнему очагу. Так, расчесав волосы, чтобы они спадали с обеих сторон, я скрыл шрамы от отрезанных ушей, а недостаток носа стараюсь спрятать под этим полотняным платочком, который прижимаю к лицу.
Когда Телефрон окончил эту историю, собутыльники, разгорячённые вином, разразились хохотом. Пока они требовали, чтобы было совершено возлияние богу Смеха, Биррена обращается ко мне:
- Завтра наступает день, считающийся с основания нашего города торжественным, потому что в этот день мы чтим весёлыми и радостными обрядами бога Смеха. Своим присутствием ты сделаешь нам этот праздник ещё приятнее. Как было бы хорошо, если бы и ты придумал в честь бога Смеха что-нибудь остроумное и забавное, чтобы мы поклонялись этому божеству ещё более преданно и верно.
- Отлично, как приказываешь, так и будет. И мне хотелось бы найти что-нибудь такое, что по достоинству и в избытке удовлетворило бы бога.
После этого, так как мой слуга доложил мне, что наступает ночь, да я уже вдоволь нагрузился вином, я поднимаюсь и, пожелав Биррене всего хорошего, нетвёрдой походкой пускаюсь в обратный путь.
Но едва лишь мы вышли на улицу, как ветер гасит факел, который освещал нам дорогу, и мы, пробираясь во мраке наступившей ночи, исколов о камни ноги, насилу добрались до дома. Когда мы, держась друг за друга, подходили к дому, видим: трое людей ломятся в нашу дверь, не только не смутившись нашим появлением, но наперебой стараясь ударить посильнее и по чаще, так что мне показались они разбойниками, и притом - свирепыми. Вытаскиваю меч, который я взял с собой и нёс под одеждой. Бросаюсь на разбойников и одного за другим, с кем ни схвачусь, поражаю, всаживая меч, пока, наконец, покрытые множеством ран, они не испускают Дух у моих ног. Окончив битву, я вбегаю, едва переводя дыхание и обливаясь потом, в открытые двери и бросаюсь на кровать и засыпаю.
ГЛАВ А ТРЕТЬЯ
Едва Аврора пустилась на по небу конях, украшенных фалерами, как меня, у покоя похищенного, ночь передала дню. При воспоминании о вчерашнем преступлении на душу мне пало беспокойство. Скрестив ноги и обвив колени переплетёнными пальцами рук, я сидел, скорчившись, на кровати и плакал, рисуя в своём воображении и городскую площадь, и суд, и приговор, и палача. Разве может мне попасться такой судья, который меня, запятнанного жестокостью тройного убийства, забрызганного кровью стольких граждан, признает невиновным? Так вот какое странствование халдей Диофан мне предсказывал!
Снова приходили мне в голову эти мысли, и я оплакивал свою судьбу, а между тем раздались удары в двери, и перед входом поднялся крик.
От натиска распахиваются двери, и дом наполняется чиновниками, их прислужниками и толпой. И двое ликторов по приказанию чиновников наложили на меня руки и повели. И едва мы вступили в переулок, как жители, высыпав на улицу, толпой двинулись за нами. И хоть я и шёл, опустив голову и желая провалиться сквозь землю, однако бросая украдкой взоры по сторонам, замечаю нечто достойное удивления: ибо из стольких тысяч людей, что нас окружали, не было ни одного, который не покатывался бы со смеху. Обойдя все улицы, проводят меня по всем закоулкам, как водят животных, предназначенных для искупительных жертв, когда грозит опасность, предсказанная знамениями, и, наконец, ставят меня перед трибуналом на форуме. На возвышенном месте уже восседали судьи, уже глашатай призывал к молчанию, как все в один голос требуют, чтобы, приняв во внимание многочисленность сборища, которое грозит опасностью давки, разбирательство столь важного дела было перенесено в театр. Народ хлынул толпой. Не прошло и минуты, как все места, отведённые для зрителей, были заняты. Даже проходы и крыша заполнены до отказа, многие ухватились за колонны, другие повисли на статуях, некоторые по пояс высунулись из окон и отверстий в потолке. Тут стража проводит меня, как жертву, через просцениум и ставит посреди орхестры.
Вот раздаётся голос глашатая, вызывающего обвинителя. Поднимается старик, и, после того как для исчисления продолжительности речи в сосудец с узеньким отверстием была налита вода, вытекавшая оттуда капля за каплей, он обращается к народу:
- Почтеннейшие квириты, дело идёт о событии, касающемся спокойствия города и которое послужит на будущее примером. Тем более надлежит вам, ради общественного достоинства, каждому в отдельности и всем вместе позаботиться, чтобы учинение убийцей бойни, которую он устроил, погубив так много граждан, не прошло безнаказанным. И не думайте, что я, побуждаемый личной враждой, по своей ненависти проявляю строгость. Я - начальник ночной стражи и полагаю, что до сегодняшнего дня никто не мог упрекнуть моё усердие. Я доложу вам, в чём - суть дела и что произошло в эту ночь. Итак, когда, уже около третьей стражи, я обхожу город, осматривая каждый дом, я замечаю этого юношу. Обнажив меч, он сеет вокруг себя убийство, и уже три жертвы его ярости испускают Дух у его ног, содрогаясь в лужах крови. Он же, встревоженный сознанием такого преступления, пустился бежать и, воспользовавшись темнотой, скрылся в каком-то доме, где и прятался всю ночь. Но благодаря Провидению, Которое не оставляет ни одного злодейства ненаказанным, прождав его до утра, прежде чем он успел улизнуть, я приложил все усилия, чтобы привести его сюда и предоставить решение дела вашему судилищу. И так, перед вами стоит подсудимый, запятнанный столькими убийствами, подсудимый, захваченный на месте преступления, подсудимый - чужестранец. Вынесите же приговор этому чужестранцу, совершившему такое злодеяние, за которое вы и своего согражданина покарали бы строго.
