Текст книги "Метаморфозы (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Иванов Сергей Иванович
Метаморфозы
АПУЛЕЙ
ЗОЛОТОЙ ОСЁЛ
или
МЕТАМОРФОЗЫ
(пересказ через осознание)
ГЛАВ А ПЕРВАЯ
Вот я сплету тебе басни, порадую твой слух, если ты соблаговолишь взглянуть на папирус, исписанный остриём тростника. Ты подивишься на превращения человеческих судеб и форм и на их возвращение вспять тем же путём, в прежнее состояние. Я начинаю.
- Но кто он - такой? - спросишь ты.
Выслушай в двух словах.
Аттическая Гиметта, Эфирейский перешеек и Тенара Спартанская - колыбель нашего рода. Здесь я овладел аттическим наречием, и оно было первым завоеванием моего детства. Вслед за тем я прибыл, новичок в науках, в столицу Лациума и, не имея руководителя, одолел язык квиритов.
Потому я умоляю не оскорбляться, если встретятся в моём стиле чужеземные и простонародные выражения. Но ведь это чередование наречий соответствует искусству мгновенных превращений, а о нём-то я и собираюсь написать. Начинаем басню. Внимай, читатель, будешь доволен.
Я ехал по делам в Фессалию, так как моя мать – оттуда родом, и наше семейство гордится происхождением от Плутарха через его племянника философа Секста. Я ехал на ослепительно-белой лошади, и когда, миновав кручи гор, спуски в долины, росистые луга, возделанные поля, она притомилась и я, уставший от сидения, спешился. Я отёр листьями пот с лошади, погладил её по ушам, отпустил узду и провожу её шажком, пока она не облегчила усталый желудок. И пока она, наклонив голову набок, искала пищи по лугу, вдоль которого шла, я присоединился к двум путникам, которые шли впереди меня на близком расстоянии, и пока я слушал, о чём идёт разговор, один из них, расхохотавшись, сказал:
- Уволь от этих басен.
Услышав это, я, жадный до новостей, сказал:
- Напротив, продолжай! Разрешите и мне принять участие в вашем разговоре: я - не любопытен, но хочу знать как можно больше, к тому же рассказ облегчит нам этот подъём.
Кто начал, сказал:
- Э! Эти выдумки - так же похожи на правду, как если бы кто-то стал уверять, будто магическое нашёптывание заставляет реки бежать вспять, море - застыть, ветер - лишиться дыхания, солнце - остановиться, луну - покрыться пеной, звёзды - сорваться, день - исчезнуть, ночь - продлиться!
Тогда я сказал:
- Пожалуйста, ты, кто начал рассказ, доканчивай его, если тебе не лень и не надоело. - Потом к другому. - Ты же, заткнув уши и заупрямившись, отвергаешь то, что может быть правдой. Ты даже не имеешь понятия, что лишь предвзятые мнения заставляют нас считать ложным то, что ново слуху, или непривычно зрению, или кажется превышающим наше понимание. Если же посмотреть повнимательнее, то обнаружишь, что всё это - не только для соображения очевидно, но и для исполнения легко.
Вот вчера вечером едим мы с товарищами пирог с сыром наперегонки, и я хочу проглотить кусок чуть больше обычного, как кушанье застревает в горле: до того у меня в глотке дыханье спёрло – чуть не умер. А недавно в Афинах, у Пёстрого портика, я видел, как фокусник глотал остриём вниз меч. Вслед за тем он за несколько грошей копьё воткнул себе в кишки. И на окованное железом древко копья, из горла фокусника торчавшего, на его конец вскочил отрок и стал извиваться в пляске, словно был без костей и без жил. Можно было принять всё это за жезл бога врачевания с полуотрубленными сучками, который обвила змея плодородия.
- Но полно! Докончи, прошу тебя, товарищ, историю, которую начал. Я тебе один за двоих поверю и в первой же гостинице угощу завтраком.
А он ко мне:
- Что предлагаешь, считаю справедливым и хорошим, но мне придётся начать свой рассказ снова. Прежде же поклянусь тебе Солнцем, этим всевидящим божеством, что мой рассказ – правдив и достоверен. Да у вас обоих сомнение пропадёт, как только вы достигнете ближайшего города Фессалии: там об этой истории только и разговора, ведь события происходили у всех на глазах. Но наперёд узнайте, откуда - я и кто - таков. Меня зовут Аристомен, и я - родом с Эгины. Послушайте также, чем я себе хлеб добываю: Фессалию, Этолию и Беотию объезжаю с мёдом, сыром или другим товаром для трактирщиков. Узнав, что в Гипате, крупнейшем из городов Фессалии, продаётся по сходной цене отличный на вкус сыр, я поспешил туда, собираясь закупить его весь оптом. Но в недобрый час я отправился, и надежды на барыш меня обманули: накануне всё скупил торговец Луп. Утомлённый поспешностью, я направился с наступлением вечера в бани.
Вдруг вижу я моего товарища, Сократа! Сидит на земле, изорванный плащ наполовину прикрывает его тело. Почти другим человеком стал: бледность и худоба до неузнаваемости его изменили, и он сделался похож на тех пасынков судьбы, что на перекрёстках просят милостыню. Хоть я его и знал и был с ним дружен, но, видя его в таком состоянии, я усомнился и подошёл поближе.
- Сократ! Что - с тобой? Что - за вид? Что - за плачевное состояние? А дома тебя уже оплакали и по имени окликали, как покойника! Твоим детям, по приказу верховного судьи провинции, назначены опекуны. Жена, помянув тебя, подурнев от скорби и горя, чуть не выплакав своих глаз, уже слышит от родителей побуждения увеселить дом радостью нового брака. И вдруг ты оказываешься здесь, к нашему позору, загробным выходцем!
- Аристомен, право же, ты не знаешь уловок судьбы, её милостей и превратностей. - С этими словами своё лицо, давно уже красневшее от стыда, плащом прикрыл, так что оставшуюся часть тела обнажил от пупа до признака мужественности. Я не мог дольше видеть такого зрелища нищеты и, протянув руку, помог ему подняться.
Но тот, как был с покрытой головой, сказал:
- Оставь судьбу насладиться досыта трофеем, который она себе воздвигла.
Я заставляю его идти со мной, прикрываю его наготу одной из двух своих одежд, которую снял с себя, и веду в баню. Там готовлю мази и притирания, соскребаю слой грязи и, вымыв, поддерживая его, веду к себе, грею постелью, ублажаю пищей, подкрепляю чашей, забавляю рассказами.
Уж он склонился к разговору и шуткам, уж раздавались остроты и злословие, пока ещё робкие, как вдруг, испустив из глубины груди вздох и хлопнув правой рукой по лбу, сказал:
- О, я - несчастный! Предавшись страсти к гладиаторским зрелищам, уже прославленным, в какие бедствия я впал! Ведь, приехав в Македонию по прибыльному делу, которое задержало меня там месяцев на девять, я отправился обратно с барышом. Я был уже недалеко от Лариссы (по пути я хотел побывать на зрелищах), когда в ущелье на меня напали разбойники. Хоть и обобрали - однако спасся. В таком положении я заворачиваю к старой, но до сих пор ещё видной собой кабатчице Мерое. Я рассказываю ей о причинах долгой отлучки из дома, и страхов на обратном пути, и ограбления. Она меня накормила ужином и вскоре, побуждаемая похотью, пригласила к себе на кровать. Я тотчас делаюсь несчастным, так как, переспав с ней разочек, уже не могу отделаться от этой чумы. Всё в неё всадил: и лохмотья, что разбойники у меня на плечах оставили, и гроши, что я зарабатывал, как грузчик, когда ещё сила была, - пока эта женщина и судьба не довели меня до такого состояния, в каком ты меня увидел.
- Ну, ты этого заслуживаешь и ещё большего несчастья, раз любострастные ласки и потаскуху детям и дому предпочёл!
Но он, приложив палец ко рту, сказал:
- Молчи! - И озирается. - Берегись вещей жены! Как бы язык беды на тебя не накликал!
- Ещё что! Что же - за женщина эта владычица и царица кабацкая?
- Ведьма и колдунья: власть имеет небо спустить, землю подвесить, ручьи сделать твёрдыми, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звёзды загасить, Тартар осветить!
- Ну, тебя, опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту.
- Хочешь о тьме её проделок послушать? Воспламенить к себе любовью жителей не только этой страны, но Индии, обеих Эфиопий, даже самых антихтонов - для неё пустяки, детские игрушки! Послушай, однако, что она сделала на глазах у многих.
Своего любовника, посмевшего полюбить другую женщину, единым словом она обратила в бобра, так как этот зверь, когда ему грозит опасность быть захваченным, спасается от погони, лишая себя детородных органов. Она надеялась, что и с тем случится нечто подобное за то, что свою любовь понёс на сторону. Соседнего кабатчика и, значит, конкурента, обратила в лягушку. И теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, своих прежних посетителей из гущи кваканьем приглашает. Судейского, который против неё высказался, в барана обратила, и теперь тот так бараном и ведёт дела. Жена одного из её любовников позлословила как-то о ней, а сама была беременна - на вечную беременность осудила её, заключив чрево и остановив зародыш. Вот уже восемь лет, как эта бедняжечка, отягощена животом.
Это последнее злодеяние и зло, которое она многим продолжала причинять, наконец, возбудили всеобщее негодование, и было постановлено отомстить ей назавтра, побив камнями, но этот план она расстроила силой заклинаний. Эта кабатчица, совершив над ямой погребальные моления (как мне недавно в пьяном виде сказывала), с помощью тайного насилия над божествами, всех жителей заперла в их домах. Так что они два дня не могли ни замков сбить, ни выломать дверей, ни даже стен пробуравить, пока в один голос не возопили, клянясь, что не только не поднимут на неё руки, но придут к ней на помощь, если кто замыслит иное. На этих условиях она смилостивилась и освободила город. Что же касается зачинщика этой выдумки, то его она в глухую ночь, запертым, как он был, с домом перенесла за сто вёрст, в другой город, расположенный на вершине горы и поэтому лишённый воды. А так как тесно стоявшие жилища не давали места новому пришельцу, то, бросив дом перед городскими воротами, она удалилась.
- Странные и ужасные вещи, Сократ, ты рассказываешь. Ты вогнал меня в беспокойство, даже в страх, я уже не сомнения ощущаю, а словно удары ножа, как бы та старушонка, воспользовавшись услугами какого-нибудь божества, не узнала нашего разговора. Ляжем-ка спать и, отдохнув, до света ещё уберёмся отсюда как можно дальше! - Я ещё продолжал свои убеждения, а Сократ уже спал и храпел, устав за день и выпив вина. Я же запираю комнату, проверяю засовы, приставляю кровать к дверям, чтобы загородить вход, и ложусь на неё. Сначала от страха я долго не сплю, потом, к третьей страже, глаза начинают смыкаться.
Только заснул, как двери были взломаны и сорваны с петель. Кровать от напора опрокидывается и меня, вывалившегося и лежащего на полу, собой прикрывает.
Тут я понял, что некоторым переживаниям от природы свойственно приводить к противоречащим им последствиям. Как частенько слёзы бывают от радости, так и я, превратившись из Аристомена в черепаху, в ужасе не мог удержаться от смеха. Пока, валяясь в грязи под прикрытием кровати, смотрю, что будет дальше, вижу двух пожилых женщин. Одна несёт зажжённую лампу, другая - губку и обнажённый меч, они останавливаются около спящего Сократа. Начала та, что с мечом:
- Вот, сестра Пантия, Эндимион, мой котик, что ночи и дни моими молодыми годочками наслаждался, кто мою любовь презирал и не только клеветой меня пятнал, но замыслил бегство. А я, значит, буду оплакивать одиночество! - А потом, протянув руку и показывая на меня Пантии, продолжила: - А вот советчик Аристомен, зачинщик бегства, что ни жив, ни мёртв на полу лежит, из-под кровати смотрит на всё это и думает безнаказанным за оскорбления, нанесённые мне, остаться! Но я позабочусь, чтобы он понёс наказание за вчерашнюю болтовню и за сегодняшнее любопытство!
Я покрылся потом, внутренности затряслись, так что кровать от толчков на моей спине затанцевала. А Пантия сказала:
- Отчего нам, сестра, прежде не растерзать его, как вакханкам, или, связав по рукам и ногам, не оскопить?
На это Мероя (я отгадал её имя, так как описания Сократа и к ней подходили) сказала:
- Нет, его оставим в живых, чтобы было кому горстью земли покрыть тело этого несчастного.
И, повернув направо голову Сократа, она в левую сторону шеи ему до рукоятки погрузила меч и излившуюся кровь приняла в поднесённый к ране мех, так, чтобы ни одной капли не упало. Я это видел своими глазами. К тому же (для того, думаю, чтобы ничего не опустить в обряде жертвоприношения) Мероя, запустив правую руку до внутренностей в рану и покопавшись там, вынула сердце моего товарища. Его горло было рассечено ударом меча, и из раны вырвался хрип, и он испустил Дух. Затыкая эту рану губкой, Пантия сказала:
- Ну, ты, губка, бойся, рождённая в море, через реку переправляться!
После этого, отодвинув кровать и расставя над моим лицом ноги, они принялись мочиться, пока меня всего не залили мочой.
Лишь только они переступили порог - двери встают в прежнее положение, петли заходили, брусья запоров вошли в косяки, задвижки вернулись на свои места. Я же остался на полу простёртый, залитый мочой.
- Что будет со мной, когда утром обнаружится этот зарезанный? Кто найдёт мои слова правдоподобными, хоть я и буду говорить правду? «Звал бы, скажут, на помощь, если ты, такой здоровенный, не мог справиться с женщиной! На твоих глазах режут человека, а ты молчишь! Почему же ты не погиб при разбое? Почему жестокость пощадила свидетеля преступления и доносчика? Но хоть ты и избег смерти, теперь присоединишься к товарищу».
Подобные мысли приходили мне в голову, а ночь близилась к утру. Наилучшим мне показалось до света выбраться и пуститься в путь, хоть ощупью. Беру свою сумку и, вставив в скважину ключ, стараюсь отодвинуть задвижку. Но двери, что ночью сами раскрывались, после долгой возни с ключом с трудом дали мне дорогу.
Я закричал:
- Эй, есть тут кто-нибудь? Откройте мне калитку, хочу выйти до света!
Привратник, позади калитки на земле спавший, сказал спросонья:
- Разве ты не знаешь, что на дорогах разбойники попадаются! Как же ты ночью в путь пускаешься? Если у тебя такое преступление на совести, что ты умереть хочешь, так у нас-то головы не тыквы, чтобы из-за тебя умирать!
- Недолго - до света. К тому же что могут отнять разбойники у нищего путника? Разве ты не знаешь, что голого раздеть десяти силачами не удастся?
На это он, засыпая и повернувшись на другой бок, еле языком ворочая, сказал:
- Почём я знаю, может, ты зарезал своего товарища, с которым вчера вечером пришёл на ночлег, и думаешь спастись бегством?
При этих словах мне показалось, что земля до Тартара разверзлась, и пёс Цербер готов растерзать меня. Тогда я понял, что Мероя не из жалости меня пощадила и не зарезала, а от жестокости для креста сохранила.
И, вернувшись в комнату, я стал раздумывать, каким способом лишить себя жизни. Но так как судьба другого смертоносного орудия, кроме моей кровати, не предоставила, то я начал:
- Кроватка, дорогая моему сердцу, ты со мной столько несчастий претерпела, ты знаешь, что ночью свершилось, тебя одну я могу на суде назвать свидетельницей моей невиновности. Мне, в преисподнюю стремящемуся, облегчи туда дорогу! - И я отдираю от неё верёвку, которая на ней была натянута. Закинув и прикрепив её за край стропила, который выступал под окном, на другом конце делаю петлю, влезаю на кровать и надеваю петлю, всунув в неё голову. Но когда я оттолкнул ногой опору, верёвка обрывается, и я лечу сверху, обрушиваюсь на Сократа, который около меня лежал, и, падая, качусь с ним на землю.
В эту минуту врывается привратник, крича:
- Где же - ты? Тебе приспичило среди ночи уходить, а теперь храпишь, закутавшись?
Тут Сократ вскочил и сказал:
- Недаром все постояльцы терпеть не могут трактирщиков! Этот нахал вламывается сюда, наверное, чтобы стащить что-нибудь и будит меня своим ораньем.
Я поднимаюсь, счастьем переполненный.
- Вот, привратник, мой товарищ, отец мой и брат. А ты с пьяных глаз болтал ночью, будто я его убил! - Я, обняв Сократа, принялся его целовать. Но вонь от жидкости, которой меня те ламии залили, ударила ему в нос, и он оттолкнул меня.
- Прочь! Несёт, как из отхожего места!
И начал меня расспрашивать о причинах этого запаха. А я, отделавшись шуткой, стараюсь перевести его внимание на другой предмет и, обняв его, говорю:
- Пойдём-ка! Почему бы нам не воспользоваться утренней свежестью для пути?
Я беру котомку, и, расплатившись с трактирщиком за постой, мы пускаемся в путь.
Мы шли уже долго и восходящее солнце всё освещало. Я рассматривал шею своего товарища, то место, куда вонзили, как я видел, меч. И подумал:
- Безумец, до чего же ты напился, если тебе привиделись такие странности! Вот Сократ - жив, цел и невредим. Где - рана? Где - губка? И где - шрам?"
Потом, обращаясь к нему, сказал:
- Недаром врачи сны приписывают обжорству и пьянству! Вчера, к примеру, я не считал кубков, вот и была у меня ночь с ужасными и жестокими сновидениями - мне до сих пор кажется, будто я залит и осквернён человеческой кровью!
На это он, улыбнувшись, сказал:
- Не кровью, а мочой! А впрочем, и мне приснилось, будто меня зарезали. И горло болело, и казалось, у меня сердце вырывают: даже теперь дух замирает, колени трясутся, шаг - нетвёрд, и хочется для подкрепления съесть чего-нибудь.
- Вот тебе - и завтрак! - Я снимаю с плеч сумку и протягиваю ему хлеб с сыром. - Сядем у этого платана.
Мы уселись, и я принимаюсь за еду вместе с ним. Смотрю на него, как он с жадностью ест, и замечаю, что его черты заостряются, лицо бледнеет, и силы покидают его. Краски в его лице так изменились, что мне показалось, будто приближаются к нам ночные фурии, и от страха кусочек хлеба, который я откусил, застрял у меня в горле и не мог ни вверх подняться, ни вниз опуститься. Видя, как мало на дороге прохожих, я всё больше приходил в ужас. Кто же поверит, что убийство одного из двух путников произошло без участия другого? Сократ, наевшись, стал томиться жаждой. Ведь он сожрал половину сыра. Невдалеке от платана протекала речка, вроде пруда, цветом и блеском похожая на серебро или стекло.
- Вот, утоли жажду влагой этого источника.
Он поднимается, находит удобное местечко, на берегу становится на колени и, наклонившись, тянется к воде. Но только он коснулся краями губ поверхности воды, как рана на его шее открывается, губка из неё выпадает, и с ней несколько капель крови. Тело полетело бы в воду, если бы я его, удержав за ногу, не вытянул на берег, где, оплакав спутника, около реки и засыпал землёй. Сам же, трепеща за свою безопасность, окольными путями убегаю и, словно у меня на совести убийство человека, отказываюсь от родины и родимого дома, приняв изгнание. Теперь, снова женившись, живу в Этолии.
Вот что рассказал Аристомен.
Но спутник его промолвил:
- Нет ничего баснословнее этих басен, нелепее этого вранья! - Потом, обратившись ко мне: - И ты, по внешности и манерам образованный человек, веришь таким басням?
- Я, по крайней мере, ничего не считаю невозможным, и, по-моему, всё, что решено судьбой, со смертными и совершается. И со мной ведь, и с тобой, и со всяким случаются странные и почти невероятные вещи, которым никто не поверит, если рассказать их не испытавшему. Но я этому человеку верю и благодарен за то, что он доставил нам удовольствие, позабавив историей и я скоротал дорогу. Кажется, даже моя лошадь радуется такому благодеянию: ведь до городских ворот я доехал, не утруждая её, скорее на своих ушах, чем на её спине.
Тут пришёл конец нашему пути и разговорам, потому что оба моих спутника свернули налево, к ближайшей усадебке, а я, войдя в город, подошёл к гостинице и начал расспрашивать старуху-хозяйку.
- Не Гипата ли - этот город?
Она подтвердила.
- Не знаешь ли Милона, одного из первых людей здесь?
Рассмеялась.
- И вправду, первейшим гражданином считается здесь Милон: ведь его дом первый по ту сторону городских стен стоит.
- Шутки в сторону, тётушка, скажи, прошу тебя, что он - за человек и где обитает?
- Видишь, крайние окна, что на город смотрят, а с другой стороны, рядом, ворота в переулок выходят? Тут Милон и обитает, набит деньгами, богатей, но скуп донельзя и всем известен как человек преподлый и прегрязный. Ростовщичеством занимается, под залог золота и серебра проценты большие дерёт. Одной наживе преданный, заперся в своём домишке и живёт там с женой, разделяющей с ним его страсть. Только одну служаночку держит и ходит, как нищий.
На это я, рассмеявшись, подумал:
– Вот так славную дал мне Демея в дорогу рекомендацию. К такому человеку послал, в гостеприимном доме которого нечего бояться ни чада, ни кухонной вони.
Дом был рядом, приближаюсь к входу и с криком начинаю стучать в дверь. Наконец является девушка.
- Эй, ты, что барабанишь? Под какой залог взаймы брать хочешь? Ты, что ли, не знаешь, что, кроме золота и серебра, у нас ничего не принимают?
- Взаймы? Ну, нет, пожелай мне чего-нибудь получше и скажи, застану ли твоего хозяина дома?
- Конечно, а зачем он тебе нужен?
- Я принёс ему письмо от Демеи из Коринфа.
- Сейчас доложу, подожди меня здесь. - Заперла дверь и ушла внутрь. Через несколько минут вернулась и, открыв дверь, говорит: - Просят.
Вхожу, вижу, что хозяин лежит на диванчике и собирается обедать. В ногах сидит жена и, указав на пустой стол, сказала:
- Вот, милости просим.
- Прекрасно, - сказал я и передаю хозяину письмо Демеи.
Пробежав его, он сказал:
- Спасибо Демее, какого гостя он мне послал!
И велит жене уступить мне своё место. Когда же я отказываюсь из скромности, он, схватив меня за полу, сказал:
- Садись, здесь других стульев у меня нет, боязнь воров не позволяет нам приобретать утварь в достаточном количестве.
Я исполнил его желание. Тут он сказал:
- По манере держаться и по этой, почти девической, скромности я заключил бы, что ты благородного корня отпрыск, и, наверное, не ошибся. Да и Демея в письме это же сообщает. И так, прошу, не презирай скудость нашей лачужки. Вот эта комната рядом будет для тебя. Сделай милость - остановись у нас. Честь, которую ты окажешь моему дому, возвеличит его, и тебе будет случай последовать славному примеру: удовольствуясь скромным очагом, ты в добродетели будешь подражать Тезею (тёзке твоего отца), который не пренебрёг гостеприимством старой Гекалы. – И, позвав служаночку, сказал: – Фотида, прими вещи гостя и сложи их в ту комнату. Потом принеси из кладовой масла для натирания, полотенце и всё прочее и своди гостя в бани.
Слушая распоряжения, я подумал о характере и скупости Милона и, желая с ним сблизиться, сказал:
– У меня всё есть, что нужно в пути. И бани я найду. Всего важнее, чтобы моя лошадь не осталась голодной. Вот, Фотида, возьми деньжонки и купи овса и сена.
После этого, когда вещи были сложены в моей комнате, я отправляюсь в бани, но прежде надо о еде позаботиться, и я иду на рынок за продуктами. Вижу, выставлена масса рыбы.
Стал торговаться - вместо ста нуммов уступили за двадцать денариев. Я уже собирался уходить, как встречаю своего товарища Пифия, с которым учился в Афинах. Сначала он не узнаёт меня, потом бросается ко мне, обнимает и осыпает поцелуями.
- Луций! Как долго мы не виделись, право, с того времени, как расстались с Клитием, нашим учителем. Что занесло тебя сюда?
- Завтра узнаешь, но что - это? Тебя можно поздравить? Вот и ликторы и розги - ну, словом, весь чиновный прибор!
- Продовольствием занимаемся, исполняем обязанности эдила. Если хочешь закупить что-нибудь, могу быть полезен.
Я отказался, так как уже запасся рыбой на ужин. Пифий, заметив корзинку, стал перетряхивать рыбу, чтобы рассмотреть её, и спрашивает:
- А у кого купил ты эти отбросы?
- Насилу уломал рыбака уступить мне за двадцать денариев.
Услышав это, он схватил меня за правую руку и ведёт на рынок.
- А у кого ты купил эти отбросы?
Я указываю на старикашку, котрыйо сидел в углу.
Он набросился на того и стал его распекать:
- Так-то вы обращаетесь с нашими друзьями, да и со всеми приезжими! Продаёте паршивую рыбу по такой цене! До того этот город, цвет фессалийской области, доведёте, что он опустеет! Но даром вам это не пройдёт! Узнаешь ты, как поступают с мошенниками!
И, высыпав из корзинки рыбу на землю, велел своему помощнику встать на неё и растоптать. Удовольствовавшись такой строгостью, Пифий разрешает мне уйти и говорит:
- Мне кажется, Луций, для старикашки достаточное наказание такой позор!
Изумлённый и ошеломлённый этим происшествием, я направляюсь к баням, лишившись благодаря выдумке моего товарища и денег, и ужина. Вымывшись, я возвращаюсь в дом Милона и прохожу в свою комнату.
Тут Фотида, служанка, говорит:
- Тебя зовёт хозяин.
Зная уже умеренность Милона, я извиняюсь, что, мол, усталость скорее сна, чем пищи, требует. Получив такой ответ, он является и, обняв меня, увлекает. Я то отговариваюсь, то упираюсь.
- Без тебя не выйду. - И клятвой подтвердил эти слова.
Я повинуюсь его упрямству, и он ведёт меня к своему диванчику и, усадив, начинает:
- Ну, как поживает Демея? Что - его жена, что - дети, домочадцы?
Рассказываю обо всех. Расспрашивает о целях моего путешествия. Всё ему сообщаю. Тогда он разузнает о моём родном городе, о его знатных гражданах, а под конец даже о нашем правителе, пока не заметил, что я утомился и засыпаю посреди фразы, бормоча что-то невнятное, и не отпустил меня в спальню. Так избавился я от старика, отягчённый сном, поужинав баснями. И, вернувшись в комнату, я предался покою.
ГЛАВ А ВТОРАЯ
Как только ночь рассеялась, и солнце привело день, расстался я со сном и с постелью. И я человек беспокойный и жадный до всего редкостного и чудесного. А теперь при мысли, что я нахожусь в сердце Фессалии, прославленной как родина магического искусства, держа в памяти, что история, рассказанная Аристоменом, начинается с упоминания об этом городе, я оглядывал всё вокруг, возбуждённый желанием, смешанным с нетерпением. Вид любой вещи в городе вызывал у меня подозрения, и не было ни одной, которую я считал бы за то, что она есть. Всё мне казалось обращённым в другой вид нашёптываньями. Так что и камни, по которым я ступал, представлялись мне окаменевшими людьми. И птицы, которым внимал, - тоже людьми, но оперёнными. Деревья вокруг городских стен - подобными же людьми, но покрытыми листьями. И ключевая вода текла, казалось, из человеческих тел. Я уже ждал, что статуи и картины начнут ходить, стены говорить, скот прорицать и с неба, с дневного светила, раздастся предсказание.
Так всё я обозреваю, поражённый, и только что чувств не лишаюсь от любопытства, но не вижу признака осуществления моих ожиданий. Я брожу от двери к двери и прихожу на рынок. Тут, ускорив шаг, догоняю женщину, окружённую слугами. Золото, которым были оправлены её драгоценности и заткана одежда, выдавало матрону. Бок о бок с ней шёл старик, обременённый годами, который, как только увидел меня, воскликнул:
- Это - Луций! - поцеловал меня и зашептал что-то на ухо матроне. - Что же, - говорит он мне, - ты не подойдёшь и не поздороваешься со своей родственницей?
- Я не смею здороваться с женщинами, которых не знаю.
И, покраснев, опустил голову и отступил. Но та, остановив на мне взор, начала:
- Вот она, скромность Сильвии, его матери, да и во всём его облике с ней сходство: соразмерный рост, стройность без худобы, румянец не слишком яркий, светлые, вьющиеся волосы, глаза голубые, но зоркие и блестящие - как у орла, лицо - цветник юности, чарующая и свободная поступь!
- Я, Луций, - продолжила она, - воспитала тебя вот этими руками. Я не только родственница, я - молочная сестра твоей матери. Обе мы - из рода Плутарха, одна у нас была кормилица, и выросли мы вместе. Разница между нами лишь в положении: она вышла замуж за знатного человека, я - за скромного. Я - та Биррена, имя которой, частенько повторяемое твоими воспитателями, наверное, ты запомнил. Считай мой дом своим.
Я, перестав краснеть, сказал:
- Не годится, тётушка, отказываться от гостеприимства Милона без повода. Но я буду посещать тебя так часто, как позволят дела. В другой раз, сколько бы сюда ни приезжал, кроме тебя, ни у кого не остановлюсь.
Обмениваясь речами, через несколько шагов мы оказались у дома Биррены.
В атриуме, в каждом из четырёх его углов, поднималось по колонне, украшенной изображением Богини с пальмовой ветвью. Распустив крылья, Богини оставались неподвижны. Чудилось, что, едва касаясь стопой шара, Они лишь на мгновение застыли на нём и готовы уже подняться в воздух. Середину комнаты занимала Диана из паросского камня превосходной работы, с развевающимися одеждами, в движении навстречу входящим, внушая почтение Своим величием. С обеих сторон Её сопровождают собаки, тоже из камня. Глаза грозят, уши насторожены, ноздри раздуты, зубы оскалены. Если где-нибудь поблизости раздастся лай, подумаешь, что он из каменных глоток исходит. Мастерство скульптора выразилось больше всего в том, что передние лапы у собаки взметнулись в воздух вместе с высоко поднятой грудью и будто бегут, а задние опираются на землю. За спиной Богини высилась скала в виде грота, украшенная мхом, травой, листьями, ветками, тут - виноградом, там - растущим по камням кустарником. Тень, которую бросает статуя внутрь грота, рассеивается от блеска мрамора. По краю скалы яблоки и виноград висели, превосходно сделанные, в изображении которых искусство соперничало с Природой. Подумаешь, их можно будет сорвать для пищи, когда ожелтит их осень в пору сбора винограда. Если наклонишься к ручейку, который, выбегая из-под ног Богини, журчал, поверишь, что этим гроздьям придана и живость движения, будто они свисают с лозы. Среди ветвей – Актеон, высеченный из камня: наполовину уже превращённый в оленя, он смотрит на Богиню, подстерегая, когда Диана начнёт купаться, и его отражение видно и в мраморе грота, и в бассейне.
Пока я, не отрываясь, гляжу на это, получая наслаждение, Биррена говорит:
- Всё, что видишь, - твоё. - Она высылает всех, желая поговорить со мной наедине. Когда все ушли, она начинает:
- Эта Богиня - порука, Луций, тому, как я тревожусь и боюсь за тебя и как хочу, словно родного сына, избавить тебя от опасности. Берегись чар Памфилы, жены Милона. Первой ведьмой считается она и мастерицей заклинать души умерших. Нашепчет на палочку, на камешек, на какой другой пустяк – и весь звёздный свод в Тартар низринет и мир погрузит в хаос. Как только увидит юношу красивой наружности, пленяется его прелестью и приковывается к нему душой и взором. Обольщает его, овладевает его сердцем, связывает узами любви. Если же кто воспротивится и пренебрежёт ей, обращает в камень, в скотину, в любого зверя или же уничтожает. Вот почему я трепещу от страха за тебя и советую тебе остерегаться. Она томится похотью, а ты по возрасту и красоте ей подходишь.
