Текст книги "Метаморфозы (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Такое решение вырвало меня из рук Орка, но с тем лишь, чтобы сберечь для худшего наказания. Я загрустил и потерю крайней части тела оплакивал, как свою погибель. Я обдумывал, как бы голодовкой или прыжком в бездну найти себе смерть: я и в этом случае умру, конечно, но умру, не подвергаясь при жизни увечью. Пока я занимался выбором способа смерти, ранним утром тот мальчишка, погнал меня в горы. Привязав меня к ветке дуба, он прошёл дальше, чтобы нарубить дров, которые ему нужно было везти. Вдруг из пещеры высунула сначала голову, а потом и вся вылезла медведица. Как только я увидел её, в страхе и в ужасе от такого зрелища, осел на задние ноги, голову задрал как можно выше и, оборвав ремень, которым был привязан, бросился бежать, не только ноги пустив в ход, но и всем телом скатываясь по кручам. И, наконец, оказавшись на расстилающихся под горой полях, несусь, стараясь ускользнуть не только от медведицы, но и от мальчишки.

Тут прохожий, видя, что я бегу один, поймал меня и, вскочив мне на спину, палкой, что была у него в руках, погнал меня. Я прибавил шага, удаляясь от ножа, грозившего мне лишением мужественности. Что же касается ударов, то они не особенно тревожили меня, уже успевшего, по своей должности, привыкнуть к палкам.

Но Фортуна, преследовавшая меня, быстро обернула мне во вред случай к спасению и принялась строить новые козни. У моих пастухов пропала телушка, и они, в поисках её, обходя окрестности, попались нам навстречу. Узнали меня и, схватив за узду, начали тащить за собой. Но мой седок возражал, призывая людей и богов в свидетели:

- Что хватаете меня? Чего на меня нападаете?

- А, так мы с тобой невежливо обращаемся, когда ты, украв у нас осла, уводишь его? Лучше скажи, куда ты запрятал мальчика, его погонщика, которого ты, очевидно, убил? - Они стащили его на землю, принялись бить кулаками, пинать ногами, а он клянётся, что не видел погонщика, но, встретив меня нестреноженного и без присмотра, хотел, в надежде на вознаграждение, вернуть меня владельцу.

- Ах, если бы осёл, которого мне лучше бы и не встречать, обладал человеческим голосом! Он бы подтвердил мою невиновность, и вам стало бы стыдно за ваше обращение со мной.

Но его уверения делу не помогли. Пастухи набросили ему петлю на шею и повели в рощу к той горе, откуда мальчик привозил дрова.

Нигде его не нашли, а заметили разбросанные повсюду части его тела. Я понимал, что это - дело зубов той медведицы, и сказал бы всё, что знал, будь у меня дар слова. Но я одно мог делать - радоваться возмездию, хоть и запоздалому. Наконец, все части трупа были найдены и преданы земле, а моего Беллерофонта, конокрадство которого не вызывало сомнений и которого к тому же обвиняли в убийстве, пастухи повели связанным к своим хижинам, чтобы завтра утром отвести к властям для наказания.

Пока родители мальчика горевали, рыдая и плача, пришёл крестьянин и потребовал, чтобы надо мной была совершена операция, на которую меня обрекли. Кто-то ему ответил:

- Нет, сегодня постигло нас другое горе, и осёл тут ни при чём. А вот завтра - сколько угодно: можешь не только мужское естество, а и голову этому проклятому отрезать. В помощниках у тебя недостатка не будет.

И нанесение увечья мне отложили до следующего дня. И я был благодарен мальчику за то, что он хоть своей смертью на денёчек отсрочил моё мучение. Но даже такого промежутка, чтобы порадоваться и отдохнуть, мне не было дано. Мать отрока, оплакивая смерть сына, обливаясь слезами, одетая в траурные одежды, раздирая руками покрытые пеплом седины, с рыданьями, переходящими в крики, поражая ударами свою грудь, ворвалась в моё стойло и начала:

- А этот, полюбуйтесь, уткнулся в ясли и свою прожорливость ублажает, только и знает, что набивать свою утробу жратвой, ни моим бедам не посочувствует, ни о несчастье со своим покойным хозяином не вспомнит! Нет, он, конечно, презирает и знать не желает мою старость и убожество и полагает, что даром пройдёт ему такое злодеяние! Как бы там ни было, а он уже заранее считает себя не повинным: ведь преступникам свойственно после самых злодейских покушений, невзирая на упрёки совести, надеяться на безнаказанность. Призываю богов в свидетели, скотина, хоть бы и обрёл ты на время дар речи, какого дурака сумеешь ты убедить, что ты ни при чём в этом деле, когда ты и копытами мог защитить мальчика, и укусами врага отогнать. Ты мог его частенько лягать, а от смерти уберечь с таким же жаром не мог? Конечно, ты должен был бы взять его себе на спину и унести, вырвав из рук этого разбойника. Ты не смел, наконец, покинув и бросив своего товарища, наставника, спутника, пастыря, убегать один. Разве тебе не известно, что те, кто даже умирающим в помощи отказывают, подлежат наказанию, как преступившие добрые нравы? Но недолго, убийца, ты будешь радоваться моим бедам. Скоро я дам тебе почувствовать, какой силой наделяет природа страдальцев.

Она распустила повязку под грудью и, связав ей мои ноги, схватила кол, которым подпиралась дверь в стойле. И принялась колотить меня, пока её силы не иссякли и палка не выпала у неё из рук. Тогда, жалея, что так быстро ослабели её пальцы, она подбежала к очагу и, вытащив оттуда головню, стала совать её мне в пах, пока я не пустил ей в лицо и глаза струю кала. Почти ослепнув и задыхаясь от вони, эта язва убежала от меня, а то погиб бы ослиный Мелеагр от головни безумствующей Алфеи.

ГЛАВ А ВОСЬМАЯ

На рассвете, с первыми петухами, пришёл юноша из ближайшего города, как мне показалось, один из слуг Хариты, той девушки, что со мной у разбойников терпела беды. Он принёс вести о кончине Хариты и о несчастье, постигшем семейство. Подсев к огню, окружённый товарищами, он начал:

- Конюхи, овчары и вы, волопасы, нет у нас больше Хариты, погибла бедняжка, и не без спутников отправилась в царство теней. Но чтобы вам всё стало известно, начну сначала, а случай - таков, что узнай о нём люди более учёные, которых судьба наградила даром писателя, те могли бы в виде повести передать это всё бумаге.

В соседнем городе жил молодой человек благородного происхождения, богатство которого не уступало его знатности, но привыкший к кабацкой распущенности, разврату и попойкам среди бела дня. Поэтому не удивительно, что он связался с шайкой разбойников и даже обагрил руки человеческой кровью. Звали его Тразилл. Каков он был, такова о нём была и слава.

Как только Харита созрела для брака, он оказался в числе самых настойчивых искателей её руки и с большим рвением добивался своего, но, хоть он и оставлял далеко за собой своих соперников и богатыми подарками старался склонить родителей к соглашению, дурная слава о нём помешала делу, и он получил отказ. Когда же хозяйская дочка вышла за Тлеполема, Тразилл задумал преступление. Найдя, в конце концов, случай проникнуть в дом, он приступил к исполнению плана, давно уже им обдуманного. В тот день, когда девушка благодаря ловкости и доблести своего жениха была освобождена от ножей разбойников, Тразилл, изъявлениями восторга обращая на себя всеобщее внимание, вмешался в толпу поздравляющих. Как бы радуясь благополучию и будущему потомству новобрачных и помещённый из уважения к его роду в ряды почётных гостей, он, скрыв свой замысел, делал вид, будто одушевлён дружественными чувствами. Уже постоянные разговоры и частые беседы, а иногда даже участие в трапезах и пирушках делали его всё более близким другом семьи, и незаметно для себя он падал в любовную бездну. И в самом деле, разве пламя любви не услаждает нас своим первым теплом, потом же, когда знакомство, доставляя лишь временное облегчение, раздует его, разве не до конца оно сжигает нас?

Уже много времени потратил Тразилл на размышления, не зная, что предпринять. Случай для разговора наедине ему не представлялся: всё менее казалось ему возможным получить доступ к прелюбодеянию, и, видя на своём пути многочисленную стражу, он не находил способа расторгнуть узы свежего и всё крепнущего чувства. Да и неискушённость новобрачной, если бы она даже была согласна на то, на что согласиться она не могла, служила бы помехой к нарушению супружеской верности. И всё же с упорством стремился он к невозможному, будто это было возможным. Ведь если страсть с каждым днём овладевает нами всё сильнее, то всё, что в обычное время мы считали трудным делом, тут кажется нам легко исполнимым. И так, обратите внимание, прошу вас, со всей тщательностью выслушайте, на какие крайности оказалось способным иступлённое чувство.

Однажды Тлеполем, взяв с собой Тразилла, отправился на охоту в надежде выследить дичину - если только могут быть названы дикими серны. Но дело - в том, что Харита не разрешала своему мужу гоняться за зверьми, вооружёнными клыками или рогами. И вот они - уже у подножья лесистого холма, где в тени переплетавшихся ветвей скрывались от взоров охотников серны. И, чтобы поднять зверя из логова, выпускают охотничьих собак специально предназначенной для облав породы. Они, помня выучку, разбиваются на своры и занимают кругом все выходы, вначале ограничиваясь рычанием, потом по знаку оглашают воздух лаем. Но показывается не серна, а кабан, с мускулами, горой вздувающимися под шкурой, косматый от вставших дыбом на коже волос, колючий от поднявшейся по хребту щетины, скрежещущий покрытыми пеной зубами, извергающий пламя из глаз и рёв из разинутой пасти, как молния в своём порыве. Прежде всего, он вспорол ударами клыков направо и налево животы собакам, которые следовали за ним по пятам, и они издохли. Ззатем растоптал наши сеточки и побежал дальше в том же направлении, куда бросился сначала.

Мы же, поражённые ужасом, с непривычки к таким охотам и вдобавок безоружные и ничем не защищённые, прячемся под прикрытие листвы и стволов деревьев, меж тем как Тразилл, видя в своём распоряжении столь удобную ловушку, обратился к Тлеполему:

- Как! Мы, по примеру этой челяди, поддадимся страху и испугу и упустим из рук такую добычу? Мы ведь - не бабы! Почему бы нам не вскочить на коней и не пуститься в погоню? Ну-ка, бери рогатину, а я захвачу копьё.

И вот они уже сели на коней и пустились преследовать зверя. Но тот оборачивается и, стиснув зубы, останавливается, оглядываясь и не зная, на кого первого наброситься. Первый Тлеполем своё оружие всадил в спину зверя, но Тразилл, минуя кабана, копьём подрезает поджилки задних ног у лошади, на которой ехал Тлеполем. Истекая кровью, животное опрокинулось и рухнуло, сбросив седока. Вепрь, ринувшись на лежащего, сначала разодрал ему одежду, а когда тот хотел приподняться, - нанёс ему клыком рану. Но друга не смутило это начало. Напротив, ему казалось, даже такое положение не может насытить его жестокость, и когда Тлеполем, стараясь защитить от ударов свои израненные ноги, взывал к нему о помощи, он поразил его копьём в правое бедро, уверенный в сходстве ран от оружия со следами звериных клыков. Затем прикончил и вепря.

 Так он разделался с юношей, а тут и мы, домочадцы, сбежались, выйдя каждый из своего убежища. Тразилл же, хоть и радовался, что исполнил своё желание и ниспроверг врага, не дал веселью выступить на своём лице, но наморщил лоб, принял печальный вид и, обняв тело того, кого лишил жизни, подражал действиям удручённого горем человека, вот только слёзы не слушались и не показывались на его глазах. Напустив на себя горестный вид и уподобившись нам, горевавшим, он свалил вину своих рук на зверя.

Не поспело ещё злодеяние свершиться, как уже молва о нём распространяется, прежде всего, направляя свой путь к дому Тлеполема, и достигает слуха супруги. Как только она услышала эту весть, ужаснее которой не суждено ей было ничего в жизни услышать, она пустилась бежать по улицам, по полям, крича о несчастье своего мужа. К ней стекаются толпы граждан, встречные присоединяются, разделяя её скорбь, город пустует от охватившего всех желания видеть, в чём - дело. И вот она подбегает к трупу мужа, валится на тело и едва-едва на месте не отдала покойному супругу душу, которую уже давно ему посвятила. С трудом поднимают её родные, и она против воли остаётся в живых, и погребальная процессия в сопровождении всего народа направляется к усыпальнице.

А Тразилл не переставал вопить, рыдал, проливая слёзы, которые в первые минуты печали отказывались появляться, а теперь - от возрастающей радости - потекли, и богиню Истину обманывал, осыпая ласкательными именами покойного. Он называл его и другом, и сверстником, и товарищем, и даже братом. А тем временем рукам Хариты, бьющей себя в грудь, старался помешать, успокаивал печаль, удерживал от воплей, ласковыми словами смягчал жало горя, плетя утешения, приводя многочисленные примеры несчастий, но не упускал случая прикоснуться к женщине. Как только окончились погребальные обряды, молодая женщина начала думать, как бы вслед за мужем сойти в могилу, и, перебрав все способы, остановилась на не требующем орудий, но подобном успокоению, она отказалась от пищи, перестала о себе заботиться и, распростившись с дневным светом, удалилась в тёмный покой. Но Тразилл, с упорством и настойчивостью, отчасти собственными убеждениями, отчасти через домочадцев и родственников и, наконец, через родителей молодой женщины, достиг того, что она согласилась своё тело, уже побледневшее и покрытое грязью, освежить баней и подкрепить пищей силы. Она же, всегда почитавшая своих родителей, подчинилась, хоть и против воли, необходимости, и с лицом не весёлым, но уже несколько более ясным, возвращается, как от неё требовали, к жизненным привычкам. Но в груди - нет! - скорее в сокровенной глубине сердца таились у неё печаль и скорбь, дни и ночи снедала её тоска, и, соорудив статуи, изображавшие покойного в виде бога Либера, она в неустанном служении воздавала ему божеские почести, этой отрадой терзая себя.

Меж тем Тразилл, не дождавшись, чтобы печаль насытилась слезами, успокоилось безумие в поражённом рассудке, чтобы чрезмерность горя ослабела, и оно бы изжило себя, заговорил о браке с женщиной, всё ещё продолжавшей оплакивать мужа, раздирать одежды, рвать на себе волосы. Он выдал тайны своей души и коварство. При этих словах на Хариту находит ужас и отвращение, она падает, лишившись чувств. Придя в себя, она испустила несколько раз вой и, теперь уже представляя себе всю подлость Тразилла, попросила отложить ответ на его просьбу, пока её не обдумает.

Меж тем во время сна явилась тень Тлеполема, с лицом, обезображенным бледностью и покрытым сукровицей, и обратилась к жене:

- Супруга, пусть никому другому не будет дано называть тебя этим именем. Но если в твоей груди память обо мне уже исчезла или если моя смерть разрушила любовный союз, - с кем угодно сочетайся браком, только не доставайся в руки Тразилла, не обменивайся с ним речами, не разделяй с ним трапезы, не покойся с ним на ложе. Беги десницы моего погубителя, воздержись заключать брак с убийцей. Те раны, кровь на которых твои слёзы омыли, - не все от клыков, копьё Тразилла разлучило меня с тобой.

И, добавляя к этим словам другие, рассказал, как совершилось преступление.

А она, уткнувшись лицом в подушку, не просыпаясь, щёки увлажняет слезами и, будто терпя муку от усилившегося горя, испускает стоны, рубашку раздирает и по плечам бьёт ладонями. Скрыв всё, что ей стало известно о злодеянии, решила и убийцу наказать, и себя избавить от бедственной жизни. Вот снова является искатель удовольствий, утруждая её не желавшие слушать уши разговорами о бракосочетании. Но она, прервав речь Тразилла, сказала:

- Всё еще стоит перед моими глазами образ твоего брата и моего супруга, всё ещё мои ноздри обоняют дух киннамона от его тела, всё ещё Тлеполем живёт в моём сердце. Ты поступишь хорошо и рассудительно, если предоставишь женщине время для горя: пусть протекут оставшиеся месяцы, завершая годичный срок, что не только будет соответствовать моему целомудрию, но и для твоего спокойствия будет полезно, чтобы преждевременным браком не поднять нам из гроба, тебе на погибель, тень моего мужа, объятую негодованием.

Но такие слова не отрезвили Тразилла, и даже обещание, которое должно было вскоре исполниться, не удовлетворило его. Снова и снова из его уст вылетали нашёптывания, пока Харита, сделав вид, что он убедил её, не сказала:

- Хоть в одном тебе придётся уступить моим просьбам, Тразилл: необходимо, чтобы, пока не истекут остальные дни до годичного срока, мы сходились на свидания, так чтобы никому из домашних не было ничего известно.

Убеждённый обещаниями женщины, Тразилл поддался на них и согласился на тайное сожительство. Он уже мечтает о ночи и об окутывающем землю мраке, одно стремление ставя выше всего остального - обладание.

- Но слушай, - сказала Харита, - закутайся плотнее в плащ, без спутников, молча, в первую стражу ночи приходи к моим дверям, свистни один раз и жди моей кормилицы, которая будет караулить тебя у входа. Но и впустив тебя внутрь, она не зажжёт огня, а в темноте проведёт тебя в мою спальню.

Тразиллу понравилась такая обстановка будущих свиданий. Не подозревая ничего дурного, волнуемый ожиданием, он досадовал, что так долго тянется день и медлит наступить вечер. Но вот, наконец, свет солнца уступил место темноте ночи, и, одевшись, как приказала ему Харита, и, попавшись в силки старухи, уже стоявшей на страже, он проникает в спальню. Тут старуха, исполняя наставления хозяйки, окружает его заботами и, вытащив чаши и сосуд с вином, к которому было подмешано снотворное зелье, объясняя отсутствие госпожи тем, что та задержалась у больного отца, потчует гостя. А он опоражняет чашу за чашей, так что сон валит его с ног. Вот он уже лежит навзничь. На зов входит Харита и с криком останавливается над убийцей.

– Вот он, спутник моего мужа, вот охотник, вот супруг! Вот десница, мою кровь пролившая, вот грудь, где на мою погибель замышлялись козни, вот глаза, которым в недобрый час я приглянулась и которые, предчувствуя тот мрак, что их ожидает, уже теперь вкушают будущие муки. Спокойно почивай, счастливых снов! Ни мечом, ни железом тебя не трону. Да не будет того, чтобы одинаковой смертью с моим мужем ты сравнился! Твои глаза умрут у тебя живого, и, кроме как во сне, ничего не будешь ты больше видеть. Так сделаю, что смерть своего врага сочтёшь счастливее своей жизни. Света дня не будешь видеть, в руке поводыря нуждаться будешь, Хариты не будешь обнимать, браком не насладишься, в покой смерти не погрузишься и радостной жизнью не усладишься, но будешь тенью блуждать между царством Орка и солнцем. Будешь долго искать руку, которая тебя лишила глаз, и, что тяжелее всего, не узнаешь даже, кто - твой обидчик. Я же кровью из твоих глаз на гробнице моего Тлеполема совершу возлияние и его душе посвящу твои глаза. Но зачем пользуешься ты отсрочкой казни, заслуженной тобой, и, быть может, грезишь о моих объятьях! Оставь сумрак сна и проснись для мрака возмездия. Подними своё незрячее лицо, узнай отмщение, пойми своё бедствие, сочти свои беды! Так твои глаза понравились целомудренной женщине, так брачные факела осветили твой свадебный чертог! Мстительницы будут у тебя свадебными подружками, а товарищем - слепота и угрызения совести.

 Она вытаскивает из волос шпильку и наносит уколы Тразиллу в глаза, затем, оставив его лишённым зрения, пока тот, страдая от боли, стряхивает с себя хмель и сон, она схватывает меч, который Тлеполем носил у пояса, пускается бежать по городу и направляется к гробнице мужа. И мы, и весь народ, покинув свои дела, поспешили за ней, чтобы вырвать оружие из её рук. Но Харита, встав рядом с гробом Тлеполема и заставя мечом всех расступиться, как увидела, что все плачут и отовсюду раздаются вопли, сказала:

- Оставьте ваши слёзы, оставьте горе, недостойное моей доблести. Я отомстила убийце моего мужа, казнила похитителя моего счастья. Настаёт время, когда этим мечом я найду дорогу в загробный мир к моему Тлеполему.

И, рассказав всё, о чём во сне известил её муж, и, в какую западню завлёкши, она покарала Тразилла, вонзив себе меч под правую грудь, рухнула, обливаясь кровью, и, пробормотав напоследок какие-то слова, испустила Дух. Обмыв тело Хариты, домочадцы погребли её в той усыпальнице, возвращая мужу его супругу.

А Тразилл, узнав обо всём происшедшем и не в силах найти казни, которая искупила бы это бедствие, но уверенный, что смерть от меча недостаточна для такого преступления, приказал принести себя туда же, к той же гробнице и, воскликнув:

- Вот вам, зловещие тени, - добровольная жертва! - велел закрыть за собой двери в гробницу, избирая голод средством к уничтожению жизни, осужденный собственным приговором.

Вот что поведал юноша поселянам, прерывая неоднократно свой рассказ вздохами и слезами. Те, опасаясь за свою участь при переходе в руки новых владельцев и оплакивая несчастье в доме хозяев, собираются бежать. А старший конюх, попечениям которого я был поручен с таким многозначительным наказом, собирает всё ценное, что было припрятано у него в домишке, взваливает на спину мне и другим вьючным животным и покидает своё жилище. Мы везли на себе ребятишек и женщин, кур, козлят, щенят и всё, что не могло быстро идти и служило помехой в бегстве, передвигалось посредством наших ног. Я не чувствовал тяжести груза, хоть он и был громаден, до такой степени я был рад, что убегаю и оставляю позади себя оскопителя моей мужественности.

Перевалив через поросшую лесом гору и спустившись на пространство полей, когда дорога в сумерках уже начала темнеть, мы достигли укреплённого посёлка, многолюдного и богатого, жители которого отговаривали нас продолжать путь ночью и даже рано утром, так как окрестности наполнены стаями волков, отличающихся яростью и уже привыкших к нападениям и грабежам. Они набрасывались на прохожих и, неистовствуя от голода, совершают набеги на усадьбы. К тому же о предстоящей нам дороге говорили, что она усеяна недоеденными трупами, вокруг белеют обглоданные кости, так что нам пускаться в путь надо с осторожностью. Прежде всего, опасаясь засад, которые могут подстерегать нас на каждом шагу, нам следует подождать, пока станет светло, часть дня уже успеет пройти и солнце поднимется высоко, так как свет дня сдерживает ярость нападений зверей. Притом советовали нам идти сомкнутым строем, пока не минуем этих мест.

Но беглецы, наши вожаки, в поспешности и страхе перед предполагаемой погоней, пренебрегли советами и, не дождавшись рассвета, около третьей стражи ночи навьючили нас и погнали к дороге. Страшась опасностей, о которых нам говорили, я держался в середине толпы, прячась за другими вьючными животными, и оберегал свой круп от нападения зверей. Все начали уже удивляться моей прыти, так как я обгонял остальных ослов и лошадей. Но это проворство указывало на мой испуг. По этому поводу мне пришло в голову, что, может, и Пегас от страха сделался летучим и за это прозван крылатым: прыгая в вышину и взлетая до неба, он уклонялся от укусов Химеры. Да и пастухи, которые подгоняли нас, в предвидении схватки, запаслись оружием: у кого копьё, у кого рогатина, один нёс дротик, другой - дубину, и каждый не забыл набрать камней, которыми снабжала нас дорога. Были и такие, которые вооружились заострёнными кольями, но большинство несло зажжённые факела, чтобы отпугивать зверей. Не хватало сигнальной трубы, а то был бы готовый к бою отряд. Но, отделавшись в этом отношении страхом, мы попали в худшую беду.

Волки не предпринимали на нас нападения и даже не показывались поблизости.

Но обитатели усадьбы, мимо которой пришлось нам проходить, приняв нас за толпу разбойников, перепугались и, опасаясь за целостность своего имущества, выпустили на нас псов, выдрессированных для сторожевой службы, науськивая их улюлюканьем и криками. Собаки напали на нас и, окружив наш отряд, набросились и принялись терзать вьючный скот и людей и многих сбили с ног. Одни собаки сворами хватали убегающих, другие нападали на остановившихся, третьи набрасывались на свалившихся и по всему нашему отряду прошлись зубами. И вот к такой-то опасности присоединяется другая, худшая. Деревенские жители принялись со своих крыш и с соседнего пригорка бросать в нас камнями, так что мы уже и не знали, какой беды раньше остерегаться: вблизи собаки рвут, издали камни летят. Один из камней попал в голову женщине, сидевшей у меня на спине. От боли она начала плакать и звать на помощь своего мужа, того пастуха, который за мной присматривал.

Он стал призывать богов в свидетели, отирать кровь с лица у жены и кричать ещё громче её:

- Что нападаете на страдальцев-путников, с такой жестокостью? Что притесняете нас? Какой надо вам наживы, за какие проступки мстите нам? Ведь не в пещерах или трущобах живёте вы, чтобы радоваться пролитию крови.

Только он это сказал, как прекратился град камней, и утихла, по команде, поднятая собаками буря. Тут один из крестьян с верхушки кипариса сказал:

- Мы разбойничали из желания свои пожитки от ваших рук защитить. Теперь же с миром и ничего не опасаясь, можете продолжать ваш путь.

И мы тронулись дальше, пострадавшие - кто от камней, кто от собак, но целым никто не остался. Пройдя некоторое расстояние, мы достигли рощи, украшенной лужайками, где нашим погонщикам захотелось остановиться, чтобы взяться за лечение своих пострадавших тел. И вот, растянувшись на земле, немного оправившись от усталости, спешат оказать ранам помощь: тот обмывает кровь водой из ручья, один к опухоли смоченные уксусом губки прикладывает, другой обвязывает бинтом раны.

Так каждый по-своему заботился о своей поправке.

Между тем с вершины холма на нас смотрел старик, который пас скот. Около него щипали траву козы. Кто-то из наших спросил его, нет ли у него для продажи молока или сыра. Но он долго качал головой и, наконец, сказал:

- И вы ещё о еде и питье или о каком-то отдыхе думаете! Неужели вы не знаете, в каком месте находитесь?

И собрал своих овечек и пошёл прочь. Эта речь и его бегство нагнали на наших пастухов страх. Пока они стараются догадаться, каким свойством обладает эта местность, и никого не находят, у кого бы спросить, приближается по дороге другой старик, высокий, обременённый годами, опираясь на палку, еле волоча ноги и обливаясь слезами. Увидев нас, он ещё сильнее заплакал и, касаясь колен молодых людей по очереди, взмолился:

- Заклинаю вас Фортуной и вашими гениями-хранителями, да доживёте вы в веселье и здоровье до моего возраста, помогите старцу дряхлому и моего малютку, преисподней похищенного, верните моим сединам! Мой внучек и спутник в этом путешествии захотел поймать воробышка, чирикавшего на заборе, и свалился в ров, заросший сверху кустарником. Его жизнь - в опасности, так как по его стонам и по тому, как он поминутно зовёт дедушку на помощь, я слышу, что он - ещё жив, но по слабости моего тела помочь не могу. Вам же, одарённым молодостью и силой, легко оказать поддержку старцу и доставить мне живым и здоровым самого младшего из моих потомков и единственного отпрыска.

Всех охватила жалость при виде того, как он молил, раздирая седины. А один из пастухов, и храбрее, и летами моложе, и телом крепче, к тому же единственный вышедший без увечья из предыдущей схватки, встал и, спросив, в каком месте упал мальчик, пошёл за стариком к кустарнику, на который он указал ему пальцем. Тем временем все отдохнули, залечили раны, нас накормили и, собрав пожитки, начали готовиться в дорогу. Сначала долго зовут по имени того юношу, наконец, обеспокоившись его отсутствием, послали человека отыскать товарища, напомнить ему, что пора - в путь, и привести с собой. Через некоторое время вернулся посланный, бледный, и дрожжа всем телом рассказал про своего товарища, что тот лежит навзничь, почти весь съеденный, а над ним - дракон, грызущий его тело, старика же и след пропал. Сравнив рассказ посланного со словами пастуха, наши вожаки поняли, что дракон и есть тот обитатель этих мест, о котором их предупреждали, и, покинув местность, пустились в бегство, погоняя нас ударами палки.

Пройдя как можно скорее значительное расстояние, мы достигли, наконец, селения, где и отдыхали всю ночь. Там произошёл случай, достойный упоминания, и о нём я хочу рассказать.

Раб, который по поручению господина ведал его хозяйством и был к тому же управляющим поместья - того, где мы остановились, - проживал здесь, женатый на рабыне из того же дома, но сгорал страстью к свободной женщине на стороне. Его жена, оскорблённая изменой, сожгла все его расчётные книги и всё, что хранилось в амбаре. Но, не чувствуя себя удовлетворённой и считая, что такой убыток - недостаточная месть за оскорбление её брачного ложа, она обратила свой гнев против собственной плоти и крови и, вдев голову в петлю, привязав малютку, давно уже рождённого ей от того мужа, к той же верёвке, бросилась с младенцем в колодец. Хозяин разгневался, узнав об этой смерти, и, схватив раба, доведшего жену до такого преступления, велел раздеть его, обмазать мёдом и привязать к фиговому дереву. А в дупле этого дерева был муравейник, кишмя кишевший насекомыми. Как только они учуяли запах мёда, шедший от тела, то, впиваясь, хоть и мелкими, но бесчисленными и беспрерывными укусами, долго терзали, так что, съев мясо и внутренности, начисто обглодали кости, и к дереву оказался привязанным сверкающий белизной скелет.

Покинув и это место нашей стоянки, мы поехали дальше и, проведя весь день в пути по равнинам, уже усталые, достигли города. Здесь пастухи решили обосноваться, рассчитывая найти убежище от преследований и привлекаемые молвой об изобилии продовольствия. Вьючным животным дали три дня на восстановление сил, чтобы наш вид был получше и нас было легче продать. Потом нас вывели на базар, и, после того как глашатай назвал цену каждого в отдельности, лошади и другие ослы были приобретены богатыми покупателями. А мимо меня, оставшегося в одиночестве, большей частью проходили с пренебрежением. Мне уже надоели все эти прикосновения покупателей, которые по зубам хотели узнать мой возраст, так что, когда кто-то пальцами уже в который раз принялся ощупывать мои дёсны, я схватил руку зубами и раздробил её. Последнее обстоятельство оттолкнуло окружавших нас людей от покупки, так как они сочли меня за дикое животное. Тогда глашатай, надорвав горло и охрипнув, принялся за прибаутки, прославляя мои достоинства:

- Долго ли нам ещё без толку выводить на продажу такого мерина, старого, ослабевшего, с разбитыми ногами, безобразного от хвори и всё же, несмотря на тупость и лень, норовистого, годного только разве что на решето для щебёнки? Даже если бы даром его кому-нибудь отдать, так корма на него жалко.