Текст книги "Небо остается чистым. Записки военного летчика."

Автор книги: Сергей Луганский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Не могу забыть происшествия, случившегося в одном из полков.

Полк был на хорошем счету. Первые полеты в ночное время было решено провести именно в этом полку.

Командный состав дивизии уже освоил ночные полеты, пo себе знаю, что за ощущение, когда оказываешься вдруг в кромешном мраке неба. Днем, хоть и велика скорость, но все же видно землю. Далеко-далеко, но видно. А это очень важно. Ночью же пилот остается в небе наедине с собой, и только шуршание воздуха за кабиной самолета говорит об огромной скорости, с которой он пропарывает мрак ночи, и об опасности, которая ожидает его, если он вдруг потеряет ориентировку.

Пять приборов обычно ведут человека в слепом полете: компас, указатели скорости и высоты, авиагоризонт и вариометр – прибор, показывающий, с какой скоростью спускается и набирает высоту самолет. На них должно быть сосредоточено внимание летчика, они подскажут все: и положение в воздухе, и направление полета, помогут рассчитать посадку. Но одно дело – теория, а совсем другое – практика.

Вместе с командиром этого полка мы находились на аэродроме и наблюдали за тем, как самолеты, разогнавшись по бетонной дорожке полосы, с раскатистым рокотом срывались и уносились в мрак ночного неба. На аэродроме включена вся «иллюминация». Вдоль взлетной полосы горит строчка ярких огней, заканчиваясь как раз там, где летчику предстоит коснуться колесами земли. Освещены служебные здания. Небо сегодня чистое, облачности нет, и в мириадах звезд, рассыпанных над аэродромом, нам хорошо видны блуждающие огоньки взлетевшего самолета. Их три, этих огонька – зеленый, красный и белый: два на концах крыльев и один на хвосте. По движению огоньков в небе мы отчетливо определяем положение самолета.

С самолетами, взлетевшими в небо, поддерживается непрерывная связь. Радиоволны доносят до нас голоса летчиков. Впечатление такое, что они где-то близко, совсем рядом. Летчики волнуются, это заметно по их донесениям, но стараются держать себя в руках. Они помнят наказ перед полетом: все внимание на приборы.

Те из пилотов, кто уже прошел испытание, со счастливыми и взволнованными лицами рассказывают товарищам о пережитых впечатлениях. Слушают их внимательно, задают вопросы. Мне это напоминало первые полеты на реактивных машинах в академии. Мы тогда волновались, пожалуй, никак не меньше.

Внезапно командир полка, все время следивший за полетами, настораживается и начинает всматриваться в небо, не упуская из виду приметный трехцветный треугольник огней самолета.

– Он что, умом тронулся?– говорит он и хватает микрофон.

С истребителем в небе действительно происходит что-то непонятное. Вот он описал огромную «мертвую петлю» и тут же начинает вторую. А ведь задание на первый раз простое: взлет, «коробочка» и на посадку. Однако летчик почему-то вздумал вдруг крутить над самым аэродромом «мертвые петли».

– Кто в небе?– быстро спрашивает командир.

– Младший лейтенант Баранов!

– Ох, горе ты мое луковое!– сокрушенно говорит командир полка и, сбив фуражку на затылок, подносит к губам коробочку микрофона.

– Баранов… – начинает он вызывать по радио, а сам тем временем глаз не сводит с мотающегося в небе треугольника огней.– Баранов… Ты слышишь меня?

Издалека, кажется, из самой глубины неба доносится отчаянный голос летчика.

– Баранов! Ты что делаешь? Какие петли?

– Я домой иду, товарищ командир!– докладывает летчик, и по голосу можно догадаться, как он кричит там в полнейшей растерянности.– Я не вижу аэродрома, товарищ командир. Кругом полно огней!

Теперь уже не только командир полка, а и все, кто находится вблизи, с беспокойством наблюдают за огнями в небе. А они так и мотаются по небу. Вот пошли на снижение, все ближе, ближе к нам. Ревут, заглушая все, двигатели самолета. Настоящий гром раздается сверху. Даже не гром, а грохот, рев, вой и вопль одновременно. Однако это недолго: самолет прошел над аэродромом и снова начал врезаться в пучину бескрайнего неба. Все ясно: летчик потерял ориентировку в пространстве и в панике принимает за посадочные огни ярко горящие звезды. Я хорошо представляю себе самочувствие испуганного летчика. Ему сейчас повсюду мерещатся посадочные огни. А звезды сегодня,– вон их сколько, усыпали все небо…

Рокот самолета в ночном небе то приближается, то снова начинает удаляться.

Твердым голосом командир принимается отдавать приказания.

– Баранов? Ты слышишь меня? Баранов! Зафиксируй сначала машину в горизонтальном положении. Нет, не так! Смотри на приборную доску! Доверни еще! Еще! Вот так! Молодец! Так и держи!

Уверенные слова команды возымели действие. По положению огней в небе мы видим, что самолет летит теперь горизонтально земле.

Командир, не глядя куда, бросает фуражку, расстегивает ворот кителя и, по-прежнему не отрывая глаз от неба, продолжает диктовать:

– Теперь оглядись, Баранов. Возьми себя в руки.

Справа от тебя, внизу, должно быть много огней. Море огней! Видишь?

Потянулись томительные мгновения. Молчит радио. Всем, кто поблизости, кажется, что даже здесь, на земле, слышно учащенное дыхание потерявшего голову летчика. Хорошо еще, что есть на свете радио. Летчик в небе постоянно ощущает непрерывную связь с землей, с полком, с товарищами. Летая в одиночку, он все же не так одинок. «Рука помощи» тянется к нему по волнам эфира.

Наконец щелкнуло в приемнике и мы услышали голос Баранова.

– Вижу, товарищ командир!– докладывает он, и голос летчика уже звучит спокойнее.– Вот они. Увидел!

– Так вот, это город,– терпеливо втолковывает командир.– Это твой ориентир. Удерживай по нему горизонтальное положение. Не теряй из виду.

Обычно немногословный, признающий только ясный язык воинской команды, командир сегодня необыкновенно речист. Он говорит, почти не переставая, делая перерывы лишь для того, чтобы услышать ответный голос затерявшегося в небе летчика. И я понимаю психологический расчет командира полка: летчик в небе все время слышит уверенный спокойный голос старшего товарища, как бы ощущает его рядом с собой, и ему уже не страшно, он взял себя в руки и действует уверенно.

– Хорошо вижу, товарищ командир!– раздается радостно в приемнике.– Очень хорошо вижу!

– Вот и молодец!… Теперь попробуй сделать разворот. Плавно, не торопись. И не теряй ориентира… Главное – ориентира не теряй! Так… Так… Еще. Ну вот и все. Теперь ты летишь, как надо.

Треугольник огней в небе идет по направлению к нам, и на душе становится спокойней. Главное, летчик преодолел паническое состояние и обрел способность думать видеть.

– Баранов, смотри теперь вниз, прямо перед собой.

Прямо! Глядишь? Видишь аэродром?

Голос летчика в небе становится совсем уверенным.

– Вижу! Увидел, товарищ командир! Полосу вижу…

Теперь уже говорит, почти не останавливаясь, Баранов, говорит счастливо, как человек, обретший неожиданное спасение. Внезапно он спохватывается и докладывает коротко, деловито, как и требуется по уставу:

– Иду на посадку!

– Фу-у…– утомленно выдыхает командир и достает платок.

Пока свалившаяся из черноты неба машина заканчивает бег на полосе, командир полка облегченно вытирает лоб, шею, лицо. Положение было действительно критическим. Хорошо, что огни самолета отчетливо различались с земли. А если бы облачность?

Тем временем самолет остановился, отодвинут фонарь и показывается летчик. Его встречают техники. Летчик падает к ним сверху прямо на руки. С лицом радостным, чуточку растерянным, он оглядывается, вдыхает запах родной земли.

Летчик наконец отстраняет окруживших его техников и четкими шагами направляется к командиру полка. Тот терпеливо ждет. Он уже поднял с земли фуражку, китель застегнут. На лице командира полка обычное бесстрастное выражение.

Младший лейтенант Баранов еще очень молод. Я смотрю на его юное лицо и догадываюсь, что это, видимо, один из летчиков пополнения, поступившего к нам в дивизию из последнего выпуска летных училищ. Летчик расстроен тем, что первое испытание оказалось ему не под силу, однако подбрасывает к виску руку и коротко, по-военному докладывает о завершении полета.

.– Потерял пространственное положение!– объясняет он командиру причину своего странного поведения в небе. – Ладно, иди,– устало машет рукой командир.

Решение в таких случаях может быть одно – такого летчика от ночных полетов придется отстранить. По крайней мере, на первых порах. Какой же из него перехватчик, если он так теряется в небе.

Происшествие, едва не закончившееся трагически, лучше всяких слов говорит о том, какие трудности предстояло преодолеть, чтобы добиться необходимой боеспособности всего состава авиационной дивизии. Ведь истребителю-перехватчику зачастую придется действовать одному в небе, и очень высоко, тысячи и тысячи метров будут отделять его от земли, а кругом мрак, звезды, и где-то там, во мраке, среди блеска звезд, крадется в нашем небе враг, которого надо обнаружить, атаковать, не дать ему уйти.

Нам, летчикам довоенного поколения, хорошо памятны имена первооткрывателей в авиации. Во время боев в Испании все летчики были восхищены отвагой летчика-истребителя Родриго Матео, поднявшегося в небо ночью и принявшего бой с бомбардировщиками фашистов. Мало кто знал тогда, что под испанским именем действовал наш русский летчик Анатолий Серов, один из лучших советских авиаторов.

Но времена меняются, растут и требования к летчикам. То, что несколько лет назад было равносильно подвигу, нынче входит в перечень самых обыкновенных обязанностей летчика.

Так, в занятиях, в повседневных учениях проходили будни авиационных полков.

Освоив ночные полеты, летчики стали учиться воздушному бою, проводили учебные стрельбы.

Ночные стрельбы мы проводили по конусу, огромному полосатому мешку, поднятому высоко в небо.

По сигналу тревоги взмывал в черное небо истребитель, и служба наблюдения с земли принималась наводить летчика на цель. Пока, на первых порах, взлетевший летчик ничего не видит в бескрайнем небе. Невидимый невооруженным глазом вражеский самолет теряется так далеко в черном ночном небе, что его засекают только новейшие чуткие приборы. Они показывают пилоту направление полета. Чудовищная скорость перехватчиков позволяет преследователю быстро сократить расстояние, а целый набор всевозможных приборов наводят его на цель.

Словом, у летчика-истребителя столько помощников что создается впечатление: ему остается лишь одно– держать в воздухе свою машину, как площадку расположенного на ней оружия и в нужный момент нажать на нужную кнопку. А потом привести свой самолет обратно на землю. Ему приказывают, его информируют, поправляют и направляют. И высшее проявление его воли в таком полете состоит в том, чтобы полностью подчинить ее воле других. И в том, как он это делает, и выражается его индивидуальность.

Итак, самолет-перехватчик в небе, его ведут на цель. Наконец команда:

– Цель впереди!

И на экране «сапога»– радиолокационного приспособления для ночных стрельб летчик видит светящуюся точку. Это плывет в небе огромный конус, ярко освещенный с земли сильными зенитными прожекторами. Луч света выхватывает цель из мрака, летчик на всей скорости атакует ее – открывает стрельбу и, отстрелявшись, отворачивает в сторону, уходит на посадку.

К тому времени, когда летчики нашей дивизии уже уверенно осваивали все премудрости боевой науки, на вооружение поступил новый истребитель-перехватчик МиГ-15, сконструированный в бюро А. Микояна и М. Гуревича. Знакомясь с новой машиной, я вспомнил предложение конструктора. Ведь, согласись я тогда, мне довелось бы испытывать вот эту самую машину, стать помощником конструкторов. Теперь же, испытанная, облетанная, проверенная лучшими специалистами, она уже запущена в серию и поступила на вооружение.

Всякая новинка требует от летчика пристального внимания и бережного, вдумчивого подхода. Как уж водится, знакомство с новым самолетом начал командный состав. К тому времени я стал командиром дивизии, и моей обязанностью было лично проверить умение каждого командира полка. Умение, как не трудно догадаться, проверялось в самом сложном, что представлялось для летчика,– в ночном полете.

Поздно вечером я приехал в знакомый полк.

На полковом аэродроме, куда я приехал, все шло, как обычно: взлетали и садились, выпустив белые букеты тормозных парашютов, истребители. Летчики дежурного подразделения скучали в ожидании команды в маленьком домике в двух шагах от своих машин (он так и называется «дежурный домик»). В здании штаба у зачехленного знамени полка стоял часовой. Свободные от полетов летчики обедали в офицерской столовой.

У расчехленных самолетов возились техники и оружейники. У входа в казарму солдаты подразделения обслуживания вслух читали газету. Ближе к вечеру прилетел штабной самолет, привез почту. В дежурном домике сменились обитатели. Усевшись за стол в маленькой комнате, вся мебель которой была лишь этот стол да несколько кроватей, летчики начали партию в домино. Приемник на подоконнике наигрывал веселые мелодии. Иногда в репродукторе раздавался голос и вызывал кого-нибудь из летчиков к самолетам.

Вечером, дождавшись полной темноты, мы с командиром взлетели на спарке – двухместном самолете, в котором две кабины, две системы управления. Одна – для летчика, другая – для инструктора. При любой ошибке летчика инструктор может вмешаться и при помощи своей системы управления исправить оплошность.

Вмешиваться мне не пришлось. Командир, как я уже говорил, был отличным летчиком. Он четко, безукоризненно исполнил все, что требовалось, и повел самолет на посадку. На аэродроме, тут же у машины, я вписал в его летную книжку: «К ночным полетам допускаю. Командир дивизии полковник С. Луганский».

Что заставило меня после этого сесть в боевую машину и через несколько минут взлететь в ночное небо, припомнить сейчас не могу. Скорее всего – еще раз размяться, испытать очарование полета, получить уверенность в собственных силах – все вместе. Как у кавалериста: вскочил вдруг в седло и поскакал в поле.

В обжитой, знакомой кабине самолета у бывалого летчика появляется какой-то автоматизм движений. Вот пальцы нажимают нужную кнопку, и за спиной взрывается рев двигателя, улавливается сияние от огня, который длинной струей бьет назад из сопла. Почти в три раза быстрее, чем при самой бешеной езде на автомобиле, уходит назад бетонная полоса, бегут сбоку и сливаются в одну линию посадочные огни. Легкое движение штурвалом – и самолет в воздухе. Движение ручки на себя – набор высоты. Вокруг мрак, светится лишь доска с приборами. Одинокий самолет с одиноким летчиком пробивает легкий слой облаков и уходит в безбрежную пучину мрака. Здесь нет берегов, нет границ, только где-то далеко-далеко горят холодным светом недосягаемые пока галактики.

Кажется, у Экзюпери я читал прекрасные слова о неповторимом упоении летчика, когда он один в ночном небе, один во мраке над оставленной внизу планетой. Мне представляется мой самолет, я как бы смотрю на себя со стороны, издалека, и вижу маленький свирепый истребитель, рвущийся к холодному надменному мерцанию звезд. Инверсионный след быстро разматывается за ним. Он всегда прекрасен, этот белый след, наносящий на равнодушное пространство неба властный росчерк человека. Ночью он похож на дымный след и все равно виден на фоне луны и светящихся облаков. Днем этот след всегда поднимает в душе тоску по движению, тягу к пространству.

На далеком обледенелом Шпицбергене стоит, говорят,! деревянный крест, на котором безымянные суровые поморы когда-то вырезали ножом такую надпись: «Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнет не сея, ибо море есть поле надежды». Слова поморов можно целиком отнести и к летчикам. На дорогах неба они тоже вступают в союз со счастьем, познают власть полета и начинают понимать, что загадочное бескрайнее небо – бесконечное поле надежды.

Но вот возвращение из полета, ожидание соприкосновения с землей, и в действиях летчика появляется заученный, привычный автоматизм. Короткий нажим на тумблер, и тут же корпус машины вздрагивает от сильного удара. Не так резко нужно,– и рука автоматически выхватывает самолет из крутого «клева» на нос.

Внизу целая карусель огней. Вон там, в стороне,– это город, а вот прямо по курсу – аэродром, цепочка, ниточка огней сбоку посадочной полосы, которая примет сейчас остывший в глубинах неба самолет.

Но что это? Вдруг меркнет перед глазами приборная доска и все вокруг меня в кабине погружается во мрак. Сначала я не догадываюсь, не верю и не смею верить в то, что произошло и даже головой трясу, чтобы сбросить не ко времени подступившее наваждение. Однако нет никакого наваждения – темно на самом деле, приборной доски не видно, ничего не различить, и я первым делом беру ручку на себя – опять в воздух, в небо, подальше от земли, которая очень твердая, очень жесткая. Там, в воздухе, я одумаюсь, огляжусь, запрошу аэродром. Самолет послушно взмывает вверх.

Так что же случилось? В кабине по-прежнему полный мрак, и я настраиваю микрофон. Говорю, зову, кричу в микрофон – и никакого ответа с земли. Что они там – оглохли? Лишь через несколько минут рассудок подсказывает: сердиться не на кого, никто на аэродроме не виноват. Просто они не слышат меня, не доходит до них мой отчаянный голос. И это понятно, раз потухла приборная доска, значит, нет энергии и в радио. Ты слеп и глух, один-одинешенек в пустом и темном небе.

Ревут позади двигатели, самолет послушно закладываем виражи над родным аэродромом. Вон он, внизу, недалеко, но как садиться на ощупь?

Спохватываюсь и быстрым движением сую вниз рычаг выпуска шасси. Сейчас должен зашипеть воздух, машину поведет из стороны в сторону – это вывалятся из своих гнезд ноги шасси и с глухим стуком станут на замок. Если бы горела приборная доска, то я увидел бы зеленые огоньки, а на крыльях, справа и слева, должны засветиться механические указатели – они выскакивают, как солдатики, и горят ярко-ярко над самой поверхностью крыла. Но нет, ничего не ощущается, ничего не слышно и не видно. Шасси мертво, оно не выпускается. Однако спокойно, без паники – это ведь тоже понятно. Раз нет электроэнергии, бездействует и механизм шасси.

Но как же все-таки вернуться на землю? Оказывается, самолет не только ослеп и оглох, он еще и обезножел. В нем бьется пока сердце и бьется мощно, но ведь не будет же оно действовать вечно. Вот кончится запас горючего и… Нет, надо что-то быстро предпринимать. Находить выход! Трудно передать, что я чувствовал, глядя сверху на близкие огни аэродрома.

Старые летчики рассказывают, что в первых самолетах на приборной доске была обязательная надпись: «Летчик, земля твой враг. Бойся ее. Она жесткая, и биться об нее больно».

Да, для падения земля совсем не привлекательна. Но как же вернуться на нее невредимым?

«Катапульта?…»– мелькает мысль. Вроде бы остается один выход: нажать рычаг и выстрелить собой в воздух. Командир полка потом рассказывал, что они так и надеялись: это представлялось единственным спасением для летчика. Потеряв со мною связь, на аэродроме поняли, что стряслось несчастье. На всякий случай командир полка распорядился посадить все находившиеся в воздухе машины и запретил взлет. Люди на земле с тревогой смотрели в черное небо, слышали, как ходит кругами над аэродромом самолет, и не знали, что предположить. Постепенно все пришли к выводу: летчик должен катапультироваться. Но катапультирование – это гибель самолета. Летчик спасется, а машина разобьется. Ее, машины, спасение тоже во мне. Пока я с ней, она жива. Мы должны, мы обязаны спастись вместе!

Я представил себе самолет, новенький, стремительный даже на стоянке, смелые резкие контуры, вытянутое острое тело, похожее на снаряд, отброшенные назад крылья. Конструкторы вложили в эту машину мысль и опыт. Рабочие завода воплотили ее в металл, в точное взаимодействие электричества, приборов, огнедышащего топлива, гидравлических бустеров, заменяющих человеческую силу, ставшую недостаточной для управления на таких скоростях. И вдруг все это – в землю со всего размаха… взрыв, осколки, обломки деталей.

Нет, будем спасаться вместе!

Мысль о том, чтобы посадить машину на брюхо все больше западала в душу. На фронте такие вынужденные посадки были самым обычным делом. Но ведь там были совсем другие самолеты. Главное – скорость. Даже при убранном до предела газе машина несется так, что земля сливается в одну сплошную ленту. Достаточно маленькой кочки, бугорка, какой-нибудь неровности, чтобы самолет подбросило, как на трамплине, и пойдет он кувыркаться. Костей не соберешь.

Текли, уходили минуты, все также мощно ревели двигатели и сиял, переливался внизу огнями аэродром, а окончательного решения пока не находилось.

О скорости я как-то перестал тревожиться – будто смирился с неизбежным обстоятельством. Но оставалось еще одна помеха, которая не давала покоя: пушки. Дело в том, что пушки у истребителя расположены так низко, что без выпущенного шасси их жерла находятся почти на уровне земли. Значит, получись у самолета при посадке небольшой наклон или попади бугорок, обязательно зацепишься. От удара в землю пушки неминуемо пробьют бак, и от взрыва на месте самолета вообще останется одно горелое пятно.

Находились и другие сомнения и опасности, но эти были основные. Поэтому я сразу отбросил мысль о том, чтобы сажать самолет где-нибудь в поле, на мягкий грунт. В темноте там не различишь даже холма, не то чтобы маленький бугорок. Нет, если сажать, так надо на ровном и хорошо освещенном месте. А таким местом был только аэродром. Конечно, садиться я буду не на полосу – о бетон самолет просто раздерет, как о терку, а рядом с полосой, на ровный грунт.

Насколько мне помнится, в то время еще ничего не было известно о том, садились ли реактивные истребители на грунт без шасси. А ведь дело ко всему прочему происходило ночью.

Не стану говорить о том, что испытывает человек, приняв предельно рискованное решение. Минуты, что остались до момента соприкосновения самолета с землей, могли оказаться последними. И вот в эти минуты я с особенной, сердечной болью подумал о земле. Представил ее в туманной пелене дождя, в сугробах и дымах, когда трещат лютые морозы, в осеннем золотом убранстве, когда особенно покойно на душе и человек бродит по редеющим перелескам, снимает головной убор и слабеющее солнце приветливо и нежарко греет лицо, плечи, голову…

Ну, решено! Иду!

Низко-низко, на высоте буквально двух-трех метров стал подбираться я к аэродрому. Глаза вперед, руки вцепились в штурвал. Показалась цепочка огней вдоль полосы. Мне надо править гораздо правее, чтобы сесть рядом с полосой. Газ не убираю, садиться надо на полном ходу, иначе самолет «клюнет» носом, ткнется в землю и закувыркается.

Граница аэродрома! Нервы напряжены до предела. Самолет чиркнул по верхушкам деревьев. Мгновенное, почти неощутимое прикосновение к постороннему предмету, но оно отдалось в душе. Руки слились со штурвалом. Еще надо ниже, но ровнее,– впритирочку к земле. Высота сокращается по сантиметрам. Ну же, когда?… И наконец вот он, этот страшный миг соприкосновения с землей. Под днищем кабины заскрежетало, я тотчас убираю газ, машина без скачков проползает несколько метров и, чуть развернувшись боком, останавливается. Земля, плотно войдя в соприкосновение с плоскостью днища самолета, быстр погасила скорость.

Ну что? Все?… Да, все! И радость избавления, восторг удачи будоражат душу. Однако сказывается напряжение, я долго не могу пошевелить ни рукой, ни ногой и сижу в кабине до тех пор, пока к самолету не подбегают испуганные товарищи. Они лезут на крыло, заглядывают в кабину, и только тогда я начинаю шевелиться. Убираю фонарь и первое, что ощущаю – это запах земли. Она пахнет и всегда пахнет, наша земля. Особенно остро чувствую ее аромат сейчас, вернувшись из недр холодного неба.

Слева все так же горят огни посадочной полосы, и сама полоса отливает ровным сероватым глянцем. Справа застыли в ряд остроносые самолеты, весь машинный парк авиационного полка. Я спрыгиваю на землю, с особенной приятностью ощущаю под своими ногами ее обнадеживающую твердость и автоматически, машинально задираю голову, смотрю в темное, усыпанное звездами небо. «Да, вот так-то»,– говорю сам себе.

Обходя вокруг самолета, я вижу на жерлах пушек листочки с деревьев. Растертые в пальцах, они терпко и горячо пахнут. Нет, меня теперь положительно будут преследовать всяческие запахи земли, как запахи обретенной жизни!…

О чрезвычайном происшествии в дивизии было моментально доложено в штаб округа. Наутро, едва я вошел к себе в служебный кабинет, дежурный офицер доложил: Товарищ командир, вас вызывает округ.

И взял телефонную трубку.

По голосу узнаю командующего.

– Сергей Данилович, как самочувствие?

– Нормально, товарищ командующий.

Дежурный офицер не уходит. Красноречивым взглядом он спрашивает, о чем речь. Так же, мимикой лица, я отвечаю, что о чем же еще может говорить командующий: конечно, о вчерашнем. Офицер сочувственно покачивает головой: он не сомневается в том, что сейчас последует, в лучшем случае, служебный выговор. Однако командующий настроен ровно и доброжелательно. Он спрашивает: – Причины выяснены? Почему вдруг такое?

– Выяснили, товарищ командующий. Отказ генератора. Перегорел аккумулятор.

Машина пострадала?

– Не особенно, товарищ командующий. Чуть брюхо поцарапано. Отремонтируем моментально.

По голосу, по выражению моего лица дежурный офицер догадывается, что нагоняя, кажется, не будет – пронесло.

Поговорив еще о текущих делах, командующий пожелал нам успехов и предупредил, чтобы были поосторожнее.

– Зря-то головой рисковать незачем!

Жизнь на аэродроме продолжалась своим чередом. Я долго наблюдал, как разгоняются и уходят в небо стремительные машины, и в душе удивлялся тому, как скоро миновало напряжение вчерашнего случая. Светило солнце, голубело огромное небо и как бы приглашало снова углубиться в его бескрайние просторы, пережить очарование полета. Видимо, летчики, как и моряки, остаются верны своей стихии, несмотря ни на какие бури и испытания.

В авиации, как я уже говорил, очень ценится личный пример командира. Он обязан быть лучшим летчиком среди своих подчиненных. В этом залог его непререкаемого авторитета.

Став авиационным командиром, я отнюдь не оставил штурвала боевого самолета. Но… Годы войны, да и вообще возраст нет-нет, да и давали себя знать. Поэтому не удивительно, что все авиационные, так сказать, действующие командиры находились под постоянным медицинским контролем, а время от времени вызывались в Москву, в Центральный госпиталь, и там подвергались самому тщательному обследованию. Скорость самолетов, их «потолок» неудержимо росли, и от летчика требовалось безупречное здоровье.

Поездки в Москву являлись своего рода отдушиной в довольно однообразной армейской жизни. Спадает напряжение, можно расслабиться, отдохнуть, заняться чисто мирными городскими делами.

Каждый раз, попадая в столицу, мы старались побывать и в Монино, в нашей академии.

Не без волнения переступали порог родного учебного заведения. Еще в наше время, когда мы учились, академия за успехи в подготовке кадров была награждена орденом Красного Знамени. Теперь же у нее была всеми признанная репутация крупного научного центра, задающего тон при разработке перспективных проблем применения авиации.

Во время этих поездок мы встречали много знакомых не только среди слушателей, но среди преподавателей. Приятно было слышать, что усилиями всего профессорско-преподавательского состава уровень учебной и научной работы поднялся на высокую ступень, еще крепче стала связь со строевыми частями. Новые научные исследования, теоретические расчеты становились достоянием широкого круга офицеров-практиков.

И мы, выпускники академии, по праву гордимся тем, что питомцы нашего учебного заведения приняли непосредственное участие в освоении космического пространства. Так, в составе экипажа космического корабля «Восход-2» были командир корабля летчик-космонавт П. И. Беляев и второй пилот летчик-космонавт А. А. Леонов. Павел Иванович Беляев в свое время прошел полный курс обучения в нашей академии, «в высшем учебном заведении,– как подчеркивала в те дни «Правда»,– известном своими традициями, стоящем на уровне растущих достижений современной авиации».

Многие еще до сих пор помнят, что слушатель капитан Беляев отличался в учебе своим трудолюбием и настойчивостью. Успешно окончив академию, он получил право стать адъюнктом. Но тут перед ним открылись совершенно новые возможности. Еще несколько лет упорного труда, и он вместе с подполковником Леоновым впервые в истории осуществил увлекательнейший научный эксперимент – полет с выходом человека в космическое пространство. Смелый, дерзновенный полет обогатил отечественную науку, возвеличил авторитет нашей Родины. По отзывам председателя Государственной Комиссии, Беляев показал себя Прекрасным волевым командиром. Он блестяще руководил всеми работами на корабле, хорошо произвел посадку.

Из стен академии вышел и космонавт Г. Т. Береговой. Фронтовой летчик-штурмовик, он долгое время работал летчиком-испытателем. Боевая выучка, академические знания помогли Герою Советского Союза Г. Т. Береговому с честью завершить сложную программу новых космических испытаний.

Здесь, в Москве, зачастую происходили неожиданные встречи фронтовых друзей, которых послевоенная жизнь разбросала в самые разные края. Об ином человеке уж и думать забыл, а глядишь – встретил! Помнит он тебя, помнит, что было, что пережито вместе, и сердечно, до слез радуется случайной встрече.

Однажды в коридоре Центрального военного госпиталя в Сокольниках я столкнулся с невысоким человеком в больничной пижаме. Мы разошлись было, но тут же, как по команде, оглянулись.

– Иван?– позвал я, все пристальней всматриваясь.

– Господи,– удивленно проговорил человек, разводя руками,– Серега, что ли?

И мы обнялись.

Это был Иван Драченко, боевой летчик-штурмовик, человек нелегкой фронтовой судьбы.

Мне несколько раз приходилось вылетать на прикрытие группы штурмовиков, которых вел Драченко, и я бывал свидетелем боевой лихости этого незаурядного летчика.

На долю Ивана Драченко выпала горькая участь – плен. У него был редкостный дар разведчика, воздушного разведчика, и всегда на самые ответственные задания командир корпуса генерал В. Рязанов посылал его. Бывало, прилетает Иван из разведывательного поиска и докладывает: «Засек аэродром. Семьдесят два «хейнкеля». В том, что летчик засек вражеский аэродром, нет ничего удивительного. Но как он в какие-то мгновения на бреющем полете успел сосчитать самолеты – в это поверить трудно. Однако проявленная фотопленка показывала: действительно семьдесят два самолета.