Текст книги "Хмара"

Автор книги: Сергей Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

19. ГОДОВЩИНА

18 сентября исполнялся год со дня оккупации Каменско-Днепровского района. Едва ли кто из знаменцев вспомнил бы об этой дате, если б не напомнили сами гитлеровцы. Гебитскомиссар Мюльгаббе дал приказ отпраздновать «годовщину освобождения из-под ига большевиков» и объявил, что отныне 18 сентября будет праздничным днем. В этот день во всех селах должны проходить митинги и торжества, выражающие довольство и радость народа по поводу «освобождения».

Раевскому, старосте самого крупного в районе села, гебитскомиссар посоветовал ознаменовать годовщину закладкой дуба на сельской площади – символа крепости и нерушимости нового режима.

– Я лично имейт хотение присутствоваль на церемония и буду сказаль краткий речь, – милостиво пообещал Мюльгаббе.

Совет гебитскомиссара равносилен приказу. Раевский, получивший нагоняй за срыв мобилизации в Германию, прилагал все усилия, чтобы хоть на этот раз не ударить лицом в грязь. Подготовку к празднеству он начал заранее, но держал это в тайне от всех, даже от своих активистов. Он боялся листовок таинственного ДОПа. Хитря, Раевский объявил полицаям, что в ближайшие дни ожидается смотр полицейских отрядов и в связи с этим обмундирование и оружие надо привести в безупречный вид.

Утром 18 сентября Раевский разослал полицаев предупредить население о предстоящем торжестве. Для знаменцев это явилось полной неожиданностью.

– Фу, дьявол! Проморгали «знаменательную» дату!.. – сокрушался Никифор. Он вертел в пальцах Наташину записку с вопросом, что делать по поводу годовщины. Но что можно было сделать? Ровным счетом ничего. Он написал на обороте: «Приходи на площадь, там придумаем».

Почти одновременно с Гришуткой, который принес записку, пришла Зоя Приданцева.

– Под расписку сообщили о празднестве, – рассказывала она Никифору. – Лист бумаги, длиннющий такой, и всех заставляют расписываться, что к двенадцати часам явишься на площадь. Здорово?

– Здорово-то здорово, да больше ничего не скажешь.

– А ты не думаешь, что тут готовится какая-нибудь провокация?

Никифор морщил лоб, соображая.

– Едва ли, – сказал он. – По-моему, они в самом деле хотят устроить праздник. Правда, теперь они будут действовать осторожно: ведь опыт с мобилизованными чему-нибудь да научил их!..

– Ты пойдешь на площадь?

– Конечно. Полезно послушать, что говорит начальство. Только не приглашают меня ни под расписку, ни без расписки…

Сказал – и вздрогнул: за окном промелькнули зеленые мундиры. Полицаи вошли в сенцы, опрокинув у двери пустое ведро – оно загрохотало, загремело по ступенькам.

– Эй! – зычно раздалось в сенях. – Кто тут живой? Куды вы к чертям поховались?

Никифор резко поднялся с лавки и шагнул к двери. Приходилось самому принимать гостей, потому что Дарья Даниловна ушла на Мамасарку стирать белье.

– Сюда, – сказал он, открывая дверь в сенцы. – Здесь я. В чем дело?

Полицаи вошли в горницу. Огляделись. Глазами ощупали Зою. Потом принялись рассматривать Никифора. Один – высокий, горбоносый, с трезубцем на мадьярской пилотке (все остальное обмундирование было немецкое) – спросил у Никифора, щуря выпуклые с наглинкой глаза:

– Это тебя, что ли, думали арестовать? Ты – племянник Козловой.

– Я. А что про меня думали, того не знаю, – сдержанно ответил Никифор.

Он сам поражался собственному спокойствию и лениво-независимому тону, тогда как все внутри было напряжено. Зная, что пятеро из арестованных отпущены домой, Никифор сделал вывод, что теперь и он может жить без опаски. Безопасность, конечно, относительная, но все-таки…

С бесцеремонным любопытством разглядывали полицаи Никифора. Он, в свою очередь, рассматривал полицаев. Те первыми отвели глаза в сторону.

– На! Прочитай и подпиши, – сказал горбоносый, протягивая Никифору карандаш и лист бумаги, уже испещренный многими росписями. – И за хозяйку распишись. Чтоб булы на площади ровно в двенадцать.

– Ровно в двенадцать и ни минутой позже, – откликнулся Никифор, склоняясь над бумагой.

Однако эта безобидная фраза почему-то вывела из себя горбоносого.

– Ты не больно шебурши тут, – сказал он с вызовом и, грубо толкнув Никифора, взял у него лист. – Если тот раз тебе повезло, так в следующий сцапаем как миленького… Я, ить, помню, как ты в сельуправу спервоначалу заявился – сам не сам, рожа козырем. Надо было тогда еще не выпускать тебя из кладовки.

Горбоносый явно провоцировал Никифора на ссору. Он ждал, что Никифор ответит ругательством, как это было тогда, в сельуправе. Тогда Никифор сумел ошарашить полицаев, но пойди он на это сейчас, его, пожалуй, арестовали бы за оскорбление представителей власти при исполнении служебных обязанностей.

Хоть и трудно было Никифору сдержаться и клокотал в нем гнев, сказал, растягивая слова от старания казаться спокойным:

– Мой долг помогать немецкому командованию бороться с врагами нового порядка, под какой бы личиной они ни скрывались. – Никифор сделал небольшую паузу и пристально посмотрел на горбоносого; смотри, дескать, хоть ты и полицай, но и тебя можно загнать на скользкое месте. – Я буду на площади ровно в двенадцать и ни минутой позже. Бывайте здоровы.

И повернулся спиной. С каким-то незначащим вопросом подошел к Зое, не обращая внимания на полицаев.

Кто знает, как текли мысли горбоносого, когда он слушал Никифора и видел, что тот не испугался угроз. Может быть, он думал, что племянник Козловой имеет основания вести себя так независимо – есть у него, должно, сильная рука… Так или иначе, напыщенные слова Никифора, произнесенные уверенным тоном, возымели действие: потоптавшись, полицаи ушли.

– Ох! – Зоя перевела дух. – Как ты можешь так!.. Я столько страху натерпелась. Ведь Карпо это… Чуриков был!

– Откуда мне знать, где Карпо, а где Чуриков, – пошутил Никифор, взглядом провожая в окно удалявшихся полицаев.

– Карпо Чуриков! Это первейшая на селе сволочь, а ты с ним так разговариваешь…

– А как мне следовало говорить? – улыбнулся Никифор.

Во дворе послышались торопливые шаги, в комнату вошла Дарья Даниловна, запыхавшаяся, с тазом мокрого белья в руках.

– Полицаи были? – спросила она, с видимым усилием подавляя волнение.

– Все в порядке, тетя Даша, – поспешил ответить Никифор. – Передавали вам привет и велели нам быть к двенадцати часам на базарной площади, где состоится митинг в честь годовщины порабощения… тьфу!.. освобождения Знаменки.

Зоя рассмеялась. А Дарья Даниловна, не выпуская из рук таза с выстиранным бельем, тяжело опустилась на лавку. Сквозь морщинистую коричневую кожу щек проступила бледность, на висках бисеринками блестела испарина.

– Вам плохо, тетя Даша? – бросилась к ней Зоя. Отстраняясь, женщина тихо проговорила:

– Нет, ничего… Спасибо! Устала я что-то, пока стирала… Спина болит, неги-руки трясутся.

Никифор, двигая желваками скул, опять отошел к окну. Зоя старалась отвлечь Дарью Даниловну от черных мыслей, тараторила о пустяках, вызвалась помочь развешать во дворе белье.

Понятно, не в усталости дело было и «ноги-руки» тряслись у Дарьи Даниловны не от этого. Увидела полицаев у хаты – подумала плохое, взволновалась. Ведь каждую минуту можно ожидать разоблачения. И если он, Никифор, измотался от непрерывного нервного напряжения, то что должна чувствовать пожилая женщина?!

«На фронте и то легче, – думал Никифор, прислоняясь лбом к оконному стеклу. – Окончится атака или бомбежка – потом чувствуешь себя до поры до времени в безопасности. Кругом свои, там не ждешь ни предательства, ни подвоха. Здесь же не знаешь, с какой стороны обрушится на тебя беда, и находишься в постоянном напряжении».

Подумал Никифор и с том, что сегодняшний пустяковый случай смешно сравнить даже с мелкой перестрелкой на фронте. А сил духовных встреча с полицаями взяла не меньше, чем подожженный под Уманью фашистский танк. А что стоило это Дарье Даниловне и Зое?

Когда Никифор, Зоя и Дарья Даниловна пришли на площадь, там собралось сотни две жителей. В центре площади под присмотром вооруженных полицаев несколько мужчин копали квадратную яму, возле сколачивали помост из досок.

Кроме землекопов, плотников и следивших за ними полицаев, в центре площади не было никого. Публика жалась к заборам и проулкам. Среди собравшихся прохаживались полицаи, щупая взглядами руки и карманы. Боялись, видно, появления листовок. Заметив это, Никифор усмехнулся и еще раз пожалел, что узнал о празднестве слишком поздно.

– Добренького вам здоровьичка! – еще издали закивала Дарье Даниловне и Зое особа лет пятидесяти с рыхлым красным лицом. Подойдя, она словоохотливо повторила:-Здравствуйте, дорогая Дарья Даниловна! Давненько не бачила вас. Зоинька, здравствуй! Ты еще красивше стала, голубонька моя…

– Ну что вы!.. – смущалась Зоя.

– А ты не красней маковым цветом, голубонька, – благодушно тараторила тетка. – Чистую правду тебе говорю. Ягодка ты, право слово! Куда только парубки смотрят, – перенесла она внимание на Никифора. – Да будь я парубком, ни в жизнь не прошла бы мимо…

– Ефросинья Ивановна! – вскричала сконфуженная Зоя. – Ну не надо! А то я уйду.

– Ладно-ладно. Дело, стало быть, жизненное, понятное, – безостановочно лилось из говорливой тетки. – Каждому дружечку охота иметь, чего уж там глазки отводить! Правду я говорю аль нет?.. А, красавец молодой, красоты писаной? – обратилась она к Никпфору. Тот не успел ответить, потому что подошла Наташа и перевела разговор на другую тему.

– Видели, какой эшафот сооружают? – спросила она. – А рядом могилу роют.

У тетки Ефросиньи брови полезли вверх, а рот с подсолнечной шелухой на губах приоткрылся и застыл в форме буквы «о».

– Да ну?! – выдохнула она наконец. – А я слыхала, что в той яме якийсь дубок сажать будут? А с того есшафота речи говорить, как на Первомай?..

Изумление и испуг женщины были неподдельны. Наташа пожалела её и со смехом призналась, что пошутила.

– Какая там шутка! Я тоже слышал, – сказал Никифор, незаметно толкая Наташу в бок. – Сегодня будет показательная казнь. По жребию выберут мужчину и женщину из тех, кто сюда пришел, на том помосте отрубят им головы и в яму скинут. А сверху дуб посадят.

– Для чего ж они так? – пораженно заморгала тетка.

– А для устрашения. Подпольщики какие-то в селе завелись, листовки разбрасывают. Так немцы, чтоб неповадно было, хотят сделать показательную казнь. Построят всех в шеренгу и будут выбирать. Мужчину и женщину, – подчеркнул Никифор.

– Ох, господи-святы! Да что ж это такое?! Ефросинья нетерпеливо топталась на месте, готовая сорваться и бежать к ближайшим знакомым, чтобы поделиться ужасной новостью.

Но тут сомнение закралось в её душу: а не шутит ли этот скуластый парень? На вид-то серьезный такой и говорит серьезно, но кто его знает!.. Эти охальники-парубки чего только не выдумают!

– Ты не брешешь, милай? – спросила тетка со всей непосредственностью простоватой натуры.

Никифор развел руками:

– Почем купил, потом и продаю. Не знаю, брехня или нет? Но на правду похоже: и помост, и могила есть, и полицаи чего-то ходят, вынюхивают…

Стараясь сдержать смех, Наташа надула щеки и неестественно выпучила глаза.

– Мне-то ничего, я в Германию мобилизованная… Не будут же они молодых казнить, да еще мобилизованных?! Я слышала, немцы пожилых выбирать будут… От которых мало толку… – Девушка поспешно отвернулась, потому что чувствовала: вот-вот расхохочется. Никифор продолжал с серьезным видом: – Все-таки разузнать не мешало бы. А вдруг правда?! Надо бы с верным человеком поговорить.

– Я-то узнаю! – заявила Ефросинья. – Спасибо, милые, что предупредили. Я ужо сообчу вам, когда узнаю, – сказала тетка и, стряхнув приставшую к губам подсолнечную шелуху, рысью устремилась куда-то вбок, где заприметила знакомых.

Наташа смотрела ей вслед, подрагивая уголками рта, а когда тетка скрылась в толпе, то откровенно расхохоталась:

– Ловко мы её разыграли! То-то метаться теперь будет и узнавать, правда или нет.

Зоя и Дарья Даниловна тоже посмеивались, но не так озорно, как Наташа: Ефросинья была их общей знакомой, и они чувствовали неловкость. Когда же Никифор сказал, что им надо разойтись в разные стороны и узнать, «правда ли будет показательная казнь?» – то все недоумевающе примолкли. В двух словах Никифор объяснил свой замысел: под видом вопросов распустить слух о предстоящей «показательной казни», и, если народ поверит, – а сейчас люди верят самым фантастическим слухам, – все разбегутся, и торжество будет сорвано.

– Ни в коем случае не утверждайте, а спрашивайте, – наставлял Никифор. – С беспокойством спрашивайте! Тогда поверят. Ясно?

– Ясно, – в один голос ответили Наташа и Зоя.

– А вы, Дарья Даниловна, примете участие? – спросил Никифор.

– Как же! – обидчиво отозвалась женщина. – Я это получше вас сумею… Уж мне поверят!

И они разошлись в разные стороны.

Гебитскомиссар Мюльгаббе прибыл в Знаменку в сопровождении экскорта солдат на грузовике. К сельуправе машины подкатили без четверти двенадцать.

Раевский встретил гебитскомиссара рапортом, что к торжеству все готово. Поморщившись, Мюльгаббе оглядел шаткий помост, с которого ему предстояло говорить речь. Над ним уже развевались два флага. Пурпуровый с паучьей свастикой на белом круге – немецкий – и меньшего размера трехцветный, самодельный и невзрачный флаг украинских националистов. Флагами Мюльгаббе остался доволен. Такими именно они и должны быть: немецкий солиднее украинского, хотя Украина и объявлена самостоятельной республикой, но надо иметь здравое представление о значимости явлений.

Удовлетворился гебитскомиссар и осмотром приготовленного к посадке молодого дуба, лежавшего вместе со звеньями железной ограды во дворе сельуправы. Дубок был вполне приличный, но самое ценное гебитскомиссар усмотрел в том, что староста проявил немецкую аккуратность – дуб будет обнесен хорошей оградой. Ограда – не безделица, она придает всему законченный вид. Славяне, как давно уже отметил Мюльгаббе, не признают хороших оград. В инициативе русского старосты Мюльгаббе увидел влияние немецкой культуры и поэтому простил Раевскому шаткий помост, на который надо было взбираться не по ступенькам, а по приставной лестнице.

– Нитшево, – сказал он Раевскому. – Культур не делайт бистро. Ми ест носитель культур. Культуртрегер. Понимайт? Ви должель делайт, как ми. Тогда ви обладайт культур.

Льстиво улыбающийся Раевский юлил вокруг гебитскомиссара.

– Безусловно, господин гебитскомиссар, – твердил он, поминутно вытирая платком лоб. – Мы счастливы, что имеем таких учителей. Мы стараемся…

Понял, шельмец, что угодил.

Взобравшись на помост, Мюльгаббе выразил желание, чтобы публика подошла поближе. Раевский крикнул:

– Господа граждане! Идите сюда. Мы открываем митинг. Сейчас господин гебитскомиссар скажет нам речь!

Одновременно Раевский сделал платком знак полицаю у ворот сельуправы. Ворота распахнулись, и оттуда с винтовками на плечо вышел взвод полицаев. В немецких форменных брюках и куртках, в мадьярских желтых пилотках, на которых были приколоты новенькие кокарды с изображением трезубца – эмблемы украинских националистов, с желтыми повязками на рукавах, полицаи старательно маршировали к помосту. Следом за ними ехала пароконная подвода с дубом, приготовленным для посадки, и железными решетками. На телеге сидел Эсаулов и поддерживал дерево.

У помоста, с той стороны, где свисало полотнище германского флага, строились немецкие солдаты. С другой стороны было оставлено место для полицаев.

Церемония посадки дуба, символизирующего дружбу немецкого и украинского народов отныне и на тысячу лет вперед, началась.

– Господа! – кричал Раевский. – Подходите сюда! Не стесняйтесь!

Однако «господа» – в большинстве своем женщины и старики – жались к плетням и хатам и не двигались с места. Полз испуганный шепоток:

– Гля, бабоньки, никак решетку с кладбища тянут? Та, что на братской могиле была, хай лопнуть мои глазоньки!..

– А у Эсаулова топор в руках…

– Ох, господи! Царица небесная!

– Никак, в самом-то деле казня будет?

– Глашка! Где ты, Глашка? Скореича отседова, я боюсь…

Нерешительность перешла в замешательство. Какой-то поджарый и проворный дед, не желающий умирать, сиганул через ближний плетень – и был таков. Две старушки, крестясь на ходу, рысью удалялись в ближний переулок…

Гебитсксмиссару надоело стоять на помосте без дела. Он начал раздраженно постукивать о доски носком сапога. Сквозь зубы невнятно сказал что-то насчет свиней, не понимающих добра. Улыбочку с лица Раевского как ветром сдуло. Наклонившись с помоста, он шепотом приказал Чурикову взять десяток полицаев и согнать народ к трибуне. Немецкий унтер-офицер в свою очередь отрядил несколько солдат.

Ужас обуял людей, когда увидели направляющихся к ним вооруженных немцев и полицаев. Затрещали плетни, захлопали калитки. Паника размывала толпу, словно снег половодьем.

– Куда?! – вопили полицаи. – Остановись, растак-перетак!

– Хальт! – кричали немцы.

Удалось задержать не более пятидесяти человек. Эта жалкая кучка, оцепленная полицаями и немцами, приблизилась к помосту и замерла в боязливом ожидании.

– Ваший народ нет самостоятельность, – брезгливо говорил Мюльгаббе Раевскому. – Вы похожий на овца. Куда один – туда все. Не понимайт чувства благодарения. Да, да! Это так!

Раевский и не думал возражать. Он кивал, он соглашался с гебитскомиссаром во всем.

Наконец господин Мюльгаббе начал свою речь. Он был пунктуален в обещаниях и считал себя не вправе отказаться от полезного политического выступления, хотя перед ним и была такая жалкая аудитория.

– Гражданен! – выступил он вперед. – Ровно год как ми принесли сюда свободный жизнь. Ми освобождаль вас от большевизма. Раньше ви не можел по желанию строиль дом, имель земля. Ми будет помогайт вам, если ви будет хорошо работайт…

Неторопливо-хозяйский трескучий голос гебитскомиссара назойливо лез в уши. Он вещал с великой освободительной миссии немецкой армии, о третьем рейхе, начавшем в тридцать третьем году свое тысячелетнее существование, о задачах сегодняшнего дня. Пока гебитсксмиссар говорил, символ тысячелетней дружбы и освобождения был срочно всунут в приготовленную яму и несколько полицаев, лихорадочно работая лопатами, засыпали корни землей.

… – Того, кто будет нам делайт вред, – кончал Мюльгаббе, – я будет жестоко-жестоко наказывайт. Ми садиль этот дуб для чести освобождения от большевиков. Растийт этот дуб, ухаживайт за дуб! Пусть ваши поля принесуйт многий польза, сколько плодов этот дуб!

В знак окончания речи Мюльгаббе сделал от края помоста шаг назад.

– Ура-а! – закричал Раевский, делая энергичные жесты в сторону полицаев. – Ура освободителям! Ура-а!

Полицаи прокричали «ура» разрозненно и жидко. В группе людей, стоявших перед помостом, два или три голоса пытались поддержать клич Раевского; их крик одиноко повис среди общего молчания и сконфуженно оборвался.

Мюльгаббе, раздраженно выговаривая что-то Раевскому, спускался по приставной лестнице. Эсаулов почтительно поддерживал его под локоток.

Экскорт солдат перестроился под отрывистую команду унтер-офицера и проследовал вслед за гебитскомиссаром к сельуправе.

20. ДОМИК У ПЛАВНЕЙ

Скрип калитки, шаги во дворе…

Ладошками, как розовым колпачком, Наташа прикрыла мерцающее пламя светильника, и комната на мгновение погрузилась во мрак – условный сигнал тревоги!

Зоя перестала вращать педали перевернутого велосипеда. Никифор сбросил наушники, отсоединил от «домашней электростанции» провода, сложил все это в нишу, где стоял приемник, и пришпилил углы бумажного коврика. Велосипед перевернули в нормальное положение, листки бумаги, на которых Никифор записывал очередную сводку Совинформбюро, спрятала Зоя у себя в одежде.

– Что случилось? – осведомился Никифор. С наушниками он не слышал шагов во дворе.

Наташа, дежурившая у окна, начала знаками объяснять, но тут в наружную дверь негромко постучали, и объяснения стали ненужными. Стучал чужой.

Мигом все очутились за столом и взяли в руки приготовленные игральные карты.

– Бубны козыри, хожу под Наташу, – сказал Никифор, сбрасывая первую попавшую карту.

– Фи! – сказала Наташа. – Для нас это семечки! – И побила козырную десятку дамой пик.

Они по очереди сбрасывали карты, говорили то, что обычно говорят картежники, но их внимание было сосредоточено на происходящем за дверью.

В сенцах Дарья Даниловна (это была её обязанность в случае тревоги) спрашивала:

– Кто там такой? А?

Из-за двери что-то бубнил мужской голос. Слов «игроки» не могли разобрать. Однако услышали, как Дарья Даниловна изумленно ахнула, поспешно открыла дверь и повела гостя в свою комнату.

Никифор на цыпочках подбежал и приник ухом к стенке. Как из-под земли, до него доносилось:

– …Повидать тебя рад, Дарьюшка. То ж, сдается мне, ты ще дюжей против прежнего почернела. Ай, жизнь несладкая? Ну, выкладывай, как живешь-можешь…

– Зараз, зараз, – суетилась Дарья Даниловна. – Ужин для тебя соберу…

Никифор оторвался от стены. На вопросительные взгляды девушек ответил:

– К Дарье Даниловне принесли черти какого-то родственника или старого знакомого. Не дал, чтоб ему пусто было, до конца записать передачу. Теперь уже не удастся. Пока нас не увидел, смываемся отсюда.

Потушив светильник, девушки сняли светомаскировку с окна и распахнули створки рамы. Они открылись бесшумно – петли были предусмотрительно смазаны гусиным жиром. Все трое вылезли наружу.

Спустя несколько минут они шли по проулку и уже ничуть не походили на таинственных подпольщиков; Никифор вел девушек под руки, те щебетали, пересмеивались, как всегда.

Дошли до квартиры Зои, она распрощалась и убежала, сказав, что сегодня не успела поужинать. Она хотела оставить Никифора с Наташей наедине, потому что по каким-то признакам, которые умеет замечать женский глаз, давно догадывалась, что Наташа нравится Никифору.

– Ну, а вы? – спросил он Наташу, когда за Зоей захлопнулась калитка. – Вам тоже надо домой, пока не умерли с голода?

Из всех молодых знаменцев, с которыми Никифор был знаком, лишь с одной Наташей он был на «вы». Почему так получилось, он сам не знал. Со всеми быстро переходил на товарищеское «ты». А вот с Наташей не мог. В компании он, правда, обращался к ней, как ко всем, на «ты», а наедине – язык не поворачивался.

Незаметно прошли они двухкилометровый путь до Наташиной хаты и еще долго сидели на скамеечке у ворот, все говорили и говорили. Когда пришло время расставаться (было уже около часа ночи), Никифор не успел рассказать Наташе и сотой доли того, что хотелось бы.

– Спасибо, что проводили, Митя, – сказала девушка. – Я никак не привыкну к настоящему вашему имени. Привыкла звать Митей.

– Так и надо, – протянул он на прощанье руку. – Пока я Митя Махин. Придет пора – стану Никифором.

– А я и после войны буду вас звать Митей, – улыбаясь, сказала Наташа.

Крохотная доля кокетства была в Наташиных словах. Быть может, впервые за всю жизнь строгая Наташа позволила себе это. В принципе она всегда была против всякого кокетства. А сейчас, сама того не заметив, чуточку отступила от правил. Более того, подав руку парню, она не отдернула её тотчас, как бывало раньше, а продолжала стоять и весело болтать. Ей было приятно, что Никифор бережно держит её пальцы в своей теплой шершавой ладони.

Возвратившись домой, Никифор с удивлением увидел: родственник Дарьи Даниловны – усатый, плотный мужчина – все еще сидел и, несмотря на третий час ночи, пил чай.

– Здрассте! – кивнул Никифор, встретившись с ним взглядом.

Не желая мешать беседе, он пошел в свою комнату, но Дарья Даниловна окликнула:

– Митя! Посиди малость с нами.

На столе в беспорядке стояли тарелки с лучшими хозяйскими припасами – медом, яйцами, творогом, горшок с оставшимися от обеда холодными варениками. Уж по одному этому видно, что гость для Дарьи Даниловны был дорогим и желанным.

Мужчине, сидевшему за столом, на вид под пятьдесят. Кряжист, слегка толстоват, краснолиц – такими в этом возрасте становятся люди, по роду занятий связанные с продолжительным пребыванием на свежем воздухе.

Все это Никифор успел отметить, пока незнакомец вставал из-за стола, чтобы поздороваться.

– Панас, – протягивая руку, сказал он певучим украинским говорком. – Тебе, я чув, Митрием кличуть? То добре, шо ты Митрий. Митрий да Панас – ось увесь сказ! Сидай, друже, чаевать будемо. – Спасибо. Не хочется, – вежливо отказался Никифор и вопросительно взглянул на Дарью Даниловну: кто, мол, этот человек?

– Ты мене не морочь, – весело сказал Панас. – Я другий раз до чая сажусь. Ты ж кохався с дивчатами, то не може буты, щоб не проголодався. Сам був юнаком. Як до хаты прибьюсь, першим дилом борща миску, молока кварту…

Никифор уселся за стол. По правде сказать, он был не прочь поужинать, а отказывался потому, что не хотел мозолить глаза чужому человеку. Но если уж так вышло, то… Он придвинул к себе горшок с варениками, тарелку с медом и принялся уписывать за обе щеки.

– Так я во дворе пока посижу? – с уважительными нотками в голосе спросила Дарья Даниловна.

– Добре, Дарьюшка! – отозвался мужчина. – Мы с твоим племянничком трошки побалакаем…

Прежде чем выйти, Дарья Даниловна сказала Никифору, указывая на гостя:

– То наш человек, Митя. Верь ему.

Недоумение Никифора перешло всякие границы. Почему Дарья Даниловна оставляет их наедине? О чем дядько Панас хочет с ним говорить? И кто он такой, в конце концов?

Дарья Даниловна ушла. Усатый гость плотнее приткнул на окне светомаскировку, из-под густых лохматых: бровей взглянул на Никифора. Это был пытливый, взвешивающий взгляд пожилого, умного и очень усталого человека.

– Почнем? Чи ще почекаем? – чуточку насмешливо спросил Панас, и глаза у него утратили сосредоточенно-изучающую напряженность. Заметив, что его собеседник плохо понимает по-украински, он перешел на русский язык с ярко выраженным украинским произношением: – Я из Никопольского подпольного комитета ВКП(б)… Сидай, сидай, – замахал он руками, потому что Никифор вскочил, уронив табуретку.

– Мы сами думали связаться с вами, – сказал Никифор, когда прошли первые минуты замешательства и он вновь угнездился на табуретке. – Только не знали, как это сделать…

– Откуда ж вы знали о нас? – заинтересовался Панас.

– Как откуда? – искренне удивился Никифор. – Это ж все знают! Эшелоны под откос летят, баржи с хлебом тонут – слепому видно, чьих рук это дело!

Дядько Панас слушал и с улыбкой, прятавшейся в вислые, запорожские усы, кивал головой. Прищурившись, спросил:

– Много людей в вашем ДОПе?

Никифор искоса взглянул на гостя, замялся: на этот вопрос было страшно отвечать, он просто не мог говорить первому встречному, и почему он должен верить, что сидевший перед ним человек действительно представитель партийного комитета.

– Видите ли, – сказал он, и в голосе Никифора уже не чувствовалось прежней доверчивой радости. – Пусть меня вызовут на комитет, там я и скажу.

Дядько Панас не проявил недовольства. Он по-прежнему улыбался, покручивая кончики усов и благожелательно поглядывал на Никифора.

– Це добре! Дуже добре та гарно! – приговаривал он. – И бойовий ты юнак, як я бачу!..

Никифор пожал плечами: какой есть, такой есть! Не о нем сейчас речь.

– Ладно, – посерьезнел дядько Панас, – хучь обижайся, хучь нет: то я тебе маленькую проверку устроил – на болтливость или на осторожность, как тебе будет угодно. Осторожность в нашем деле прежде всего нужна.

Не обращая внимания на краску, выступившую на лице Никифора, он продолжал деловым тоном;

– Точнее количество членов вашей организации мне незачем знать. А приблизительно я знаю. От Дарьи Даниловны знаю. Ты не насупляйся, – доброжелательно проговорил он, заметив недовольство Никифора. – Она имеет основания мне доверять, поэтому и рассказала. И как ты появился здесь, рассказала. Мы с Дарьей Даниловной не первый год знакомы. Я в райкоме работал, а она передовой лайковой была.

– А как ваша фамилия? – спросил Никифор.

– Який швыдкий! – удивился гость. – Я тоби казав: кличь дядьком Панасом, и вся тут фамилия.

На этот раз пришла очередь развеселиться Никифору: отказ, который он получил, развеял у него остатки недоверия.

Между тем Панас, как истый украинец, в моменты наибольшего напряжения невольно переходивший на родной язык, продолжал:

– Щоб тоби ясно було, як сюды попав, то скажу: попав случайно. До Дарьи Даниловны правився, як до старой знакомой, надию мав, що она поможе розшукать людей, яки автомашины взорвалы та листовки распространяют. Ан попав в самую точку. Чулы мы про вас у Никополя, чулы, – говорил он с видимым удовольствием. – Молодцы! То дуже гарно, що вы почалы битву с немчурой та ихними прихвостнями, хай воны подохнуть! Мы там диву давались: знаемо, що в сели ни одного коммуниста не зусталось, а организация е!..

Разгладив усы, Панас продолжал дальше:

– У меня поручение до вашей организации: нам треба вашей допомоги в одном дили. А дило ось яке. Колы наши отступалы, то на птицеферми колгоспу «Вторая пятилетка» заховалы в землю оружие. Шо за оружие, скильки и де воно заховано – того зараз нихто не знае. Але точно: заховано в бочках. Так мени партийный горком поручив разузнаты: що за организация в Знаменке и, якщо можно, привлечь её к розыску оружия.

– Мы это сделаем, товарищ Панас! – горячо откликнулся Никифор.

– То не так легко, – охладил его гость. – Надо робить тайно, щоб нихто не бачив.

– Мы все там перекопаем, а оружие найдем, – решительно заявил Никифор.

– Вот и неправильно, – спокойно сказал Панас. – Як вы начнете копать, то на следующий же день следы ваши обнаружат, полицаи установят наблюдение и – прощай оружие!

– А как же иначе, если не копать? – озадаченно пробормотал Никифор.

– Я вам ось шо предлагаю, – сказал Панас. – Поделайте железные щупы, тонкие, острые, и проверьте каждый квадратный метр в помещениях птицефермы и вокруг. А когда найдете, то не сразу откапывайте, а пошлите своего хлопца в Никополь по такому адресу, запоминай: Извилистая, 28, Ксана Петровна Довженко. Пароль: «Мне сказали, у вас сдается квартира?» Отзыв: «Сдается, но только для бездетных». Нет, нет, – погрозил пальцем Панас, видя, что Никифор вытащил блокнот. – Никаких записей! Запомни наизусь.

Никифор трижды повторил, чтобы запомнить адрес и пароль с отзывом.

– Такой же пароль и отзыв, если до вас, сюда вот, придет наш человек.

Никифор понимающе кивнул.

– Теперь ось яке дило, – сказал Панас. – Дарья Даниловна посвятила меня в ваши успехи, и скажу я тебе, Митя, що не все нравится мне. Хлеб утопили – молодцы! Машины взорвали – молодцы! А насчет паники, которую зробылы в годовщину оккупации, то я не скажу, щоб гарно було. Давай рассудим с тобой толком: та паника на базарной площади, кому вона нужна, яка от ней польза? Молчишь? Ну то-то! Я вот, грешным дилом, так думаю: польза була б, якбы народ послухаа того гебитса, як вин бреше. Каждый поняв бы, шо вин бреше! А нам того и треба, щоб народ разглядел, де правда, а де брехня. А ще тоби скажу, не наш то метод сеять панику и слухи. Коммунисты всегда боролись за правду и говорили народу правду. И впредь будем тики так! То тебе крепко надо запомнить. Ты же комсомолец?