Текст книги "Хмара"

Автор книги: Сергей Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

17. УСПЕХ ВООДУШЕВЛЯЕТ

Накануне объявленного дня отправки молодежи в Германию Наташа с узелочком личных вещей, как когда-то перед приходом немцев, перебралась к Анке. С матерью договорились, что та скажет полицаям: Наташа уехала погостить к родичам в Никополь.

– Мобилизовали?! – округлила глаза Анка, когда узнала, зачем пришла к ней подруга. – Ты же работала!..

В последнее время у Наташи, занятой листовками, не было времени сходить на Лиманную. Анка же работала теперь с утра до вечера на пристани: немцы не решались после взрыва автомашин вывозить хлеб по сухопутью, а приспособили для этого плоскодонные лодки, по-местному – дубы, и весь поток продовольственных грузов из Знаменки и ближних сел хлынул через пристань.

– Не помогла и работа, – усмехнулась Наташа. – Андрюшка Тяжлов рассказывал, как это вышло. Раевский сказал: «Порядочную молодежь отправляем, а дочь коммуниста остается? Пускай она едет, а кого-нибудь другого оставим». И самолично включил меня в список. Андрюшка после этого ничем не мог помочь.

– И ты решила не ехать? – изумленно спросила Анка.

– Как видишь. Только не делай вид, будто это бог весть какой подвиг!.. Многие, наверное, останутся и… Долго будешь меня держать на крыльце?

Анка оправилась от первого чувства изумления и тревоги за подругу и потащила её в дом.

Из кухни выплыла Ксения Петровна, дородная, со строгим иконописным лицом.

. – Давненько до нас не заглядывала, – закивала она. – Здоровенька була, Наташа!

– Спасибо, тетя Ксаиа. И вам доброго здоровьичка! – ответила девушка. – Я опять прятаться к вам. Не прогоните?

Женщина замахала на нее руками:

– И-и, грех тебе так думать! Шо там у тебя стряслось, шелапутная?

Слушая рассказ Наташи, она сочувственно кивала, поддакивала. Поинтересовалась:

– Чи долго будешь жить у нас?

В комнате Анки подруги, обрадованные встречей, некоторое время болтали о пустяках, выкладывали друг другу мелкие новости, как повелось еще в старые добрые школьные времена.

Мало что изменилось в комнате со времени школьных вечеринок. Все так же над тахтой висела гитара с розовым бантиком на грифе. В простенке между окоп чернели рамки с семенными фотографиями. На кровати возвышалась горка подушечек, одна другой меньше, а вместо коврика на стене прибиты многочисленные Анкины вышивки и аппликации. Три года назад, когда Наташа впервые зашла сюда, вышивок и аппликаций было меньше и, кажется, не так они были развешаны. А в остальном – все по-старому…

– Что с тобой? – заглянула Анка в лицо подруги.

– А что?

– Ты невпопад отвечаешь на вопросы, – со смехом объявила Анка.

– Слушай, – попросила Наташа, – сыграй «Марш Наполеона». Помнишь, ты его играла раньше? Ну пожалуйста!

Наивно-торжественные звуки старого марша раздались в комнате, но воспоминаний у Наташи они не будили, а создавали почему-то впечатление помехи и ненужности.

Не дослушав, чем опять удивив подругу, Наташа положила ладошку на струны, сказала:

– Хватит. Теперь пора приниматься за дело. Сбегай за Лидой, я вам расскажу кое-что.

Лида пришла, кутая полные плечи в пуховый платок: на дворе было свежо, осень уже напоминала о себе.

– Привет! – сказала Лида с порога. – Ну, когда же ты поведешь меня к начальству?

– Теперь скоро. А пока считай себя членом организации! От имени комитета даю вам сегодня задание. Анка, зажигай свою семилинейную коптилку. И садитесь поближе.

Наташа вытащила из-под лифчика экземпляр листовки «Не поедем в Германию» и дала прочесть его девушкам.

– Здорово! – выразила свое одобрение Лида. – Кто это писал?

– Комитет писал, – усмехнулась Наташа. – А нам сейчас надо размножить… Часть листовок ночью раскидаем на Лиманной, Песчаной и на соседних улицах, что к Ильинке ближе. Если знаете, кто из молодежи мобилизован в Германию, то желательно в их дворы по листовке забросить.

– А потом? – спросила Лида, загораясь.

– Завтра вы вдвоем пойдете к сельуправе – там сборный пункт мобилизованных в Германию, – встретитесь с Петей Орловым и разбросаете листовки среди толпы. Петя вам скажет, как это сделать. Только будьте осторожны.

– Здорово! – опять сказала Лида. – А ты почему завтра не пойдешь с нами?

– Она сама мобилизованная, – поспешила ответить а подругу Аика.

Лида придвинула стул поближе к столу, взглянула на часы и сказала Анке:

– Гони бумагу и карандаши, а то мы до свету с тем заданием не управимся.

Невысокая, по сильная лошаденка тащила телегу, загруженную чемоданами, корзинами, заплечными мешками.

– Ну-но! – подбадривал лошаденку сивобородый Фаддей Комаров, возчик из «Второй пятилетки».

Держа в руках вожжи, дед Фаддей хмуро шаркал сапогами по дорожной пыли рядом с телегой. Позади шагали два полицая. А за ними с гомоном и плачем валила толпа мобилизованных и провожающих. В толпе шла престарелая жена деда Фаддея вместе с младшей дочерью – восемнадцатилетней Марусей. Не оборачиваясь, дед Фаддей ясно видел, как семенит ногами, заметает длинной юбкой клочки соломы по дороге его старуха – старается не отстать от розовощекой и крепкой, словно наливное яблоко, Маруси. Видел. Фаддей, хотя и не смотрел, выражение их лиц: у Маруси – растерянное, девичьи надменное, а у старухи, не спускающей с дочери воспаленных глаз, – жалкое, опухшее от слез.

За долгую жизнь Фаддею не раз приходилось слышать бабий плач. В армию ли сын уходит, направляется ли дочка в город на учебу или, поженившись, уезжают молодые искать свою долю в дальние края – плачут матери, все кажется им, как только выпорхнут чадонюшки из-под родительского крова, так обрушатся на них неведомые беды. Но плач плачу рознь. То, что Фаддей слышал сейчас, напоминало ему похороны. Такие обессильные редкие всхлипы бывают при выносе покойника, когда самые жгучие слезы уже выплаканы и наступило изнеможение.

Немигающими выцветшими глазами из-под клочкастых бровей глядел дед Фаддей прямо перед собой.

– Но, милая! Но-но! – деловито почмокивал он на лошадь.

С других концов Знаменки двигались к сельуправе такие же невеселые процессии: впереди подводы, за ними плачущие люди.

На площади собралась уже порядочная толпа. У стола, вынесенного за ворота сельуправы прямо на улицу, сидел полицаи Карпо Чуриков и регистрировал прибывших.

Черневшая народом площадь была похожа на пристань перед прибытием парохода. Люди не разбредались в поисках знакомых, а родственными или уличными компаниям, стояли возле своих вещей. Молодые перебрасывались между собой замечаниями, вопросами. Пожилые больше молчали, глядя на детей. Обо всем, и не раз, было переговорено дома, теперь осталось матерям плакать, а отцам – беспрерывно, глуша волнение, чадить махоркой.

Сдержанный, обманчиво-спокойный гул голосов, висевший над толпой, изредка прорезывался голосом Карпо Чурикова, призывавшего регистрироваться.

Две девушки, одетые в стеганки, несмотря на солнечный теплый день, медленно пробирались в толпе, здороваясь со знакомыми. Обе были чересчур полногруды, будто за пазухой у них что-то спрятано. У обеих остро и взволнованно блестели глаза, пылали щеки. Впрочем, это ничем не выделяло их из окружающих. Многие мобилизованные одеты в ватники (холода уже близки), и все были взволнованны предстоящим расставанием.

В толпе девушки сталкиваются с двумя хлопцами. Происходит обмен приветствиями, потом завязывается полушутливый, с намеками и улыбочками разговор. Для посторонних, если бы кто вздумал прислушиваться, ничего особенного в этом разговоре не было.

– Лиду не узнать – похудела-то как! – говорит парень с пышным чубом и делает округлые жесты. – Аннушка, замечаю, тоже худеть начала… Принесли что-нибудь? – тихо спрашивает он и снова громко:-Поделитесь, девчата, секретом: какими харчами вас кормят?

Анка кокетливо смеется:

– Неужели я пополнела? Какой ужас!

А Лида поднесла полный кулачок к самому носу чубатого и сказала:

– Вот тебе харчи! Битых полчаса ищем Петю Орлова, а этого Петю черти с квасом съели!.. Взаправду похудеешь тут… – И вполголоса сердито:-Принесли. Тридцать штук.

– Ладно, – примирительно говорит Орлов. – Не сердись. Маловато что-то принесли (И слышит тихое Лидино: «Сколько успели».). – А мы с Андрейкой задержались маленько. Андрейка свои матросские штаны искал. Вы знакомы? – спохватился он, переводя взгляд на парня в матросских брюках.

Анка утвердительно кивает, а Лида протягивает спутнику Орлова женственно округлую руку:

– Лида.

– Андрей Тяжлов, – представляется тот, сдвинув каблуки ботинок, целиком скрытых под широченным морским клешем. – Очень приятно!

– Моряк с непостроенного корабля, – комментирует Орлов. – Штаны перед войной сшил, а во флот не попал по здоровью.

От такого дружескою комментария Тяжлов конфузливо краснеет. Он стесняется своего хлипкого здоровья. Особенно неприятно ему, что об этом сказано в присутствии девушек.

Он язвит в отместку:

– У меня хоть штаны сохранились, а ты и те потерял, когда на фронте драпал.

Девчата смеются: Анка опускает глаза, а Лида не стесняясь, разглядывает Орлова с головы до ног – на нем и в самом деле какие-то старенькие домашние брюченки. Сочувствие Лиды явно на стороне Тяжлова, она одобрительно ему кивает. Тот расцветает улыбкой.

– Пора начинать, – сухо говорит Орлов. – Ваши – по возам, между вещей, а наши – по площади.

Отведя девчат на безлюдный край площади, Орлов знакомит их с планом операции. Лида, слушая, посмеивалась и возбужденно облизывала губы остреньким языком. Но Анка казалась испуганной: она улыбалась деревянной вымученной улыбкой, большие глаза её были тревожно расширены, от этого казались огромными, а щеки заливал жгучий румянец.

– Ну пошли? – спросил Орлов, когда каждый уяснил свою роль.

– Вперед, заре навстречу… – тихонько запела Лида и первой двинулась к центру площади, увлекая за собой Анку.

– Тише, скаженная!.. – испуганно прошептала та. Парами – впереди девушки, а за ними хлопцы – они вошли в толпу. У телег с пожитками разделились. Парни очутились с одной стороны тележного ряда, девушки – с другой.

Внимание людей, расположившихся около возов, неожиданно было привлечено курьезным случаем: шли два подвыпивших дружка да и свалились на дороге. Чертыхаются, а встать никак не могут. Одному, который потрезвее, удалось подняться на ноги. Другой путается в широченных морских штанах и опять шлепается на землю.

Люди наблюдают – кто осуждающе, а кто с веселым любопытством, – как парень в морских брюках подымается, отряхивает с себя пыль. Его дружок помогает, поддерживает морячка за руку и, хотя сам лыка не вяжет, пытается поучать:

– Говорил тебе, дураку, не пей третьего стакана!..

Дальше идут парни. Один из них находит пятнадцатикопеечную монету, второй бросается её отнимать – опять шум, крики, ругань. И, конечно, нет недостатка в зрителях.

– Пьяные… Что с них взять! – бормочет дед Фаддей Комаров, обращая слова свои к пожилому соседу, тоже провожающему дочь.

– Ух, молодежь нынче пошла! – соглашается тот. – По всякому случаю самогонку хлещут. Дай-ка клочок бумажки, сват, закурим… Твоя бумажка, моя махорочка.

– Нету бумажки, – горестно хлопает по карманам Фаддей. Надысь остатний клочок искурил. Нынче с бумагой беда. Газеток нет, так я дочкины учебники пользовал, да и те зараз кончились…

– Не бреши, сват, – грубо обрывает сосед, – Из кармана что у тебя торчит? Ты получше запрятал бы, если врап, собрался, – разобиделся сосед, качая седой головой. – Ну и народ пошел! Из-за клочка бумажки жадует.

Пораженный дед Фаддей вытаскивает из собственного кармана скрученный трубочкой листок. Когда он заснул этот листок, решительно не помнит. Но факт остается фактом, Фаддей донельзя сконфужен, юлит глазами, придумывая себе оправдание, и… натыкается глазами на другой такой же листок, лежащий на чемодане. Он берет его в руки и видит третий, который заткнут за шлею лошади. Тут до него дошло, в чем дело! О листовках, которые чуть ли не каждую ночь появляются в Знаменке. Фаддей слыхал, а вот видеть их ни разу не приходилось. Так вот, значит, что! Даже в карман вложили, ловкачи!

Дед Фаддей протягивает один листок соседу, второй взяла подбежавшая дочь, а третий начинает читать сам. Не шибко силен Фаддей в грамоте, да и глаза без очков плохо разбирают, но листовка написана крупными и четкими буквами – прочесть можно.

– Не поедем в Германию! – шевелит губами Фаддеи. – Товарищи молодежь! Помните, что в Германии вы будете работать на самых тяжелых работах, а питаться впроголодь…

«Уж, понятно, какая там житуха, не на хорошую жизню гонют под конвоем», – думает Фаддей, отводит руку с листовкой подальше от глаз, так ему виднее, и продолжает читать:

– Помните, товарищи, что вас везут в Германию ковать оружие против ваших же отцов и братьев, сражающихся на фронте…

Во рту у деда внезапно пересохло. Он зыркнул по сторонам: не видал ли кто, что он читает красную листовку? Нет, как будто. Да и некому глядеть: сосед тоже читает, дочка собрала вокруг себя подруг в тесный кружок – читают, и у ближайших подвод – читают… Все читают.

Подвыпившие парни, которые ссорились из-за пятнадцатикопеечной монеты, пробирались среди толпы уже на другой стороне площади, ничуть не качаясь и не привлекая внимания – будто бы внезапно протрезвели. Это были Петя Орлов и Андрей Тяжлов. Следом за ними, взявшись под руки, шли Лида, Анка и Нюся Лущик. Нюся пришла па площадь по собственному почину и, натолкнувшись на подруг, присоединилась к ним.

Их путь был путаный. Лежал он там, где толпа погуще. Гуляли по площади другие парни и девушки, тоже сцепившись под руки. Но что примечательного было у тех, пятерых, – это то, что девчата шли позади и ни на шаг не отставали от хлопцев; шли на расстоянии вытянутой руки, и как бы хлопцы ни петляли в толпе, куда бы ни сворачивали, девчата следовали за ними, словно привязанные.

Стороннему наблюдателю ни за что не понять, почему позади этих пятерых остаются на земле белые квадраты бумаги – листовки. Они не падали, не кружились в воздухе, а появлялись прямо на земле. Поднятые ветром от широченного морского клеша Андрея Тяжлова, листовки отпархивали в сторону, но чаще попадали под ноги девчатам. Однако те ничего не замечали, шли себе, да и только.

У хлопцев руки в карманах, девчата заняты семечками – руки на виду. Не ногами же они разбрасывают эти листочки?..

А дело происходило так. Пачка листовок находилась под рубашкой у Андрея Тяжлова, верхний конец пачки был прижат поясным ремнем. Покрой морских брюк позволял юноше, держа руки в боковых клапанах, словно в карманах, выдергивать листовки поштучно и спускать их в широкую, как труба, штанину. Он ставил ногу на землю, и края брюк целиком закрывали ботинок – листовка оказывалась внизу, он поднимал ногу – листовка выпархивала из-под ноги. Казалось, будто бы она, лежавшая на земле, нечаянно заметена штаниной. Последнюю часть этой операции – как из штанины Андрея выскакивала листовка – можно было бы заметить, глядя вслед прогуливающемуся морячку, но для того-то и следовали по пятам девчата, чтобы своими юбками прикрывать все это.

Свежие листки бумаги на земле не могли остаться незамеченными. Их подбирали, полагая, что кто-то потерял документ или письмо. Читали. Поняв, что это такое, опасливо оглядывались и отходили в сторонку, чтобы никто не видел, и дочитывали до конца. Потом отыскивали родных или друзей и тайком показывали листовку, шепча:

– Гляди-ка, что я нашел!

– Мам, тут пишут, что пожилых людей в Германию брать не будут. То полицаи так пугают.

– Девчата! Что я вам зараз покажу-у…

Легкую суматоху и нервозность в толпе заметили дежурные полицаи Семен Прикладышев и Сашко Попруга, но не придали этому значения.

– Забегали, як им перцем понатирали, – хихикнул Сашко.

– Перец, то божья снадоба, а как каленым железом немцы прижгут, так и по воздуху летать будут, – с той же циничностью отозвался Прикладышев и закричал Чурикову, сидевшему у регистрационного столика: – Эй! Чи долготы канцелярию будешь разводить?

Тот ответил, почесывая затылок:

– Тридцать шесть человек ще не регистрировалось. Час назад записался последний и нема бильше никого.

– Напрасно дожидаешься. Не придут, – сказал Прикладышев, ухмыляясь, – Иди докладай Раевскому, пока энти не убегли.

– Ты так думаешь? – не совсем уверенно отозвался Карпо Чуриков, по совету внял.

Во дворе сельуправы с утра стояли три автомашины, которые были присланы за мобилизованными. Немцы-шоферы и сопровождавший их унтер-офицер нервничали. Раевский, чтобы умилостивить, повел их к себе на квартиру, угостил яичницей, сотовым медом, напоил самогоном да еще на дорогу дал две бутылки. После этого немцы сделались покладистыми и добродушными. Они поочередно хлопали Раевского по плечу и бормотали, что русский староста гут и немецкие солдаты гут и все будет гут, как только они прогонят большевиков за Урал.

Во время обмена любезностями вошел Карпо Чуриков и доложил обстановку.

Вслед за ним в комнате появился Гришка Башмак. Сухонький и невысокий, он осторожной поступью приблизился к столу и положил перед Раевским листок бумаги, на котором сверху крупно и четко написано: «Не поедем в Германию».

– Не я на площади найшов, – услужливо проговорил он.

Ярость охватила Раевского. Подогреваемая самогонными парами, она была безудержной.

– Я их!.. Туды их!.. – давился он спазмами. – Загнать мобилизованных во двор и не выпускать! Быстро!

Унтер-офицер слушал русские ругательства с одобрительным вниманием и тут же повторял их. После каждой удачно сказанной нецензурной фразы он прибавлял: «Бистро! Карашо!»

Результаты превзошли все ожидания. Карпо Чуриков, округлив глаза, пулей выскочил в дверь. Гришка Башмак пятился задом до тех пор, пока не зацепился за порог и чуть не вывалился в сенцы. Даже Раевский опешил.

Немцы были в восторге. Пьяно хохотали, кричали. Особенно ликовал унтер-офицер, который полагал, что наконец-то научился правильно произносить страшные русские ругательства, вселяющие в самих русских ужас и замешательство. В знак своего восхищения он дал в потолок очередь из автомата.

Тем временем Карпо Чуриков поднял в ружье полицаев и передал приказ Раевского. Полицаи, встревоженные автоматной стрельбой, бегом бросились за ворота, принялись хватать ближних девушек и тащить их во двор. Не разбирали, кто мобилизованный, а кто нет – тащили всех молодух подряд.

Взметнулись гневные и жалобные крики. Толпа отхлынула от ворот сельуправы, молодежь бросилась наутек.

В пятом часу вечера Фаддей Комаров, понукая лошаденку, вилял по проулкам и тупичкам алексеевского конца. Знаменки. Подвода, как и утром, была нагружена горой чемоданов, корзин и мешков. Однако, теперь дед Фаддей шагал один – позади не было ни полицаев, ни всхлипывающей процессии.

Бодро чмыхал Фаддей по пыли сапогами, покрикивал на лошаденку:

– Но, милая! Ноно!

Возле хат, у которых останавливался утром, дед придерживал лошаденку и кнутовищем стучал в окно:

– Хозяева! А, хозяева! Берите свои вешши!

На Красной улице деду повстречался Крушина.

– А где же люди?

– Разбеглись, – коротко доложил дед начальству.

– А ты на что?! Держать должон.

– Поди их сам подержи, – дерзко ответил дед. – А у меня ничего не получилось…

И зло крикнул на лошаденку:

– Но, пошла, холера! Но!

Квартиру Семена Берова разыскала Лида без особого труда.

Молодая, лет тридцати, хозяйка оглядела Лиду с ног до головы и провела в комнаты. Хозяйка Лиде не поправилась: с нагловатинкой глаза, разбитные, вихляющие манеры – у такой ли Семену жить?!

Семен только что пришел с работы и, сидя в кухне, хлебал из глиняной миски борщ. Он отложил ложку и встал, увидев Лиду.

– Ребенок заболел, а тебе хоть бы хны? – не здороваясь, сказала Лида. – За гулянками не вспомнить о своем кровном ребеночке?

– Я сейчас, сейчас. – бормотнул Семен, натягивая пиджак.

Хозяйка вышла из комнаты, предоставив «супругам» возможность выяснить отношения. Едва за ней захлопнулась дверь, как маска злой и требовательной жены сползла с лица Лиды, уступив место растерянно-виноватому выражению. Она тихо спросила:

– Зачем ты приглашал меня в гости? Посмотреть, как виляет бедрами эта черномазая? За этим?

– Ну что ты, Лидусь! Что ты говоришь!

– Она тебе нравится? – допытывалась Лида, не в силах подавить неприятное, скребущее чувство. – Ну, что ты молчишь?

– Я хотел, чтобы ты посмотрела, как я живу, – отвечал смущенный неожиданной ревностью Семен – Чтоб знала, где я, если понадоблюсь срочно…

– Посмотрела, и хватит. Проводишь меня? – тоже смутившись (она поняла, что выдала себя), сказала Лида и двинулась к двери. Семен, так и не успевший дообедать, пошел следом.

– Тильки принты, та вже уходите? – удивилась во дворе хозяйка, сладко улыбаясь Лиде, – Я бы самоварчик взгрела… Куда ж вы?

– Не до чаев мне. Ребенок болен, – сухо бросила Лида.

За калиткой Семен спросил:

– Николенька в самом деле болен?

– Здоров. Предлог какой-нибудь надо же придумать…

Некоторое время они шли молча. Семен испытывал необыкновенное воодушевление. Впервые он понял, что Лида, которую он боготворил, относится к нему не просто как к товарищу. И тот, давнишний случай на воскресном базаре, когда она расспрашивала его о Зое! Тогда он ничего не понял, но теперь…

– Мне она, страшная кукарача, – вдохновенно сказал Семен, – ни на понюх не нужна! Как прошлогодний снег, да! С тобой никто не сравнится, – добавил он убежденно и взглянул на Лиду: не слишком ли далеко зашел?

Лида с притворным равнодушием протянула:

– Ну-ну…

А у самой сердце билось так, что хоть возьми и придержи его ладошкой. «Господи! Что это я?.. – с удивлением подумала она. – Неужто влюбилась? Вот дура-баба! Только этого не хватало».

– Я тебе не рассказала еще, что сегодня на площади было. Что-о было-о, боже мой! Я и зашла, чтоб рассказать об этом, – зачастила она скороговоркой, уводя разговор от испугавшей темы.

Семен слушал Лиду и завидовал: почему Лиду пригласили, а его нет? Он смог бы справиться с этим делом не хуже!..

Он не знал о тех подозрениях, которые имели доповцы, и Лида ему ничего об этом не сказала, чтобы не расстраивать – И еще одна важная новость: на днях мы встретимся с руководителем подпольной организации и расскажем ему все-все. Правда?

– Да, – кивнул Семен.

Все, о чем они говорили, было очень важно. Но не менее важно было и то, о чем они умалчивали. Лида не могла забыть восклицания Семена: «С тобой никто не сравнится!» Эти слова мгновенно рассосали неприятное ревнивое чувство, и оно перешло в свою противоположность-горячую благожелательность и к хозяйке, оказавшейся не такой уж плохой женщиной, только немного смешной своими ужимками, и к редким прохожим, попадавшимся навстречу, и к деревьям, и к птицам, и к беленьким чистеньким хаткам.

Так хорошо, так приятно было идти Лиде рядом с Семеном, слушать глуховатый неторопливый голос, видеть, как розовеет его лицо, когда он нечаянно сталкивается с нею взглядом. А Семен, тугодум Семен, начал уже сомневаться в своих недавних догадках: он терзался мыслью, что ему только показалось, будто Лида ревнует, просто она желает быть в курсе всех дел, потому и спросила так о хозяйке. И, наверно, глуповат он, слишком много о себе воображает, и если Лида не любит своего мужа, как она ему призналась, то это совсем не значит, что она может полюбить его Семена.

Они шли в обход базарной площади, куда Лида по понятным причинам не хотела появляться.

За околицей она спросила:

– Может, вернешься? Я круговым путем домой пойду, по-над плавнями…

– Если тебе не хочется… – начал Семен. Лида перебила:

– Жалко твоих ног. На Лиманную крюк немалый, да еще обратно идти!

– Меня жалеть нечего, – сказал Семен обиженно.

– Ах, какие мы гордые! – иронически воскликнула Лида. – Ну, пошли.

Удивительно, как можно в подобных обстоятельствах говорить совершенно противоположное тому, что хочешь. Лида хотела, чтобы Семен проводил её. А уговаривала не провожать!..

– Погоди, мне надо из туфли песок вытряхнуть, – весело сказала она. – Дай руку…

И опять сказала совсем не то, что хотелось бы сказать. Семен с хмурым лицом подал руку. Он уже убедил себя, что он самонадеянный остолоп. Захлестнутый отчаянием, которое придало ему решимости, он сказал:

– Сейчас война, и может случиться, что твой муж не вернется, но останусь в живых я. Если… Пойдешь ли ты за меня замуж?

Последние слова он произнес шепотом. Лида быстро взглянула на него и тотчас же опустила глаза вниз, внимательно рассматривая снятую туфлю.

– Ну? – хрипло спросил Семей. – Почему же не отвечаешь?

– С Николаем… мужем моим, я все равно жить не буду. Не люблю его – я тебе говорила… – ответила Лида, стоя на одной ноге и помахивая туфлей.

– А ребенок?

– Николенька мой, мой! И никому его не отдам! – громко сказала Лида, поднимая голову. Она заподозрила в вопросе Семена нехорошее и готова была бросить ему в лицо грубые и жестокие слова.

Рука Семена, которой он поддерживал Лиду, задрожала.

– Я буду любить тебя и Николеньку, – прошептал он, задыхаясь от волнения. – Давно уже люблю. Я… я все для тебя сделаю, Лида, Лидуся!

– Сема! Милый! – сказала она, качнувшись к нему. Это и были те самые нужные, самые верные слова, которые они не могли долго произнести.

Лида опомнилась первой: они стояли у околицы, из крайних хат их могли видеть. Она оттолкнула Семена, сняла вторую туфлю и побежала босиком по пыльной дороге, смеясь и крича:

– Жених! Ха-ха!..

Догнал её Семен быстро, остановил, схватил за плечи и повернул к себе.

– Вот тебе за это, – приговаривал он, целуя в губы.