Текст книги "Хмара"

Автор книги: Сергей Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

22. ИЩЕЙКИ ИДУТ ПО СЛЕДУ

По Нижней улице, прорезая колесами девственно-чистый снег до самой почвы, от чего оставались черные, похожие на рельсы полосы, двигалась подвода с тремя полицаями и закутанной в платки женщиной. Бабка Агафья, соседка Лущик, доила корову, когда услышала погромыхивание телеги. Оставив у хлева подойник с дымящимся молоком, Агафья подошла к плетню: кого это несет спозаранку? Полицаи на телеге были незнакомые, а лицо женщины Агафья никак не могла рассмотреть.

Закутанная в платки женщина подняла руку и указала на хату Лущик:

– Здесь.

– Тпру-ру, – остановил полицай лошадь. – Не брешешь? Ну, смотри…

– Здесь, – повторила женщина.

Полицаи соскочили с телеги и торопливо пошли к калитке. Беду почуяла бабка Агафья. Попятилась от плетня, шмыгнула в хлев и в щелочку стала наблюдать, что будет дальше. Женщина на телеге посмотрела в одну, потом в другую сторону. Улица была пустынной. Тогда женщина скинула варежки и подняла руки, чтобы поправить платки. Тут-то Агафья её и узнала: Ирина Веретенина – местная, знакомая баба, которая три года назад, выйдя замуж, переехала с Нижней улицы в село Ольговку.

– Иринка! Эй, Иринка! – закричала бабка Агафья, выходя из хлева. – Чегой-то приехала с полицаями? То ваши ольговские или как? Зачем их к Лущикам послала? Сватать никак?

Оклик, как кнутом, ударил женщину. Она закрыла лицо рукой и отвернулась. Другой рукой быстро надвинула платок так, что лишь щелочка осталась для глаз.

– Кубыть не узнаешь меня? – растерянно топталась у плетня бабка Агафья. – Аль загордилась, что отворачиваешься… Чуешь, Иринка?

Отчаянный крик из соседней хаты заставил бабку Агафью трусцой броситься к дому.

Подойник с молоком остался на снегу. Пятнистая кошка, сидевшая на завалинке, спрыгнула, не спеша подошла и, убедившись, что ей ничего не грозит, поднялась на задние лапы и розовым язычком начала осторожно лакать молоко.

…Двери в хату не были заперты, поэтому полицаи вошли без стука. Мать Нюси возилась у печи. Не выпуская из рук ухвата, она обернулась к вошедшим.

– Здесь живет Нюся Лущик?

– Ага, ага! – закивала мать, суетливо поставила в угол ухват и вытерла фартуком руки. – О, господи! Никак повестку принесли? – с тревогой спросила она, видя в руках одного из полицаев бумажку.

– Нам лично повидать ее охота, – ухмыльнулся тот.

– Спит еще, – с возрастающим беспокойством проговорила мать. – Раненько вы…

Полицаи потопали прямо в горницу.

В это время Нюся, которую разбудил громкий говор на кухне, откинув одеяло, босыми ногами нащупывала под кроватью туфли. Появившиеся в дверях полицаи заставили её торопливо юркнуть в постель.

– Вот она, красавица писаная, сова ночная, горбоносая, – сказал один полицай, подходя к кровати. – Вставай, пойдем, лахудра, с нами. Разговор до тебя есть.

Вид полицаев и их слова не оставляли сомнений в цели их прихода. И все-таки Нюся надеялась, что произошла какая-то ошибка. Она помнила рассказ Никифора, как ему однажды удалось запугать полицаев, и решила поступить так же.

– Вы не имеете права! – закричала она тонким срывающимся голосом, – Я буду жаловаться в комендатуру! У меня двоюродный брат в комендатуре работает, – отчаянно лгала Нюся.

Полицаи, не обращая внимания на крики девушки, начали обыск.

– Кто кому покажет – видно будет, – сказал один из них с ухмылкой. – Вставай, девка, пока я тебя прикладом не огрел. Говори, где листовки прячешь? Говори, а то!..

Закрывшись по горло одеялом, девушка села на кровати. Во рту у нее пересохло, она поняла: случилось непоправимое.

Из ящиков комода летело на пол чистое белье.

– Мне одеться надо. Выйдите, пожалуйста, на минутку, – прошептала Нюся осевшим голосом и умоляюще взглянула на полицая, стоявшего с винтовкой у её кровати. Тот сверкнул белками глаз:

– Ничего-о! Оденешься и при нас, если не хочешь, чтоб голяша вывели на мороз. Стесняется еще!.. Баб голых мы не видали?.. Или у тебя не как у всех баб, а что-то особеннее?

Его товарищи, рывшиеся в комоде, хохотнули. Подбодренный, он шагнул к Нюсе и рванул к себе одеяло.

Тут-то Нюся и закричала тем страшным криком, что заставил бабку Агафью, забыв о подойнике, стремглав кинуться к себе в хату.

Онемевшую от стыда и страха, кое-как одетую девушку полицаи под причитания матери посадили на телегу и связали полотенцем руки.

Женщина, сидевшая на телеге, старательно отворачивала от Нюси свое лицо. Сначала Нюся думала, что вместе с ней арестовали кого-то из доповцев. Она незаметно толкнула женщину коленкой, чтобы обратить на себя внимание. Однако та не обернулась. Нюся толкнула еще и еще раз посильнее. Женщина упорно не желала замечать толчков.

Тогда девушка поняла, что это не арестованная, потому что руки у нее не связаны и она оставалась одна на улице, когда полицаи были в хате. Арестованную без охраны не оставили бы. Почему же она не оборачивается? Не хочет быть узнанной? А почему не хочет? Значит, Нюся знает ее, значит, это…

Само собой всплыло страшное: предательница! Темно-рыжая шаль женщины показалась Нюсе знакомой, но она никак не могла припомнить, у кого видела эту шаль. Девушка напрягла память, но в том состоянии, в котором она находилась, вспомнить что-либо было трудно. Нюсей овладело страстное желание во что бы то ни стало увидеть лицо женщины. Это было просто необходимо. Имя негодяйки должны узнать все. Нюся из тюрьмы сообщит доповцам ее имя, чтобы товарищи остерегались…

Но кто она?! Как заставить её обернуться?

Незаметно для полицаев девушка продолжала толкать коленкой закутанную в шаль женщину. «В конце концов, не вытерпит – обернется», – думала Нюся. Однако та терпела.

Маневры Нюси заметил один из полицаев.

– Ты что дрыгаешься? – спросил он. – Смотри у меня! Разукрашу харю – мама родная не узнает.

Нюся притихла. Но когда подвода выехала на Красную улицу и навстречу все чаще стали попадаться люди, девушка решилась на отчаянный шаг. Сжавшись в комочек, будто от холода, она уперла ступни в бок сидевшей женщины и изо всей силы распрямила ноги.

С воплем женщина полетела на землю. Полицаи сначала подумали, что та сама упала, и один из них соскочил с повозки, чтобы помочь. Нюся, приподнявшись, жадно всматривалась…

– Ирина? Веретенина? Это ты?! – спросила она с безмерным удивлением. – Так значит, это ты меня выдала?..

Веретенина поняла, что отворачиваться теперь не к чему. Она зло завизжала, показывая на девушку полицаям:

– Ой, ратуйте, люди добрые! Тая подпольщица мени увесь бок продолбила, проклятущая…

Полицаи посмеивались. Думали, что тут обычная драчка, бабья месть.

Пока все это происходило, к телеге набежали вездесущие ребятишки. Из окошек выглядывали хозяйки. Остановились двое прохожих. Нюся случайно столкнулась взглядом с одним из них и узнала Семена Бепова. Был он в старом перепачканном ватнике, с мотком проволоки в руках – очевидно, шел на работу в мастерскую.

Считанные секунды колебалась Нюся. Потом решилась. Отвернувшись от Семена, чтоб полицаи не догадались, к кому это относится, крикнула отчаянно и звонко:

– Меня выдала Ирина Веретенина из Ольговки! Предупредите Наташу! Предательница Ирина Вере…

Удар прикладом обрушился на голову девушки. Теряя сознание, она ощутила, как теплое и липкое потекло ей на лоб и щеки.

Когда полицаи сообразили, что надо задержать людей, которые слышали выкрики арестованной, тех и след простыл. Лишь по улице, путаясь в больших, не по росту, валенках, с отчаянным ревом удирал малыш.

Сиганув через плетень ближайшего двора, Семен перебежал полосу смыкающихся огородов и очутился на Сахарной улице. Здесь он остановился и, убедившись, что за ним никто не гонится, стал соображать, что же, собственно, произошло. «Почему она крикнула, что надо предупредить Наташу? – думал Семен. – Почему не Махина? И кто такая эта Веретенина?»

Он ничего не знал о недавнем походе Наташи и Нюси в Ольговку. Поразмыслив, все же пришел к выводу, что предупредить Наташу надо, и не мешкая. Подвода с полицаями, миновав квартиру Махина, двигалась в направлении хаты Наташи Печуриной: «Может, конечно, не к ней едут, – думал Семен. – Может, в сельуправу… А вдруг к ней?»

Для бывшего спортсмена-бегуна не составляло большого труда пробежать два километра и, обогнав подводу, первым быть у Печуриных.

Семен бежал по Сахарной улице, а подвода ехала по Красной. Семен беспокоился только, что не сумеет сразу найти хату Печуриных. Однажды Орлов мимоходом указал ему на небольшой, в три окна, аккуратный домик под черепицей и сказал, что там живет Наташа. Но трехоконных под черепицей домиков на Сахарной улице много… Впрочем, одна особая примета осталась в памяти у Семена – калитка была привешена не на столбах, а между двух деревьев, из которых одно засохшее, другое – живое.

Бежал Семен, энергична работая согнутыми в локтях руками. Вслед ему улюлюкали мальчишки, глазели женщины, прикладывая козырьком ладошки ко лбу. Семен не обращал на них внимания. Он следил за левой стороной улицы, где в конце концов должна же появиться калитка между двух деревьев…

И он нашел эту калитку.

К счастью, Наташа оказалась дома. Она выбежала на торопливый стук в дверь в галошах на босу ногу.

– Лущик арестована, – шумно переводя дыхание, проговорил Семен. – Ирина Веретенина её выдала. Полицаи на подводе Лущик везут. Возможно, к тебе заедут. Нюся крикнула: «Предупредите Наташу!»

– Махин об этом знает?

– Нет еще. Они едут к твоему дому, поэтому тебе первой сообщаю. Сейчас к Махину зайду.

– Обязательно зайди. Скажи, что Лущик за Ольговку забрали. Или Гришутку, может, послать?

– Я сам. Гришутку лучше к Лиде Беловой и Анке..

Наташа, высунувшись из дверей, громко позвала:

– Гришутка! А, Гришутка?

– Скорей! Скорей! – поторапливал Семён.

Накинуть пальто и платок, сунуть ноги в валенки было делом нескольких секунд. Одевшись, Наташа сказала матери:

– Мамочка, я у Самсоновых буду ночевать. Если полицаи придут, то скажи им, что уехала к родичам в Никополь.

Гришутка, игравший с ребятами на улице, вошел и спросил, зачем его звали. Наташа схватила братишку за плечи:

– Беги на Лиманную, скажи Анке и Лиде, что Лущик арестована за Ольговку. Запомнил? И еще Анке скажи, что я буду у Самсоновых, пусть зайдет. А после обеда сходишь к Махину, если он напишет записку, то принесешь мне. Ясно? – совсем, как Махин, спросила Наташа, глядя на братишку тревожно расширенными и серыми, как хмурое зимнее небо, глазами.

– Ясно, товарищ командир! – лихо отрапортовал Гришутка.

Наташа чмокнула его в лоб. Лихой связной поморщился: он терпеть не мог поцелуев.

– Давай, давай! – легонько подтолкнула его в спину Наташа. – Как можно скорей!

– Аллюр три креста! – крикнул Гришутка и вылетел во двор.

На разговор с Гришуткой ушло еще несколько секунд. Как ни коротки были эти секунды, однако время шло. Семен нервничал: вот-вот появится подвода с полицаями. Мать металась по кухне, собирая Наташе еду в узелок. Семен не стал ждать. Схватив Наташу за руку, потащил её из хаты.

Уйти огородами было соблазнительно, но рискованно: у всякого, кто их увидит, они неминуемо вызовут подозрение. Лучше идти улицей, хотя, на первый взгляд, это более опасно. Но там они ничем не будут отличаться от других прохожих.

Высунув из калитки голову, Семен посмотрел в одну и в другую стороны – подводы с полицаями не было.

– Пошли! – махнул он рукой.

Они торопливо зашагали к базару, потом свернули в ближний проулок.

Из другого проулка в это время на Сахарную улицу выезжала подвода, на которой сидели три полицая и женщина, закутанная в шаль, и кто-то, прикрытый рогожкой, лежал между ними.

Подвода остановилась напротив калитки, из которой только что вышли Наташа и Семен.

Ольговские полицаи, передав с рук на руки Раевскому арестованную Лущик, рассказали, как было дело.

В день, предшествующий появлению в Ольговке листовок, близкий родственник одного из полицаев порожняком ехал из Каменки домой. По дороге он подвез двух девчат, которые шли менять одежду на продукты. В Ольговке они слезли, поблагодарили возчика. Тот через некоторое время сунулся в карман за кисетом, а в кармане листовка. Он сперва подумал, что это ему в Каменке подсунули. Но на следующее утро точна такие же рукописные листовки появились по всей Ольговке. Подозрение пало на девчат. Полицаи сделали подворный опрос и выяснили, что у Веретениной ночевали две девушки из Знаменки.

– Вот энту захватили, – рассказывал старший полицай. – А другой, как ее… Печуриной – тут недалечко живет, – так той дома не оказалось. Пишите нам расписку на ту, что привезли, мы восвояси двинем. Ваши люди – и дело ваше. Да скажите спасибо: без нас еще год прогонялись бы за подпольщиками!..

– Не хвастай, дорогуша, – сказал Раевский с холодком высокомерия. – О подпольщиках мы и сами знаем все, что надо знать. И об этих девках знали. Только выжидали с арестом, чтобы выследить остальных, а вы нам все карты попутали. Без нашего согласия арестовали да голову к тому же пробили… Как теперь её допрашивать?! Не благодарить, а жаловаться на ваше самоуправство в комендатуру буду.

Полицаи сконфуженно стали оправдываться, что действовали они не по своей воле, а по приказу ольговского старосты. Потоптавшись еще пяток минут, наследив в сельуправе грязными сапожищами, они неприметно вышли во двор и уехали.

То, что сказал Раевский ольговским полицаям, было уверткой. На самом деле о подпольщиках он ничего не знал, и помощь ольговцев явилась как нельзя кстати. Мюльгаббе недвусмысленно дал ему понять, что если он, Раевский, «не сумейт ловить коммунистен», то ему, Раевскому, придется плохо.

Раевский ликовал. Наконец-то ниточка найдена! Правда, поймали пока одну сопливую девчонку, комсомолку, должно быть. Но он ухватится за эту ниточку и распутает весь клубок. В концлагерь он теперь не попадет уж во всяком случае! Раевский в радостном возбуждении потирал руки.

В последующие дни Раевский развил лихорадочную деятельность. Он приказал арестовать семьи Печуриной и Лущик, а в их хатах сделать засады. Самолично допрашивал арестованных, стараясь выведать имена других подпольщиков. С Нюсей Лущик у него ничего не вышло: она все еще не могла оправиться от удара прикладом, была бледна и при допросах теряла сознание. Тогда Раевский принялся за матерей Нюси и Наташи. Анна Ивановна, заливаясь слезами, упорно твердила, что её дочь неделю назад уехала к родственникам в Никополь. Ничего не удалось добиться и от матери Нюси – какая мать будет свидетельствовать против своего ребенка!

К вызванному на допрос Гришутке, полагая, что тот в чем-нибудь да проговорится по малолетству, Раевский подступился со сладенькой улыбочкой.

– Конфеты любишь? – спросил он и потрепал вихры мальчика. – Небось, давно не ел конфет? Я тебе могу дать целый кулек. Хочешь?

Гришутка безмолвно таращил на него голубые, как у сестры, глазенки.

– Тебя, мальчик, и твою маму по ошибке арестовали, – продолжал Раевский. – Сейчас я дам распоряжение, чтоб вас отпустили. А мы с тобой сходим за конфетами, они у меня дома. Согласен?

Подумав, Гришутка согласился. Условия казались ему приемлемыми.

– Договорились! – повеселел Раевский. – Сейчас так и сделаем. Только ты обязательно поделись конфетами со своей сестрой. Ей тоже, наверное, хочется конфет. Ладно?

– Ладно, – сказал мальчик. – Я и так с ней всегда делюсь.

– Нуты совсем молодец! – воскликнул Раевский и словно невзначай, спросил:-А где сейчас твоя сестра? Куда ты понесешь ей конфеты?

Раевский походил на крупного жирного кота, приготовившегося к прыжку.

– Не знаю, – простодушно ответил Гришутка.

– Тебе надо сестру предостеречь… По-товарищески посоветовать, чтоб она подальше держалась от подпольщиков… – облизывая губы, ворковал Раевский. – Где ж ты её найдешь? А?

– Не знаю.

Что бы ни спрашивал Раевский, в ответ он слышал неизменное и простодушное «не знаю». Провозившись с мальчиком час, Раевский потерял терпение и рявкнул:

– Выпорю гаденыша. Говори, а то!.. – Он снял поясной ремень.

Мальчик невольно попятился и спиной уткнулся в колени дежурного полицая. Полицай пинком толкнул его к Раевскому, тот повалил Гришутку на пол и взмахнул ремнем. Удар, еще удар!..

Гришутка закричал тонко и пронзительно. Спасаясь от ремня, он ползком, по-зверушечьи, юркнул под стол. Дежурный полицай развеселился: прыток оказался парнишка. Раевский только сверкнул на него глазами и принялся выгонять мальчика из-под стола. Но Гришутка ловко маневрировал, и удары Раевского не достигали цели. Полицай, старающийся сдержать смех, услужливо подал ухват. С помощью ухвата Раевскому удалось выгнать мальчишку из-под стола и прижать его рогулиной за шею. Гришутка захрипел, забился. Смешливость с полицая как ветром сдуло, он проговорил с испугом:

– Задохнется пацан, Иван Яковлевич. Гля, уж посинел!

Раевский отшвырнул ухват. Тяжела дыша, отошел к окну. Бросил полицаю:

– Отведи его обратно. Гаденыш какой!..

Перед тем как войти в кладовку, где сидели его мать и родные Нюси Лущик, Гришутка вытер рукавом слезы, заправил в штанишки выбившуюся рубаху и несколько раз глубоко вздохнул, расправляя сдавленные легкие.

В кладовку свет проникал лишь сквозь кошачью прорезь у порога. В полумраке никто не заметил на лице мальчика синяков, а сам он ни единым всхлипом не выдал себя. Скорей капризным, чем плаксивым голосом рассказал, чего добивался от него Раевский, и замолк. Как и у сестры, у него был упрямый и скрытный характер, он терпеть не мог выставлять на всеобщее обозрение свои чувства, особенно когда дело касалось его мальчишеских обид.

Гришутка воображал себя разведчиком, которого враги захватили в плен, и вел себя так, как, по его представлениям, подобало вести разведчику. Он был даже доволен, что Раевский бил и душил ухватом: всех разведчиков бьют и мучают. Одно лишь смущало его – малодушное бегство на четвереньках под стол. Гришутка сомневался, чтобы так мог поступить настоящий разведчик.

Раевскому ничего не удалось добиться от арестованных. Засады в хатах Печуриных и Лущик тоже не дали результатов: никто туда не приходил, лишь соседи попросили разрешения накормить ревущую от голода и жажды скотину. Следы Наташи Печуриной не обнаруживались. Рана на голове Нюси Лущик оказалась настолько серьезной, что девушку вынуждены были отправить в больницу. По селу гуляли слухи о допросах с пытками.

Раевский ходил злой, раздраженный. Распутать клубочек оказалось не так-то просто.

– Ты, Иван Яковлевич, соседей ихних поспрашивай, – посоветовал ему Башмак, отводя в сторону хитрый взгляд. В сельуправе, кроме них двоих, не было никого, но Башмак зачем-то оглянулся, придвинулся к Раевскому и зашептал: – Покарай меня господь, ежели соседи не знают, кто к Печуриным или к Лущик хаживал. Из окошка завсегда видно. Ты поспрашивай баб, они и расскажут. Не палкой, а лаской, душевно действуй.

– Вот тебе, умник, это и поручу, – неприязненно сказал Раевский. – Вы мастера советы давать, а как до дела дойдет – в кусты.

– Ить я с превеликим старанием, Иван Яковлевич, исполнил бы, – сказал Башмак доверительно. – Да твоего авторитету нема у меня. Кто я для них, чтоб мне правду-матку открывать? Они смешки около меня будут строить, а слова путного не скажут.

– М-да! – Раевский вспомнил: недавно Карпо Чуриков рассказывал ему, как не любят и боятся сельчане Башмака. – С твоей рожей… Действительно!

– Во-во. Об чем и говорю! – воскликнул Башмак. – Мне энто дело не с руки. А при твоем авторитету, Иван Яковлевич, раз плюнуть. Девок-подружек допроси, особливо ухажеров. Могет быть, они и есть подпольщики, а?

– М-да, – опять мыкнул Раевский, но на этот раз уже с явной заинтересованностью.

Колю Найденова арестовали в тот момент, когда он мастерил себе зажигалку. Как у всякого юного техника, у него был специальный ящик, в котором хранились инструменты, куски латуни и олова, мотки проволок разных сечений, жестянки, гвозди и шурупы. В этом же ящике держал Коля и радиодетали. Когда за ним пришли полицаи, Коля сидел на полу возле своего ящика и работал напильником.

– Радиоприемниками занимаешься? – спросил у него в сельуправе Раевский. Коля честно ответил, что приемники он мастерил до войны, а теперь не имеет возможности, потому что негде достать радиодетали.

– А это что? – Раевский совал ему под нос перегоревшую радиолампу и расшатанный пластинчатый конденсатор, найденные в ящике. – Что это, я спрашиваю?

Коля Найденов не чувствовал за собой никакой вины, но от зловещего голоса Раевского и всей той мрачной обстановки сельуправы, в которой он очутился нежданно-негаданно, его пробрала дрожь. Ему вспомнились страшные рассказы о полицаях, и его обуял ужас.

– Я ничего не знаю! – плачущим голосом закричал он, видя, как Раевский приближается к нему медленной походкой. – Пустите меня! Не трогайте меня!

Его никто и не думал трогать. Раевский даже улыбнулся Коле.

– Чудак-человек! – проговорил он не без добродушия. – Кто тебя тронет, если ты не виновен! Ты расскажи, откуда у тебя эти радиодетали. А ты волнуешься чего-то, кричишь! Я и вправду могу подумать, что ты виновен.

Колю била противная мелкая дрожь, он никак не мог собраться с мыслями.

– Так ты говоришь, что раньше занимался приемниками, а теперь бросил? – спросил Раевский.

Коля ответил утвердительно. Затем посыпались вопросы. Мальчик еле успевал отвечать на них.

– Куда ты дел свой приемник?

– Какие девчата купили?

– А что в том приемнике было неисправно?

– Где эти девчата устраивают танцы?

– Может, это были не местные девчата, а партизанки?

– Ты не хочешь называть их фамилии? Значит, это были партизанки?

Коля Найденов вовсе не хотел впутывать в это дело соседку Наташу и красавицу Анку, уговорившую его продать приемник, но все поворачивалось против него самым худшим образом. Ему оставалось или назвать фамилию, или его обвинят в связи с партизанами, а за это – Коля знал великолепно – полагался расстрел. Не догадывался пятнадцатилетний паренек, что туг расставлена ловушка. Не знал он и о истинных целях, для которых Анка и Наташа купили приемник. По наивности своей верил: хотели танцевать девчата под радиолу, да не вышло ничего у них, а он, Коля, предупреждал, не советовал покупать, они не послушались – и пусть пеняют на себя.

Он назвал их фамилии.

Большой беды в этом Коля не видел: придется девчатам отдать приемник, луснут их денежки – только и всего.

Потом Раевский спрашивал, с кем дружит Коля, часто ли бывал у Печуриных, с кем из девчат дружит Наташа, есть ли у нее ухажер? На все вопросы, не видя в них ничего плохого, Коля отвечал, что знал.

– Ну вот, – сказал ему Раевский, – вижу, и в самом деле ты ни в чем не виноват. Арестовали тебя по ошибке. Ты извини, конечно. Всякое бывает. Ну, можешь быть свободен.

– Я могу идти домой? – переспросил Коля.

– Катись! – выразительно махнул ему рукой дежурный полицай.

Забыв на лавке свою кепчонку, Коля Найденов стремглав вылетел за ворота сельуправы.

Допрошенная по такому же методу малограмотная бабка Агафья, сама того не ведая, как и Коля Найденов, нанесла ДОПу тяжелый удар: она назвала фамилии девчат и хлопцев, заходивших к Нюсе, в том числе Орлова, Маслову, Тяжлову и сторожа баштана Митю.

– Чей же такой Митя? – как кот, ласково мурлыкал Раевский.

– А я почем знаю? – резонила бабка. – Митя и Митя, пленный якийсь. Хучь пленный, та гарный хлопец! Та и Нюся гарна дивчина, тож зря вы её заарестувалы, – защищала бабка Агафья молодую соседку.

Раевский только ухмыльнулся.

Расчет Башмака оказался верен. Деревня – не город. В городе можно годами не знать, с кем соседи водят знакомство. Горожане такими вещами интересуются разве в том случае, когда за стенкой ведут себя слишком шумно. А в деревне появится на улице незнакомый человек – уже новость, и любопытствующие женские взгляды следят за ним. В деревне все на виду: кто куда пошел, что соседи варили на обед, какая девушка с каким парнем гуляет – знают досужие кумушки.

В результате допросов Раевскому стало известно около двадцати родственников и знакомых Печуриных и Лущик. Их надо было арестовать и, в свою очередь, допросить. Однако Раевский не решался брать на себя ответственность за массовые аресты: он предвидел, что этим дело не кончится, после новых допросов придется предпринимать новые аресты.

После недолгих колебаний он по телефону спросил у гебитскомиссара позволения выехать для личного доклада по делу о подпольщиках.

Вернулся Раевский из Каменки очень быстро, через каких-нибудь три часа, и не один. Вместе с ним на пролетке сидели, зябко ёжась, немецкие солдаты в касках и с автоматами на груди. Приехали они в сумерках, поэтому мало кем из знаменцев были замечены.

В ту же ночь в Большой Знаменке начались массовые аресты.