Текст книги "Хмара"

Автор книги: Сергей Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Сюда!.. Ко мне!.. – кричал командир роты на краю свекловичного поля, там, где недавно стояли штабные машины и откуда начиналась полого спускавшаяся к балке травянистая залежь.

Ошалевшая, с рваной раной на боку лошадь едва не сбила его с ног. Он увернулся и продолжал кричать, размахивая пистолетом, срывая голосовые связки:

– Орлы! Ко мне!..

Из-за грохота многие не слышали команды, а если и слышали, то не понимали: зачем нужно выбегать на открытое место, когда на свекловичном поле легче укрыться?

Никифор впервые участвовал в бою рядовым стрелком. Под Уманью его передатчик «6-ПК» изуродовало осколком снаряда, запасной рации не оказалось, Никифора прикомандировали к телефонистам, и теперь взвод связи почти целиком (в потрепанных, обескровленных непрерывными боями стрелковых подразделениях не хватало людей) был включен в группу прорыва. На его глазах сейчас происходило то, о чем передавалось в приказах и донесениях, проходивших через его руки. Но там все было ясным, точным, понятным. А тут, на поле боя, в реальной обстановке, трудно было разобраться что к чему, еще труднее разумно действовать.

Через несколько суток, когда Никифор пришел в себя от потрясения, он только тогда понял, чего хотел командир роты. Свекольная ботва мешала стрелять лежа, можно было лишь с колена. А это значило, зря подставлять себя под пули и осколки. Однако чертова ботва давала иллюзию укрытия, на голом месте было страшнее.

Орудие, стоявшее поблизости, выстрелило, оглушив. Дохнуло горячими пороховыми газами. Никифор скорее инстинктивно, чем сознательно, глянул в ту сторожу, куда стреляли артиллеристы.

Лобастый танк с крестом на башне задом откатывался в балку, из щелей у него тугими струйками валил черный дым. С первого выстрела подбили пушкари!

Десятка полтора бойцов поспешно окапывались на краю свекловичного поля. Дюжий санитар выводил из балки раненого в командирской форме, с перебинтованной головой. Раненый путался ногами, как пьяный, и санитар почти волочил его бегом, накинув себе на шею вялую руку и обхватив командира за талию. Ездовой, из пожилых усатых дядек, перебегал вдоль дождевого стока-овражка, время от времени оборачивался и, вскидывая винтовку, стрелял куда-то вниз. Заметив артиллеристов, он сорвал с головы пилотку и помахал ею, чтобы привлечь внимание, потом вытянул руку в направлении, куда стрелял Молодчаги-пушкари поняли: огненная трасса, почти стелясь по земле, ушла в балку.

Никифор вскочил и побежал к окапывавшимся бойцам. Командир роты все еще кричал, размахивая пистолетом:

– Сюда! Занять оборону!.. Ко мне!

С разбегу Никифор упал в цепь. Перед тем как упасть, он несколько раз оглянулся. Непреодолимую, инстинктивную потребность озираться, осматриваться вокруг в минуту опасности, как зверек или птица, Никифор не раз замечал за собой и за фронтовыми товарищами. И каким-то звериным обобщающим зрением, словно на мгновенной фотографии, он зафиксировал все, что в тот момент происходило на поле.

Несколько бойцов одновременно с Никифором бежало в одном с ним направлении – на край свекловичного поля, где командир роты организовывал оборону. Еще два-три человека поднимались с земли и были, что называется, на стартовом положении. Артиллеристы с таким напряженным и целеустремленным вниманием следили за спуском в балку, что одни их позы внушали невольную уверенность: эти парни не прозевают, не бросят свою зевластую пушку, не убегут. На дальнем конце, где начиналась полоска кустарника, стояла раскрылатившаяся дверками «эмка», командир полка с адъютантом и двумя штабистами пытались развернуть вторую цепь из бойцов, бывших поблизости. А сзади из кустов выдвигались подоспевшие на помощь танки. Родные, краснозвездные, долгожданные, они появились как нельзя вовремя!..

Красные звезды, грубо нарисованные поверх фашистских крестов на башнях, ввели Никифора в заблуждение. Да и не только его одного.

И осталось еще несколько секунд неведения. Для многих – последние секунды жизни.

Рядом с Никифором лежал боец с простоватым деревенским лицом – один из тех, кого в приказах и донесениях официально именовали истребителями танков, а в солдатском обиходе звали, не без насмешки, поджигателями. Бутылки с горючей смесью, которыми их вооружали, никак не походили на серьёзное оружие-обыкновенные бутылки из-под пива и водки, реже из-под шампанского, запечатанные похожей на сургучную головку спичечной серной смесью. Иногда и водочные этикетки сохранялись в целости, и шутки по этому поводу не иссякали. Поджигатель успел насыпать перед собой холмик земли, положил на него винтовку и теперь справа от себя саперной лопаткой делал углубления для бутылок с таким расчетом, чтобы они были под рукой…

– Ну как, пехота? – улыбнулся ему Никифор. – Выпьем за победу?

Поджигатель обнажил в ответной улыбке белые крупные зубы. Этих шуточек он наслушался будь здоров. Но сейчас дело было не в очередной, не слишком-то остроумной шуточке, а в тоне, каким она была произнесена. В том втором, глубинном смысле, который всегда имеют слова.

Но тут началось.

Всю мощь огневого удара танки с фальшивыми звездами обрушили на сорокапятки. Оттуда, от кустов, позиции артиллеристов были видны как на ладони, и танки вели огонь прямой наводкой. Тихое солнечное утро померкло для Никифора. Мир наполнился грохотом, звоном в оглохших ушах, едким дымом, ужасом бессилия. Никифор старался как можно плотнее приникнуть к земле, ища у нее защиты, но земля отталкивала его – взрывные волны приподнимали, отдирали тело от неглубокой впадины, в которой он лежал. Кожа спины приобрела необыкновенную чувствительность: взметенные взрывами комочки земли падали на него, и всякий раз, внутренне содрогаясь, он ждал другого – горячего, режущего прикосновения металла.

Никифор лежал, прижавшись щекой к жесткой за-осеневшей траве, лицом к соседу-поджигателю, и увидел, как тот вдруг приподнялся на руках, выгибая спину. Ноги у него странно подергивались, а голова все круче откидывалась назад, затылком он почти доставал до лопаток.

– Эй! – окликнул его Никифор. – Ты что?

Широкое простоватое лицо поджигателя выражало безмерное удивление, взгляд был устремлен куда-то в пространство. Он сделал движение головой, словно хотел обернуться к Никифору, но руки подломились, и он ударился лицом о приклад винтовки.

– Ты ранен? – прокричал Никифор, уже не сомневаясь в этом и обшаривая взглядом его тело. Крови нигде не было, лишь пониже лопаток виднелось что-то грязно-белое, похожее на расплющенную свекловичную мякоть. Никифор подполз к нему, приподнял голову и отодвинул в сторону винтовку.

Поджигатель слабо приоткрыл веки, сладко почмокал губами, как в полусне, и затих с умиротворенным, поразившим Никифора, каким-то просветленным выражением лица. Грязно-белое пятно на спине, которое Никифор принял за ошметок сахарной свеклы, вдруг набухло кровью и начало быстро расплываться по гимнастерке. Кровь била, как в роднике вода, вспучиваясь бляшками, и белые обломки ребер торчали поверх кровавой лужицы жутко и неправдоподобно.

Гул и железный скрежет налетели вихрем. В нескольких метрах пронесся фашистский танк – Никифора обдало масленым машинным теплом и выхлопными газами. Танк с ходу наскочил на сорокапятку, подмял ее и развернулся с хрустом и лязгом. Пушка до этого была подбита прямым попаданием снаряда, и от расчета едва ли кто остался живой, потому что земля вокруг была в сплошных оспинах воронок. Но танк, как живое существо, торжествовал победу, он мял, терзал гусеницами мертвых – мстил за сожженного артиллеристами собрата.

Снаряды поблизости перестали рваться, танки перенесли огонь в глубь поля. Дым и пыль постепенно рассеивались. Никифор осторожно поднял голову: справа и слева, метрах в двухстах в ту и другую сторону, торчали железные чудища с крестами на башнях – эти явно выползли из балки. А те, с фальшивыми звездами, изредка постреливая, продвигались вдоль свекловичной плантации. Здесь, на краю поля, где лежала красноармейская цепь, чернела выброшенная снарядами сырая земля и, припорошенные ею, там и сям валялись трупы. Но не все были мертвы: на глазах у Никифора неподвижно, как труп, лежавший боец вскочил, бросился бежать куда-то вбок – хлестнула, однако, пулеметная очередь, и он, словно споткнувшись о невидимую стальную нить, протянутую над землей, нелепо взмахнул руками и рухнул.

Танк, насладившись местью, пятился назад.

Возможно, немецкий экипаж сделал нечто не предусмотренное приказом и теперь возвращался на свое место в боевом порядке, а может, у них были какие-то иные намерения – об этом Никифор размышлял потом. А тогда скованный бессилием ужаса, он лежал и смотрел, как приближались к нему посверкивающие, отполированные землей ребристые гусеницы. Было ясно до физической дурноты, что через несколько мгновений гусеницы раздавят, смешают его тело с землей и спасения нет, потому что, если он подымется на ноги, его срежут пулеметной очередью и если даже танк не раздавит его, то танкисты заметят, что он жив, и…

Потом Никифор удивлялся самому себе: вроде бы не думал о бутылках с горючей смесью, лежавших возле убитого соседа, и не помнил, откуда в его руках очутился спичечный коробок. Но как чиркал спичечным коробком по серной головке бутылки, он запомнил. Как ожгло ему руки, и как огненным всплеском разлилась по моторному отсеку танка горючая жидкость, и как он, по-заячьи делая скидки в сторону, бежал, затем полз среди свекловичной ботвы, а рядом с ним смачно чокались пули и вырывали из корнеплодов брызжущие соком куски – все это осталось в памяти не связанными между собой картинками. И было совершенно непонятно, как же он остался жив?

Он дополз до ржаного массива, углубился в него и там потерял сознание. Никифор был настолько измучен и переутомлен, что мозг не выдержал – самоотключился. Он вдруг почувствовал, что летит в какую-то звенящую пустоту и больше не в силах бороться с мягкой, всеохватывающей тяжестью. Показалось, что бой у степной балки – кошмарный сон, а на самом деле сейчас он в избе матери в лесном мордовском поселке Ширингуши, он еще школьник, лежит на сеновале, а за воротами, щелкая кнутом, будто стреляя, идет пастух Кузя, и ребята, сверстники Никифора, собрались купаться на тихую, светлую речку Вад, кличут его идти вместе и хором декламируют:

 
 Выстрел. Дрогнула винтовка.
 Пуля в яблочко легла…
 

Отходят на восток войска. Мешаясь с ними, катится поток беженцев. Возле мостов и речных переправ скапливаются автомашины, пушки, подводы, тележки с домашним скарбом.

У бойцов, шагающих в нестройных колоннах, хмурые, осунувшиеся и обросшие лица. Пылью и потом пропитались давно не стиранные гимнастерки. Резко выделяются на общем пыльно-зеленом фоне белые марлевые повязки раненых – санбаты переполнены, кто мог держаться на ногах, так называемые ходячие раненые, двигались в общем потоке отступающих частей.

Рядом с колонной, в которой шагает Никифор, то обгоняя ее, то отставая, когда на шоссе возникает пробка, движется груженная узлами телега. Среди узлов сидит женщина, одетая, несмотря на теплый осенний день, в зимнее пальто и пуховый платок, сбитый на затылок. С ней трехлетняя дочка, которая таращит глазенки на солдат с винтовками, пушки, фуры, молчаливых женщин, горестно застывших у своих хат.

Когда девочке надоедает разглядывать движущийся, ругающийся и тарахтящий взрослый мир, она играет тряпичной куклой. Или спит, приткнувшись на маминых коленях. Девочка не испытывает беспокойства и тревоги – мама с нею, значит, все в порядке. И домашний горшок к ее услугам. Придерживаемая мамиными руками, она садится на него время от времени, не сходя с телеги, под одобрительные шутки солдат, и смеется во весь рот.

Женщина говорлива, и Никифор уже знает, что она из Балты, муж ее командир Красной Армии и она надеется встретить его в этом нескончаемом потоке войск. Каждому новому бойцу, появившемуся возле телеги, она задает один и тот же вопрос:

– Случаем, не знаете комвзвода Акима Подопригору? Не бачили?

Фронт растянут на тысячи километров, миллионы мужчин под ружьем – где он, этот комвзвода Подопригора? Было бы чудом, если б кто-то, к кому без устали обращалась женщина, повстречал его на бесконечных дорогах войны. Но она чисто по-женски, вопреки логике, надеется, что встретит своего Подопригору не сегодня, так завтра.

Когда поблизости не оставалось никого, кому бы она ни задала вопроса о муже, женщина спрашивала о другом, не менее волновавшем:

– Скажить, хлопцы, колы кончится отступ? Колы Балту назад отобьете?

– Военная тайна, – отшучивались одни. Простодушно разводили руками другие, третьи хмурились. Сами бы дорого дали, чтоб узнать. А женщина была уверена, что кто-кто, а «военни люды» знают, до каких пор они будут отступать и когда начнут наступление – ведь от них же это зависело! – и обижалась, что от нее, жены красного командира, бойцы скрывают правду.

«Вполне возможно, – думал Никифор, – я видел того Подопригору, только по фамилии не знал…»

Сколько уж раз военная судьба мимолетно сталкивала его с людьми и тут же разлучала. Ни фамилии, ни имени не оставлял человек – лишь несколько оброненных фраз да иногда выражение лица в минуту сильного душевного напряжения. Кто он был, тот широколицый поджигатель, который погиб рядом с Никифором? Как его звали, откуда он родом? Следовало бы вытащить документы из кармана гимнастерки, но ведь разве до того было!.. Погиб безымянным. Напишут: пропал без вести. И о многих, оставшихся у той балки, раздавленных танками, напишут так. Может, и Подопригора – кто знает! – был там. По фамилии Никифор знал только командира взвода связи, а остальных командиров в роте только в лицо.

Бой у степной балки торчал в памяти, как заноза: и во сне, и наяву видел Никифор удивленное лицо смертельно раненного поджигателя танков, видел, как растекается по броне, словно огненная вода, горючая жидкость из разбившейся бутылки, как вздрагивают и нехотя никнут подрезанные пулями свекловичные листья. Стоял перед глазами навязчивым кошмаром кровавый блин раздавленного танками человека. На него, этого человека, вернее, на то, что осталось от него, Никифор натолкнулся в сумерках, когда очнулся от беспамятства и выполз из некошеной ржи на дорогу.

Над степью алел закат. Было тихо и пустынно. На фоне заката чернел силуэт танка с открытым башенным люком, на всю степь разило горелым железом, машинным маслом и еще чем-то тошнотворным. Шатаясь от слабости, Никифор побрел прочь. Куда идет, он не имел представления. Знал только, что надо идти на восток-закат, значит, должен оставаться за спиной.

Ночью в поле он наткнулся на четверых, чудом, как и он, оставшихся в живых. Один был оглушен взрывом и полузасыпан землей, это и спасло – немцы приняли за мертвого. Двое санитаров из эвакогоспиталя отсиделись в балке, укрывшись среди тюков свернутых брезентовых полотнищ от громадных госпитальных палаток. Четвертому помогли быстрые ноги и, главным образом, счастливая звезда. Этот, четвертый, не знал, а остальные в один голос говорили, что немцы, разозленные потерей двух танков, пристреливали раненых и пытавшихся сдаться в плен. Так что, похоже, из роты, усиленной взводом связи и артиллерийской батареей, от обоза и эвакогоспиталя остались в живых только они.

С короткими передышками они шли всю ночь и на рассвете в приречной березовой рощице увидели вооруженных людей. Вернее, сначала их, пятерых, увидели и окликнули: «Кто идёт?» Это был отряд в полсотни человек, сколоченный из окруженцев, с двумя ручными «дегтярями», минометом и лошадью, тащившей на простой крестьянской повозке ящики с боеприпасами. Люди были из разных частей, чуть ли не треть имела в петлицах треугольнички и кубики – младший и средний комсостав. Командовал ими старший по званию и возрасту, с седыми висками, интеллигентного вида комбат. Приказания он отдавал негромким, каким-то штатским голосом, обращался на «вы».

Командир взвода связи, под началом которого Никифор служил более месяца, тоже иногда обращался на «вы» к солдатам, но лишь в официальном порядке и когда делал разнос. Если уж завыкал, то жди нагоняя, крика, ругани. А этот говорил на «вы» всегда и со всеми. У Никифора спросил: «Хотите вместе с нами прорываться к своим?» А мог бы не спрашивать, просто приказать. Говорили, он из бывших царских офицеров, до войны работал инженером на каком-то крупном заводе и был мобилизован из запаса первой очереди. Откуда эти сведения – бог ведает. Вполне возможно, и выдумали. Когда не знают, выдумывают. Особенно, если сталкиваются с чем-нибудь непривычным.

Несмотря на негромкий голос и штатскую внешность комбата, слушались его беспрекословно, приказания выполняли старательно. Осторожно и словно бы не очень спеша, вывел он отряд к линии фронта, пересекли ее без всяких происшествий, без боя, потому что немцы и наши еще не успели закопаться в землю – линия фронта была прерывистой, подвижной, не установившейся окончательно.

Отходят на восток войска. Чем ближе к Днепру, тем чаще слышатся разговоры, что на этом большом водном рубеже прекратится отступление. Сама природа подготовила преграду немецким танкам.

Колонна, в которой шагал Никифор, на подходе к Днепру пересекла подготавливаемую оборонительную полосу. Покуда хватал глаз, в обе стороны от шоссе тянулся глубокий противотанковый ров, перед ним и за ним городского обличья девчата рыли окопы полного профиля.

– Эй, чернявая! – крикнули из колонны. – Далеко ли до Днепра?

Несколько девушек распрямили спины, не выпуская из рук лопат. Ответила не чернявая, а скорей белявая, которая была ближе:

– Та ни. К вечеру побачите Днипро.

– Ходим с нами, кохана!

– Мамка не велить! – в тон ответила девушка, и девичья компания прыснула смехом.

Бойцы, миновав укрепрайон, заметно повеселели. Окопы спешили закончить – значит, здесь думают обороняться. Отделенный, шагавший впереди Никифора, высказал догадку:

– Основная оборона – на Днепре. Тут предполье. Чтобы дать возможность основным силам спокойно переправиться через Днепр.

– Вумный ты, как вутка, – сказал кто-то и на лицах зацвели давно не виденные Никифором улыбки.

Им предназначалось переправляться через Днепр, а здесь в обороне будут другие. И это тоже вызывало немного эгоистическую, но вполне оправданную радость. Многие побывали в окружении, хлебнули лиха, испытали на себе ужас танковых атак – теперь им отводилось место за Днепром, как за крепостной стеной. Там тоже, понятно, не сахар, но по крайней мере не надо опасаться танков. А здесь, в предполье, пускай повоюют новенькие.

Подвода с женщиной из Балты, приотставшая, когда пересекали укрепрайон, вновь заскрипела, застучала колесами рядом с Никифором. Девочка не играла тряпичной куклой и не спала, а скучливым взглядом смотрела поверх голов. В солдатском мешке Никифора лежал завернутый в газету кусочек шоколадки, несколько долек шоколада изредка, по довоенным правилам, выдавали некурящим вместо махорки. На ходу Никифор снял вещмешок, развязал петлю лямок и протянул шоколадку девочке. Та посмотрела и отвернулась с накуксившимся лицом: вот-вот заплачет.

– Вже ж захворала, чи шо? – женщина обеспокоенно дотронулась до лба девочки. И сама взяла у Никифора шоколад – отказываться от такого угощения было бы грех. Поблагодарила:

– Дьякую!

Неподалеку в колонне запели. Молодой ломкий тенорок выводил на маршеобразпый мотив, в такт шагу:

 
 Из Ливерпульской гавани,
 Всегда по четвергам,
 Суда уходят в плаванье
 К далеким берегам…
 И я хочу в Бразилию,
 К далеким берегам!
 

Игривые слова песенки выдавали ее опереточное происхождение и не вязались с обстановкой Но в них, как и в голосе певца, звучали надежда и бодрость.

Откуда-то сзади донеслось и волной прокатилось по колонне:

– Воздух!.. Воздух!

Шоссе быстро опустело. По обе стороны от него разбегались в поле люди, грохотали по рытвинам телеги, теряя добро. Самолеты пролетели мимо, словно бы и не заметив войска на марше. Бойцы возвращались к шоссе, смущенно отряхивая одежду, и, как всегда в таких случаях, перебрасывались грубоватыми шуточками.

Женщина из Балты и везший ее хмуроватый возчик увязывали на телеге развалившиеся узлы. Девочка стояла поодаль и плакала. Ее испугало внезапное всеобщее бегство, резкий крен телеги, когда она съезжала с шоссе, крики и суета.

– Идем ко мне, – протянул к ней руки Никифор.

Девочка глянула на него исподлобья, прижимая к себе тряпичную куклу, и отрицательно покачала всем телом. Потом отчего-то переменила решение: доверчиво подняла рученьки, глядя на Никифора сквозь влагу слез. Никифор поднял странно легкое тельце, девочка прижалась к его пропотелой гимнастерке. Было приятно ощущать ее теплоту, и пахло от нее младенчески чисто, славно.

Колонна опять пришла в движение. Задержавшиеся в поле или слишком далеко убежавшие рысцой догоняли своих. Где-то далеко впереди тяжко ухали бомбовые удары. Немцы бомбили переправы на Днепре, скопления войск и техники перед переправами. Никифор шагал с девочкой на руках рядом с телегой. На лице женщины застыла любезная улыбка, какой улыбаются матери, когда их ребенком интересуются незнакомые люди. И вдруг опять:

– Воздух!

Отбомбившиеся самолеты возвращались назад. – На этот раз люди не бросились врассыпную, как прежде. Некоторые, правда, отбежали от шоссе, но недалеко и не особенно прытко. Фашистские стервятники растратили свой боезапас – чего их теперь бояться?!

– Та-та-та-та!.. – налетело сверху, как вихрь, и слилось в один дерущий за душу звук. Черная тень пронеслась вдоль шоссе, за ней вторая, третья… У них еще остались патроны в лептах.

Никифор прилег с девочкой в придорожной канаве, но подбежала мать, выхватила ребенка и помчалась в поле. Пулеметная трасса легла перед ней, выбив из земли длинную полоску пыли.

– Ложись! – крикнул ей Никифор. Она не слышала. Тогда он вскочил, бросился за ней: надо было повалить хотя бы силой эту ошалевшую со страха дуру-бабу.

Пробежал он немного, успел сделать каких-нибудь полтора десятка шагов – и как палкой ударили по ногам – тяжело рухнул на землю. Уже лежа почувствовал: удар пришелся выше колена, что-то горячее, зудящее растекалось в онемевшей ноге тупой болью.

Он сразу понял, что ранен. Показалось – легко. Боль была терпимой, не сильнее, пожалуй, чем от ушиба. Только вот горячо было, и болело не снаружи, а внутри.

Никифор лежал плашмя на животе, хотел перевернуться на бок – осмотреть рану. Но не тут-то было. Тело переворачивалось, а нога оставалась на месте. Она была чужой, неуправляемой. И такая острая боль резанула Никифора, что он, охнув, мгновенно покрылся липкой испариной и приник к земле. «Перебита кость», – догадался с ужасом.

Кровь хлестала из раны, он никак не мог ее остановить. Штанина быстро промокла, горячие струйки проникли в голенище сапога. У него был индивидуальный пакет, он приложил тампон к ране, кое-как обмотал бинт поверх штанины, но натянуть и завязать его не хватало сил. Неловкие движения причиняли невыносимую боль, руки дрожали, он весь как-то вдруг ослабел. Никифор ладонью прижимал тампон, чтобы утишить кровотечение, но чувствовал, что кровь все равно сочится сквозь пальцы.

Минут через пять налет окончился. Гул самолетоа стих вдали, из наступившей тишины прорезались крики команд, ругань, призывы раненых, женский плач.

– Братишка! – позвал Никифор проходившего мимо бойца. – Ранен я… Не могу подняться.

Боец подошел, увидел побуревшую от крови, скользкую штанину и, сложив рупором ладони, крикнул:

– Санитаров сюда! Здесь раненый!

Санитары требовались не только здесь. Возле Никифора собралось человек десять, бойцов и гражданских. Они долго призывали санитаров, не решаясь сами оказать первую помощь раненому – очень уж страховидно выглядела лужа крови, в которой лежал Никифор. Наконец один сообразил:

– Кровью ведь истечет. Ни за понюх погибнет человек. Давайте-ка, братцы…

Неловко, причиняя боль Никифору, принялись стаскивать штаны, чтобы обнажить ногу.

– Ножом отрежьте, ножом! – посоветовал кто-то. – На кой черт ему теперь штаны? А выпишется из госпиталя, новые дадут.

– Жгутом перехватить надо выше раны… Двое работали, остальные подавали советы.

– Э, да у него кукла под боком, смотрите-ка!.. Ты что, парень, в куклы играешься?

Самодельный тряпичный человечек со стеклярусными бусинками вместо глаз, нарисованными чернильным карандашом носом и ртом переходил из рук в руки, вызывая улыбку. Никифор бежал вслед за женщиной с куклой в руках. Девочка выронила куклу, а он подхватил бессознательно. Вот ведь как: вместо девочки куклу спас!..

Скосив глаза, Никифор обвел взглядом окруживших, ожидая увидеть женщину с девочкой. Далеко убежать они, конечно, не могли, и он хотел, чтобы отдали девочке ее куклу. В прогалах между ног окруживших его людей увидел: два бойца вели под руки женщину из Балты, третий нес на руках девочку. Женщина двигала ногами как-то странно, толчками, и вся обвисла на руках бойцов, рот у нее немо, как у рыбы, приоткрывался и закрывался. То ли воздуху не хватало, то ли сказать что-то хотела, да не могла.

«И ее ранило», – подумал Никифор. Тут в поле его зрения на короткий момент попал красноармеец с девочкой на руках. Головка девочки была неестественно откинута назад, со слипшейся прядки волос капало, и боец нес девочку отстранясь, стараясь не испачкаться в крови. Не мать, оказывается, а дочь… Кукла ей, судя по всему, больше не понадобится.

От потери крови ясный солнечный день в глазах Никифора сделался серым, тусклым. Все вокруг словно было посыпано тонким слоем пепла – трава, одежда и лица людей. Голубое небо и то приобрело землистый оттенок.