Текст книги "Небо остается чистым. Записки военного летчика."

Автор книги: Сергей Луганский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

ТРИУМФ ПОБЕДИВШЕЙ РОДИНЫ

Объем проделанного измеряется только по окончании работы. Так и на войне. Лишь сейчас, удаляясь все более от фронта, изумляешься тому, сколько у каждого из бойцов за плечами… Туда, на запад, мы все двигались короткими рывками, расстояниями, завоеванными в атаке, в бою. Пехотинцы бегом, а то и ползком, артиллеристы на тягачах, а мы, летчики, в основном, по воздуху. Отвоеванная территория нам виделась сверху, виделась как обозреваемое вражеское пространство с приметными ориентирами. И вот теперь эти ориентиры – силосные башни, заросшие пруды и речонки,– обрели свое обычное назначение, и глаз фронтовика с удовольствием отдыхал, глядя на них. Мир, покой на земле, и все стало на свои места. Закончен горький путь войны, земля вновь становится планетой живущих, а не воюющих.

Однако медленно, не сразу отвыкаешь от того, что прямо-таки въелось в плоть, в характер за годы фронтовой тяжелой жизни.

Путь на восток, домой, на Родину, я проделал по земле. Это было странное ощущение – двигаться по местам вроде бы известным, но в то же время совершенно не знакомым, не узнаваемым. Вокруг широкой автострады простиралась сначала польская земля, знакомые названия городов и местечек. Казалось, еще недавно эти названия не давали покоя голове – здесь шли бои, а вот теперь видишь их и удивляешься: все иначе, не так, как виделось несколько недель назад. И только постепенно отъезжая все дальше от фронта и углубляясь в тыл, мирный, налаживающий разрушенную жизнь тыл, начинаешь привыкать к сознанию, что война для тебя окончена, хотя и идут еще бои, и в поведении, в привычке смотреть, наблюдать и запоминать появляются какие-то мирные, что ли, штатские, совсем забытые навыки. И понимаешь, что на запад, туда, к Берлину, товарищи еще пробиваются с боями, а вот ты уже можешь не спеша оглядеться и совершено иным взглядом посмотреть на места, что недавно западали в память, как боевые пункты штабных приказов. Внешний их облик представлялся совсем иначе, потому что терялся в дыму, огне, развалинах.

Бои здесь закончились, война отодвинулась, однако зловещие ее следы еще оставались. И все же главное, что чувствовалось,– это мирное настроение жителей, их возвращение к домам, пусть и не уцелевшим, к родной земле, к труду, от которого отвыкли, по которому истосковались руки.

Удивительное, неповторимое ощущение испытывает человек, возвращаясь наконец-то к тому, для чего он живет на земле. Мне кажется, подобные чувства испытал каждый фронтовик.

На восток вела широкая автострада, в обе стороны по ней катил густой поток автомашин. Каких тут только марок не было!

По сторонам дороги, по зеленым подсыхающим полям двигались люди в отрепьях. Они шли пешком, везли тележки, тачки, коляски, тащили мешки и узлы. Это было долгожданное возвращение освобожденных узников фашизма, обратное переселение из гитлеровского рейха.

Мой «мерседес» катился в общем потоке машин.

К Варшаве я подъехал незадолго до вечера, увидел впереди город и невольно остановил машину. Невозможно передать словами, что тогда представлял собой разбитый город. Причем, не похоже было, чтобы разрушения носили характер ожесточенных наступательных и оборонительных боев,– тут у любого военного глаз наметан. Нет, город был разбит, уничтожен по какому-то варварскому плану, методично и пунктуально.

Не угадывались даже улицы,– все было исковеркано, сожжено, перемешано. И трудно, невозможно поверить, что здесь когда-то по широким залитым светом улицам ходили, смеясь, люди, радуясь жизни. Ничего не осталось от прежнего великолепия…

Как потом оказалось, немцы, осуществляя тактику выжженной земли, создали специальные команды, в которые набирались опытные мастера разрушений. Так была уничтожена столица Польши, один из прекраснейших городов Европы – красавица Варшава.

В грудах руин были наспех проделаны проходы, обозначены улицы, и я, проехав из конца в конец, невольно стал свидетелем необъяснимого варварства побежденного врага. Тогда я еще раз подумал, какой же подвиг совершен нашим народом, избавившим человечество от такого жестокого, бесчеловечного врага!

Да, такие разрушения были страшны даже для солдата прошедшего всю войну.

В Варшаве я надеялся заправиться бензином, поэтому стал разыскивать аэродром. На улицах – я говорю это по привычке, потому что те проходы, по которым осуществлялось движение в сожженном городе, никак нельзя было назвать улицами в нашем нынешнем, мирном понимании,– часто попадались худые молчаливые люди. Варшавяне, уцелевшие в лагерях, уже возвратились в любимый город. У нескольких человек я спросил дорогу на аэродром, но из объяснений их, когда они рассказывали и, помогая себе, жестикулировали руками, трудно было что-либо понять. Помог наш военный патруль.

Скоро «мерседес» выбрался из запутанной сети варшавских «улиц», и я вздохнул свободнее – здесь, на окраине, меньше ощущалась гарь остывших пожарищ, здесь и дышалось полной грудью.

На огромном, приведенном в образцовый порядок поле Варшавского аэродрома было множество самолетов и военных и гражданских. Жизнь налаживалась, и разбитая столица освобожденной Польши опять, как и когда-то, становилась центром воздушных путей.

Заправщик, молодой парень в форме гражданского воздушного флота, без всяких возражений наполнил бак «мерседеса» бензином.

– Домой?– спросил он, невольно обращая взгляд на мою грудь, увешанную боевыми наградами.

– Да. В Москву.

– Счастливо! Привет Москве.

И он помахал на прощанье рукой.

За Вислой, в предместье Варшавы, военный комендант посоветовал мне переночевать у них, а уж утром двигаться дальше.

– Ехать на ночь глядя не советую. Шалят! Переночуйте, утром вас накормим – и езжайте. Честное слово, так будет лучше.

Пришлось внять голосу рассудка.

Предостережения товарищей из комендатуры не были напрасными. На земле освобожденной Польши бродили по лесам остатки пробирающихся на запад гитлеровцев, но в основном создавали напряжение банды националистов. Польское эмигрантское правительство, бежавшее в Лондон и там пересидевшее всю войну, теперь, когда советские войска вместе с частями молодой армии Польши прогнали ненавистного врага, вдруг снова возымело желание получить власть и принялось плести политические интриги, не останавливаясь ни перед какими средствами,– вплоть до вооруженной борьбы. Естественно, потуги политических интриганов потерпели полный крах – сам народ Польши отверг притязания незадачливых правителей, оставивших в свое время страну на произвол фашистских грабителей.

На следующий день в Бресте я миновал границу. На контрольно-пропускном пункте стояли два пограничника: наш и польский. После таможенного досмотра поднялся шлагбаум, и я въехал на советскую территорию. Советский пограничник махнул приветственно рукой, польский – уважительно взял под козырек.

Дорога шла все дальше на восток, и перед глазами открывалась картина, оставшаяся после бегства фашистских полчищ. Сейчас уже известно, как героически держался в сорок первом году гарнизон пограничного Бреста. Гитлеровцы сумели захватить крепость, только разбив ее артиллерией. Разрушенный город до сих пор стоял как немой укор захватчикам, как памятник мужеству наших пограничников. Руины, руины без конца… И мне подумалось, что предстоящие годы будут, пожалуй, не легче военных. Такие разрушения принесла нашей стране эта жестокая война.

В Минске, тоже изрядно пострадавшем от войны, я встретился со своим товарищем, алма-атинцем Жорой Лаптяевым, и весь вечер мы провели в разговорах. Жора был строителем – строил, ремонтировал дороги. Он жадно расспрашивал: ну как там, под Берлином, и живо интересовался, скоро ли я увижу родную Алма-Ату. Сам он надеялся, как только кончится война, демобилизоваться и уехать домой. Впрочем, об этом в те дни думал каждый солдат, думал и надеялся, что уж в последние-то дни его минет вражеская пуля.

– Если будешь в Алма-Ате раньше – поклон,– наказывл земляк, провожая меня утром в дальнейший путь.

Он еще долго стоял на дороге, глядя мне вслед. Поднял руку, помахал – скрылся… Несутся, сигналят нетерпеливо куда-то спешащие машины. Всем некогда, все торопятся. Что ж, поспешим и мы.

Теперь по обеим сторонам дороги тянулись русские места, центральная Россия. В разбитом Смоленске мне пришлось заночевать, и вечером я долго не мог уснуть, вспоминая, какие тревожные были дни, когда в сводках «От Советского информбюро» появилось Смоленское направление, а затем началось сражение за Смоленск. Этот многострадальный русский город всякий раз становился могучим бастионом на подступах к сердцу России – Москве. У стен Смоленска русские встретили полчища Наполеона, здесь, на этих вот полянах, в этих зеленеющих по-весеннему перелесках части Советской Армии перемалывали отборные полки гитлеровской группы армий «Центр».

Железная машина войны основательно искалечила милые сердцу окрестности, но распускающаяся весна скрадывает в молодой веселой зелени уродливые раны, и вот уж кажется, что все опять придет в норму, вернется безмятежное счастливое житье и от войны останется одно далекое воспоминание.

Смоленск – это глубокий тыл, и чувствуется, что жизнь здесь основательно вошла в мирное русло. Конечно, бросаются в глаза разрушения, но ведь последствия такой войны не устранишь ни за день, ни за год.

Катится, все так же движется поток машин по самой оживленной дороге России, да и, наверное, не только России. Сейчас от Москвы, на Смоленск, Минск, Варшаву и далее, к Берлину, пожалуй, самое интенсивное движение во всей Европе. Войска требуют постоянных подкреплений, и страна беспрерывно питает боевые части наступающих фронтов. Надо добить издыхающего врага.

По обеим сторонам магистрали копошатся пленные. В обтрепанных пилотках, в выгоревших на солнце кителях они чинят дороги, строят, что-то там катят, копают, перетаскивают. Давно ли, кажется, вот эти же самые вояки браво шагали по пыльным дорогам России, намереваясь к исходу первого же лета достичь Москвы. Из быстро несущейся машины мне не видно осунувшихся бесцветных лиц пленных, одни лишь фигуры, но по тому, как они стоят и, опершись на лопаты, смотрят и смотрят на дорогу, понятно, что они должны чувствовать.

Ранним утром, когда еще не встало солнце, вдали показались многочисленные дымы, высокие мачты электропередач. Сердце забилось сильнее: Москва! Почти в одну сторону, как к фронту, идет поток всевозможных машин. Проносятся целые автопоезда: просыпающаяся столица получает подкрепление. Везут молоко, мясо, хлеб. На редких остановках ожидают автобусы ранние пассажиры. Прогрохотал по мосту поезд электрички. Асфальтированная лента тянется среди темной зелени, обступает кругом хвойное Подмосковье… На поперечных дорогах, пересекающих широкое Минское шоссе, замелькали указатели на города, названия которых тревожной осенью сорок первого года заставляли думать о судьбе столицы. Ведь враг был у самых стен, вот здесь, где сейчас проезжал мой «мерседес». Какой далекий, трудный путь прошли наши войска к победе!

Поднялось солнце, зазолотились верхушки стройных сосен и елей, среди которых еще не проснулись разнокалиберные дачи и дачки. Первый регулировщик, поеживаясь от утреннего холодка, пропустил мою машину и, видимо, сразу же понял: с фронта.

Солнце все выше, и вот уж я увидел впереди сияние кремлевских звезд. Огромное полотнище государственного флага развевалось на куполе Кремлевского дворца.

Привыкший к приволью фронтовых дорог, я сразу же почувствовал себя неуверенно в московской уличной сутолоке. С большим трудом пробирался я к знакомому месту – улице Полины Осипенко.

Иногда подолгу приходилось ждать, когда впереди, по широкой магистрали, регулировщики энергичными жестами прогоняли поток машин. Поторапливали: скорей, скорей!… Едва остановишься, вокруг тотчас же скапливается множество автомобилей.

Миновав центр, «мерседес» покатил по улице Горького. Вот здание Моссовета, затем Белорусский вокзал. Кажется, приехал. Я вылез из машины, хлопнул дверцей. Огромный путь остался позади. Запрокинув голову, посмотрел наверх: здесь, в неприметном, давно обжитом доме, жил Батя, генерал В. И. Алексеев. Последнее время он работал в Москве заместителем начальника Академии имени Жуковского.

В доме этом я бывал много раз. В каждый свой приезд с фронта непременно останавливался у Бати. Знал хорошо всю его семью, и меня у него в доме принимали как своего, близкого человека. Даже потом, когда генерал Алексеев был отозван с фронта, мы не теряли с ним связи и регулярно переписывались. Так и он был в курсе всех полковых дел, и я время от времени получал от него из Москвы весточку. Теперь я входил в подъезд знакомого дома с чувством человека, для которого начинается новый, еще не известный этап жизни. На фронт я больше не вернусь, а на несколько лет останусь здесь, в Москве. Во всяком случае, Батя сообщил мне, чтобы я заранее настраивался на мирный лад, на учебу, на сидение за партой. Кончилась фронтовая жизнь…

На мой звонок открыла дверь Любовь Ивановна, жена Алексеева.

– Господи, приехал наконец!– всплеснула она руками.

Дом генерала Алексеева был всегда открыт для друзей, и к нему в Москву без всякого стеснения заходили все сослуживцы. За великую отзывчивость, за готовность прийти на помощь в любой беде наши летчики между собой звали генерала Алексеева «Скорой помощью». И действительно, стоило обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, генерал использовал все свои давние связи, свой авторитет. Мне кажется, ни один из фронтовиков, обращавшийся к Бате, не уходил от него без дружеской поддержки. Старый кадровый военный, генерал Алексеев особенно ценил фронтовую дружбу.

Когда я приехал и позвонил у дверей, генерал Алексеев был уже на службе. Любовь Ивановна захлопотала, встречая гостя. Мыло, полотенце, ванна, затем обильный завтрак.

– А Василий ждет вас,– рассказывала за завтраком Любовь Ивановна.– Говорит, скоро должен быть. Учиться теперь?

– Приказали вот…

– Василий говорил.

Оказалось, направление на учебу я получил благодаря представлению генерала Алексеева. Батя написал маршалу Коневу, и командующий фронтом откомандировал меня в Москву.

– Ешьте, ешьте,– подкладывала на тарелку хлебосольная хозяйка.– Подождите, сейчас чай будем пить.

Все в этом доме было без изменения: радушная, приветливая Любовь Ивановна, неторопливое, с разговорами чаепитие. Хозяйка расспрашивала о последних новостях с фронта, о дороге.

– Куда торопитесь?– уговаривала она, едва я поднялся из-за стола.– Успеете еще.

До Академии имени Жуковского было рукой подать, и я отправился пешком. После долгой дороги было особенно приятно пройтись.

Деревья по Ленинградскому шоссе уже нежно зеленели. Старики с газетами, женщины с детскими колясками грелись на скамейках. Густой толпой шли пешеходы. Москва бурлила, как обычно, жила своей напряженной жизнью.

Скоро показались серые строения стадиона «Динамо», а вот и старинное здание академии. Множество военных толкалось у подъезда и в коридорах. Все наш брат, фронтовик. У ребят во всю грудь ордена и медали.

Летчики вели себя непринужденно. Стояли группами, смеялись, плыл папиросный дым. Видно было, что многие уже не первый день в Москве: освоились, обрели неуловимо мирный, ухоженный, что ли, вид. У них и форма отглажена и подогнана, и подстрижены они отнюдь не наспех в коротких перерывах между боями. Некоторые отпустили щегольские усики и височки. Но узнавались и такие, что приехали с фронта только что. Они еще осматривались, искали знакомых, пытаясь держаться поближе к тем, с кем приходилось воевать или вместе или же хоть поблизости.

На втором этаже отыскал приемную начальника академии, сообразив, что заместитель по политчасти должен находиться где-то рядом. И не ошибся. Меня встретил адъютант генерала Алексеева и собрался было пойти доложить, но я попросил его не делать этого. Мне хотелось встретиться с Батей запросто, без служебных формальностей.

Вместе с адъютантом мы вошли в просторный кабинет. Батя поднял голову и удовлетворенно улыбнулся: – Приехал? Ну вот и хорошо. Как раз вовремя.

Мы обнялись, поцеловались, и генерал сразу же перешел к делу.

Мне предстояло поступать в Военно-Воздушную академию, которая теперь носит имя космонавта Ю. А. Гагарина. Экзамены должны начаться буквально через несколько дней.

– Поживешь пока у меня,– говорил Батя.– Тебя как – отпустили сразу?

Когда я рассказал, что просил командующего фронтом оставить меня до окончания решающих боев за Берлин, генерал Алексеев сказал:

– Ничего, возьмут без тебя.

День-два Батя дал мне отдохнуть и осмотреться. С утра он уезжал на службу, а я отправлялся бродить по Москве. Прекрасной, невыразимо помолодевшей показалась мне в те дни Москва. Стояли ясные весенние дни, и, казалось, в самом воздухе чувствовалось ощущение близкого конца войны. Я подходил к газетным витринам и подолгу читал сообщения с фронтов. Ведь я сам еще несколько дней назад был там, с войсками, видел пригороды Берлина, и вот уже в Москве, в сквере, читаю скупые газетные строки, чтобы понять и представить себе, как там дела у наших. Как и следовало ожидать, враг защищал свою столицу с ожесточением. Гитлер собрал сюда все силы, которые у него еще оставались. Он не переставал надеяться, что удастся избежать безоговорочной капитуляции. Он все еще верил, что с помощью закулисных дипломатических махинаций ему удастся поссорить западные державы с Советским Союзом, столкнуть союзников лбами и таким образом уцелеть, выторговать себе жизнь.

Кто-то из уцелевших приближенных Гитлера писал после войны о том, какой приступ радости охватил бесноватого ефрейтора, когда в осажденный пылающий Берлин поступило сообщение о внезапной смерти американского президента Ф. Рузвельта. Вся камарилья, управлявшая некогда пресловутым «третьим рейхом», а теперь запертая в подземном бункере имперской канцелярии, воспрянула духом. Перед ними забрезжила возможность избежать суда и веревки. Вспомнилась историческая параллель, когда вот так же, в критический для Германии час, внезапная смена властителя на русском троне помогла агрессору избежать заслуженного наказания. Воистину утопающий хватается за соломинку.

Однако все было напрасно. Верные принятым обязательствам войска союзников и в первую очередь Советская Армия добивали издыхающую фашистскую гадину. Огненный вал быстро приближался к последнему убежищу гитлеровских главарей. Берлин был обречен. Скоро наши доблестные танкисты вышли к каналу Тельтов, охватили южную окраину гитлеровской столицы.

И все-таки Гитлер еще на что-то надеялся. На что? Его многолетний подручный Геббельс кричал по радио, что в руках фюрера скоро окажется грозное, невиданной силы оружие, которое изменит исход войны. Фашистская пропаганда утешала берлинцев тем, что осажденная столица будет деблокирована, что с запада к городу подходят боеспособные части армии генерала Венка, а на соединение с ними пробиваются войска генерала Буссе… Жалкие потуги обреченных, потерявших рассудок людей, которые боялись заслуженного возмездия. Эти люди обрекали на бессмысленную гибель тысячи и тысячи солдат.

– Завтра едем,– наконец сказал мне генерал Алексеев.– На утро я вызвал машину.

Назавтра мы поехали в Монино. По дороге Батя рассказывал последние военные новости: до падения Берлина остаются считанные дни. Касаясь моих дел, он говорил, что сейчас военным нужно смотреть дальше и в качестве первоочередной задачи стоит вопрос учебы. За время войны в нашей армии выросли сотни, тысячи молодых командиров, имеющих богатейший боевой опыт. Им еще нет и тридцати лет – самая пора учиться. И если к военному опыту добавить солидную теоретическую базу, тогда наша армия получит великолепных специалистов.

Да, Батя был прав, пришла пора садиться нашему брату за парту. Вот меня взять: какое у меня образование? Восемь классов школы и военное училище. Прямо скажем, небогато для командира полка. А ведь время не стоит на месте, совершенствуется техника, особенно в авиации, и нынешнему командиру просто не обойтись без глубоких знаний.

Советское командование смотрело далеко вперед, если в разгар боевых действий отдало распоряжение отзывать с фронта офицеров для прохождения академического курса.

Предстояли трудные годы. Многое было непривычно, от многого мы отвыкли за годы войны.

В академии я встретил нескольких своих боевых товарищей. Всех их отозвали с фронта на учебу. То и дело раздавалось удивленное и радостное: «Ты смотри, кого я вижу!…» и – объятия, поцелуи. Здесь были дважды Герои Советского Союза Дмитрий Глинка, Василий Ефремов, Николай Гуляев. Здесь встретился я с трижды Героем Советского Союза Иваном Кожедубом, а на следующий год и с земляком Талгатом Бегельдиновым. В тот памятный 1945 год академия производила свой двадцать первый прием слушателей.

Скоро, в двадцатых числах апреля, начались приемные экзамены, и вот тут-то мы поняли, что к ним мы оказались не подготовленными.

Удивительно состояние тех дней. Фронтовая жизнь быстро сделала нас взрослыми. Попав на войну совсем почти мальчишками, мы вынуждены были заниматься далеко не мальчишеским делом: искать врага, находить и уничтожать. Ежедневная опасность, нечеловеческое напряжение, бои, ранения, гибель товарищей – все это, безусловно, наложило свой суровый отпечаток и раньше времени сделало нас взрослыми людьми. И вдруг словно теплый ветер воспоминаний – ученический звонок, громко прозвучавший в длинных коридорах, и мы, летчики, привыкшие к сигналам тревоги, по этому звонку бросаемся не к своим боевым машинам, а к партам, в аудитории за столы. И опасения за исход экзаменов, робость перед преподавателями пересиливает сейчас все.

Первым экзаменом был диктант по русскому языку. Преподаватель, высокий, худой, с усами, очень похожий на Горького, ходил между столами и громко, отчетливо диктовал отрывок из «Войны и мира» Л. Толстого. Летчики, склонившись над столами, старательно скрипели перьями. Нужно сказать, что руки, привыкшие к штурвалу самолета, плохо управлялись с таким деликатным предметом, как тоненькая ученическая ручка. Ребята сопели от напряжения, то и дело раздавался тонкий звон орденов и медалей,– ведь у каждого из кандидатов в слушатели чуть ли не полностью завешена грудь. Но ордена орденами, а знаниями мы похвалиться не могли. Смешно сейчас вспоминать все подробности того диктанта, но так было, и из песни слов не выкинешь.

Впереди меня, склонив буйную чубатую голову, пишет Иван Кожедуб. Рядом Дмитрий Глинка и Николай Гуляев, отчаянной смелости и боевой выучки ребята. На фронте от одних имен этих ребят немцев в трепет бросало, а тут они пыхтят и ерзают на скамьях, как ученики подготовительного класса.

Преподаватель только на первый взгляд кажется суровым и строгим. Надо полагать, он прекрасно представлял себе уровень нашей подготовки, поэтому-то и диктует так медленно, отчетливо, чуть ли не выговаривая отдельно каждую букву. Внимательно вслушиваясь, можно было благополучно миновать самые спорные места – так внятно произносил он каждое слово. Немного заставляли задумываться знаки препинания, но и тут преподаватель, повторяя фразу по нескольку раз, делал очень выразительные остановки. Словом, пока все шло гладко.

Расхаживая по аудитории, преподаватель останавливался у столов, из-за плеча пишущих смотрел, что у них получается, и медленно переходил дальше. Вот он постоял над склоненной головой Дмитрия Глинки, тронулся к следующему столу.

– Теперь, товарищи, проверьте все написанное и можно сдавать,– ровным, размеренным голосом говорит нам преподаватель.

Скоро прозвенел звонок, загремели стулья. Летчики потянулись к преподавательскому столу с листочками диктантов. Красные распаренные лица, словно каждый из них таскал тяжести.

В перерыве ребята принялись выспрашивать друг у друга, кто как написал то или иное слово. Один радуется, другой огорчается. Спорят.

Нужно сказать, что злополучный тот диктант закончился для нас плачевно. Мы попросту осрамились.

Нынешним школьникам, конечно, смешно и удивительно слышать такое, однако не забывайте, молодые друзья, что каждый из тех, кто экзаменовался, ушел на войну со школьной скамьи, а на фронте знания повыветрились, все основательно забылось. Иные были у всех заботы, иные дела… Так что командование поступило правильно, собрав лучшие кадры со всех фронтов и засадив их за парту. Война кончалась, нужно наверстывать упущенное.

Перед прохождением академического курса слушатели несколько месяцев повторяли общеобразовательные предметы: русский язык, математику, физику, химию. И только после этого пошли специальные лекции. Преподавание в академии было поставлено на высокий уровень. Лекции читали ведущие специалисты. Так, например, имя профессора Кузьменко было известно каждому летчику. По его классическим учебникам «Аэродинамика» и «Теория полета» училось не одно поколение советских авиаторов. Его слушателями были Чкалов, Доронин и многие другие прославленные летчики.

В академии, надо сказать, за годы ее существования сложился хороший и дружный преподавательский коллектив. Работали здесь талантливые ученые, авторы учебников по различным вопросам авиационной теории и практики.

Образование академии, кстати, было еще одним доказательством того, что партия и правительство серьезно относились к угрозе надвигающейся войны. Весной 1940 года, когда в Европе уже тянуло порохом, была организована новая авиационная академия. Сейчас это Военно-воздушная Краснознаменная ордена Кутузова академия им. Ю. А. Гагарина.

В годы войны воспитанники академии находились во всех звеньях ВВС, они выполняли самые разнообразные задачи и проявляли при этом исключительно высокие морально-боевые качества.

Так что репутация у нашей академии была высокой и заслуженной в боях.

Нет нужды говорить, насколько серьезно мы относились к учебе. День бывал загружен до предела, приходилось прихватывать часы отдыха.

В академии, целиком уйдя в занятия, мы не переставали думать о том, что пушки еще не отговорили и на подступах к Берлину идут кровопролитные сражения.

В разговорах, когда мы собирались, чтобы обсудить последние новости, для нас вновь оживали недавние фронтовые будни. Высказывались разные соображения относительно завершающих ударов, но главные разговоры шли теперь только об одном: когда? О приближающемся дне победы мы судили и рядили, сходясь после целого дня занятий на поле аэродрома, где проводилась подготовка к первомайскому параду.

По традиции наша академия должна была принять участие в первомайском параде на Красной площади в числе других высших учебных заведений Советской Армии. На подготовку к параду ушло несколько недель. Для нас, новичков в академии, предстоящий парад был первым и потому особенно волнующим событием.

В день Первого мая нас подняли по тревоге в три часа ночи. Было еще темно, в огромной спальне ярко горел свет. Оделись мы за считанные минуты.

– По машинам!– раздалась в темноте зычная команда, и мы полезли в грузовики. Длинная колонна машин тронулась со двора академии. До Москвы предстояло ехать пятьдесят километров.

Выгрузились мы возле Арбатской площади.

Солнце уже блестело на верхушках Кремлевских башен и звонниц, когда четкие квадраты колонн высших учебных заведений Советской Армии начали выстраиваться на отведенных местах. Для нашей академии был указан квадрат, как раз напротив мавзолея В. И. Ленина. Рядом, у стены нынешнего ГУМа, выстраивались колонны академии Генерального штаба, Академии имени Фрунзе и Академии бронетанковых войск.

Офицерские колонны подходили в каком-то сдержанном, взволнованном молчании. Суетились направляющие с красными флажками в руках. На огромном просторе каменной площади глохли даже самые громкие команды. Колонны четко перестраивались, занимали места. Большое движение угадывалось и за пределами Красной площади. Войска располагались на площади Свердлова, на Манежной, на площади Революции.

Стоять разрешено было вольно, все ждали часа, когда на трибуне Мавзолея появятся руководители партии и правительства. А пока переговаривались, сходились небольшими группками. Последние сообщения радио и газет приносили радостные вести. Вчера с раннего утра наши войска вели бои в самом центре фашистской столицы, пробивались к стенам рейхстага, а в половине третьего горстка храбрецов проникла внутрь фашистского парламента и над рейхстагом взвилось красное знамя!

Гитлер и его приближенные, те, что совсем недавно кричали о близком крахе советского государства, как крысы, забились в убежище в бункерах имперской канцелярии и с ужасом прислушиваются к нарастающему гулу артиллерийского огня. Час возмездия настал!

В боях за Берлин, как мы узнали позднее, была уничтожена и совершенно перестала существовать гитлеровская авиация. А те немецкие самолеты, которые наши летчики не успели уничтожить в воздухе или на аэродромах, достались нам как трофеи.

Однако еще ничего не было известно о дальнейшей судьбе главарей пресловутого третьего рейха. И только спустя некоторое время появились первые сведения: вчера же, 30 апреля, примерно через час после того, как над рейхстагом взвилось красное знамя, Гитлер покончил жизнь самоубийством. Главарь фашистов страшился расплаты за свои преступления и предпочел смерть.

Верный приближенный Гитлера, его многолетний трубадур Геббельс не только убил себя, но отравил жену и шестерых детей.

Многие фашистские главари искали спасения, не останавливались ни перед чем, чтобы только сберечь свои жизни, но конец был для всех один: или самоубийство, как для Гиммлера, или же плен и суд за преступления, как для Геринга, Риббентропа, Кальтенбруннера и других заправил фашистской Германии.

В то утро, когда на Красной площади все было готово для праздничного парада, мы все предчувствовали близкий миг победы, но, конечно, еще не знали, что до него остаются буквально считанные часы. Назавтра, т. е. 2 мая, подняв руки, выйдут из своего подвала и сдадутся советским войскам руководители штаба обороны Берлина во главе с генералом Кребсом. Фашистская столица окажется полностью захваченной.

7 мая наши войска выйдут на восточный берег реки Эльбы. На западном берегу покажутся передовые части американцев и англичан.

Снова бьют часы на Спасской башне, падают в тишину насторожившейся, замершей площади полновесные удары. Каждый из них как бы отмеряет незабываемые исторические мгновения…

Тот памятный первомайский парад явился для нас как бы репетицией перед таким волнующим событием, как торжественный парад Победы.

День окончания войны для всех, кто пережил его, памятен так же, как и черный зловещий день 22 июня 1941года. Однако тогда нападение врага захватило многих врасплох, оборвав мирное течение жизни,– теперь же часа победы ждали, с нетерпением вчитывались в сводки «От Советского Информбюро», почти не выключали репродукторов. И все же, как ни близок был миг победы, долгожданное сообщение вызвало невиданный взрыв радости и ликования. Наконец-то! Дождались!