Текст книги "Хмара"

Автор книги: Сергей Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

23. ЧАС ИСПЫТАНИЙ

Проводив Наташу до базара и убедившись, что она теперь в безопасности, Семен Беров заспешил назад, в Алексеевку. Ему необходимо было явиться на работу, а перед этим предупредить о случившемся Никифора. Он шагал по людной Красной улице – это был наикратчайший путь.

Когда он проходил мимо ворот сельуправы, то заметил стоявшую во дворе подводу, ту самую, на которой везли Нюсю. Полицаев не было, Нюси тоже. Сидела на телеге, свесив ноги в мужских сапогах, закутанная в платки женщина. «Не она ли Ирина Веретенина?» – мелькнуло у Семена, и он ускорил шаг.

Никифор, выслушав Семена, собрался быстро, как по тревоге. Несколько экземпляров листовок – очередную сводку Совинформбюро – он сунул в нишу за приемник и пришпилил бумажный коврик па место. Шапку на голову, ватник на плечи – вот и готов солдат в дальний путь. Перед тем как уйти, сказал Дарье Даниловне:

– Если понадоблюсь, спрашивайте у Баклажовой. А ты, – посоветовал он Семену, – выходи минут через пять после меня.

И ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь, не оглядываясь.

Семен вспомнил, что они так и не успели договориться, как быть дальше. На случай провала у них не было выработано плана. О возможном провале по взаимному молчаливому согласию доповцы избегали говорить. Это казалось им малодушием, трусостью. А на самом деле тут сказывалась неопытность.

«Махин предупредит через связных. Недаром же сказал, что держать с ним связь через Баклажовых», – вяло думал Семен по дороге к мастерской. Потом он стал раздумывать над тем, успел ли добежать Гришутка на Лиманную или нет? Почему-то он был уверен, что Гришутка выбрал самую кратчайшую дорогу и для быстроты даже срезал петлю, которую делает тропинка, огибая болотце у поваленной вербы. Он представил себе: мальчуган в больших отцовских сапогах прыгает с кочки на кочку по замерзшему болоту, спотыкается, падает, опять бежит, па ходу утирая нос. Добежав, наконец, до хаты Беловых, Гришутка берется за деревянную ручку, входит в сенцы.

Справа в сенцах стоит кадка с водой, слева висит на гвозде оцинкованное корыто, в углу приткнуто коромысло; все до мелочей мог представить себе Семен – что, как и где в ставшей для него родной хате.

Видел, как Гришутка, остановившись у порога и тиская в руках шапчонку, тревожным шепотом говорит Лиде об аресте Лущик и как у той непроизвольно поднимаются и ложатся на грудь маленькие ладошки – Лидин жест, когда она чем-то взволнована или удивлена.

В мастерской было тихо. Попов и Миша Мельников сидели на корточках у железной печурки и, по очереди подбрасывая в нее подсолнечные будылья, грели руки. Они разом повернули головы на звук открывшейся двери.

Забыв поздороваться, Беров сказал:

– Одну дивчину из организации арестовали. Возможны обыски, имейте в виду.

Он присел к печурке и тоже стал греть руки. На вопросы отвечал кратко и неохотно. Это мешало ему сосредоточиться на мыслях о Лиде. Урывками он думал, что Лиде на всякий случай надо подыскать убежище у знакомых. А еще лучше, если она на время уйдет из Знаменки.

– Мы с Мишкой, ежели чего, – бубнил Попов, – будем одно говорить: ничего не знаем, ничего не видели. Мы – люди рабочие, некогда нам другими делами заниматься.

– Правильно, – подтвердил Беров, пытаясь сообразить, сколько времени прошло с тех пор, как убежал Гришутка. Небо затянуло серой хмарью – не определишь по солнцу: часов нет, и Семену иной раз казалось, что прошло минут сорок, то он полагал, что минуло по крайней мере часа три.

– Кроме тебя, – говорил Попов, – мы никого и не знаем. Ежели чего, скажем: работал парень в мастерской, хорошо работал, а в гости мы к нему не хаживали и не знаем, чем он занимался после работы.

Семен механически кивал головой: согласен, правильна… А сам не переставал думать о Лиде. Перед ним встало новое видение: бежит Гришутка по болоту, и вдруг из-за поваленного дерева встает полицай, который лежал в засаде. «Стой! – кричит. – Стреляю!» Гришутка останавливается, его арестовывают, и Лида остается непредупрежденной.

Предположение, если разобраться, было вздорное. Но оно взволновало Семена. Он не мог больше сидеть и ждать. Ему хотелось видеть Лиду сейчас, немедленно, тобы убедиться, передал ли Гришутка то, что надо было передать.

– Я пойду, – сказал он, поднимаясь. – Если спросит Крушина или еще кто, скажите: заболел.

Через полтора часа он был на Лиманной. Вопреки его ожиданиям Лида выглядела спокойной. Удивительно спокойной.

– Гришутка к тебе приходил? – спросил Семен.

– Приходил, приходил. Не ко мне, к Анке. А она мне передала. Подумать только, какое несчастье! – И Лида поднесла руки к груди и положила ладошки у горла – точь-в-точь, как представлял себе Семен.

Семену хотелось взять эти мягкие маленькие ладошки и поцеловать их поочередно, а потом поцеловать то место, где они лежали, – крохотную ямочку между ключицами. Но он не мог этого сделать: дома была мать, которая прислушивалась к разговору. Лида с самого начала не скрывала от родных, что она связана с подпольщиками, поэтому разговор шел без утайки. А любовь свою они скрывали. И сейчас Семен ограничился тем, что легонько прикоснулся к плечу Лиды и сказал, глядя ей в глаза:

– Надо недельки на две куда-нибудь уйти. У тебя есть родственники или знакомые в соседних селах?

– То напрасная тревога, милый, – ответила Лида (слово «милый» для матери ничего не могло открыть, потому что Лида с одинаковой легкостью употребляла и самые бранные, и самые ласковые слова). – Мы тут с Анкой совет держали и решили, что нам ничего не грозит. Она, та проклятущая Веретенина, кроме Лущик и Наташи, никого из нас не знает. Лишь бы Нюся выдержала.

– Ты думаешь, что она?..

– Нет, нет, что ты! Она тихоня с виду, а крепкая. Мы вместе с ней в педтехникуме учились, я её хорошо знаю, – уверенна сказала Лида и спохватилась: – Что же ты воткнулся у порога?! Проходи, садись.

Этот внезапный переход к шутливому тону, как и неожиданная, порой необъяснимая смена настроений Лиды, выбивали у Семена почву из-под ног. Он не мог так быстро переключаться. Если речь шла о серьезном, он рассуждал серьезно. Если шутить, так шутить. Поэтому способность к внезапным переходам хотя и казалась ему привлекательным свойством характера Лиды, на нередко ставила его в тупик.

Семен молча разделся, прошел на свое место – к табуретке между столом и люлькой Николеньки. Лида с обычной легкостью в движениях засновала, собирая гостю угощение. Так уж повелось у Беловых: когда бы Семен ни пришел, тотчас его усаживали за стол. Иногда он бывал сыт и отказывался, но его все равно кормили. Лида была уверена, что хозяйка держит Семена в черном теле, и, жалея, заставляла его есть как можно больше. А Лида умела настоять на своем.

Потом, когда Семен поел и Лида вымыла посуду, они уселись друг против друга у люльки Николеньки. По очереди делали мальчику «козу рогатую». Николенька весело сучил ножками и смеялся, показывая прорезавшиеся молочные зубки.

Мать на минутку вышла во двор. Семен привлек к себе Лиду и поцеловал в губы, прошептав:

– Я так соскучился по тебе… Очень хочется быть с тобой всегда, солнышко мое!.. Давай откроемся твоим родным и будем жить вместе. Давай?

– Чудной ты, Сеня, – говорила она нараспев, упираясь ему в грудь руками. – Право, чудной! Не могу же я, мужняя жена, да снова выходить замуж без развода? И проверить нам свою любовь надо. Вдруг ошибка? Как у меня с Николаем было… Я не переживу тогда…

– Все будет хорошо, поверь, – уговаривал он, забыв обо всем на свете.

– Сема! Милый ты мой! – покоренная его ласками, низким голосом воскликнула Лида. – Ты думаешь, мне не хотелось бы быть с тобой? Моя на то добрая воля, не отпустила бы тебя из хаты, – она прижалась к нему, уткнувшись носом в сгиб между шеей и плечом, и теплое дыхание щекотало ему кожу. – Но пойми ты, нельзя сейчас! Я хочу, чтоб у нас все было хорошо, по закону, чтоб мне ни перед кем не пришлось краснеть. Подожди, милый, проверь себя и меня, и… Не думай обо мне плохо.

Со двора вошла мать. Они, стараясь скрыть свое замешательство, разом склонились над кроваткой уснувшего Николеньки.

Время летело на крыльях. Мать еще несколько раз отлучалась во двор. Пришла и ушла Анка Стрельцова.

Лида и Семен почти не обратили на нее внимания, зато не спускали друг с друга глаз. В эти минуты ничто не было так важно, как их глаза, их слова, их руки, ставшие такими гибкими и осторожными.

Поздно вечером явился Алексеич. Он ездил в плавни за дровами и очень устал.

Дольше оставаться Семену в гостях было неудобно. Он попрощался и ушел, унося с собой несказанную прелесть последнего, торопливого – в сенцах – поцелуя Лиды.

К вечеру мороз окреп, и снег звучно похрустывал под ногами. Решительным и сильным чувствовал себя Семен, шагая знакомой дорогой, таким сильным, что мог при надобности своротить, пересыпать лопатой Мамай-гору. «Лишь бы тебя, милая, беда не коснулась! – растроганно думал он. – А со мной ничего не случится. Я в огне не сгорю и в воде не потону…»

Всю дорогу думал он о том счастливом дне, когда он и Лида навек соединят свои жизни.

Не знал Семен, что этому не суждено сбыться. Не чуял, что беда уже стоит на пороге и машет совиными крыльями.

Беда приходит всегда неожиданно. И как бы ты ни готовился её встретить, она все равно подкрадется, словно вор из-за угла. Даже на фронте так: идет солдат в атаку и знает, что его могут убить, но не верит этому. Не верит, и все тут! И когда солдата смертельно ранят, это всегда бывает для него неожиданностью.

Знали доповцы, что их работа сопряжена с риском и опасностями. Однако шли навстречу им, в глубине души не веря в беду. Чем дальше, тем больше укреплялось это чувство, потому что все их начинания кончались благополучно.

Много тревожных дум передумал Никифор, ворочаясь ночью на соломенном матраце в хате Баклажовых. Сказать правду, в первые минуты после рассказа Берова он растерялся. Не от страха за себя. Он привык к постоянным опасностям, если только вообще к ним можно привыкнуть. Боялся за организацию, с таким трудом созданную. На нем, как на руководителе, лежала ответственность за судьбу каждого доповца и за организацию в целом.

На следующий день после ареста Лущик Никифор послал одну из сестер Баклажовых – Нину с запиской к дальней Наташиной родственнице. В записке просил разъяснений: кто такая Веретенина и кого из допэвцев она знает? Ответ, который принесла Нина, успокоил. Провал Лущик, арестованной ольговскими полицаями, выглядел случайностью. Однако предосторожности ради Никифор написал приказ, в котором всем членам ДОПа предлагалось подготовить себе убежище на случай арестов, а все уличающие материалы уничтожить или спрятать в надежном месте. Нина Баклажова обошла всех руководителей групп и познакомила их с приказом. Каждый поставил внизу свою роспись-кличку. Всего было семь подписей. Эти семь представляли костяк организации, за ними стояли рядовые члены ДОПа.

Прошел день, второй, третий… Новых арестов не последовало. Это еще больше укрепило уверенность Никифора, что провал Лущик случаен и что прямой опасности для организации пока нет. Никифор через Катю, младшую из сестер Баклажовых, пригласил к себе Орлова. Вдвоем они долго обсуждали положение дел и пришли к выводу, что необходимо организовать вооруженный налет на больницу, освободить Лущик и перевезти её из Знаменки в хутор Михайловский. В боевую группу для операции «Красный крест», как назвал её Орлов, включили Петра Орлова, Никифора Тараскина, Семена Берова, Андрея Тяжлова, Михаила Мельникова, Афанасия Рогулина, Анатолия Солен. Руководство операцией взял на себя Орлов.

– Только скорей, – попросил его на прощанье Никифор. – Здесь не то что день – час дорог.

– Понимаю, – ответил Орлов. – Разведку сделаем через Андрея. Думаю, что завтра к обеду он даст самые полные данные о состоянии Нюси вместе с планом больницы. Вот оружие надо приготовить. Не возьмешься ли ты за это?

– Могу. Завтра вечером винтовки и гранаты будут в слесарной мастерской у Берова. Лошадей обеспечит Миша Мельников. У него с конюхами знакомство.

– Тогда завтра ночью… Решено?

– Да. Будь осторожен!

Когда за Орловым захлопнулась дверь, со двора вернулись сестры Баклажовы, наблюдавшие за улицей.

– Что ж вы в темноте сидели? Коптилку бы зажгли, – заметила Нина.

– В темноте, Нинок, оно получше при нашем положении, – ответил ей Никифор.

Смешливая Катя фыркнула.

– Вечерять зараз будем или маму подождем? – спросила Нина.

– Вы как хотите, – сказал Никифор. – А я сейчас схожу до одних знакомых, вернусь часа через три. Ужина не оставляйте. И спать ложитесь без меня, только дверь не надо закрывать на засов.

Нахлобучив до бровей старенькую ушанку, Никифор ушел. Но через три часа не вернулся.

Не явился и на следующее утро.

Прийти на известную полицаям квартиру, зная, что те могут нагрянуть в любой момент, было непростительной оплошностью. Притупилось, должно быть, у Никифора чувство осторожности под влиянием неизменных, сопутствовавших ему удач.

Когда постучались полицаи, Никифор сидел на кухоньке вместе с Дарьей Даниловной и пил морковный чай. При первых ударах в наружную дверь он дунул на светильник. В темноте быстро натянул ватник, нахлобучил шапку.

Сразу понял, что это полицаи. Кроме них, никто не стал бы стучать так уверенно громко.

– Я в кладовке спрячусь, – шепнул он Дарье Даниловне. – Открывайте, но спросите сначала: кто и зачем? Затяните время…

Дарья Даниловна пошла открывать, вслед за ней в сенцы выскользнул Никифор. Неслышно открылась и закрылась дверь кладовки, смазанная в петлях гусиным жиром. Бесшумно накинул он железный крюк.

– Кто там? – спрашивала в сенцах Дарья Даниловна.

– Полиция! Отчиняй!

– А вы чего так поздно? – дрогнувшим голосом спросила Дарья Даниловна.

В ответ посыпалась отборная ругань, ходуном заходила в пазах ветхая дверь. Дарья Даниловна отодвинула защелку.

Зашарили, заметались по стенам желтые пятна электрических фонариков. Убедившись, что в сенцах, кроме хозяйки, никого нет, полицаи и немцы прошли в горницу. Заглядывали под кровать, под лавки, щупали дулами винтовок одежду. Кто-то из полицаев, очевидно, знавший расположение комнат в хате Козловой, прокричал:

– Смотрите на кухне, а то он из окошка удерет!

– Теперь не удерет, – уверенно ответил ему другой. – С той стороны Минька на посту.

Во дворе возле входной двери тоже кто-то топтался. Никифор слышал его шаги, приникнув ухом к щели. Понял, что на этот раз ему не выпутаться: обыщут полицаи горницу и кухню, тогда сунутся в кладовку…

Один из полицаев, вышедший из горницы, скользнул лучиком фонаря по двери кладовки, подошел к ней. Дернул – закрыто.

Прежде чем полицай успел дернуть во второй раз, Никифор с решимостью и быстротой, которые появляются у попавшего в безвыходное положение человека, откинул крючок и изо всей силы распахнул дверь. Полицай, сбитый с ног, покатился на пол и закричал.

В два прыжка Никифор очутился во дворе, вихрем пронесся мимо немца-часового и бросился в сад. Он мчался, не чувствуя под собою ног. Автоматная очередь спохватившегося немца прошила над ним воздух. Пули тупо зачмокали, впиваясь в стволы яблонь.

За садом легли, как препятствие, чернеющие полыньи Мамасарки. Не останавливаясь ни на секунду, он с разбегу проехался по тонкому, не окрепшему еще льду. Так он делал в детстве в родных Ширингушах на реке Вад: лед, не выдерживавший человека, если он стоит на одном месте, только гнется и трещит, однако держит скользящего на коньках или просто на подошвах. Среди ширингушских мальчишек Никифор не раз, бывало, выходил победителем в подобного рода рискованных состязаниях. Давний опыт помог ему сейчас – он благополучно проскользнул по слабому льду.

Однако на притрушенном снегом берегу сразу провалился в ил. Отчаянно дернувшись, неуклюжими прыжками выбрался из болота, оставив в грязи оба сапога.

В мокрых шерстяных носках он побежал в гору. Вслед ему хлопали выстрелы. Совсем близко, казалось, у самой головы, высвистывали пули. Здесь, на Мамай-горе, летом находился его баштан – Никифор знал тут каждый овражек. И ему нетрудно было в этой местности сбить с толку погоню. Но, главное, помогла спасительная темнота.

Прасковья Наумовна, встав поутру, увидела на столе нетронутую кружку молока, прикрытую краюхой хлеба, и миску холодной картошки – ужин Никифора, который она оставила вопреки его просьбе. «Как бы не случилось чего!» – подумала она с беспокойством.

К полудню стало известно, что в минувшую ночь арестовано около двадцати человек, и все молодые – хлопцы и девчата. Из пожилых взяли только Дарью Даниловну Козлову, причем рассказывали, что нашли у нее не то на чердаке, не то в печке радиоприемник и пачку листовок, которые она не успела разбросать. Говорили, что арестованные состояли в подпольной организации со знакомым всем жителям названием ДОП, – этими тремя буквами подписывались листовки, появлявшиеся в Знаменке и окрестных селах.

Нина и Катя Баклажовы сбегали к сельуправе, где у ворот толпились родственники, добиваясь свиданий, и узнали, что из доповцев, проживавших на алексеевском конце, кроме Дарьи Даниловны забрали Семена Берова, Петю Орлова, Елену Маслову, Килю Тяжлову, Ларису Глущенко. Остальные арестованные, насколько знали Нина и Катя, никакого отношения к ДОПу не имели. Родственники передавали друг другу подробности арестов, вздыхали, плакали.

Тут же, на глазах у Нины и Кати, во двор сельуправы въехала телега: на ней между полицаями сидела Анка Стрельцова. Её красивое, всегда горевшее здоровым румянцем лицо сейчас было бледно и заплаканно. С упорством отчаяния она цеплялась взглядом за людей, мимо которых двигалась телега, будто ждала от них помощи.

Все это произвело на сестер Баклажовых такое гнетущее впечатление, что они не выдержали, горько заплакали. И многие плакали в ту минуту, когда массивные ворота под кирпичной аркой закрывались за телегой. До последнего мгновения Анка продолжала смотреть в толпу, не то прощаясь, не то выискивая кого-то взглядом.

Анку втолкнули в кладовую, за спиной ржаво загремел железный засов, и ее облепила душная темнота. В первое мгновение ей показалось, что тут нет никого: такая была глухая тишина, будто в склепе. Девушка шарахнулась назад, к закрывшейся двери, потому что темнота и безмолвие пугали, напоминая о могиле. Что-то холодное коснулось ее ноги; почудилось, чьи-то длинные липкие пальцы тянутся к ней из темноты… Анка дико вскрикнула и без чувств рухнула на пол.

Очнулась на соломенной подстилке. Под головой лежало какое-то тряпье, губ касалось горлышко бутылки, слышался негромкий голос:

– А ты попей, попей, милата. Сглотни водички-то, оно полегшает.

На лбу у Анки лежал мокрый носовой платок, от него скатывались к ушам холодные капли. Анка сделала несколько глотков из бутылки и окончательно пришла в себя.

– Спасибо, – поблагодарила слабым голосом и, сняв со лба мокрый платок, поднялась на локте и осмотрелась. Глаза привыкли, и теперь темнота не казалась такой непроницаемо-густой, как вначале. Свет проникал через отверстие внизу двери, и можно было разглядеть, что камера битком набита женщинами всех возрастов. Они сидели и стояли, и было непонятно, хватит ли места, когда ночью все захотят лечь. Анка перевела взгляд, на женщину, которая поила ее из бутылки. Это была пожилая крестьянка.

– Спасибо, – еще раз поблагодарила Анка. Женщина благодушно отозвалась:

– Не за что, красавица. Слава богу, очунела. Перепужала ты нас. Как крикнешь не своим голосом да как шибанет тебя оммороком – мы и переполошились. А страху у нас никакого нет! – добавила она утешительно. – Посидишь недельку-другую и выпустят тебя на волюшку. За неуплату налога забрали.

– Её тоже за неуплату, – ответил за Анку девичий голос. Тут Анка увидела, что около нее сидят Лена Маслова и Киля Тяжлова, рядом с ними примостилась еще одна незнакомая Анке девушка с простоватым веснушчатым лицом.

– Девчонки! Боже ж ты мой! – кинулась к ним она. Радость Анки, увидевшей, что не она одна попала в беду, была немножко эгоистичной, но понятной в ее положении.

Девушки уединились в уголке.

– Знакомься: Поля Чекмарева, – шепнула Киля. – Мы в одной группе были.

Анка и Поля молча подали друг другу руки.

– О вас я много слышала, вы участвовали в операции «Днепр» и «Знамя», я так рада познакомиться, – сказала Поля.

Наивное восхищение младшей по возрасту девушки подбодрило Анку лучше, чем утешение и соболезнования. Она оживилась, её жертвенное настроение, если не исчезло, то в значительной мере растворилось в ощущении общности судеб.

– Я думаю, – заявила подругам Киля Тяжлова, – нам надо отказываться от всего. Вместе с нами много девчат и хлопцев позабирали. Среди них есть кандидаты в ДОП, да о ДОПе они ровным счетом ничегошеньки не ведают. Они отказываются, и мы будем отказываться – и шито-крыто. Как?

Анка тоном старшего, более опытного человека (тон этот непроизвольно пришел к ней после восхищенных слов Поли Чекмаревой) сказала, что она поддерживает предложение. Судя по всему, полицаи толком об организации не знают, а хватают всех, кто покажется им подозрительным.

– Ничего, девчата! – неуверенно бодрым голосом сказала Анка. – Все обойдется, как нельзя лучше. Вот увидите!

Убеждала она главным образом себя, а не подруг.

В этот же день девушки узнали, кого из ребят арестовали. Увидели они друг друга неожиданно. Трижды в сутки женщин группами по пять человек водили в уборную в углу двора. Полицаи с винтовками наперевес прохаживались у забора и вдоль тропинки. Киля, шедшая последней, услышала вдруг легкий стук в подвальное окошко и, обернувшись, увидела улыбающееся лицо Берова. На обратном пути девушки, предупрежденные Килей, обнаружили в подвальном окне сразу три улыбающиеся физиономии: Берова, Орлова и Шурова, бывшего механика овощесушильного завода, недавно вступившего в ДОП.

Лена Маслова задорно высунула им язык, а потом двумя пальцами сделала жест, будто отрезает его, как ножницами. Это означало: молчим, как немые. Киля подняла кверху большой палец: все хорошо, мол, духом не падаем. Анка постаралась улыбнуться самой очаровательной из своих улыбок.

Ночь девушки провели, дрожа от холода на тощей соломенной подстилке, тесно прижавшись друг к другу. Все в камере лежали на боку, повернувшись в одну сторону, чтобы занимать как можно меньше места. Если б кто вздумал лечь на спину, то это удалось бы одной, ну двум, и то при условии, что остальные еще более сожмутся.

Под утро Анка не выдержала, села на корточки и тихонько заплакала. Холодный озноб пробирал до костей. После домашней теплой перины неудобства камеры были особенно ощутимы. Мужество опять покидало ее.

А часов в десять утра в камеру втолкнули Лиду Белову. Она с узелком в руках так же точно, как вчера Анка, стояла у двери, потому что со свету ничего не могла разглядеть.

– Чи тут е хто-нэбудь? – бодро осведомилась она.

– Лида! – в один голос вскрикнули Анка и Киля.

– Здоровеньки булы! – приветствовала она весело и, как слепая, выставив вперед руки, пошла на голоса.

Через несколько минут она громко рассказывала всей камере:

– Вот, значит, отправилась я с ребенком в Днепровку проведать родичей. Полдороги прошла, как вдруг слышу, нагоняют на лошадях и кричат: «Стой!» Ну, думаю, бандиты! Пропала моя душенька! Я туда, сюда, хотела сховаться, а куда сховаешься в чистом поле? Догоняют – вижу, полицаи. Хоть не бандиты, да все едино, – под общий смех заметила Лида. – Вот, значит, пристали ко мне: «Куда идешь да зачем идешь?» А я им: «Какое ваше собачье дело?» Они говорят: «Мы тебя арестовываем за хождение без пропуска. Поворачивай назад в Знаменку». А я взяла и пошла себе вперед и не обращаю на них внимания. Ну, догнали… Еле умолила ребенка к знакомой женщине по дороге занести, чтоб она, значит, Николеньку маме передала.

Женщины, сидевшие за неуплату налогов, поверили рассказу Лиды слово в слово, а доповцы догадались, что Лида хотела скрыться из Знаменки, но ей не удалось.

Анка с момента появления Лиды не отходила от нее. Казалось, Лида ничуть не огорчена тем, что её арестовали; она принесла с собой столько энергии и жизнерадостности, что не только доповцы, все в камере почувствовали себя лучше, и Лида сразу стала всеобщей любимицей.

Улучив момент, Лида на ухо спросила Анку:

– Сеня тут?

– Увидишь своего Сеню, – пообещала Анка.

Невеселым было это свидание. Девушки в затылок одна другой пересекали двор. Лида шла последней, не отрывая глаз от мутных стекол подвального окошка. И Семен увидел ее; улыбка, которой он встречал девушек, сползла с его лица, уступив место гримасе отчаяния. А Лида все-таки улыбалась. Слезы сами по себе, вопреки ее воле, текли из глаз, но она улыбалась и высоко несла свою голову. Она знала, что Семену будет вдвое тяжелей видеть ее подавленной и несчастной.

Должно быть, к такому же выводу пришел и Семен. На обратном пути Лида увидела, что и он улыбается, кивает и что-то шепчет губами. Безмолвные движения его губ были ей так знакомы, что она без особого труда разобрала смысл неслышимых слов: «Люблю тебя, – говорили губы. – Очень люблю…» Лида в ответ одними губами сказала ему беззвучно: «Милый, и я люблю!» Судя по выражению лица, которое расплылось в безудержно-радостной улыбке, он тоже понял. И такая сумасшедшая, распирающая грудь радость охватила Лиду, что она, шедшая теперь впереди своих подруг, неожиданно для себя и для всех завальсировала.

– Ты танцуешь, стервоза?! – безмерно удивился полицай и замахнулся винтовкой, метя прикладом пониже спины. Лида ловко увернулась и вбежала на крыльцо. Оттуда отпарировала:

– От стервозы и слышу!

Эта выходка Лиды так развеселила подруг, что до самого вечера им хватило разговоров и смеха. Звонче и веселее всех смеялась сама Лида.

Наступила еще одна мучительная ночь, когда от холода сон был не сном, а кошмаром. Но самое мучительное их ждало впереди.

В то время, как в арестантских помещениях при сельуправе происходили описанные выше события, Зоя Приданцева шагала рядом с крестьянским обозом километров за 70 от Знаменки. Обоз шел с хлебом из степных сел Приднепровья на железнодорожную станцию Марганец. Туда же держала путь Зоя. Она хотела попутным эшелоном доехать до Запорожья, где жила до войны ее подруга по Киевскому художественному институту.

Зоя ушла из Знаменки, подчиняясь последнему приказу Никифора, предписывающему покинуть село или уйти глубоко в подполье всем оставшимся на свободе доповцам.

Визжал, скрипел под полозьями саней декабрьский снег, с холма на холм петляла дорога. Зоя шагала рядом с бородатым, одетым в овчинный полушубок дедом-возчиком. Сама Зоя была в вытертой стеганке и городских ботиночках. Ветер пробирал её насквозь. Дед жалел девушку: время от времени снимая с себя кожух, под которым была такая же стеганка, как и у Зои, набрасывал его на спутницу.

– На-кось, молодушка, посогрейся, – говорил он Зое и поучал: – Ты бери, а спасибо потом скажешь. А то: спасиба!.. Слово, оно слово и есть.

– Дедушка, когда в Марганец приедем, я вам самогонки куплю, – обещала Зоя. А дед сердился:

– Фу, дурная! А еще, кажешь, в институте обучалась!.. Разве я на угощение напрашиваюсь? Не бачу, как ты на сорочьем положении по свету пустилась? От тебя, молодушка, при твоей бедности шкалик принимать – на том свете лишний грех зачтется.

Зоя смущенно улыбалась: философствующий дед попался, хотя и добрый.

Так и шли. Дед замерзнет – требует кожух обратно. Отогреется, увидит, что спутница посинела, снова отдаст ей живительное баранье тепло.

А зимней уныло-однообразной дороге, казалось, и конца не было…

Никифор в это время сидел в жарко натопленной хате на хуторе Михайловском у рабочего маслозавода Александра Малыхина, месяц назад вступившего в ДОП, и дожидался возвращения хозяина из Знаменки. Малыхин поехал туда якобы на базар (благо день был базарный), а на самом деле должен был связаться с Поповым, сестрами Баклажовыми и выяснить обстановку на селе.

Пять дней не был Никифор в Знаменке. Что произошло там за эти дни? Кого из доповцев забрали? Кто остался? Находятся арестованные при сельуправе или их отправили в комендатуру? Не получив ответа на эти вопросы, ничего нельзя предпринять.

На улице мела поземка, из окна казалось, что завалинки хат на противоположной стороне улицы омывают прозрачно-белые волны. Никифор рассеянно следил за бесшумными всплесками снежных волн и думал, перебирал в памяти события последних дней, ища выход и не находя его.

В тот вечер, когда ему посчастливилось невредимым уйти из лап полицаев и немцев, он часа два петлял в оврагах Мамай-горы. Ноги в промокших шерстяных носках стало ломить от холода, потом они стали терять чувствительность. Не решаясь возвращаться в село, ибо на окраине могли быть выставлены полицейские посты, он направился в Пятихатки к Ивану Казимирову. В его хате – четвертой слева, если идти по дороге из Знаменки, – Никифору пришлось как-то бывать: Иван в благодарность за арбузы пригласил Никифора обедать. Был Иван женат, жил в доме горбатой и сварливой тещи и целиком находился под ее влиянием. Никифору это не понравилось, но сам Иван был неплохим парнем.

По пути к Казимировым Никифор несколько раз присаживался на снег и принимался растирать ступни, потом оторвал от шапки ватную подкладку и, разрезав ее на две половины, подложил в носки.

Казимировы еще не спали, когда к ним без стука вошел Никифор. Они втроем сидели у стола и при свете коптилки перебирали гречневую крупу, смешанную с землей и овсом. Три пары глаз вопросительно уставились на Никифора. Он сказал:

– Я убежал от облавы, можно переночевать у вас?

– Яка така облава? – всполошилась старуха.

– В Знаменке полицаи молодых ловят, чтоб в Германию отправлять, – пояснил Никифор. – Мне бы только до утра. Утром я уйду.

– Знать, виноватый ты, если утекаешь, – не то вопросительно, не то утверждая, сказала старуха.

– По нынешним порядкам и невиновных арестовывают, – вмешался зять. Старуха бросила на него презрительный взгляд, сказала ехидно:

– Меня, как я невиноватая, никто не арестовывает… Никифор молча ждал, чем окончится этот спор. Не дождавшись приглашения, сел на лавку, снял носки и стал растирать ступни. Тут только Казимиров заметил, что пришел Никифор без обуви. На удивленный вопрос Никифор ответил правду:

– В болоте сапоги оставил, когда через Мамасарку перебирался. Не найдется ли у вас старых лаптей или галош?

– То ему, другое дай… – забурчала старуха, а Иван Казимиров, чувствовавший себя неловко перед гостем, сказал бодро и громко, стараясь заглушить ворчание старухи:

– Лаптей не держим – не москали. А галоши найдутся. Новых, брат, черт ма. А старенькие есть. Глаша, поищи там, – приказал он жене.