Текст книги "Хмара"

Автор книги: Сергей Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

9. СТОРОЖ БАШТАНА

На тетрадном, в клеточку, листе с расплывчатым лиловым штампом в верхнем углу начертано канцелярским почерком:

Справка

Дана настоящая г-ну Махину Дмитрию Ивановичу в том, что он находился на излечении в Могилев-Подольской городской больнице с 12/XII-41 г. по 3/V-42 г. и выписан в связи с выздоровлением.

Что настоящим и подтверждается.

Гл. врач А. Будагов.

На обороте справки значилось:

Разрешается следование к месту жительства родственников – в село Большая Знаменка Запорожской области.

Военный комендант (подпись неразборчива, по-немецки).

г. Могилев-Подольск, 5 мая, 1942 г.

Подпись коменданта частично закрыта густо-черной печатью, в центре которой изображен раскрылатившийся орел с фашистской свастикой в когтях.

Так и этак разглядывал Никифор справку, смотрел издали, вблизи и на свет, пытался по складам прочесть убористый латинский шрифт на ободке печати.

– А хорошо! – проговорил он наконец. – Документ что надо. Не знаю, Зоя, как вас и отблагодарить…

Признательно он посмотрел на сидевшую возле его постели девушку. Зоя сказала:

– Я не слишком сильна в немецкой орфографии, там могут быть ошибки. Так что немцам показывать небезопасно, а для полицаев сойдет. Не поймут.

– Преогромнейшее спасибо!

– Не стоит.

Девушка встала, собираясь уходить. Дарья Даниловна гостеприимно предложила:

– Погуляй еще, Зоенька. Только пришла и убегаешь. Хиба малые диты дома плачут?

– Работа по мне плачет, – улыбнулась Зоя. – Я не успела сообщить: мне доверили в сельхозобщине пост учетчицы трудодней.

– Да ну? – простодушно удивилась старая женщина.

– Представьте себе!

– С хлебом теперь будешь, – заметила Дарья Даниловна. Как у всех деревенских женщин, у нее был практичный взгляд на вещи; внешняя сторона дела ее не трогала, в первую очередь она спрашивала себя: а что это даст?

Зоя вздернула плечиком, беспечно ответила:

– Если дадут.

– А что? Могут не дать?

– Теперь все может быть. – Девушка тряхнула кудряшками и расхохоталась, увидев, с каким напряженным вниманием вслушивается в разговор племянник Дарьи Даниловны: даже рот приоткрыл!

– Между прочим, лучше переселиться в горницу, – сказала ему Зоя. – Если увидят вас в кладовке, то возникнут подозрения: ага, прячется, значит, здесь что-то не так!.. Понимаете?

– Вы правы. Спасибо еще раз!

Он отвернулся, силясь скрыть благодарные слезы. Если б неделю назад ему сказали, что первые встреченные им во вражеском тылу незнакомые люди будут рисковать своей жизнью ради спасения его, Никифора, он не поверил бы. Теперь он видел, как это делалось. Без позы, без громких фраз, как само собой разумеющееся.

Уходя, Зоя посоветовала Дарье Даниловне:

– Как только ваш племянник встанет на ноги, пошлите его к Раевскому – пусть зарегистрирует как жителя Знаменки. Иначе могут быть неприятности.

– В больницу бы ему, Зоенька…

– Потом можно и в больницу. Но сначала к Раевскому.

В горнице, где хранились семена и продукты, Дарья Даниловна поставила старую железную койку, сохранившуюся от покойного мужа. Девочки очистили кирпичом ржавчину с железных перекладин, набили соломой тюфяк. Когда постель была готова, хозяйка пригласила:

– Перебирайся, Митя.

Переставляя перед собой табуретку и опираясь на нее руками, он пропрыгал из кладовки в комнату. Улегшись, перевел дыханье, вытер со лба испарину. Девочки наблюдали за ним с сочувственным интересом.

– Больно, дядя Митя? – спросила младшая.

– Жарко, Маруся, – пошутил он.

Маруся выбежала из комнаты и через минуту вернулась с большим листом бумаги, на котором были нарисованы розовые лебеди на синем-синем озере. Двумя ржавыми гвоздями девочка прибила бумажный коврик у кровати Никифора и сказала серьёзно:

– Когда очень заболит, дядя Митя, то поглядите сюда и полегшает. Я уж знаю. В прошлом лете у меня палец нарывал, так я лежала и картинки в книжке рассматривала, а палец не так здорово болел. Правда-правда, дядя Митя!

Никифор молча потрепал девочку по чернявой, гладко причесанной головке.

– Не верите? – заподозрила Маруся. – Вот честное пионерское!

– Не болтай глупостей! – одернула ее мать.

– Так вполне может быть, Дарья Даниловна, – вступился за девочку Никифор. – Боль становится меньше, если не думать о ней, чем-нибудь отвлечься.

– А-а, ну да! – по привычке поддакнула Дарья Даниловна. – Ученые люди, они до всего взойдут…

Наведя в комнате порядок, она вышла и увела с собою девочек.

От прикрытых ставней в комнате был полумрак. Пахло мышами, мучной пылью, земляным полом. Никифор покосился на неправдоподобно розовых лебедей на синем-синем озере и подмигнул им. «Ну что, как наши дела? – спросил он у лебедей и ответил: – Дела вроде бы неплохи. Надо только еще раз хорошенько все обмозговать».

Последние сутки Никифор только тем и занят был, что «обмозговывал» свое положение. По госпитальному опыту он знал, что при повреждении кости выздоровление может растянуться на месяцы. Прожить два-три месяца в селе, кишащем полицейскими, и не быть обнаруженным – это казалось ему маловероятным. Если в хату не заглянут полицаи, то зайдет кто-нибудь из соседей, как зашла Зоя Приданцева. Ему повезло с Зоей, но ведь могло случиться иначе!..

Фальшивая справка меняла соотношение вещей.

Зоя – умница. Он сделает так, как она советует: явится к местному начальству и постарается внушить к себе доверие. А заживет нога, он возьмет в плавнях свой автомат и разыщет партизанский отряд, куда, по всей вероятности, отправились его товарищи-десантники. Жаль только, рация погибла в болоте…

Скрипнула дверь, в щель просунулась голова Маруси:

– Дядя Митя, молоко будете пить?

– Спасибо, не хочу. Географический атлас, Маруся, у тебя есть?

Девочка ответила утвердительно.

– Принеси, пожалуйста.

Он долго водил соломинкой между кружочками городов, прикидывал расстояния.

– Вы Днипро шукаете, дядя Митя? – осведомилась Маруся. – Так он не там, вот он где. А тут наша Знаменка. Как раз на загогулине. Тильки ее почему-то не нарисовали…

Дыханье Маруси щекотало Никифору за ухом. Он протянул руку и обнял худенькие девочкины плечи. Заглядывая в бойкие глазенки, спросил:

– Мама предупреждала тебя, никому нельзя говорить, что вы встретили меня в плавнях?

– Ага. И Полине тоже наказувала. Я – как могила, дядя Митя. Честное пионерское! Не верите?

– Верю, могила! – сказал он и тихо засмеялся. – А почему у тебя, могила, руки немытые? Иди-ка, вымойся хорошенько, иначе нашей дружбе конец.

Мелькнув тоненькими загорелыми икрами, девочка исчезла за дверью.

Через неделю резкие, колющие боли в бедре затихли, но на старой зарубцевавшейся ране открылся гнойный свищ. Рубец вздулся, сделался воспаленно-сизым и твердым на ощупь.

Никифор выстругал себе костыли и мог теперь свободно передвигаться по хате. Большую часть дня он проводил у полузакрытого ставнями окна, смотрел в щель на улицу и соседский двор. Там, за стенами хаты, текла чужая, вызывающая опасливое любопытство жизнь. В жилище Дарьи Даниловны он чувствовал себя, словно на крохотном клочке советской территории.

Но уже в соседнем дворе, за плетнем, ходили, разговаривали, совершали какие-то свои дела непонятные люди, от которых таилась Дарья Даниловна, а он, Никифор, и подавно. Но с теми людьми и в том мире ему предстояло жить. Поэтому он неотрывно сидел у окна и наблюдал за улицей и соседским двором, хотя ничего интересного там не происходило.

Неспешно шествовали редкие сельские прохожие, копались в пыли куры, соседка раскладывала на солнцепеке желтую от старости перину. Никифору все это казалось загадочным. «Как они могут перетряхивать перины, – думал он, – если на их земле фашисты?» Чистосердечно удивлялся, что Зоя Приданцева согласилась работать учетчицей. Он полагал, что единственное, чем могут быть заняты советские люди на захваченной врагом территории, – это борьба с оккупантами, и, конечно, никто не должен работать на врага. Он пока не понимал, что люди бывают вынуждены работать даже тогда, когда им это очень и очень не нравится, работать, чтобы не умереть с голоду.

Вместе с другими сельскими женщинами Дарья Даниловна ходила в степь полоть и окучивать общественный картофель. Весна выдалась дождливая, и от сорняков спасу не было. Девочки воевали с травой на своем огороде.

Уходя, они по просьбе Ннкифора закрывали хату на замок. Он просил об этом не потому, что не надеялся на фальшивый документ, хотя, сказать по правде, имелись опасения и на этот счет. Он твердо себе наметил, что должен сам, добровольно, явиться в сельуправу. В этом случае он будет выглядеть в более выгодном свете, и, наоборот, ему не избежать подозрений и придирок, если первыми его обнаружат полицаи.

Однажды за ужином он объявил:

– Завтра пойду к этому… как его… Раневскому.

– Раевскому! – торопливо, чтоб успеть первой, поправила Маруся. А Дарья Даниловна бессильно опустила ложку.

– Подождал бы, – боязливо посоветовала она. – Нога подживет, тогда и…

Никифор покачал головой:

– Кончилось мое терпение. Словно в тюрьме ждешь приговора.

Никто больше не сказал ни слова. Молча поужинали, молча легли спать.

До рассвета не сомкнул глаз Никифор, ворочался, часто курил. В ночной чуткой тишине слышно было, как за стенкой ворочалась и вздыхала хозяйка.

Утром навел блеск на сапоги, сбрызнул водой пиджак, чтоб расправились вмятины, побрился.

– Ну? Отправились? – бодро спросил у Маруси. Девочка должна была показать дорогу до сельуправы.

– Отправились! – эхом откликнулась Маруся.

Поскрипывая костылями, он вышел за воротца на улицу. Маруся семенила рядом и, скособочив голову, наблюдала, как ее спутник переставляет больную ногу. Они не оглянулись на Дарью Даниловну, застывшую у порога. А та дрожащей рукой мелко-мелко крестила их в спины.

До сельуправы Никифор шел под перекрестным взглядом женщин. Пригорюнившись, они долго смотрели ему вслед, силились угадать: чей же это вернулся?

К концу пути на ладонях Ннкифора набухли водяные мозоли, гимнастерку под пиджаком хоть выжми от пота. Тупо ныла больная нога, хотя он на нее не опирался, а держал на весу.

– Вон она – сельуправа, – шёпотом сказала девочка и показала на приземистое, старинной кладки здание.

Вместе с кирпичными амбарами и построенными впритык друг к другу продолговатыми сараями сельуправа представляла собой замкнутый четырехугольник. Внутрь вел один вход – массивные арочные ворота, возле которых прогуливался полицай с винтовкой.

При виде полицая в немецком мундире с желтой повязкой на рукаве Ннкифора взяла оторопь. «Повернуть назад, пока не поздно?..» – подумал он, охваченный внезапным страхом.

Но полицай у ворот перестал ходить. Остановившись, он с интересом рассматривал незнакомого человека на костылях. «Иди!» – приказал себе Никифор, подавляя малодушие.

– Дядя Митя, я вас туточки подожду, – издалека, заглушённый звоном в ушах, донесся голосок Маруси.

– Могу я видеть старосту Раевского? – спросил Никифор у полицая.

– Нема его, десь поихав, – сказал полицай, хлопая большими и светлыми, как у телка, ресницами.

– А когда вернется?

– Хто его знае, – ответил страж и поковырял пальцем в ноздре.

– А кто начальник полиции?

– Та вин же и начальник.

– К кому ж мне обратиться?

– Мабудь, к господину Эсаулову, – нерешительно посоветовал полицай.

– Он здесь?

– Туточки.

– Ага. Ну, так я к нему…

– Э-э! – полицай винтовкой загородил дорогу. – Не велено пущать.

Никифор растерялся: всего ожидал, только не этого. Сам пришел, а они не желают его видеть!

– Как же мне быть? – озадаченно спросил он глуповатого на вид полицая. Тот лишь похлопал в ответ белесыми ресницами.

– Мне нужно видеть господина Эсаулова, – громко, с настойчивостью сказал Никифор.

Полицай долго моргал, беззвучно приоткрывал и закрывал рот, наконец выдавил из себя нечто категорическое:

– Не можно!

– Ванька! – загремел из открытого окна бас. – Ты чего мордуешь над человеком? Тебе сказано було, щоб кого зря не пускав! А у человека, может, срочное ди-ло?! Я т-тебе покажу, стервецу, кузькину мать!..

При первых раскатах начальственного голоса Никифор вздрогнул и поднял лицо. В окно выглядывал бородатый мужик в таком же, как у полицая, травянисто-зеленом немецком мундире.

– Проходьте, гражданин, – пророкотал мужик, внимательно разглядывая Никифора.

Во дворе под навесом четверо полицаев играли в карты. Они удивленно вытаращились: в сельуправу приходили (большей частью за пропусками) женщины, а мужчина, явившийся добровольно, без конвоя, был явлением редким.

Поднявшись по ступенькам на веранду, Никифор очутился перед двумя смежными дверьми. Он открыл ближайшую и услышал за спиной хихиканье. Прежде чем успел заподозрить что-либо неладное, пружина захлопнула за ним дверь, и он очутился в полутемном коридоре. В нос шибануло таким густым спертым воздухом, что он невольно подался назад.

На веранде послышался топот бегущих ног, заскрежетало что-то железное. Никифор попытался открыть дверь и с ужасом обнаружил, что ее заперли.

– Пить… Пи-ить дай! – простонал кто-то в глубине коридора, а чей-то голос надрывно выкрикнул:

– Изверги! За что мучаете?!

Холодея спиной, Никифор оглянулся. Глаза, успевшие освоиться с полумраком, различили две внутренние двери, на которых висели тяжелые амбарные замки. Голоса шли из прорезей в нижних углах – в свое время здесь, очевидно, находились кладовые, и прорези были сделаны для кошек.

Теперь-то Никифор сообразил, куда он попал и почему здесь такой тяжелый, пропитанный вонью воздух. Догадался, что сидевшие в кладовках люди приняли его за полицая. На какое-то мгновение показалось, что дурные предчувствия оправдались, промелькнула горькая мысль: «Сам пришел в тюрьму…» Но потом все в нем бурно возмутилось против нелепости происшедшего. «Откуда они могли узнать, кто я таков? – лихорадочно заработал разум. – Нет, конечно, тут какая-то ошибка!..»

– Откройте! Немедленно откройте! – закричал он, барабаня кулаком по дубовым доскам.

На веранде раздался взрыв хохота.

– Я вам пошучу, мерзавцы! – заорал Никифор. – Сегодня же сообщу коменданту района!

Хохот на веранде постепенно сменился настороженным покашливанием, и Никифор понял, что выбрал верную тактику.

– Да я вас всех, с-сукиных детей, так-перетак!.. – продолжал он разоряться, и у него захватило дух от собственной наглости. – Вы у меня насидитесь в комендатуре!.. Где Эсаулов?

Эсаулов сам пришел на крики, увидел перетрухнувших полицаев и понял, что те нашкодили. А посему рявкнул на них таким голосом, что те мигом обрели несвойственную живость.

Звякнул отодвигаемый засов, и Никифор с видом оскорбленного достоинства вышел на веранду. Эсаулов смотрел на красное от гнева лицо человека на костылях озадаченно, полицаи – виновато. Все ждали, что же он теперь будет делать, что скажет?

– Господин Эсаулов, – сказал Никифор. – Мне надо побеседовать с вами.

– Милости просим, – пожевал губами Эсаулов и направился ко второй, выходящей на веранду двери. Именно в эту дверь надо было идти Никифору. Но откуда он мог знать!..

В этот день Эсаулов замещал Раевского по случаю его отъезда. Сказал Раевский, что едет в Никополь по служебным делам, но все знали – на базар. Шила в мешке не утаишь, а воз, груженный продуктами, подавно скрыть невозможно.

Усевшись за стол Раевского, Эсаулов сиял и положил слева от себя фуражку, разгладил бороду и деревянно выпрямился, словно позируя перед фотографом.

– Я слушаю, – сказал он медленно и важно.

– К великому сожалению, – начал Никифор подрагивающим от волнения голосом, – я буду вынужден, господин Эсаулов, сообщить в комендатуру…

Он продолжал тактику ошеломления, да и, собственно, ничего другого у него не оставалось. И он, как говорится, попер напролом:

– Я усматриваю крупные непорядки, наносящие вред нашему общему делу. Вы сами видели в окно, как часовой не пропускал меня в сельуправу. А если я пришел сообщить о спрятавшихся коммунистах…

– Где? Каких? – выдохнул заместитель старосты.

– Это я к примеру, – пояснил Никифор. – Но в случае обнаружения подозрительных лиц, как это было в Каменец-Подольске, я сочту долгом сообщить об этом. Тамошний комендант лично благодарил меня за сотрудничество.

Никифор остановился, чтобы дать собеседнику оценить значимость сказанного. Эсаулов прикрыл глаза кустистыми бровями, гмыкнул и вновь неестественно выпрямил спину. «Позвоночник у него болит, что ли?» – успел подумать Никифор, вытаскивая из кармана справку, написанную Зоей Приданцевой. Он протянул ее Эсаулову таким образом, чтобы была видна печать с немецким крючконосым орлом.

С важным видом Эсаулов развернул документ. Прежде чем приступить к чтению, зачем-то вынул из кармана карандаш, затем достал крохотный дамский платочек и дотронулся им до носа, хотя видимой надобности в этом не было. Все его движения отнюдь не были рассеянными, а носили торжественно-показной характер.

«Зачем он ломается передо мной? Какая в том надобность?» – не без удивления подумал Никифор. Мелькнула догадка: «Он играет роль начальника, повторяет чьи-то жесты!» От того, что он понял, Никифору стало весело, и он внезапно успокоился.

Между тем заместитель старосты напряженно раздумывал: «Черт его знает, в самом деле – нажалуется еще!.. Этот хромой связь с немцами имеет, недаром у него документ… Вызовут в комендатуру, а там доказывай, что не верблюд…» Поразмыслив, Эсаулов пришел к выводу, что ему следует вести себя осторожно.

– Не извольте обижаться, господин… – Эсаулов заглянул в справку, – господин Махин. Ужо я пропесочу бездельников!

А Никифор охотно шел навстречу:

– Очень жаль, господин Эсаулов, что так произошло. И, главное, в первое наше знакомство. Ведь я намереваюсь некоторое время пожить здесь у тетки Дарьи Даниловны Козловой, знаете её?

– Как же! Ить мы в одном конце проживаем, – обрадовался Эсаулов. – Я ей, сердешной, еще дров помог в одночасье привезти. Никак, на медовый спас это было… Да еще наказал: будет в чем нужда, заявляйся до меня – помогу, – беззастенчиво врал Эсаулов.

– Так вы разберитесь со своими людьми, – Никифор мотнул головой в сторону двери и, поднимаясь с табурета, спокойно протянул руку за документом. – Из уваженья к вам, поверьте… Не хотелось бы выносить сор из избы.

– Чего уж там, господин Махин! Свои люди – сочтемся, – заверил Эсаулов.

– Я, собственно, зашел, – сказал Никифор, пряча справку в карман, – чтобы оформить свой приезд.

– Какие там оформленья! – махнул рукой Эсау-лов. – У нас, чать, не в городе. Знаем о проживаньи, и ладно. А на работу мы тебя пристроим. Вот в полицию людей надоть, да какой же из тебя полицай?! – с огорченьем сказал он, глядя на костыли.

– Активно буду сотрудничать по выздоровлении, – пообещал Никифор.

– Гм… Ну, да я напишу зараз записку Крушине Иосифу Давыдовичу – он голова колгоспу… тьфу!., сельхозобщины «Вторая пятилетка». Он тебя пристроит.

На клочке какой-то ведомости Эсаулов вывел корявыми буквами неграмотно:

Иосип Давыдыч нады работу падателю этай бамаги гаспадину Махину Эсаулов.

Расстались они, можно сказать, довольные друг другом.

Уже за воротами Никифор услышал раскаты баса Эсаулова, крывшего своих подчиненных распоследними словами.

Навстречу Никифору от плетня отделилась тоненькая фигурка. Это была Маруся. Следом за ней качнулась женщина, закутанная в старый платок.

– Мы больше часа дожидаемся, дядя Митя, – сообщила Маруся, посматривая снизу вверх острыми, любознательными глазенками.

В закутанной по глаза женщине Никифор узнал Дарью Даниловну и успокоительно ей улыбнулся.

Если лечь на спину и смотреть в блеклую просинь неба, то спокойно и тихо становится на душе. Плывут куда-то пышные, величаво чистые облака. Ветерок доносит настоенный полынью запах трав. Невидимый, заливается в поднебесье жаворонок. И словно нет ни войны, ни бесчисленных опасностей – одна беспредельная синь-голубизна…

– Э-ге-гей! Сторож! Спишь, что ли?

Никифор приподнимается на локте. К нему по тропинке идет Зоя Приданцева. На плече у нее полевой сажень.

– Косить начали? – лениво спрашивает Никифор, когда девушка опускается на траву рядом с ним.

– С утра. По старинке: серпами да косами, – говорит Зоя и – ах! – с болезненным возгласом отдергивает руку – оперлась ладонью на колючку.

Темные короткие волосы Зои от солнца порыжели на концах. В мелких и частых, как у зверька, зубах закушена соломинка. Взгляд меланхолично скользит где-то вдали – там, где курчавятся плавни и в лиловатом полуденном мареве теряются ряды хат Большой Знаменки.

Отсюда, с Мамай-горы, видна большая часть села, видны сверкающие на солнце лиманы Днепра – голубые прочерки на зеленом фоне.

На Мамай-горе баштан сельхозобщины «Вторая пятилетка». Никифор на баштане-сторож. Должность эту он получил благодаря записке Эсаулова. Хорошая должность, всеми статьями подходит Никифору: немцам от тех кавунов, что он караулит, проку не будет, а сам он может спокойно лечить ногу, да и от подозрений забронировался – работает человек, чего еще надо?! Теперь и Дарье Даниловне он не в тягость: зарабатывает себе кусок хлеба. Магическая записка Эсаулова способствовала тому, что Крушина выписал из кладовой «господину Махину» два пуда пшеницы «для поправки здоровья». То-то радости было в маленьком семействе Козловых, когда возчик дед Фаддей Комаров свалил у двора мешок с зерном! Дарья Даниловна после этого уверовала в счастливую звезду «племянника» и по ночам стала спать спокойно.

На баштане кроме зеленых арбузов и дынь под охраной Никифора небольшая полоска огурцов.

– Какие вы, мужчины, недогадливые! – повернула Зоя курчавую головку к Никифору. – Угостил бы огурчиками…

Никифор с шутливым кряхтеньем поднялся на ноги и, опираясь на палочку (он уже ходил без костылей), пошел к шалашу.

– Почему обобщаешь: «Вы, мужчины?» Разве среди твоих знакомых есть еще недогадливые? – спросил он.

У Зои порозовели мочки ушей. Вчера с гулянки ее провожал кудлатый, хмурый с виду парень – Сеня Беров, бывший киевский шофер. Они наперебой вспоминали Крещатик, Подол, воскресные вылазки на ту сторону Днепра и вздыхали о довоенных временах. Зое он нравился. Она не возражала бы, если б Сеня ее поцеловал. Но он не догадался.

– Что же ты молчишь?

Сочные, в пупырышках, огурцы застучали о землю возле Зои. Следом упали завернутая в тряпицу краюха хлеба, спичечный коробок с солью и нож.

– А что говорить? – обернулась Зоя. – Придираешься к словам, да и только! Лучше сюда обрати внимание: разве в такую тряпку хлеб заворачивают? Это же портянка.

– И вовсе не похожа на портянку, – миролюбиво заметил Никифор. – Чуть-чуть загрязнилась. Не стирать же мне ее каждый день!

– Будто сам стираешь?

– Сам, – признался он. – Смены-то у меня нет… Вот иду па ручей, тут под горой – Мамасаркой называется, – раздеваюсь и стираю. Повялится маленько на солнце – надел и пошел. Все мое ношу с собой, как говорили древние римляне.

Зоя критически осмотрела его одежду и сморщила носик:

– Горе, а не стирка… Женился бы ты.

Сказала и вспыхнула пожаром: не то что лицо, но и шея зарделась.

– О-о! – удивился Никифор. – Хоть прикуривай. Кусая губу, девушка честно призналась:

– Я подумала, ты сочтешь, я себя предлагаю в жены.

Никифор расхохотался:

– Ей-богу, не догадался! Но спасибо за подсказку: теперь будет над чем подумать.

– Ну вот! – вскричала Зоя, еще больше пунцовея. – Я не хотела!.. Я прямо скажу: замуж за тебя ни за что не пойду! Все!

– Неужели я такой уж никудышный?.. – поинтересовался Никифор.

– Ты дашь возможность хоть пару огурцов съесть?

– Пожалуйста, – Никифор демонстративно перевернулся на другой бок.

Некоторое время Зоя аппетитно похрустывала. Никифор курил. Молчанье не тяготило их. Полтора месяца они были знакомы, и между ними успели завязаться приятельские отношения.

Наевшись, Зоя сама отнесла в шалаш оставшийся хлеб и коробочку с солью, вернулась и села на прежнее место. Ногу она подвернула под себя и оперлась на руку, отчего одно плечо поднялось острым углом вверх.

– Что нужно сказать дяде? – спросил Никифор, как спрашивают у малых детей.

– Ш-шпасибо.

Зоя швырнула в Никифора огуречной очисткой. Тот в свою очередь сорвал пук травы, но послышался быстро нарастающий клекочущий гул, и Никифор непроизвольно, по въевшейся фронтовой привычке, прижался к земле.

Над головами у них по-хозяйски низко прошла девятка штурмовиков с черно-белыми крестами на крыльях. Хищные тени, напоминавшие распластанных орлов с немецкой гербовой печати, скользили по пашням, садам и черепичным крышам Большой Знаменки.

Наморщив лоб, Никифор следил за самолетами, пока они не растаяли в сизом мареве горизонта. Охота шутить у него пропала. И небесная синева уже не казалась умиротворяющей и спокойной: она была враждебно-холодной, таящей смерть в своих прозрачных глубинах.

– Юнкерсы, – мрачно проговорил Никифор. – Там умирают, а мы… Огурцы кушаем.

У Зои некрасиво перекосился рот.

– Там армия. Огромная. И то отступает, – упавшим голосом проговорила она. – А мы жалкие единицы… Что мы можем сделать?

Они избегали взглядом друг друга, потому что оба испытывали чувство неясной вины. Зоя обхватила сплетенными руками колени, лицо ее было обращено на восток. Туда же смотрел и Никифор.

– Армии составляются из единиц, – после долгого молчанья сказал он устало.

Фраза явно требовала продолжения, и Зоя ждала его, склонив кудрявую голову. Но продолжения не последовало.

У него была своя цель. И он считал, что не имеет права размениваться по мелочам.