Текст книги "Небо остается чистым. Записки военного летчика."

Автор книги: Сергей Луганский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

День 6 октября, когда советские и чехословацкие войска вышли на государственную границу СССР и Чехословакии, стал праздником единства наших народов и ежегодно отмечается как День чехословацкой Народной армии.

Нет, никогда не изгладится из нашей памяти полное искренности и верности боевое сотрудничество советских и чехословацких народов. Оно зародилось и окрепло в тяжелые годы боев против немецко-фашистских захватчиков, в сражениях за свободу и независимость. И эта дружба, сцементированная кровью, лежит в основе наших сердечных взаимоотношений, которые служат надежной гарантией укрепления оборонного могущества обеих стран.

В те дни в войсках и в тылу очень много говорили об открытии второго фронта в Европе. Однако союзники что-то не торопились. Советская Армия по-прежнему в одиночку ломала хребет издыхающему, но все еще сильному врагу.

Из официальных источников нам было известно, что союзники усилили бомбардировки Германии, подвергая города разрушительным налетам. Все чаще стали применяться так называемые челночные операции самолетов американских ВВС.

Что это за операции?

Американская авиация всегда имела свои особенности: в отличие от советской, английской, немецкой она делала основной упор на производство бомбардировщиков. До Америки добраться врагу трудно, а для войны вне пределов собственной территории американцы создали мощную и разнообразную бомбардировочную авиацию.

Основную массу ВВС Америки составляли «летающие крепости»– тяжелые четырехмоторные бомбардировщики весом около 50 тонн. Каждый такой самолет поднимал несколько тонн бомб и летел на расстояние до двух с половиной тысяч километров. Если цель отстояла от аэродрома на меньшем расстоянии, самолет брал меньше горючего, но больше бомб. И, наоборот, чем дальше расстояние до цели, тем больше горючего и меньше бомб.

И все же не все объекты на территории Германии были доступны для бомбежки с аэродромов, находившихся в распоряжении американских ВВС. Радиус действия бомбардировщиков был недостаточен. Вот тогда совместно с командованием советской авиации и были организованы челночные операции. «Летающие крепости» поднимались с авиационных баз в Северной Африке, достигали любого пункта территории противника, сбрасывали бомбовой груз и направлялись на советские аэродромы. Для возвращения на свои базы у них не хватало горючего. У нас, на советской территории, был специально оборудованный аэродром, предназначенный для «летающих крепостей». Здесь американцы заправлялись горючим, брали новый бомбовой груз и вылетали в обратный рейс. После вторичной бомбежки они возвращались на свои базы.

Эффект челночных операций был довольно внушителен. Ведь в составе воздушной армады бывали десятки, а то и сотни самолетов. Каждая «летающая крепость» брала до 10 тонн бомб. За один полет на Берлин сбрасывалось до трех тысяч тонн бомбового груза. На фашистскую столицу летели смертоносные разрушительные снаряды калибром в две, три, пять, а в конце войны – десять тонн весом.

Не помню точно дату, но случилось это в один из погожих дней поздней осени. К нам на фронт приехала американская делегация. В ее составе были маршал – командующий стратегической авиацией, которая совершала челночные операции с запада на восток и обратно, два генерала и полковник.

Вечером мне позвонил командир корпуса генерал Рязанов.

– Встречай гостей. Завтра утром будем. Я растерялся.

– Как их встречать? Что приготовить?

Генерал рассмеялся:

– Что, никогда не встречал?

– Американцев – нет!

– Обычные люди. Все будет хорошо. До завтра.

Делегация прилетела на самолете, которым управлял мой добрый знакомый. Я обрадовался ему и принялся выспрашивать: что из себя представляют высокие гости.

– Да ничего особенного. Обыкновенные люди.

– Интересно, с какой миссией прилетели американцы?

– А черт их поймет! Ездят, смотрят. Видимо, рассчи тывают – а не пора ли открывать второй фронт? И прогадать не хочется, и опоздать опасно… Словом, смотрят, достаточно ли мы обескровлены.

– Эге… Ничего себе – гости!

– Ну, они уже, кажется, насмотрелись. Это ж не первый год войны. Посмотреть теперь есть что. Чего-чего, а такого они не ожидали. Ладно, пошли давай. Зовут.

Вместе с гостями прилетели командир дивизии генерал Баранчук и командир корпуса генерал Рязанов. Американцы выделялись среди наших своей светлой походной формой: куртки, брюки навыпуск, рубашка бледно-зеленого цвета и такой же галстук. Когда нас знакомили, я обратил внимание, что рука американского маршала сухая, но очень крепкая, пожатие его было быстрым, сильным, как у человека, не забывающего спорт.

При первом знакомстве были сказаны какие-то пустые, ни к чему не обязывающие фразы. Переводчик переводил быстро, почти не умолкая. Пожалуй, из всех гостей переводчик выглядел наиболее солидно. Полный, холеный, с аккуратно подстриженными усиками. Темных светозащитных очков он не снимал и за столом.

– Маршал интересуется,– передал он мне,– за какие бои вы получили свои награды?

Американец смотрел на две Золотые Звезды на моей груди и ждал ответа.

– Долго рассказывать,– почему-то смутился я.– Ростов, Сталинград, Днепр…

– О, Сталинград!– тотчас повторил маршал, не дожидаясь перевода. Он с выражением величайшего уважения покивал огромным козырьком своей надвинутой на самые глаза фуражки.

– Приглашай, Данилыч,– вполголоса подсказал генерал Баранчук,– показывай хозяйство.

– Прошу,– сделал я приглашающий жест рукой.

Нужно сказать, что американцы при осмотре полка проявляли поразительную любознательность и деловитость. Их сухощавые подтянутые фигуры в несколько необычной для нас форме цвета хаки мелькали повсюду. Гости интересовались материально-технической оснащенностью полка, наградами летчиков, потерями в боях, спрашивали наше мнение о противнике. Словом, придирчиво взвешивали и рассчитывали.

С летчиками полка у них сразу установились дружеские отношения. Всем нашим понравилось, что американцы не важничали, вели себя открыто, просто. Мне несколько раз приходилось видеть, как какой-нибудь замасленный техник что-то горячо и долго толкует склонившемуся к нему долговязому американцу и все жестикулирует, жестикулирует… «Разговор», как правило, кончался тем, что техник лез за кисетом, американец тотчас выхватывал пачку сигарет. Обе стороны удовлетворенно пускали дым в небо, улыбались и кивали головами, изо всех сил стараясь отдать должное и вкусу и крепости табака союзника.

– А настырные мужики,– сказал мне потом техник Иван Лавриненко.– И к разговору охотники. Я тут с некоторыми хорошо поговорил. Обещают, что скоро тоже долбанут по немцам. Я уж стыдил их: дескать, сколько можно на дядю надеяться?

В первый день с американскими гостями произошел небольшой курьез. Не успели они как следует освоиться – на наш аэродром налетели несколько «Фокке-Вуль-фов-190». Самолеты появились неожиданно, но существенных разрушений произвести не смогли, сбросили лишь несколько мелких пехотных бомб. Помешало им поднявшееся в воздух звено наших истребителей под командой Виктора Усова, которое я предусмотрительно, готовясь к встрече гостей, определил на дежурство. В коротком бою над самым аэродромом Усов сбил один самолет. Остальные «фоккеры» поспешили уйти восвояси.

Налет как налет, бой как бой. На фронте мы к этому привыкли. Когда показались «фоккеры», никто из наших даже не спрятался в укрытие. Тем удивительней показалось нам поведение гостей. Веселость их как рукой сняло, едва они заслышали вой моторов немецких самолетов. Первым бросился в блиндаж маршал. За ним – остальные. Забившись в блиндажи, американцы настолько испугались, что чуть ли не под столы забрались. Помнится, летчиков наших это очень поразило. Случай обсуждался до самого вечера.

Защищали гостей лишь рассудительные техники.

– Смешно вы рассуждаете, товарищи. Мы сколько уж воюем? О, с самого сорок первого. А они? Да они еще и пороху как следует не нюхали. В диковинку им все это. Вот подожди, повоюют, тогда…

Сами американцы были заметно смущены неожиданным происшествием. Мне подумалось тогда, что надо было бы кому-нибудь из нас тоже броситься с гостями в укрытие: за компанию. Но мы же и не предполагали, что обычный рядовой налет вызовет у них такую панику.

Сильнее всех переживал унижение почему-то переводчик. Остальные же сделали все возможное, чтобы воспринять случившееся в комическом свете. Скоро они опять хохотали и приставали к ребятам с расспросами.

Вечером в общей землянке был накрыт праздничный стол. Хозяева и гости расселись кто где хотел. Американцы и тут показали себя веселыми, общительными людьми. После нескольких тостов за победу, за дружбу русских и американцев создалась весьма непринужденная обстановка. Шум, смех, мешается русская и английская речь.

Маршал за столом показался мне совсем не военным человеком. Без большой фуражки, с маленькой редковолосой головой, он походил на самого обыкновенного штатского, зачем-то надевшего военную форму. Генерал Рязанов, его сосед, хлебосольно угощал американца, время от времени прося кого-нибудь из наших передать ему тарелку или открытую банку консервов. И ел и пил маршал с удовольствием.

Но самым веселым был угол, где сидели Дунаев, Корниенко и высокий сухопарый полковник с двумя рядами орденских планок на груди. Американский полковник был уже сильно навеселе и беспрерывно хохотал над рассказами наших летчиков, закидывая счастливое беспечное лицо. Наши быстро нашли с ними общий язык.

Но вот генерал Рязанов, незаметно подмигнув мне, попросил внимания, постучав по стакану. Шум и смех за столом пошли на убыль. Все приготовились слушать. Командир нашего корпуса завел речь об открытии второго фронта.

Речь советского генерала не имела успеха. Развеселившиеся американцы готовы были говорить о чем угодно, только не об этом щекотливом деле. Едва дождавшись конца речи, маршал бросил несколько ничего не значащих общих фраз и поспешил перевести разговор. Однако Рязанов упрямо гнул свое. С наивным выражением лица он попросил перевести гостям анекдот.

– Да, да,– откликнулся переводчик и отставил стакан.

– Какой-то чудак, удобно расположившись у бочки с водой, неторопливо отчерпывает в ведро чайной ложкой,– начал генерал.– «Да чего ты мучаешься? Возьми и отлей, сколько нужно».-«Зачем?– отвечает чудак.– Мне торопиться некуда».

Неожиданно расхохотался угрюмый переводчик. Он первым оценил лукавство генерала. Намек на затяжку с открытием второго фронта был слишком ясным.

Сухощавое, в мелких морщинках лицо маршала покраснело, но он, ничего не сказав, только рассмеялся и погрозил Рязанову пальцем.

Генерал, как бы ни о чем не догадываясь, с улыбкой развел руками.

Кто-то быстро предложил очередной тост, и минутная неловкость была замята.

Подвыпив, американцы потребовали музыки и танцев. Мы вспомнили, что кто-то из бойцов по вечерам как будто пиликает на баяне. Послали найти этого музыканта и привести.

– Какой из него музыкант!– удивился Николай Шутт.– Знаю я его. Он только учится.

– Ничего, ничего. Хоть пошумит.

– Ну, пошуметь он сумеет!…

Баянист скоро явился. Николай был прав – им оказался боец охраны, который совершенно не умел играть. Я часто видел его в лесу на пенечке, от скуки и безделья он пытался выучиться играть на трофейном аккордеоне.

Вступив в землянку, боец совсем растерялся. Подмышкой он держал новенький аккордеон. Один из американцев, разгоряченный выпивкой, шумно вскочил и, обняв музыканта, потянул к столу. Боец, щурясь от яркого света, от блеска генеральских звезд, упирался. Я поднялся. Проходя мимо бойца, вполголоса сказал:

– Ну, чего ты – сыграй что-нибудь. Просят же.

– Товарищ капитан,– испуганно взмолился он,– да я только «Матаню» умею!

Долговязый американский полковник, раскачиваясь со стаканом в руке, смотрел на нас и пытался понять, о чем мы говорим.

– Ну, давай свою «Матаню»,– махнул я рукой.– Только погромче играй!

– Оскандалимся, товарищ капитан!

– Ничего, садись и играй. Только громче.

– Это я могу,– с готовностью откликнулся музыкант и, придвинув табуретку, уселся. Кое-какие навыки у него уже появились – он с таким шиком набросил на плечо ремень аккордеона, так уверенно пробежал пальцами по клавишам, что гости, следившие за его приготовлениями, почтительно умолкли.

Чтобы ненароком не расхохотаться, я поспешил выскочить за дверь.

Но, выходя из землянки, в самых дверях я еще успел расслышать громкий голос подвыпившего полковника:

– Вальс!… Штраус!… Да?

Бедный музыкант!…

Наутро гости проснулись поздно. Может быть, они проспали бы еще дольше, но генерал Рязанов, озабоченно посматривая на часы, послал меня разбудить их. Сам он по привычке был на ногах с раннего утра. Чтобы не мешать мне распоряжаться в своем хозяйстве, командир корпуса налег на телефон, связываясь со своим штабом и с соседними полками. Через час должна была подняться в воздух первая волна самолетов,– начало большой наступательной операции.

– Американцам надо это обязательно посмотреть,– сказал он, решив разбудить подгулявших вчера гостей.

В самом деле, это был лучший случай показать американцам всю мощь советской авиации.

Гости не успели позавтракать, как началось наступление. Все выскочили из землянок и задрали головы. Небо гремело. Над нашими головами нескончаемым потоком шли тяжелые эскадры бомбардировщиков, «петляковых», штурмовиков, надежно прикрытых истребителями. Самолеты шли несколькими ярусами, зрелище было внушительное.

За обедом американцы были молчаливы, лишь изредка переговаривались о чем-то, почти не поднимая глаз от тарелок. Их сдержанность можно было объяснить по-разному. Может быть, они устали после вчерашнего веселого ужина, поднявшись сегодня утром намного раньше привычного часа, а может быть, каждый из них вспоминал и оценивал все, что довелось увидеть при начале нашего наступления. Во всяком случае, фразы, которыми гости время от времени перебрасывались, были коротки, деловиты. Никого из наших генералов на этот раз за столом не было – и Рязанов и Баранчук уехали, извинившись: срочные дела требовали их присутствия у себя в штабах.

Обед подавался по-фронтовому. Неожиданно маршал произнес длинную тираду, и по тому, как он поглядывал на меня, а затем перевел взгляд на молчавшего все время переводчика, я понял, что он обращается ко мне.

– Господин маршал,– учтиво пояснил переводчик,– хотел бы увидеть воздушный бой… О нет, не настоящий! Показательный бой. Господин маршал интересуется вашими истребителями «Яковлев».

Фамилию конструктора переводчик произнес так, как она прозвучала в устах маршала: Яковлефф…

Мне подумалось, что как раз вчера представлялся прекрасный случай посмотреть настоящий бой наших истребителей с «фоккерами». Виктор Усов очень красиво провел схватку. И ведь над самым аэродромом,– как по заказу, как в кино. Но… Однако я ничего не сказал о вчерашнем конфузе американцев и распорядился поднять в воздух две боевых машины.

Когда мы вышли из-за стола и показались на поле, машины уже выруливали на старт.

Взлетели И. Ф. Кузьмичев и Н. Шутт. Сначала они продемонстрировали несколько фигур высшего пилотажа, а затем провели показательный воздушный бой, Американцы, задрав головы, внимательно наблюдали. Высокий сухопарый полковник горячился, о чем-то живо рассказывал маршалу. Тот, не отрываясь от боя, изредка издавал короткие, гортанные звуки.

– Хо-ро-шо,– раздельно, как на уроке, произнес по-русски маршал, когда «бой» кончился. Лицо его было озабоченным. Время от времени он потирал рукой занемевшую шею.

Полковник же, вдруг подмигнув мне, засмеялся и погрозил пальцем. Я ничего не мог понять. Тогда он поманил меня за собой.

Едва самолеты Кузьмичева и Шутта приземлились, американский полковник, размашисто шагая, подошел к одной из машин, быстро оглядел ее со стороны, затем ногтем постучал по крылу. По лицу его скользнула снисходительная усмешка. Он постучал еще раз и прислушался. Опять поманил меня, приглашая послушать.

– Да, да,– сказал я, догадавшись.– Фанера. Настоя щая фанера.

– О!– воскликнул полковник, явно довольный тем, что не ошибся в своей догадке, и что-то быстро заговорил.

Я не стал ждать перевода.

– Фанера, но вашу «кобру», между прочим, с одного захода – фьють!… Это точно.

Стоявший тут же, у самолета, Николай Шутт перевел на суетившегося гостя свой медлительный насмешливый взгляд. Он как бы прикидывал на глаз, на что способен этот высокий, оживленно говорящий американец там, в небе, в настоящей боевой обстановке.

Американец не видел красноречивого взгляда Николая, он ждал, пока ему переведут мои слова. Выслушав перевод, он недоверчиво рассмеялся:

– Ну да! Не может быть!

– Зачем же спорить?– с вызовом произнес я.

Неожиданно полковник протянул мне руку. Лицо его было очень задорным.

– Серега, он пари предлагает,– пояснил мне Дунаев.

– Принимай!– сказал Шутт.– Покажи ему, где раки зимуют!

Ах вот оно что,– спор! Что ж, пожалуйста. Мы ударили по рукам. Снисходительная усмешка скользнула даже по тщательно выбритым губам американского маршала. Он снова что-то коротко сказал.

Полковник, разгорячившись, скинул пилотку и быстрыми шагами направился к «кобре». Мне ничего не оставалось, как садиться в свой ЯК.

– И не чикайся с ним, не миндальничай,– наказывал провожавший меня к самолету Шутт.– Цепляйся к хвосту, и никуда он от тебя не денется.

Видно было, что насмешка американца задела и его за живое.

Взлетели. Изучая своего «противника», я сразу увидел, что самолетом американец управляет четко и уверенно. Опыт есть. Наши машины сошлись раз и разминулись. Мы снова стали сближаться. После второго захода я сделал маневр, «прицепился» к хвосту американца и уже не выпускал его. Он попробовал несколько фигур, но для нас, после схваток с немецкими асами, это были сущие пустяки. Я висел у него на хвосте, как привязанный. Устав, полковник первым повел самолет на посадку.

Едва остановился мой самолет, подбежали Иван Лавриненко и Шутт. Оба незаметно для гостей, стоявших в стороне, показали мне большой палец. Я откинул фонарь и спрыгнул на землю.

– Ну, вот,– сказал Николай Шутт.– А куда-то хвост задирал!… Тебе его надо бы еще к посадке принудить.

Прижал бы сверху – он и не пикнул бы. Сел бы как миленький.

– Неудобно. Гость все-таки,– урезонивал я разошедшегося Николая.

– Так и пусть себя ведет, как в гостях… Не знаю, Серега, как они с немцами встретятся? Одно спасение – у немцев к тому времени, может, ни одного летчика не останется. Ведь смотри, что сейчас. Ты бы его еще с первого захода запалил.

– Пошли, братцы. Ждут.

Американский полковник уже вылез из кабины и, широко расставив длинные ноги, ждал, когда я подойду. Он был без пилотки, ветерок трепал на его голове жиденький вихор. Американец улыбался, нисколько не огорчаясь своим «поражением».

Я был от него в нескольких шагах, когда он со смехом сказал что-то своим, затем шагнул ко мне и крепко, дружелюбно стиснул руку. Опять что-то сказал, похлопал меня по плечу и отцепил от своего погона литой значок, изображавший орла.

– Желаю быть полковником!

Приняв подарок, я отдарился зажигалкой. Полковник повертел мой подарок в руках и растерянно обратился к маршалу. Говорил он долго, озабоченно, однако переводчик с улыбкой перевел:

– Не понимает – почему именно зажигалка? Говорит – может быть, опять какой-то намек?

Раздался общий дружный смех. Полковник продолжал допытываться:

– Нет, вы скажите, капитан: вы это хотели сказать? Да?

Я со смехом обратился к переводчику:

– Нет-нет. Пусть не беспокоится. Просто нет ничего больше под рукой. Что я ему – пистолет подарю?

Николай Шутт был тут же и громко кричал переводчику, требуя перевести:

– Друг… ты слышишь?… Ты скажи ему вот что: мы и без него немцев кокнем, но если он хочет пороху понюхать, пусть поторопится. А у немцев есть отчаянные, с ними интересно стукнуться. Серега, рассказал бы «крестничку» о Джибелли. Ему это надо знать.

Не знаю, как ему перевели слова Николая, но полковник никакого интереса к Джибелли не проявил. Спрятав зажигалку в карман, он снова достал ее, потом я заметил, что он доставал ее несколько раз, о чем-то думал, с улыбкой разглядывая ее, чиркал колесиком и, полюбовавшись бледным пламенем, снова прятал.

Вечером за гостями пришла машина из штаба корпуса. Американцы попрощались со всеми и уехали. Долговязый полковник сидел рядом с шофером. Пока машина не скрылась из виду, он то и дело оборачивался, приподнимался и махал нам рукой.

Дядю Мишу, так звали пожилого бойца аэродромной охраны, знал весь полк. Был дядя Миша угрюм, неразговорчив, но тем не менее отзывчив на любое чужое горе. До войны он работал в Ленинграде вагоновожатым трамвая. Дядю Мишу призвали на фронт, а семья его осталась в осажденном Ленинграде. Отсюда, видимо, была и угрюмость старика, он все время думал об оставленной семье.

Когда сняли блокаду Ленинграда, дядя Миша получил долгожданное письмо. Разбирая почту, кто-то из летчиков обратил внимание на грубый конверт, склеенный из газеты. Почерк на конверте разобрать было легко,– буквы крупные, выписаны старательно, как на уроке чистописания. Письмо было адресовано дяде Мише. Обратного адреса не было, но что-то подсказало ребятам, что это как раз то письмо, которого так ждет старик. Несколько человек отправились с доброй вестью.

Дядя Миша, узнав, схватился за сердце. А о письме тем временем узнал весь полк. Летчики спрашивали: «Ну, как там у него, в Ленинграде?…» Письмо, однако, оказалось безрадостным. Я сам читал его и отлично помню, как защемило у меня сердце после скупых строк, написанных крупным старательным детским почерком: «Вчера схоронил мамку на саночках на кладбище… Папка, бей немцев хорошенько…»– писал письмо сынишка дяди Миши, оставшийся теперь сиротой в огромном городе.

Несчастный старик совсем потерял покой. Летчики и не пытались его утешать – каждый понимал, каково сейчас в Ленинграде. Заставляло задумываться и то, что на письме не было даты. Когда мальчик написал его? Может быть, сейчас его нет и в живых?

Дядя Миша ни о чем не просил. Обратившись в штаб, мы сами выхлопотали старику краткосрочный отпуск.

– Помочь, помочь надо человеку,– приговаривал наш замполит 3. Ф. Кузьмичев, соображая, к кому бы еще обратиться, чтобы за старика замолвили словечко в штабе. Отпуск с фронта, да еще бойцу аэродромной охраны, да еще в разгар наступления – затея, надо прямо сказать, почти что невыполнимая. Но стараниями летчиков, а особенно изобретательного и неутомимого замполита полка, все преграды были преодолены, и в виде исключения рядовой незаметный боец дядя Миша получил желанный отпуск.

Старик не знал, как нас и благодарить.

– Снарядить, снарядить надо человека,– снова заприговаривал расторопный Кузьмичев и пояснил, что проезд дяде Мише, как человеку военному, обеспечен бесплатный, а вот для дома, для родных, если только они остались живы, ему надо бы что-то привезти, обрадовать.

– Три года люди с голода пухли,– говорил замполит.

– Ребята все сделают,– поддержал Корниенко.

– Конечно,– отозвался Евгений Меншутин.– Сбросимся кто сколько может.

– Ну, валяйте!– разрешил Кузьмичев.

Ребята собрали крупную сумму денег и снарядили старика в дорогу. Забота у дяди Миши была устроить сына, если только он жив и здоров, в детский дом.

Донельзя растроганный старик на другой же день засобирался в дорогу. Все необходимые документы у него были уже на руках.

Помнится, мы с Кузьмичевым готовились в полет, парой, на свободную охоту. Дядя Миша подошел попрощаться. Я стоял на плоскости самолета, надевая парашют.

– Едешь, дядя Миша?

– Еду. Спасибо за все, товарищ командир.

– Ну что ты, дядя Миша. Передавай привет сыну.

Устраивай его получше и возвращайся. Если что не будет получаться,– пиши, поможем.

– Не пиши, а телеграмму давай!– крикнул Кузьмичев, показываясь из своего самолета.– Мы тут, если надо, горы свернем. И устраивай пацана как следует.

Старик утер рукавицей глаза. Он сейчас только и жил надеждой увидеть сына.

– Ничего, дядя Миша, сейчас мы получим с немцев и за твоих. Дай только встретить.

– Дай вам бог… Дай бог.

Не знаю почему, но все время, пока мы с Кузьмичевым летели в поиск, у меня перед глазами стоял дядя Миша. В самом деле, каково на склоне лет лишиться семьи? Сколько ему может быть лет? Да многовато, наверняка далеко за пятьдесят. Новой семьи уж не заведешь. Хоть бы сынишку нашел в добром здоровье…

От тяжелых раздумий меня отвлек голос моего напарника. Кузьмичев заметил четыре самолета противника. Четыре? Я внимательно вгляделся. Да, навстречу нам шла четверка вражеских истребителей.

– Иван Федорович,– сказал я в микрофон,– держись ближе. Кажется, это они.

– Они, конечно. Кто же еще?– спокойно ответил Кузьмичев.

О дружной четверке немецких асов мы уже слышали. Они неизменно появлялись вчетвером, ходили боевым строем, дрались слаженно и лихо,– ребята не раз жаловались на них. Даже сегодня, снаряжая меня в полет, техник Иван Лавриненко высказал опасение:

– А ну нарветесь на этих, товарищ капитан? Четыре, оно и есть четыре. Как ни крути, а двое на одного получается.

– Почему мы обязательно на них должны напороться? Да и не всегда же они ходят вчетвером.

– Всегда!– убежденно сказал Иван.– Такая у них уж манера: вместе. Навалятся кучей – и спасу нет.

– Ничего, Иван Иванович. Как-нибудь…

– У соседей вон,– вчера человек приезжал, рассказывал. С задания шли. Двоих враз потеряли! Свалились, говорит, откуда-то, никто ничего и не понял толком. Раз, раз – двоих нету! Одно увидели – красные.

– Ну, посмотрим…

Все это припомнилось, едва я увидел четверку вражеских истребителей.

Немцы приблизились, и мы теперь без труда разглядели окрашенные в яркий красный цвет капоты вражеских машин. Все «пожарники», молодых нет. Сомнений быть не могло – это та самая четверка.

Фашистские летчики приготовились к бою, разбились на пары.

Напутствия техника перед полетом не выходили из головы. Немцев четверо, а нас двое. Задумаешься поневоле. Ввязываться в открытый бой – опасно. Враг хитер и опытен. Перед нами старые волки, и с двойным преимуществом они легко одержат верх в открытой схватке. Но ведь и удирать, уходить от боя – душа не лежит! Что же предпринять?

Впереди по голубому безмятежному небу плыло одинокое облачко. Может быть, попробовать снова поймать на старую, испытанную уловку? Момент вроде подходящий. К тому же ни о чем другом сейчас думать некогда. «Пожарники» вот они, перед самым носом.

– Иван Федорович,– торопливо говорю в микрофон,– оттянись. Оттянись! Зайдем в облако и сделаем переворот.

– Понял,– услышал я скупой ответ.

На виду у противника наши самолеты стремительно нырнули в облако. Немецкие асы, надо полагать, только усмехнулись такой детской уловке и, не меняя боевого строя, ушли немного вниз и стали терпеливо ждать, когда мы появимся. Нырять им за нами следом в облако было бы слишком глупо. Да мы на это и не рассчитывали.

Была, правда, опасность, что, разбившись на пары, они блокируют облако сверху и снизу. Покажись мы тогда вверху или внизу,– неизбежно попадали бы под огонь. Но немецкие асы слишком положились на собственное чутье. Они не сомневались, что русские, испугавшись преимущества, уходят от боя. А уйти в такой ситуации можно было, лишь нырнув к земле и перейдя на бреющий полет. Вот немцы дружной четверкой и отрезали нам путь к земле. Они даже против малочисленного противника старались держаться все вместе. Вчетвером они чувствовали себя уверенней. Ведь пестрая раскраска наших машин тоже не могла не броситься им в глаза.

Те мгновения, которые мы провели в облаке, совершенно не видя ничего вокруг, были очень неприятными. Противник пока нас не видит, но ведь и мы не видим его, не знаем, что он предпримет. Хорошо, если он попадется на нашу уловку. А если нет? Сковывало нас еще и то, что одинокое облако в небе было слишком невелико,– значит, ограниченное пространство для маневра. Немцы в данном случае могли просто отойти от облака и, как охотники, выжидать, пока добыча сама подставится под выстрел.

Сравнение с охотниками тут как нельзя кстати. В самом деле, мы запакованы в облаке, как в обложенной егерями берлоге. И очень опасен для нас первый миг появления в чистом небе. А ну вынырнешь сразу под прямую очередь в упор?

Однако удача и на этот раз не отвернула от нас своего благосклонного лица. Едва мы показались из облака и глянули вниз, как увидели, что нехитрый наш расчет удался. Немцы уверенно ожидали нас внизу, готовясь сразу же расстрелять в упор, а мы, вдруг совершенно для них неожиданно, вынырнули сверху, над самыми головами. Не думали они и не гадали, что двое русских решатся вступить в бой, да еще напасть первыми. Они ожидали нашего бегства, караулили нас – и поплатились за это.

Выгодность создавшейся для нас ситуации оценит любой летчик. Появилась прекрасная возможность с одной атаки уравнять силы. Сейчас все решала точность попадания. И мы дружно ударили из пулеметов, причем не по бакам с горючим, а по моторам. Стреляли наверняка.

Пока немцы разобрались в собственной ошибке, было уже поздно. Спикировав сверху, мы с первого же захода сбили два вражеских самолета. Оставшаяся пара упала в затяжное пике, перешла на бреющий полет и принялась уносить ноги. Далеко-далеко мелькнули яркие, горевшие на солнце капоты вражеских машин.

– Домой, Иван Федорович,– сказал я.– Хватит.

Я еще надеялся застать дядю Мишу и сообщить ем› весть о расплате, но не успел – старик уже уехал.

Ну и выдался денек!

С утра нашему полку была поставлена обычная задача – прикрывать штурмовики. Дело хоть и привычное, но, прямо скажу, не совсем приятное, потому что штурмовики, как правило, привлекают на себя очень сильный огонь. Между нами, истребителями, прикрытие штурмовиков считалось делом тяжелым и чрезвычайно опасным.

Мы завидовали Александру Покрышкину, который со своими ребятами забирался на огромную высоту и там парил, высматривая добычу. Свободная охота, чего же еще лучше!

Вот и сейчас, когда мы идем над грузно гудящими штурмовиками, я узнаю высоко вверху знакомые силуэты «кобр». Это восьмерка истребителей под командой Александра Покрышкина вылетела на охоту и высматривает, ищет врага. Счастливцы! Во всяком случае, думаю я, если только придется туго, бросим клич. Помогут.

– Сокол… Сокол… (позывные Покрышкина).

В небе пока спокойно – относительно, конечно, спокойно,– и мой голос легко доходит к далеким товарищам, которые высоко вверху караулят появление врага. «Кобры» Покрышкина, как коршуны, кружат над районом действий штурмовиков. Ребята знают, что штурмовики – самая дорогая добыча для немецких истребителей. Враг, конечно, все силы бросит в бой. Вот тут-то и бей, расстреливай его сверху!