Текст книги "Хмара"

Автор книги: Сергей Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

5. НАВОЗ ВСПЛЫВАЕТ НАВЕРХ

В один из тусклых мокропогодных дней, когда дождь то переставал, то снова начинал нудно сеяться по лужам, у бывшего правления колхоза «День урожая», а теперь сельуправы, остановилась легковая автомашина, чуть ли не доверху заляпанная грязью. Из машины вылез толстый краснощекий немец в черном пластикатовом плаще, за ним второй – высокий и худой, как полная противоположность первому. У худощавого бледный острый нос был оседлан пенсне, воротник офицерской шинели поднят, так что видны были только кончики хрящеватых зябких ушей.

Толстяк в пластикатовом плаще огляделся и, не увидев входа в здание – лишь раскрытые настежь ворота во двор, недовольно спросил:

– Wohin sollen wir jetzt gehen?[1]1
  Куда мы теперь должны идти?


[Закрыть]

– Hier, Негг Oberst. Die Dorfmagistratur hat die Tiir im Hof hinunter.[2]2
  Сюда господин полковник. Вход в сельуправу со двора.


[Закрыть]

– Russische Schweinhunde. Sogar die Tiir konnen menschiicli nicht gemaglit werden. Sie kommen ins Heim mit Vieh herein.[3]3
  Русские свиньи! Даже дверей по-человечески сделать не могут. Входят в жилище вместе со скотом.


[Закрыть]

– Jawohl, Herr Oberst.[4]4
  Совершенно верно, господин полковник.


[Закрыть]

С лица тощего не сходила заискивающая улыбочка. Он шел на полкорпуса позади, слегка склонив длинное туловище, и вытянутой рукой почтительно показывал, где выбрать среди грязи дорогу получше.

В окнах сельуправы завиднелись встревоженные лица. Староста Раевский выскочил на крыльцо с непокрытой головой, кланялся и, растерянно потирая руки, повторял:

– Добро пожаловать, господин гебитскомиссар![5]5
  На оккупированной гитлеровцами территории гражданская власть на местах находилась в руках гебитскомиссаров (окружных комиссаров), назначаемых из немцев.


[Закрыть] С прибытием вас! Добро пожаловать!

Он поспешил сойти с крыльца навстречу важным гостям, продолжая кланяться. Преимущественно он кланялся тощему немцу в пенсне, которого знал. Это был гебитскомиссар Мюльгаббе, непосредственное начальство Раевского. Толстяка в пластикатовом плаще он видел впервые, но на всякий случай несколько раз поклонился и ему.

Немецкие офицеры смотрели себе под ноги и шагали прямо на Раевского по узкой, выложенной раскрошившимся кирпичом дорожке. Пришлось Paeвскому отступить в сторону, в жидкое глиняное месиво. Он пропустил мимо себя высокое начальство, вслед за немцами взобрался на ступеньки крыльца, отряхивая на ходу грязь с хромовых сапог. В спешке он забыл надеть галоши и теперь морщился, сожалея.

Войдя в помещение, пропитанное сыростью и кислым махорочным духом, гебитскомиссар спросил на ломанном русском языке:

– Где ест старост Раесски?

– Ч здесь! – Раевский выскочил у него из-за спины.

– О! – удивился Мюльгаббе. – Ми не узнайт.

«Врешь, небось, сволочь, – тоскливо подумал Раевский. – Ты же три раза меня вызывал и разговаривал со мною… А теперь тебе надо для чего-то притвориться, что знать меня не знаешь».

И подобострастно улыбнулся гебитскомиссару. Мюльгаббе в самом деле не помнил Раевского в лицо.

Он плохо запоминал славянские лица – все они похожи одно на другое широкоскулостью, угрюмо-раболепным выражением и тем общим отпечатком, который можно, пожалуй, определить как комплекс неполноценности. Фюрер прав: это, вне всякого сомнения, низшая раса.

Впрочем, Мюльгаббе мог бы при желании и некотором старании запоминать славянские лица старост и их помощников в подчиненной ему округе. Но зачем? Он должен и будет запоминать тех, кто выше его по служебной лестнице, он всегда внутренне гордился тем, что мгновенно вспоминал имя и звание человека из верхов, хотя бы однажды виденного, и успевал приветствовать его в подобающей форме. Полковника Хальке фон Руекопфа, например, этого здоровяка и счастливчика, он уже никогда не забудет. А что касается таких, как Знаменский староста, то пусть они запоминают гебитскомиссара Мюльгаббе, хорошенько запоминают, что ему нравится и не нравится, если не хотят себе неприятностей.

– Ми приехаль видеть село и для разговаривайт, – сказал Мюльгаббе Раевскому. – Это ест герр Хальке фон Руекопф, der Oberst Feldpolizai von Nikopol. Verste-hest du mich?[6]6
  Полковник Никопольской жандармерии. Понимаешь меня?


[Закрыть]

– Конечно, господин гебитскомиссар, – лицо Раевского выжидательно вытянулось.

– Что ест конечино? – не понял Мюльгаббе. – Конечино bedeut der Ende? Warum der Ende?[7]7
  Означает конец? Почему конец?


[Закрыть]

Раевский увидел, как насторожились немецкие офицеры, и перепугался.

– Нет, нет, – засуетился он. – Вы меня не так поняли. Я говорю: да, да! Конечно – значит, да, безусловно, вполне…

– Тогда ти должель говорийт «яволь», – сказал Мюльгаббе. – Ми дарили neue Ordnung. – Он поднял вверх тонкий белый палец. – Ты должель штудировайт neue Ordnung и разговаривайт, как ми.

– Яволь, господин гебитскомиссар! – щелкнул каблуками Раевский, как делают – он видел это – немецкие солдаты.

Присутствовавшие при этом заместитель старосты Эсаулов, десятник Гришка Башмак и доброволец, ходивший ловить партизан, Федор Поляков тоже замерли, вытянув подбородки.

Мюльгаббе остался доволен проявленной почтительностью. Благодушно дотронувшись кончиками пальцев до рукава Раевского, он сказал:

– Ми начиналь с ти разговаривайт. Другие должель ходить там, – он показал пальцем за дверь.

Эсаулов, Башмак и Поляков поспешно вышли.

Полковник Хальке фон Руекопф снял пластикатовый плащ и предстал во всем своем жандармском великолепии. Черный мундир плотно облегал его тучное тело. На груди, чуть ниже отворотов мундира, висел на цепочке металлический полумесяц-знак чрезвычайных жандармских полномочий. На поясном ремне – полковник питал слабость к оружию – две кобуры с пистолетами.

Гебитскомиссар раздеваться не стал, лишь опустил воротник шинели.

Усевшись за письменный стол, ранее принадлежавший председателю колхоза, а теперь старосте сельуправы, полковник пальцем поманил Раевского и указал ему на табуретку напротив. Раевский деликатно присел на краешек.

Мюльгаббе устроился между ними, с узкого конца стола. Он рассеянно положил на край стола свои тонкие руки, но посмотрел на пыльное, закапанное чернилами сукно и брезгливо отстранился.

– Wir mogen doch anfangen,[8]8
  Мы можем теперь начать.


[Закрыть] – сказал вполуоборот полковник и, не дождавшись ответа Мюльгаббе, быстро, трескуче заговорил, заглатывая концы слов.

Господин жандармский полковник выразил свое удовлетворение тем, что партизанский отряд, действовавший в данной местности, больше не существует. Одна его часть уничтожена в боях, другая – захвачена в плен. Господин полковник благодарит в лице старосты местных добровольцев, которые помогли немецкому командованию уничтожить партизанскую банду, хотя их, этих добровольцев, было очень и очень немного – пусть староста отметит это как минус в своей полезной деятельности. Но, подчеркнул полковник, существует третья группа партизан, которая рассеялась по селам и отсиживается, выжидая удобный момент, чтобы всадить немецкой армии нож в спину. В их ликвидации главную роль обязаны сыграть местные самоуправления, работающие в духе сотрудничества и дружбы с немецким командованием. В этой связи полковник изъявлял неудовольствие, что при Знаменской сельуправе до сих пор не создан полицейский отряд. Такому большому населенному пункту, как Знаменка, нужен отряд в 30–40 человек, и полковник надеется, что он вскоре будет создан на основе тех добровольцев, которые помогали в борьбе с партизанами.

Хальке фон Руекопф с четверть минуты передохнул, ибо ему, человеку практического склада, трудно было произносить длинные политические монологи. Он пожевал губами, посмотрел в слезящееся дождем окно и снова заговорил, то и дело останавливаясь, чтобы дать возможность Мюльгаббе перевести его слова, а самому собраться с мыслями.

Желательные для немецкого командования формы работы местного самоуправления должны быть старосте уже известны. Хальке фон Руекопф пристально взглянул на Раевского, отчего тот невольно приподнялся на табуретке и пробормотал:

– Яволь, господин полковник!

Но старосте следует к тому же знать, продолжал полковник, что немецкое командование желает жить в дружбе с местным населением и не хочет восстанавливать его против себя крутыми административными и иными мерами. Поэтому не рекомендуется пока проводить массовые аресты неблагонадежных лиц, хотя, в конечном счете, это было бы небесполезно. Разумеется, исключение составляют коммунисты, партизаны, евреи и все те, кто пытается бороться против свободы и истинной демократии, дарованных украинскому народу немецкой армией. Аресты других лиц, активно проявивших себя при большевиках, целесообразнее начать через несколько месяцев, когда новый порядок завоюет авторитет у населения и станет стабильным. А пока надо готовить списки неблагонадежных, проводить aгитацию в пользу нового порядка и разыскивать спрятавшихся партизан и коммунистов. За этой работой, однако, ни в коем случае нельзя забывать о добровольных поставках продуктов для героической германской армии и ее союзников.

Полковник умолк, предоставляя себе очередной отдых.

– Насчет землицы в личное пользование хлопочет народ, так что отвечать? – спросил Раевский, приподнимаясь на табурете. Под словом «народ» он подразумевал Эсаулова, Гришку Башмака, других своих помощников, ну и себя тоже.

– Я рассказиваль ти это раньше, – рассердился Мюльгаббе. – Ти ест темный голова, нет понимайт.

Полковник осведомился, о чем речь, и после перевода ответил, что немецкому командованию представляется более удобным тот вид организации сельского хозяйства, который существует, то есть колхозы, которые теперь следует именовать сельхозобщинами. Когда хлеб, мясо и прочие продукты централизуются на единых складах, гораздо легче осуществлять добровольные поставки для немецкой армии. Проще также обрабатывать землю. Тогда как при системе частных наделов многие крестьяне окажутся без сельскохозяйственных орудий и лошадей, следовательно, земля будет плохо обработанной или вовсе необработанной. А это, заявил полковник, прямой урон для нашего общего дела, особенно для победоносной германской армии.

Закончив объяснение, Хальке фон Руекопф оживился. Он считал, что дал этому русскому старосте, а заодно гебитскомиссару Мюльгаббе, объяснение исчерпывающее и глубокое. По сути дела, он произнес сейчас прекрасную политическую речь. Политические речи были второй, после оружия, слабостью полковника. Он любил произносить их и считал, что только обстоятельства и сугубо практическая работа помешали ему стать крупным политическим деятелем. И сейчас, довольный собой, он смотрел на застывшего на краешке табурета старосту почти благожелательно.

Хальке фон Руекопф поднялся и, тяжело ступая по половицам, подошел к Раевскому. Тот вскочил и стал навытяжку, чувствуя, как ладони мгновенно повлажнели. Заплывшее нездоровым жиром, с маленькими неподвижными глазками лицо полковника напоминало морду бульдога, готового вцепиться в горло. «Дернуло же меня задать вопрос!..» – робея, раскаивался Раевский.

Дотронувшись до рукава Раевского кончиками пальцев, как это делал прежде гебитскомиссар, Хальке фон Руекопф произнес несколько скрипучих фраз. Мюльгаббе перевел: господин полковник разрешает выделить земельные участки не более одного гектара для руководящих лиц сельуправы и полиции.

– Яволь, господин полковник! – воспрянул духом Раевский.

Мюльгаббе поправил:

– Hier mus du danke schon gesagen.[9]9
  Вот здесь ты должен сказать: большое спасибо.


[Закрыть]

– Danke schon, Herr Oberst,[10]10
  Большое спасибо, господин полковник.


[Закрыть] – эхом откликнулся Раевский.

Натягивая пластикатовый плащ, полковник сказал еще несколько фраз, и Мюльгаббе перевел: немецкий комендантский взвод через две недели уйдет из Знаменки, его функции теперь должна исполнять полиция, но в случае надобности староста может позвонить в Каменскую комендатуру, и солдаты будут присланы ему на подмогу.

– Aufwiedersehen, – сказал полковник, глядя не на Раевского, а куда-то в угол комнаты.

– Досвиданий! – аккуратно перевел гебитскомиссар.

Видя, что немцы уходят, Раевский поспешил предложить:

– Не хотите ли, господа, выпить-закусить? Мы живо организуем…

Он говорил это уже в спины. Ответа не дождался. Раевский проводил высоких гостей к машине. Немцы широко переставляли ноги, выбирая места посуше. А Раевский, чтобы видеть лица полковника и гебитскомиссара, шагал сбоку прямо по лужам и глинистой жиже. Ему опять не удалось надеть галоши, и его хромовые сапоги быстро промокли. Со стороны он был похож на собачонку, которая трусит рядом с хозяином и не спускает с него глаз. Это и заметил Эсаулов, дожидавшийся вместе с Башмаком и Федором Поляковым под навесом во дворе сельуправы:

– Гля, как наш Иван Яковлевич бежит!.. Вот только хвостиком не виляет.

Башмак и Поляков пропустили слова Эсаулова мимо ушей. Они пялили глаза на жандармского полковника и гебитскомиссара, а не на Раевского, которого знали как облупленного.

За воротами Раевский стоял и ждал, пока гости усядутся в машину. Дождь мочил непокрытую, начавшую лысеть голову, кропил шею и плечи, вызывая неприятное ощущение озноба. Но он не уходил. Вдруг он понадобится высокому начальству! Может быть, ему забыли что-то сказать!.. На всякий случай надо быть под рукой.

Поодаль, у ворот, точно так же стояли и ждали Башмак, Эсаулов и Поляков.

В сельуправе помощники Раевского набросились на него с расспросами: зачем приезжали? что сказали?..

Раевский неторопливо вытер носовым платком лицо, шею, лысину, щепочкой возле голландки очистил от грязи сапоги. Перед этими-то ему незачем было тянуться. Эти, ежели по правилам, с ним должны вести себя так же, как он с полковником и гебитскомиссаром. Уважительно должны разговаривать с ним, а не как Петька с Ванькой. Ему стало обидно: он из кожи лезет вон перед начальством, а они, хамье, за начальника его не считают, ведут себя запанибрата…

– Вы что? – угрожающе тихо начал он, выпрямившись и медленно багровея. – За дурака меня принимаете, чтоб я военную тайну разглашал, а? Скажи им!.. Они хочут, чтоб я им доложил! – голос Раевского рвался в крик. – Я для вас тут кто? Дырка от бублика?..

Помощники опешили. Примолкли, посасывая цигарки. Но не обиделись. Были не из тех, кто обижается на ругань. Бранное слово не палка – в лоб не влипнет. И убытку от него никакого. Зато, если не огрызаться, а принимать начальственную брань со смирением, Раевский потом отмякнет да на этом и успокоится. Но не дай бог разгневить его гордыней и непослушанием, тогда не будет тебе жизни – съест.

Раевскому надоело кричать на бессловесных истуканов. Внезапный гнев его, не получая пищи, утих так же быстро, как и вспыхнул. Ругайся не ругайся – стоят, хлопают глазами.

Когда Раевский выкурил за столом цигарку и по всем признакам успокоился, Гришка Башмак, козло-бородый, длинноносый мужичишка лет пятидесяти, витиевато закинул:

– Мы-чего!.. Мы, Иван Яковлевич, завсегда, можно сказать, тово… Опять же при службе все в аккурат сполняем… Дощь вот, конца-краю ему нет.

Раевский промолчал. Словно бы и не слышал. Ответил Башмаку глухим прокуренным голосом Эсаулов:

– Ему, стало быть, положено осенью итить, дощу-то.

Опять помолчали, посопели, покашляли.

– Мы, Иван Яковлевич, землицей заботимся. Интерес имеем, – осмелел Башмак.

– Тебе, старому козлу, мало разве, что колхозные детясли захватил? Да огород себе прирезал за счет соседей? – закричал Раевский. Но теперь кричал не по злости, а порядка ради, чтоб это хамье чувствовало свое место. Хитрый Башмак понял это и сказал смиренно:

– Ить детясли – кровная моя хата. Советская власть в тридцатом годе конфисковала, все знают. Как же свое-то и не взять!

– А мебель, что в детяслях была, тоже твоя кровная?

– Какая там мебеля! Старье одно, все поломанное…

– Брешешь, Гришка, – вмешался Эсаулов. – Колхоз перед войной купил новенькое: кроватки пружинные, столики дубовые, постельное белье… Сам вез из Каменки, знаю.

– А за аренду мне что? Выкуси, да? Я за аренду моей хаты ту паршивую мебелю взял, – взволновался Башмак.

– Может, у тебя и договор на аренду имеется? Тебя не раскулачили, значит, а добровольно свою хату под ясли отдал?

– Вот у меня шо имеется!.. – Башмак поднес к носу Эсаулова маленький сухонький кулачок, сложенный в кукиш.

Назревал спор, какой уже не раз вспыхивал в этих стенах после прихода немцев. Активисты Раевского никак не могли простить друг другу, что награбили не поровну. Да и возвратить кое-что пришлось по приказу немцев. Эсаулов по глупости ухватил колхозную лошадь с телегой – назад отвел. Лошадь не детские матрасики и одеяльца, не мешок с пшеницей – не спрячешь. Даже бочку с джемом пришлось на овощесушильный завод отвезти: многие видели, как он ее пер домой. А Башмак ухитрился награбить разного добра, и никто не знает, много ли, мало ли. Для виду кое-что сдал, подчиняясь приказу, а большую часть припрятал.

Каждый подозревал, что другой нахапал и успел припрятать больше. Поэтому и ругались. Страсти разгорались вовсю: хилый и смиренный на вид Гришка Башмак в такие минуты ощетинивался волком, Эсаулов багровел и сжимал кулаки.

Раевскому не раз приходилось усмирять своих активистов, и это ему порядком осточертело.

– Насчет земли был у меня разговор с господином полковником и гебитскомиссаром, – негромко проговорил он, и начавшаяся было ругань вмиг утихла. Знал староста, чем можно успокоить. Земля – не детские одеяльца и не бочка с джемом, продал-и нет их. Земля – источник постоянных доходов, фабрика денег. Когда заходит речь о земельных наделах, остальное меркнет и отодвигается на задний план.

– И что им за печаль, что наделы останутся необработанными, – вздохнул Башмак, прослушав сообщение Раевского. – Мы энти наделы выкупим и запашем-немцу хлеба еще больше дадим… Нам-то лошадок уж выделят. Я в свое время туда трех отвел.

– А безземельные чем кормиться будут? – наивно спросил Поляков.

– Гля, коммуняка нашелся! – показал на него пальцем Башмак. – Зараз тебя заарестовать и в Каменку отправить. В комендатуру.

– Но-но!

– А ты не пекись по чужому зипуну, имей о своем заботу.

– Оно так, – солидно подтвердил Эсаулов. – В чужие рты заглядать, в своем куска не видать. То Советская власть об лентяях заботилась. А нам какой расчет? Вот землицу бы скорееча дали…

– Эх, да!

– Твоя правда, кум!

Эсаулов задумчиво поскреб в бороде, вздохнул.

– Будь моя на земле власть, – проговорил он, – я бы так положил: всякий за себя держи ответ и – точка. Делай, на что охоту маешь. Я, может, на тыще гектар способен хозяйство вести. А другой фабрику поставит и мануфактуру гнать будет. При Советах таким верхушки ножницами стригли. А чтоб удобней стричь, гуртом держали, как овец. А я не овца, не хочу в гурте ходить. Сам по себе желаю. Меня ж обратно в гурт пихают да ишо приговаривают: «Теперь ты свободный, можешь итить гулять промеж прочих свободных, а чтоб вылазить по своему разумению – ни-ни!»

Эсаулов поплямкал губами, раскурил цигарку и закашлялся. Кашлял долго и надрывно. В груди у него свистело и хрипело, как в кузнечных мехах. Откашлявшись, вытер ладонью испарину со лба и сказал:

– Стар я… Годков десяток скинуть, и развернулся бы я сейчас!

– Ты себя еще покажешь, – успокоил Поляков.

– А я ишо на молодой жениться подумываю, – ухмыльнулся Башмак. Он хихикнул в козлиную бороденку, неприкрыто радуясь, что еще полон сил и здоровья.

Раевскому надоело слушать болтовню. Плотоядные мечты этих нечаянно выплывших на поверхность бывших людей хотя и походили на его собственные, но были безобразно оголены и поэтому вызывали раздражение.

– Погоди жениться! – грубо оборвал он Башмака. – Сперва сделай, что я приказал. И хватит баклуши бить! – обратился он к остальным. – Чтоб через неделю был скомплектован полицейский отряд, а через месяц у меня на столе лежал список подозрительных лиц. Понятно?

В комнате воцарилось молчание.

– Понятно, спрашиваю?

– Мы разве когда… Такой случай, да чтобы мы… – начал петлять Гришка Башмак.

– Ты мне толком говори, – наполнился холодной злобой Раевский. – Понял, что я сказал или нет?

– Как же! Очень даже…

– Ну и шагом марш! Выполняй, что требуется.

Когда помощники ушли, Раевский поднялся из-за стола, нервно заходил из угла в угол по грязным, исплеванным половицам. Остановился у слезящегося дождем окна и, покачиваясь на носках, с руками в карманах, выдавил из себя свистящим шепотом:

– С-сволочи!..

Он не имел в виду своих помощников. И не к немцам это относилось. А ко всем и ко всему, в том числе, конечно, и к жандармскому полковнику и гебитскомиссару. Башмаку, Эсаулову, Полякову, и к мокнущим под дождем хатам с их обитателями, к теряющим листья деревьям, ко всем своим бывшим знакомым и будущим полицаям, с которыми ему придется иметь дело.

Бывший парикмахер, он долгие годы мечтал выбраться наверх, насладиться правом командовать людьми и распоряжаться их судьбами по своему усмотрению. Сейчас он получил такое право. Но оно оказалось не таким уж приятным, как выглядело со стороны. Он не сомневался в окончательном крахе Советской власти и в этом смысле не опасался за свою участь. Но он ни капельки не верил тем, кто стоял ниже его, и боялся тех, кто был над ним. Его не покидало ощущение, что он находится между двух огней, и достаточно сделать неверный шаг, как этим не преминут воспользоваться.

Раевский тосковал по своей парикмахерской. Куда спокойней брить клиентов и вести с ними ни к чему не обязывающие разговоры. Надо же ему на старости лет так круто и неразумно переломить свою жизнь! Но назад пути теперь нет. Назвался груздем – полезай в кузов. Теперь, как говорят, пан или пропал…

С утра настроение у него было препоганым, а тут еще нежданный приезд немцев, ругань с активистами, и погода хуже некуда. Он стоял, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу. На улице сеялся мелкий осенний дождь, даль была занавешена плотной серой мглой.

Гришка Башмак взял на себя южные улицы, где он жил до самовольной реквизиции детяслей и где знал каждого в лицо. Он припоминал хаты, в которых были подходящие по возрасту для службы в полиции парни и мужчины, и, перекрестившись, вваливался за порог. Если в хате не было посторонних. Башмак подсаживался к хозяину и, по своему обыкновению, начинал метать петли слов, как заяц следы.

Самый веский довод приберегал к концу:

– Земли по гектару нарежут. А после будут глядеть: хорошо правишь службу – еще гектаришко накинут, плохо – не прогневайся. Ить благодать какая!.. Сам бы пошел, да года не позволяют – туда молодых берут. А? Ты как?.. Омуницию даровую дадут…

Насчет второго гектара Башмак придумал сам, для убедительности. Но, к его удивлению, это не производило впечатления – большинство отказывалось.

– Тамочка и делов-то с гулькин нос, – убеждал он. – Это, хлопче, не в городе: у нас тихо. Воров нету, разбойников тожа. Знай носи себе на здоровье полицайскую форму да оружию таскай для почета и представительного авторитету.

В ответ он слышал одно и то же, словно люди сговорились между собой:

– Во всем с тобой согласен и рад бы, да здоровье не позволяет. Тут ноги не хватит скоро сил таскать, а ты – оружию!..

Башмак подозрительно щурился на собеседника и ласково спрашивал, чем же он болен, коль с виду бычка за хвост скрутить может. Отвечали разное: у одного ревматизм, у другого сердце, третий говорил, пострел у него… Поди проверь, правду говорят или брешут!

– Все-таки подумай, хлопче, – Башмак брал шапку и сокрушенно вздыхал. – Дельное дело говорю. Смотри, как бы не уплыло сквозь пальцы. Желающих, их много найдется… Тебе-то я по дружбе сообщаю.

– Ладно, спасибо, – осторожно говорил хозяин, выпроваживая гостя.

Обойдя десятка три хат и уговорив всего двух человек. Башмак приуныл. Устало вытаскивал он ноги из дорожной грязи и припоминал, к кому бы еще зайти. Он дошел почти до конца улицы и хотел уже повернуть назад, но тут взгляд уперся в хату семейства Бойко. Башмак хлопнул себя по шапке: вот куда ему надо, а он чуть не забыл! Прыщеватого Петра Бойко при отступлении советских войск он подбил сорвать замок с магазина, тогда они вдвоем неплохо поживились… Петро своего не упустит, и бояться ему вроде бы теперь ни к чему – все равно рыльце в пушку.

Уверенный, что тут не откажут, толкнулся Башмак в дверь. Петро был дома, и не один. С ним сидел дружок Сашко Попруга, вдвоем они хлебали щи из глиняной миски.

– Хлеб да соль, – сказал Башмак и перекрестился в угол. От него не укрылось, как Сашко, услышав скрип открываемой двери, быстро спрятал под стол бутылку.

– Хе-хе, – пустил он в бороденку смешок. – А стаканчики-то остались… Хе-хе! Стаканчики и не успе-ел спрятать. Шельмец ты, Сашко!

– Ты чего заявился? – спросил Петро.

– Добрые хозяева к столу зовут, когда им хлеба-соли желают.

– На всех не наготовили! – обрезал Петро. – Говори, чего пришел?

Хлопцы, как говорится, были хожалые. Башмак решил, что хитрить с ними нечего, и объяснил суть дела без обычных своих выкрутасов.

– Зарплату платить будут? – спросил Сашко. И Башмак возрадовался: вот это дельный разговор!

– Тыщу рублей в месяц.

– Брешешь!

– Ну, ежели не тыщу, то семьсот обязательно, – заверил Башмак и забожился вдохновенно: – Провалиться мне на этом месте! Да чтоб мне свету божьего…

– Закрой хлебало, – сказал Петро. – Завтра придем.

– Деточки, вы ба шкалик поднесли старику… Ить я вам первым сказал. По дружбе.

– Налей ему, Сашко. И пусть уваливает.

Перекрестившись, Башмак влил самогонку в широко раззявленную чернозубую пасть.