Текст книги "Метаморфозы (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Едва закончилось погребальное шествие и обряды над телом его сына, от могилы мальчика старик со слезами, ещё не высохшими на щеках, и, посыпая свои седины пеплом, направился на городскую площадь. Не зная об обмане своей жены, он плакал, молил, припадал даже к коленям декурионов, требуя осуждения оставшегося в живых сына, осквернителя ложа отца, убийцы собственного брата, злодея, покушавшегося на жизнь своей мачехи. В своей скорби он возбудил такое сострадание и негодование в сенате и даже в толпе, что все присутствовавшие высказались за то, чтобы, отбросив судейскую волокиту, пренебрёгши доказательствами обвинения и заранее подготовленными уловками защиты, на месте всем обществом побить камнями эту общественную заразу.

Между тем власти, сообразив, какая опасность грозит им, если искры негодования вызовут крушение общественного порядка и мятеж, применяют меры увещевания к декурионам, по отношению же к толпе - насильственные меры. Чтобы судопроизводство происходило должным образом и по обычаям предков, чтобы приговор был вынесен юридически правильно, после того как будут выслушаны обе стороны, и чтобы ни один человек не мог быть осужден невыслушанным.

Благоразумное мнение одержало верх, и было отдано приказание глашатаю, чтобы он созвал сенаторов в курию. Когда они заняли свои места, раздался зов глашатая, и первым выступил обвинитель. Только тут вызвали и ввели обвиняемого, и глашатай объявил защитникам, чтобы они воздержались от вступлений и не взывали к милосердию. О том, как это происходило, я узнал из разговоров, которые вели между собой люди. Но в каких выражениях нападал обвинитель, что говорил в своё оправдание обвиняемый и каковы были прения сторон, я сведений не имею, так как не присутствовал там, а стоял в стойле. После того, как кончилось судоговорение, было решено, что справедливость обвинения должна быть подтверждена доказательствами и что недопустимо основывать решение такой важности на одних подозрениях. Поэтому надлежит вызвать главного свидетеля, того раба, который, по-видимому, один и знает, как всё происходило. Этот висельник не был смущён ни сомнениями в исходе такого дела, ни видом сената, ни хотя бы упрёками совести, а начал плести свои выдумки, будто правду. По его словам, его позвал к себе молодой человек, возмущённый неприступностью своей мачехи, и, чтобы отомстить за оскорбление, поручил ему убить её сына, обещая заплатить за молчание, а в случае отказа грозил смертью. Что юноша передал ему собственноручно приготовленную отраву, но затем взял обратно, боясь, как бы он, не исполнив поручения, не сохранил кубок как вещественное доказательство, и сам потом дал яд мальчику. Всё, что говорил этот негодяй, было похоже на правду, и после его показаний судебное разбирательство окончилось.

Не было никого из декурионов, кто продолжал бы относиться благожелательно к молодому человеку. Было очевидно, что в преступлении он - уличён и приговор ему - один: быть зашитым в мешок. Уже сенаторам предстояло опустить в бронзовую урну свои решения - все одинаковые, так как каждый написал одно и то же. А раз голоса собраны, участь подсудимого - решена, ничего нельзя уже изменить, и власть над его жизнью передаётся в руки палача. Вдруг один из старейших сенаторов, врач, человек испытанной честности, пользующийся большим влиянием, закрыл рукой отверстие урны, чтобы кто не подал своего мнения, и обратился к сенату:

- Гордый тем, что в течение всей своей жизни я снискивал ваше одобрение, я не могу допустить, чтобы, осудив оклеветанного подсудимого, мы совершили убийство и чтобы вы, связанные клятвой судить справедливо, будучи введены в обман рабом, оказались клятвопреступниками. И я, произнеся ошибочное суждение, попрал бы своё уважение к богам и погрешил бы против моей совести. И так, узнайте от меня, как было дело.

Не так давно этот мерзавец пришёл ко мне, чтобы купить сильнодействующего яда, и предлагал мне плату в сто золотых. Он объяснял, что яд нужен для больного, изнемогающего от тяжёлой и неисцелимой болезни, который хочет избавиться от мучительного существования. Болтовня этого негодяя и объяснения внушили мне подозрения, и, в уверенности, что замышляется преступление, я дать-то отраву дал, но, предвидя в будущем возможность допроса, предлагаемую плату не тотчас принял, а так ему сказал:

- Чтобы среди тех золотых, которые ты мне предлагаешь, не оказалось негодных или фальшивых, положи их в этот мешочек и запечатай своим перстнем, а завтра мы их проверим в присутствии менялы. Он согласился и запечатал деньги. Как только его привели в суд, я послал одного из своих слуг на лошади к себе домой за этими деньгами. Теперь их принесли, и я могу представить их вашему вниманию. Пусть он посмотрит и признает свою печать. Каким образом можно приписывать брату приготовление отравы, которую покупал этот раб?

Тут на этого негодяя напал трепет, естественный цвет лица сменился бледностью, по телу выступил пот, то он переступал с ноги на ногу, то затылок, то лоб почесал, сквозь зубы бормотал какие-то слова, так что ни у кого не осталось сомнения, что он - причастен к преступлению. Но скоро снова в нём заговорила хитрость, и он принялся от всего отпираться и уверять, что показания врача - ложны. Тот, видя, как попирается достоинство правосудия, да и пятнается его честность, с усердием стал опровергать мерзавца, пока, наконец, по приказу властей, служители, осмотрев руки раба и отобрав у него перстень, не сличили его с печаткой на мешочке. И это сравнение укрепило прежнее подозрение. Он не избежал, по греческим обычаям, ни колеса, ни дыбы, но, вооружившись упорством, выдержал все удары и даже пытку огнём.

 Тогда врач сказал:

- Не допущу, чтобы, вопреки божеским установлениям, вы подвергли наказанию этого не повинного юношу, как и того, чтобы раб, издевавшийся над нашим судопроизводством, избегнул кары за своё преступление. Сейчас я представлю вам доказательство по поводу настоящего дела. Когда этот подлец старался купить у меня яда, я считал, что несовместимо с правилами моей профессии причинять кому бы то ни было гибель, так как медицина призвана спасать людей. Но, боясь, в случае если я не соглашусь исполнить его просьбу, как бы я не открыл отказом путь преступлению, как бы кто-то другой не продал ему смертоносного напитка или он не прибег бы к мечу или другому орудию для совершения задуманного злодеяния, я дал ему снотворное, мандрагору, вызывающую сон, подобный смерти. Нет ничего удивительного в том, что, доведённый до пределов отчаянья этот разбойник выдерживает пытки, которые представляются ему более лёгкими, чем угрожающая ему казнь. Но если мальчик выпил напиток, приготовленный моими руками, он - жив, отдыхает, спит и скоро, стряхнув оцепенение, вернётся к белому свету. Если же он погиб, если унесён смертью, то причины его гибели вам следует искать в другом месте.

Всем эта речь старца показалась убедительной, и тут же отправляются к усыпальнице, где было положено тело отрока. Не было ни одного человека из сенаторов, ни одного из знати, ни одного даже из народа, кто не устремился бы к тому месту. Отец открыл крышку гроба в ту минуту, когда сын, стряхнув с себя оцепенение, возвратился из царства мёртвых. Обнимая мальчика, отец вывел его к согражданам. Как был отрок ещё увит и обмотан погребальными пеленами, так и понесли его в судилище. Преступление раба и женщины было изобличено, истина во всей своей наготе предстала, и мачеху осуждили на изгнание, а раба пригвоздили к кресту. Деньги же по единодушному решению оставили у врача (как плата за снотворное снадобье). Такой-то конец обрела эта история старика, который в малый промежуток времени, испытав опасность остаться бездетным, оказался отцом двух юношей.

А меня меж тем вот как бросали волны судьбы. Тот солдат, который, не спросив продавца, присвоил меня без платы, по приказу своего трибуна, исполняя долг службы, должен был отвезти письма к начальнику в Рим и продал меня за одиннадцать денариев соседям, двум братьям, находившимся в рабстве у богатого господина. Один из них был кондитером, выпекавшим хлеб и печенья на меду, другой - поваром, тушившим мясные блюда с вкусными приправами. Жили они вместе, вели общее хозяйство, а меня предназначили для перевозки посуды, которая была необходима их хозяину в его путешествиях. Так что я вступил третьим в товарищество к этим двум братьям, и никогда до сих пор не была ко мне судьба так благосклонна. Мои хозяева имели обыкновение каждый вечер приносить в свою каморку множество остатков от пиршеств. Один приносил куски свинины, курятины, рыбы и других кушаний того же рода. Другой - хлеб, пирожки, блинчики, булочки, печенье и множество сладостей на меду. Заперев своё помещение, они отправлялись в баню освежиться, а я наедался свалившимися с неба явствами, потому что я не был так уж глуп и не такой осёл, чтобы, не притронувшись к этим лакомствам, ужинать сеном.

Долгое время эти проделки мне удавались, так как я брал ещё робко и притом незначительную часть из запасов, да и хозяева не могли заподозрить осла в таких поступках. Но вот, уверенный в невозможности разоблачения, я принялся увеличивать свою порцию, выбирать всё лучшее, пожирая куски пожирнее и лакомясь сладостями, так что братьев стало тревожить подозрение. И хоть им всё ещё и не приходило в голову, чтобы я был способен на что-либо подобное, тем не менее, они старались выследить виновника пропаж.

Наконец они стали обвинять один другого в воровстве, усилили слежку, удвоили бдительность и даже пересчитывали куски. В конце концов, один из них перестал стесняться и сказал другому:

- С твоей стороны это справедливо и человеколюбиво так поступать - лучшие части каждый день красть и, продав их, прикапливать денежки, а потом требовать, чтобы остаток делили поровну. Если тебе не нравится вести общее хозяйство, можно в этом пункте разделиться, а в остальном сохранить братские отношения. Потому что, как я посмотрю, если мы будем так долго дуться друг на друга из-за пропаж, то можем и поссориться.

Другой сказал:

- Мне нравится такая наглость: ты у меня изо рта выхватил эти жалобы на ежедневные покражи. Хоть я и был огорчён, но молчал всё это время, потому что мне стыдно было обвинять брата в воровстве. Отлично, мы оба высказались, теперь нужно искать, как помочь беде, чтобы наша безмолвная вражда не довела нас до боёв Этеокла с Полиником.

Обменявшись упрёками, оба заявили, что не совершали обмана, кражи, и решили соединёнными усилиями найти разбойника, причиняющего им убытки. Казалось невозможным, чтобы осёл, который один оставался дома, мог питаться такими кушаньями, или чтобы в их каморку залетали мухи величиной с гарпий, похищавших некогда яства Финея, а между тем лучшие части не переставали пропадать.

Тем временем, вкушая от трапез и досыта наедаясь людскими кушаньями, моё тело раздобрело, кожа от жира стала мягкой, шерсть залоснилась. Обратив внимание на ширину моей спины, и замечая, что сено каждый день остаётся нетронутым, они стали за мной следить. Они заперли двери и сделали вид, будто идут в бани, сами же через дырочку принялись наблюдать, и, увидя, как я набросился на стоявшие кушанья, они, забыв о своих убытках, разразились смехом. Зовут одного, другого, наконец, собрали толпу товарищей-рабов полюбоваться прожорливостью вьючного скота. Такой на всех напал хохот, что он достиг даже ушей проходившего невдалеке хозяина.

Заинтересовавшись, над чем смеётся челядь, и узнав, в чём - дело, он, взглянув в дырку, смеялся так долго, что у него нутро заболело, а потом, открыв дверь, вошёл в комнату, чтобы посмотреть поближе. Я же, видя, что судьба улыбается мне ласковее, чем прежде, - весёлое настроение окружающих внушало мне доверие, - не смутившись, продолжал есть, пока хозяин, развеселившись от такого зрелища, не отдал приказ вести меня в дом, больше того - собственноручно ввёл меня в столовую и, когда стол был накрыт, велел поставить передо мной блюда кушаний, к которым никто ещё не прикасался. Хоть я уже и порядочно подзакусил, но, желая заслужить его внимание и расположение, набрасываюсь на еду. Тогда начинают ломать голову, придумывая, какие блюда меньше всего могут быть по вкусу ослу, и для испытания, насколько я послушен и кроток, предлагают мне мяса с пряностями, наперчённую птицу, изысканно приготовленную рыбу. По всему залу раздаётся хохот. Наконец какой-то шутник закричал:

- Дайте же нашему сотрапезнику выпить чего-нибудь!

Хозяин поддержал:

- Шутка - не так глупа, мошенник. Может статься, что наш гость не откажется осушить чашу вина на меду. Эй, малый! Вымой этот золотой бокал, наполни его медовым вином и поднеси моему нахлебнику. Да передай заодно, что я первым выпил за его здоровье.

Ожидание сотрапезников дошло до крайнего напряжения. Я же, не испугавшись, подобрал нижнюю губу, сложив её наподобие языка, и осушил чашу. Поднимается крик, и все желают мне доброго здоровья.

Хозяин остался доволен, позвал своих рабов, купивших меня, и, приказав заплатить им вчетверо, передал меня своему вольноотпущеннику, человеку зажиточному, и поручил ему со вниманием ухаживать за мной. Тот обращался со мной ласково, кормил свойственной людям пищей и, чтобы ещё больше угодить патрону, обучал меня лежать за столом, опершись на локоть, затем бороться и даже танцевать, встав на задние ноги, наконец, отвечать кивками на вопросы, наклоняя голову вперёд в случае моего желания, откидывая её назад в противном случае. Если же мне хотелось пить, я смотрел на виночерпия и, подмигивая ему, то одним, то другим глазом, требовал чашу. Конечно, научиться всему этому мне было нетрудно, даже если бы никто мне не показывал. Но я боялся, как бы в случае, если бы я без учителя усвоил себе повадки человека, большую часть моих поступков не сочли за дурное предзнаменование и, изрубив на куски, как какое-то чудовищное знамение, не выбросили на поживу ястребам. Повсюду обо мне пошла молва, так что мои способности приносили честь и славу моему хозяину.

- Вот, - говорили про него, - владелец осла, разделяющего с ним трапезу, осла борющегося, осла танцующего, осла, понимающего человеческую речь и выражающего свои чувства знаками.

Моего хозяина звали Тиазом, и свой род он вёл из Коринфа, столицы ахайской провинции. Соответственно своему происхождению и высокому положению он переходил от должности к должности и, наконец, был облечён магистратурой на пятилетие и для достойного принятия столь блестящей должности обещал устроить трёхдневные игры гладиаторов, собираясь особенно широко проявить свою щедрость. Заботясь о своей славе и популярности, он отправился в Фессалию закупить самых лучших зверей и знаменитых гладиаторов, и теперь, выбрав всё по своему вкусу и расплатившись, собирался в обратный путь. Он не воспользовался своими колесницами, пренебрёг красивыми повозками, которые тащились в конце обоза пустыми, не захотел даже ехать на фессалийских лошадях и на галльских скакунах, а украсив меня золотыми фалерами, цветным чепраком, пурпуровой попоной, серебряной уздечкой, вышитой подпругой и бубенчиками, сел на меня, приговаривая, что больше всего доставляет ему удовольствия то обстоятельство, что я могу и везти его, и трапезу с ним разделять.

Когда мы прибыли в Коринф, то толпы граждан начали стекаться из желания посмотреть на меня. Вплоть до этих мест такая обо мне распространилась молва, что я оказался для своего надсмотрщика источником дохода. Как только он заметил, что множество людей желает полюбоваться на мои штучки, сейчас же двери на запор и впускал их поодиночке за плату, ежедневно загребая хорошенькую сумму.

Случилось, что в толпе была матрона. Заплатив за вход и налюбовавшись на мои проказы, она от изумления перешла к вожделению и, не находя исцеления своему недугу, желала моих объятий. За вознаграждение она сговорилась с моим сторожем и получила разрешение провести со мной ночь. Тот, не заботясь о том, какое она может от меня такое удовольствие получить, и, думая лишь о барыше, согласился.

Отобедав, мы перешли из хозяйской столовой в моё помещение, где застали уже дожидавшуюся меня матрону. Как чудны, как прекрасны были приготовления! Четверо евнухов для нашего ложа по полу раскладывают множество подушечек из пуха, расстилают золотое покрывало, разукрашенное тирским пурпуром, а поверх него разбрасывают другие подушечки, очень маленькие, но в огромном количестве и мягкие, те, что женщины любят подкладывать себе под щёку и под затылок. Не желая задерживать час наслаждения госпожи, они запирают двери в комнату и удаляются. Внутри же свет свечей разгонял для нас мрак.

Тогда она, сбросив одежды, распустив даже ленту, что поддерживала груди, становится поближе к свету и из оловянной баночки натирается благовонным маслом, потом и меня оттуда же умастила по всем местам, даже ноздри мои натёрла. Тут меня поцеловала, приговаривая:

- Люблю, хочу, один ты мил мне, без тебя жить не могу, - и прочее, чем женщины выражают чувства и в других возбуждают страсть. Затем, взяв меня за узду, заставляет лечь, как я уже был приучен: я не думал, что мне придётся делать что-либо трудное или непривычное, тем более при встрече, после столь долгого воздержания, с такой красивой и жаждущей любви женщиной. К тому же и вино, выпитое в огромном количестве, ударило мне в голову, и возбуждала сладострастие мазь.

Но на меня напал страх при мысли, каким образом с такими ножищами я могу взобраться на матрону, как заключу своими копытами в объятья тело, сотворённое как бы из молока и мёда, как губки, розовеющие душистой росой, я буду целовать огромным ртом и безобразными зубами и, наконец, каким манером женщина, как бы ни сжигало её любострастие, может принять детородный орган таких размеров. Горе мне! Придётся, видно, за увечье, причинённое благородной гражданке, быть мне отданным на растерзание зверям и, таким образом, участвовать в празднике моего хозяина. Меж тем она осыпает меня ласкательными именами, целует, щебечет, пожирая меня взорами, и заключает всё восклицанием:

- Держу тебя, мой голубок, мой воробышек.

И доказывает мне, как несостоятельны были мои рассуждения и нелеп страх. Прижавшись ко мне, она приняла меня, всего без остатка. И даже когда, щадя её, я отстранялся, она в порыве ко мне приближалась и, обхватив мою спину, теснее сплеталась, так что мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения её страсти. Так всю ночь, без сна мы провели в трудах. А на рассвете женщина удалилась, сговорившись по такой же цене о следующей ночи.

Мой воспитатель, ничего не имея против её желания продолжить эти занятия - отчасти из-за барыша, который он получал с них, отчасти из желания приготовить своему хозяину новое зрелище, раскрывает перед ним картину нашей любви. А тот, наградив вольноотпущенника, предназначает меня для публичного представления. Но так как достоинство моей супруги не позволяло ей принимать в нём участие, а другой ни за какие деньги найти нельзя было, то отыскали преступницу, осужденную по приговору наместника на съедение зверям, которая и должна была вместе со мной появиться в театре на глазах у всех зрителей. Я узнал, что проступок её заключался в следующем.

У неё был муж, отец которого, некогда отправляясь в путешествие и оставляя свою жену, мать этого молодого человека, беременной, велел ей, в случае если она разрешится ребёнком женского пола, этот приплод уничтожить. Родив в отсутствие мужа девочку, движимая чувством матери, она преступила наказ мужа и отдала ребёнка соседям на воспитание. Когда же муж вернулся, она сообщила ему, что дочь убита. Но вот девушка достигла цветущего возраста, когда её нужно выдавать замуж. Тут мать, понимая, что ни о чём не подозревающий муж не может дать приданого, которое соответствовало бы их происхождению, открыла эту тайну своему сыну. К тому же она опасалась, как бы случайно, исполненный юношеского жара, он не совершил ошибки и, при обоюдном неведении, не стал бы бегать за собственной сестрой. Юноша, как примерный, почтительный сын, чтит и долг повиновения матери, и обязанности брата по отношению к сестре. Сохраняя тайну семьи, делая вид, что одушевлён лишь милосердием, он выполняет обязательства кровного родства, приняв под свою защиту соседку, сиротку, и в скором времени выдаёт её замуж за своего друга, наделив приданым из собственных средств.

Но это дело, выполненное с богобоязненностью, не укрылось от воли судьбы, по наущению которой вскоре в дом юноши вошёл Раздор. Через некоторое время его жена, та, что теперь за это преступление осуждена на съедение зверями, принялась сначала подозревать девушку как свою соперницу и наложницу мужа, потом возненавидела и, наконец, стала готовить ей гибель, прибегнув к козням. Вот какое злодейство она придумывает.

Стащив у мужа перстень и уехав за город, она посылает раба, своего верного слугу и уже в силу верности готового на всё худшее, чтобы он известил молодую женщину, будто юноша, уехав в усадьбу, зовёт её к себе, прибавив, что пусть она приходит одна, без спутников и скорее. И для подтверждения этих слов, чтобы она явилась без задержки, передаёт перстень, похищенный у мужа. Та, послушная наказу брата - она одна знала, что может называть его этим именем, - и, взглянув также на его печать, которая была показана ей, пустилась в дорогу без провожатых. Но, обманутая, она не заметила ловушки и попалась в сети коварства. Тут эта супруга, охваченная ревностью, обнажила сестру своего мужа и стала её бичевать. Затем, когда та с воплями объяснила, как обстоит дело, и, без конца повторяя имя брата, уверила, что золовка негодует и кипятится из-за мнимого прелюбодеяния, - эта женщина, не веря ни одному её слову и считая всё выдумкой, всунув несчастной между бёдер горящую головню, предала её мучительной смерти.

Узнав от вестников об этой смерти, прибежали брат и муж умершей и, оплакав её, с рыданьями тело женщины предали погребению. Но молодой человек не мог перенести гибели своей сестры. Потрясённый горем, он заболел разлитием желчи, горел в лихорадке так, что по всем признакам нуждался в помощи. Его супруга сговорилась с одним лекарем, известным своим вероломством, который уже стяжал себе славу многочисленными победами в смертельных боях и мог бы составить длинный список своих жертв, посулила ему пятьдесят тысяч сестерциев, чтобы он продал ей быстродействующего яда, и купила смерть для своего мужа. Столковавшись, они сделали вид, будто приготовляют питьё для облегчения боли в груди и удаления желчи, которое у людей учёных носит название "священного", но вместо него подсунули другое - священное разве только в глазах Прозерпины. Уже домочадцы собрались, некоторые из друзей и близких, и врач, размешав снадобье, протянул чашу больному.

Но женщина, желая и от свидетеля своего преступления освободиться, и обещанные деньги оставить при себе, видя чашу уже протянутой, сказала:

- Не прежде, доктор, ты дашь моему мужу это питьё, чем сам отопьёшь изрядную его часть. Почём я знаю, может, там подмешана отрава? Такого мужа не может оскорбить, что я, как любящая жена, тревожась о своём супруге, проявляю заботу о его спасении.

Такая беззастенчивость женщины была для врача неожиданностью, и он, потеряв соображение и лишённый от недостатка времени возможности обдумать свои действия, боясь, что дрожь или колебание могут дать пищу подозрениям, сделал глоток из чаши. Последовав этому примеру, молодой человек взял поднесённую ему чашу и выпил. Видя, какой оборот принимает дело, врач хотел уйти домой, чтобы успеть принять противоядия и обезвредить отраву. Но женщина, стараясь довести до конца раз начатое дело, его не отпускала от себя.

- Прежде следует увидеть целебное действие этого снадобья. - Насилу уж, когда он надоел ей мольбами и просьбами, она разрешила ему уйти. Меж тем притаившаяся смерть, опаляя все внутренности, всё глубже проникала и подбиралась к сердцу. Больной и уже одолеваемый сонливостью, еле добрёл он до дома. Едва успел он обо всём рассказать жене, поручив ей, чтобы, по крайней мере, обещанную плату за эту двойную смерть она вытребовала, - и испускает Дух.

Молодой человек тоже оставался в живых не дольше и, сопровождаемый плачем жены, умирает в мученьях. После его похорон, выждав несколько дней, необходимых для исполнения заупокойных обрядов, явилась жена лекаря и стала требовать платы за двойное убийство. Женщина осталась верной себе, попирая законы честности и сохраняя её видимость. Она ответила ласково, дала обещания, уверяет, что выплатит условленную сумму, но добавила, что ей хотелось бы получить ещё немножко этого питья, чтобы завершить начатое дело. Жена лекаря, запутавшись в сетях коварства, согласилась и, желая угодить женщине, отправилась домой и вручила ей всю шкатулочку с ядом. Она же, получив такое средство для совершения злодеяний, далеко простёрла свои руки.

От недавно убитого ей мужа у неё была дочка. Трудно ей было переносить, что, по законам, часть состояния отца переходит к младенцу, и, позарившись на всё наследство, она решила посягнуть и на жизнь дочери. Будучи осведомлена, что после смерти детей им наследуют и матери, эта родительница устраивает завтрак, на который пригласила жену лекаря, и её вместе с собственной дочкой погубила отравой. С малюткой, у которой и дыхание было слабее, и внутренности нежные и не окрепшие, яд справлился быстро, но жена лекаря, как только почувствовала, что ужасный напиток расходится по лёгким, поднимая в них бурю, догадалась, в чём - дело. Когда же, чуть позже, затруднённое дыхание подтвердило её подозрение, она направилась к дому наместника и с криком, взывая к нему о защите, окружённая толпой, обещала раскрыть преступления и добилась того, что перед ней открылись и двери дома, и слух наместника. Она сначала уже успела рассказать обо всех жестокостях женщины, как в глазах у неё потемнело, губы сомкнулись, издали скрежет зубы, и она рухнула к ногам наместника. Этот муж, человек бывалый, не мог допустить проволочки в наказании столь многочисленных злодеяний этой ехидны. Схватив прислужниц этой женщины, он пытками вырвал у них признание, и её приговорили к растерзанию зверями - не потому, чтобы это представлялось достаточным наказанием, а потому, что другой, более достойной её проступков, кары он не в силах был выдумать.

Будучи обречён публично сочетаться браком с подобной женщиной, я с тревогой ожидал начала празднества, не раз испытывая желание лучше покончить с собой, чем запятнать себя прикосновением к такой преступнице и быть выставленным на позор перед всем народом. Но, лишённый рук, лишённый пальцев, культяпками своих копыт я не мог обнажить меч. В пучине бедствий ещё светила мне надежда, что весна, которая теперь начинается, всё, разукрашивая бутонами цветов, одевает уже луга, и скоро, прорвав свою покрытую шипами кору, источая благовонное дыхание, покажутся розы, которые обратят меня в прежнего Луция.

Вот и наступил день, назначенный для открытия игр. Меня ведут под рукоплескания толпы, следовавшей за нами, до цирка. В ожидании, пока кончится первый номер программы, заключавшийся в хоровой пляске, меня поставили у ограды, и я щипал травку, росшую перед входом, то и дело бросая взоры в открытую дверь и наслаждаясь зрелищем.

Юноши и девушки, блистая первым цветом молодости, прекрасные по внешности, в нарядных костюмах, с красивыми жестами двигались взад и вперёд, исполняя греческий пиррический танец. То хороводами они сплетались в круг, то сходились извилистой лентой, то квадратом соединялись, то группами рассыпались. Но раздался звук трубы и положил конец этим сочетаниям сближений и расхождений. Опустился занавес, были сложены ширмы, и сцена открывается перед глазами зрителей.

На сцене была сооружена деревянная гора. Она была усажена деревьями. Источник, устроенный на вершине руками строителей, ручьями стекал по склонам, несколько козочек щипали травку, и юноша, одетый на фригийский манер в красивую тунику и азиатский плащ, который складками ниспадал по его плечам, с золотой тиарой на голове изображал пастуха, присматривающего за стадом. Вот показался отрок, на котором, кроме хламиды эфебов на левом плече, другой одежды нет, золотистые волосы - всем на загляденье, и сквозь кудри пробивается у него пара золотых крылышек. Кадуцей указывает на то, что это - Меркурий. Он приблизился, танцуя, протянул тому, кто изображает Париса, позолочённое яблоко, которое держал в правой руке, знаками передал волю Юпитера и, повернувшись, исчез. Затем появилась девушка благородной внешности, подобная богине Юноне: её голову окружала светлая диадема, и она держала скипетр. Вошла и другая, которую можно принять за Минерву: на голове - блестящий шлем, обвитый оливковым венком. Она несла щит и потрясала копьём - как та богиня в бою.

Вслед за ними выступила другая, блистая красотой, чудным и божественным обликом своим указуя, что она - Венера, такая, какой Она ещё была девственной, являя совершенную прелесть обнажённого тела, непокрытого, если не считать шёлковой материи, скрывавшей признак женственности. Да и этот лоскуток ветер резвясь, то приподнимал, так что виден был раздвоенный цветок юности, то, дуя сильнее, прижимал, обрисовывая формы. Краски в облике богини были различны: белое тело - спускается с облаков, лазурное покрывало - возвращается в море. За каждой девой, изображающей богиню, идёт своя свита: за Юноной - Кастор и Поллукс, головы которых покрыты яйцевидными шлемами, сверху украшенными звёздами. Под звуки мелодий, исполнявшихся на флейте в ионийском ладу, девушка приблизилась и благородными жестами дала понять пастуху, что, если он присудит ей награду за красоту, она отдаст ему владычество над Азией. С той же, которую воинственный наряд превратил в Минерву, была стража - двое отроков, оруженосцев богини, Страх и Ужас. Они пританцовывали, держа в руках обнажённые мечи. У неё за спиной - флейтист, исполнявший дорийский боевой напев, и, перемежая гудение низких звуков со свистом высоких тонов, своей игрой подражал трубе, возбуждая желание к пляске. Встряхивая головой, она жестами, резкими и стремительными, показала Парису, что если он сделает её победительницей в этом состязании красавиц, то станет героем и завоевателем.

Но вот Венера, сопровождаемая криками толпы, окружённая роем резвящихся малюток, улыбаясь, остановилась посередине сцены. Можно было подумать, что эти мальчуганы только что появились с неба или из моря: и крылышками, и стрелками, и своим видом они напоминали купидонов. У них в руках горели факела, словно они своей госпоже освещали дорогу на свадебный пир. Тут стекаются вереницы девушек, отсюда - Грации, оттуда - Оры, - бросают цветы и гирлянды, в угоду своей Богине сплетают хоровод, чествуя Госпожу услад первинами весны. Уже звучат флейты лидийскими напевами. От них растрогались сердца зрителей, а Венера начинает двигаться, шаг задерживает, спиной поводит и, покачивая головой, звукам флейты начинает вторить жестами и поводить глазами, то полузакрытыми, то открытыми, так что временами только глаза и продолжали танец. Едва лишь очутилась Она перед лицом судьи, движением рук, по-видимому, обещала, что если Парис отдаст Ей преимущество перед остальными богинями, то получит в жёны женщину, похожую на Неё. Тогда фригийский юноша, что держал в руках золотое яблоко, как бы голосуя за Её победу, передал девушке.