Текст книги "Небо остается чистым. Записки военного летчика."

Автор книги: Сергей Луганский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Пожар, братва!– закричал летчик и принялся расталкивать спящих. Собачка, озабоченно прыгая среди тех, кто еще не проснулся, заливалась отчаянным лаем.

Летчики успели выскочить из огня.

С тех пор спасительница стала не просто забавой для летчиков, а полноправным членом эскадрильи. Теперь, вылетая на задания, ребята обязательно брали ее с собой. И постепенно собачка так освоилась к кабине боевого самолета, что уже привычно, едва раздавался сигнал тревоги, бежала к машинам и устраивалась на своем месте за спиной летчика.

Майор Дунаев вылез из кабины и заботливо снял собачку с плоскости. Дворняжка успела признательно лизнуть его в лицо. Однако командир эскадрильи, в котором еще не прошло напряжение боя, сурово одернул своего пушистого друга.

– Ну, ну… Нашла тоже!

Собачка, ласково махая хвостом, смотрела снизу вверх на командира. Розовый язычок, свисающий изо рта, помахивание хвостом как бы говорили, что она понимает строгость летчика и нисколько не обижается.

– Обедать!– произнес знакомое слово Дунаев, и собачка шустро побежала впереди летчика по полю. Путь к столовой был ей хорошо известен. По дороге она весело облаивала воробьев, и тявканье успокаивающе действовало на взвинченные после боя нервы летчиков. Каждый старался приласкать ее, взять на руки.

Будто понимая, что испытывают сейчас вернувшиеся из смертельной схватки люди, собачка каждого из летчиков одаривала своими знаками любви и признательности. Лизнет в щеку, в нос, а когда ее опустят на землю, пробежит весело рядом, прикасаясь пушистым мягким тельцем к ноге.

Летчиков ждут в столовой, и у разбитных аэродромных официанток уже приготовлена для собачки лакомая косточка.

Жаль, что «повоевать» ей пришлось недолго. Она не пропускала ни одного боя. И вот, вернувшись однажды из боя, Дунаев с удивлением обнаружил, что Жучка не торопится выпрыгивать из кабины. Он отстегнул парашют и оглянулся. Дворняжка лежала и не двигалась. В воздушном бою шальная пуля попала в кабину и убила ее. Кто знает, может быть, она собой прикрыла летчика?

Помнится, ребята очень жалели о гибели «спасительницы».

Любовь всех к дворняжке говорила о том, как велика была у ребят тяга ко всему, что напоминало о доме, о мирной спокойной жизни. А если учесть, что на войну теперь шли вчерашние мальчишки, то станет понятным, насколько тяжело привыкали они к трудным обязанностям воина.

Советские люди терпеливо переносили лишения военного времени. Они быстро научились бить, уничтожать, его – врага, коварную гадину, пришедшую к нам с мечом. Однако равнодушным, профессиональным убийцей, каким воспитал немецкую молодежь Гитлер, советский человек никогда не станет. Он не может привыкнуть убивать.

Уже после войны мне довелось посмотреть несколько документальных фильмов, в которые были вставлены кадры из трофейной фашистской хроники. Меня поразил бесчеловечный метод, к которому прибегали воспитатели из «Гитлерюгенда». Как сейчас помню худеньких парнишек-подростков в коричневой униформе со свастикой на рукаве, обучающихся метанию кинжала в цель. В мишень, изображающую силуэт человека, мальчишки остервенело мечут и мечут тяжелые, кованные из лучшей крупповскои стали ножи. Что же из них будет, если уже сейчас у этой по существу еще детворы горят глаза и при удачном попадании удовлетворенно кривятся тонкие губы. А для воспитания твердости характера, чтобы будущий солдат фюрера был лишен начисто жалости и сострадания, чтобы ему вообще чужды были эти чувства, мальчишкам поручались на воспитание кролики, и едва подростки привыкали и привязывались к своим пушистым воспитанникам, им приказывали убить их собственными руками и без применения какого-либо оружия.

Как это все продуманно и бесчеловечно. Я вспоминаю свои мальчишеские годы, наши игры… И вот – фронт, столкновение двух систем, встреча одногодков с той и другой стороны.

Наши милые, озорные, буйные в играх мальчишки повзрослели слишком рано, пришлось повзрослеть. Многие из них еще не брились, воротники гимнастерок были им слишком широки, а тяжелые армейские сапоги сидели на ноге неуклюже и стеснительно для легкого мальчишеского шага. Прав был Федор Телегин, давая им время осмотреться, освоиться за спиной «старичков», чтобы не стать жертвой какого-нибудь поднаторевшего в убийстве фашистского стервятника в первом же воздушном бою. Ведь тех убивать учили с детства.

И мальчишки наши осваивались. Подчас очень быстро, а иногда трудно и мучительно. Но осваивались. Нужно было воевать, гнать со своей земли проклятого врага.

Передо мной за время войны прошло очень много молодых летчиков. Они поступали к нам в полк сразу же после училища. Учиться быть летчиком, боевым летчиком, приходилось непосредственно на фронте. Это была трудная, опасная учеба, особенно в тех случаях, когда против нас дрались немецкие асы лучших авиационных полков Геринга. Но наши мальчишки – а я называю их мальчишками несмотря на то, что они имели звания младших лейтенантов,– наши мальчишки скоро осваивали высокую науку воздушного поединка, и еще как осваивали!

Помнится, пришел к нам в полк молоденький летчик Иван Мокрый. Шея тоненькая, глаза ребячьи. Только что из летной школы. Мне, да и не только мне, хорошо понятен этот лихорадочный блеск в глазах молодого летчика. Тут все – и неподдельный интерес ко всему, что связано с суровой профессией летчика, и ожидание первого боя и что-то еще совсем мальчишеское, почти детское, чему нет определения.

Солдат из такого мальчишки, конечно, еще никудышный. И – точно: в первый же день на взлете самолет Ивана Мокрого неуклюже врезался в другой самолет, и обе машины вышли из строя. На аэродроме паника,– дикий, невероятный случай! Что было делать с Мокрым? Судить? Наказывать самому? Пока ребята выруливали на взлет, ругал я его на чем свет стоит. Он только сконфуженно заливался румянцем и беспомощно разводил руками.

– Не болтать руками! Стоять как следует!– Хоть в крике отвести душу.

– Виноват, товарищ капитан…– замямлил, чуть не плача, Иван.

– Кругом! К чертовой матери, в землянку! Вечером поговорим.

Зашагал Иван Мокрый.

Досада у меня все еще не проходила. Вывести из строя сразу две боевых машины! Если узнают в штабе дивизии, разбора не миновать. А по законам военного времени… Надежда была на то, что самолеты столкнулись на земле, на малой скорости, и повреждения незначительны. Надо будет поговорить с техниками, чтобы поторопились с ремонтом.

«Ну, Мокрый! Ну, растяпа!»– ругался я, подбегая к своему самолету. Надо было догонять товарищей.

С плоскости машины, залезая в кабину, я оглянулся на летное поле, оглянулся просто так и вдруг увидел Ивана Мокрого. Сначала я не понял – в чем дело? Молодой летчик стоял в траве на четвереньках, с поднятой рукой. В руке у него была пилотка. Изумление мое было настолько велико, что я так и замер с занесенной в кабину ногой. «Что с ним?» Неожиданно Иван Мокрый плюхнулся в траву на живот, накрыл что-то пилоткой, а когда поднялся, я увидел в его руке бьющегося кузнечика. Ну что тут было делать? После того как угробил две машины, после командирского нагоняя, летчик как ни в чем не бывало ловит себе самозабвенно кузнечиков. Ребенок еще, ну, сущий мальчишка! Ему бы не воевать, а вот так вот ладошкой ловить бабочек где-нибудь в полях под Рязанью.

Но война ведь!…

Перед тем как тронуть машину, я в последний раз посмотрел на поле. Иван стоял на коленях в траве и, щурясь, со счастливой улыбкой разглядывал пойманного кузнечика. Теплый июльский ветер, пролетавший над полем аэродрома, трепал его буйный мальчишеский вихор.

Вечером на общем собрании на провинившегося летчика наложили взыскание: от полетов отстранить, назначить вечным дежурным по аэродрому.

Заскучал Иван Мокрый. Стыдно ему отставать от товарищей. Все в небе, а он вечный дежурный по аэродрому. Обидно, до слез обидно! Они, эти мальчишки, всей душой рвались в бой.

И неизвестно, что сталось бы с молодым летчиком, если бы не случай. Скорей всего, сидеть бы ему в аэродромной прислуге безвылазно. До полетов бы его не допустили. Хватит, испытали!

Но как-то под самый вечер нежданно-негаданно на наш аэродром налетели четыре «мессершмитта». Мы бросились по щелям. Положение безвыходное – любой самолет на взлете немцы собьют, как куропатку.

В щелях, в укрытии, страшная ругань. Откуда их черт принес, этих немцев? Надо же попасть в такое беспомощное положение!… Глядим снизу, что будет. А «мессершмитты» заходят на штурмовку. Без помех они разворачиваются, как на учении. Пропали наши самолеты.

И вдруг все мы видим, как какой-то летчик, размахивая руками, бежит сломя голову к ближнему «яку».

– Кто это?– чуть ли не разом спросили все, кто был в укрытии. Поступок безрассудный – ясно любому.

А летчик, не обращая ни на что внимания, бежит к машине. Тоненький, худой. Пилотку где-то потерял. На голове его торчит лихой мальчишеский вихор. По этому приметному вихру я и узнал Ивана Мокрого. Да он что, с ума сошел?

– Сергей, твой это?– спросил Телегин.

– Мой!– признался я, не отрывая взгляда от бегущего летчика.

А немцы уже поливают аэродром из пулеметов. Подбежав к самолету, Иван проворно вскочил в кабину, заработал мотор.

– Вот дурной-то!– чуть не со стоном проговорил Телегин.

– Собьют же, как…

А «як» уже разбежался и оторвался от земли.

– Ну!…– и Федор Телегин даже сморщился, глядя, как на взлетевший «як» заходит в атаку «мессершмитт». Немец и ждал этого момента. Сейчас одна только очередь и… Смерть, верная гибель… Расстреляет в упор.

Неожиданно «як» задрался вверх, прямо навстречу пикирующему врагу, и с дальней дистанции ударил из пулеметов. Мы потом никак понять не могли: как он задрал так самолет? Какой-то дикий, необъяснимый маневр. Сплошная импровизация. Но как бы то ни было, а все мы снизу увидели, что «мессершмитт» задымил и, не выходя из пике, врезался в землю. Прямое попадание.

Мы остолбенели – вот это номер! Надо же изловчиться из такого положения, да еще с такой дистанции!

А «як» тем временем взмыл вверх и ушел в облако. Теперь ему не страшно, теперь он хозяин в небе.

Обозленные «мессеры» кинулись за смельчаком следом и тоже исчезли в облаке. Разозлил их Иван Мокрый. Минуту-две мы прислушивались к тому, что творилось в небе. За облаком самолетов не было видно.

Бой стрекотал где-то наверху, об аэродроме немцы забыли.

Первым опомнился Телегин.

– По машинам!

Действительно, что же мы сидим как наблюдатели! И мы бросились из щелей на поле.

Впереди всех бежал командир полка, за ним гурьбой летчики. Надо было успеть вскочить в кабины, пока немцы не опомнились.

Но не успели мы добраться до своих машин, как из невысокого облака прямо над полем аэродрома показался объятый пламенем самолет. Пылая, он падал отвесно на землю. Сильно бушевал огонь, густой шлейф дыма тянулся следом.

Все невольно придержали шаг. Пропал наш Мокрый…

– Отлетался,– прошептал кто-то.

Самолет врезался в землю, раздался взрыв. На краю поля взметнулся столб земли и гари.

– Санитары!– крикнул я, но по полю уже неслась санитарная машина.

Я на ходу прыгнул на подножку.

– Сережа, стой!– услышал я отчаянный крик Ивана Корниенко. Оглянулся с подножки – Иван машет мне рукой и показывает: не надо. Почему не надо? Корниенко бежит к своему самолету, оглядывается на меня и лихорадочно показывает туда, где горит свалившийся с неба самолет.

Я вгляделся и, к радости, к изумлению, увидел, что на задравшемся хвосте сбитого и догорающего самолета красуется крупный крест. Значит, это не наш, не Иван Мокрый? Он что, сбил еще одного? Вот молодчина-то!

– Остановись!– сказал я шоферу.– Это не наш. Машина развернулась и помчалась туда, где стоял мой самолет.

И, словно в подтверждение нашему внезапному открытию, мы услышали в небе неумолчный треск пулеметных очередей. Там все еще шел бой. Наш вечный дежурный по аэродрому вел неравный бой. Вот так Иван Мокрый!

Санитарная машина прыгала по кочкам летного поля. От нетерпения я подгонял и подгонял шофера:

– Скорее, скорее!

Мне не терпелось оказаться в небе. Легко представить себе, каково приходилось сейчас Ивану Мокрому.

Вот наконец самолет, я спрыгнул на землю. Пристегивать парашют, переодеваться для боя не было времени.

Однако взлететь мне так и не удалось. Подняться в воздух успели только один или два самолета. Остальные летчики как сидели, так и замерли в кабинах. Иван Мокрый, увидели все, возвращался из боя. Мы узнали его машину и уставились на нее во все глаза. А где же немцы? Оказалось, что оставшиеся два «мессершмитта» позорно бежали. Это от одного-то новичка!

А Иван, словно зная, что за ним наблюдают сотни глаз, снова поразил нас, но на этот раз немыслимым летным шиком. Прежде всего он лихо исполнил над аэродромом традиционные две «бочки», а затем так чисто, так мастерски посадил самолет, что позавидовали даже «старики».

– Нет, это фокус какой-то!– закричал изумленный Николай Шутт, в восторге воздевая вверх руки.

К Ивану Мокрому бросились все – летчики, техники, девушки-официантки. Спрыгнув на землю, он попал в неистовые объятия друзей.

– Качать его!– крикнул кто-то. В Ивана Мокрого вцепились десятки рук.

Подлетая вверх, он смешно дрыгал своими худыми длинными ногами.

– Да стойте же!– просил Иван, но жалобный крик его только подстегнул ребят.

– Выше!… Еще раз! Еще!…

С ноги Ивана Мокрого слетел тяжелый сапог и упал на чью-то голову. Сапог тут же забросили в траву.

Отпустили Ивана нескоро. С разутой ногой, ошалелый от полетов, он держался нетвердо и пытался схватиться за кого-нибудь руками. В глазах его все плыло. А вокруг бесновались от радости летчики, хлопали героя по плечу и требовали немедленных рассказов о том, что и как происходило в небе.

Зацелованный, затисканный, Иван не успевал отвечать на расспросы. Со счастливого лица его не сходила детская улыбка. Он сам не понимал, как это у него все произошло.

Вечером мы чествовали новоиспеченного аса. Прежде всего ему торжественно поднесли положенные двести граммов. Иван зарделся, кому-то подмигнул. Обед был приготовлен парадный.

– До дна, Иван! Слышишь?– крикнул с другого конца длинного стола Николай Шутт, видимо, заметив, что молоденький летчик с невольным страхом поглядывает на поднесенное традиционное в таких случаях угощение.

Иван Мокрый сделал издали красноречивый успокаивающий жест: дескать, будь спокоен.

Попросив внимания, поднялся Федор Телегин. Лицо его было торжественным. Он дождался полной тишины и поднял стакан.

– Все мы знали,– медленно проговорил он,– что до сегодняшнего дня был Иван Мокрый. После сегодняшнего дня наш Иван стал…– тут Федор сбился и ласково по смотрел на счастливое, красное лицо молодого летчика.

Смотрели летчики, ждали официантки, из окошечка кухни высунулся белый колпак повара. Все ждали, как закончит свой тост командир полка.

– Да чего говорить. Вы же видите, кем он стал. Героем стал, настоящим героем!

И все потянулись к парню чокаться.

Через несколько дней за мужество и отвагу в воздушном бою Иван Мокрый получил орден Красного Знамени. С тех пор он неизменно вылетал на все ответственные и тяжелые задания.

А вот еще один пример.

Вечер после страшно напряженного дня. Летчики устали и спят глубоким беспокойным сном. То и дело слышится невнятное бормотание, нет-нет да раздастся яростный, безумный выкрик. Ребятам и во сне мерещатся нацеленные дула немецких пулеметов, безжалостный косой полет атакующего фашистского стервятника.

Как и в мирной жизни, на фронте тоже иногда выпадают ночи, когда человеку не спится. Наступает возбуждение, а точнее сказать, какое-то беспокойство, которое прогоняет сон. В такие ночи человек думает о разном, переживает зачастую то, о чем давным-давно забыто. Результатом всего бывает легкая грусть и умиротворенная усталость, человек как бы отмякает, отходит душой, в эти минуты он кажется себе взрослее, опытней и даже умудренней. Может быть, как раз в такие ночи у него навсегда пропадает былая мальчишеская порывистость, он становится нетороплив и обстоятелен, как человек, имеющий дело с ежедневной угрозой смерти. Вчерашние мальчишки взрослеют, ускоренно минуя все этапы, на которые в обычной мирной жизни понадобились бы годы и годы. Тут, на фронте, это происходит почти моментально, нередко в день, в полдня.

Осторожно поднявшись с нар, я нахожу папиросы и спички и пробираюсь к двери,– она светлеет четким удлиненным квадратом. В землянке остаются тяжелый храп и сонные вздохи уставших, намаявшихся товарищей.

Закатывается поздняя ночь, сырой покойный воздух недвижим.

У входа в землянку, прямо на траве, обняв колени, задумчиво сидит Валерка Федоровский. Ему тоже не спится, и он уже давно, едва ли не с вечера, сидит на воздухе, уставившись мечтательными глазами в кромешную тьму спящего аэродрома. Тихо, очень тихо вокруг, багровеет на небе закатный поздний месяц. Валерка молод, сегодня он впервые был в бою и даже сбил самолет.

– Чего не спишь, Валерик? Устал?

Молодой летчик хочет подняться, но я кладу ему руку на плечо: – Сиди, сиди.

– Не то, товарищ капитан,– доверчиво говорит Валерка.– И устал, и… А не могу. Только закрою глаза – кресты. Со всех сторон кресты. Кошмар какой-то! Пробовал уснуть – не могу.

– Иди, спи, Валерик,– говорю я летчику.– Это бывает.

– С вами тоже было, товарищ капитан?

– А как же. С каждым бывает.

– Вы понимаете,– оживляется Федоровский,– ведь враг же, а вот мерещится… Черт бы его побрал!

В темноте мне совсем не видно лица Валерки. Он нервно поводит плечами и отворачивается. Такое впечатление, что ему холодно. Но стоит теплая безветренная ночь. Постепенно Валерка отходит. Он сидит, поджав ноги, подбородок на коленях. Голос его тих и доверчив. Он рассказывает о матери, о сестренке. «Смешная, косички хвостиками…» Плохо, что редко приходят из дому письма.

Выговорившись, Валерка успокаивается окончательно и идет спать. Завтра снова трудный день, нужно восстановить силы. Я смотрю ему вслед и думаю: обломается. Все они сначала так, молодые ребята. Война, кругом смерть. А тут сам сбил, убил человека. Хоть и враг, но… Сложно все это. Человек ведь не машина.

Однако обломаться Валерке не пришлось,– он успел лишь получить орден Красной Звезды за первые успехи и вскоре погиб в воздушном бою.

«Операция «Цитадель»,– пишет в своих воспоминаниях гитлеровский фельдмаршал Манштейн,– была последней попыткой сохранить нашу инициативу на Востоке. С ее прекращением, равнозначным провалу, инициатива окончательно перешла к советской стороне. В этом отношении операция «Цитадель» является решающим, поворотным пунктом войны на Восточном фронте». Советские войска выиграли Курское сражение. Утром 12 июля наши бомбардировщики и штурмовики сбросили тысячи противотанковых бомб на боевые порядки танковых войск противника. Затем на врага обрушился огонь советской артиллерии, после чего в атаку пошли танки. Началось советское контрнаступление, разгорелось знаменитое Прохоровское танковое сражение, в котором с обеих сторон участвовало до тысячи пятисот танков и самоходных орудий. Бомбардировщики эшелонированными действиями поддерживали наземные войска, нанося удары по скоплению танков противника. Самолеты вызывались на поле боя и наводились на цель по радио авиационными представителями, находящимися в наземных войсках.

В первый день наступления удар противнику нанесли войска Брянского фронта и левого крыла Западного фронта. 15 июля пошли войска Центрального фронта, а 3 августа началось наступление Воронежского и Степного фронтов. Немецко-фашистские войска побежали к Днепру. Последняя попытка гитлеровского командования вернуть утраченную стратегическую инициативу потерпела крах.

Некоторые западногерманские историки пишут, что руководство вермахта стремилось под Курском создать для Советской Армии новый Верден, чтобы перемолоть, как в мясорубке, ее силы. Однако этот «Верден» в своем все усиливающемся водовороте поглотил немецкие дивизии.

Сказалось поражение под Курском и на политическом положении фашистской Германии. 10 июля англо-американские войска произвели высадку на Сицилию и быстро захватили весь остров, служивший трамплином для последующего вторжения в Италию. 25 июля фашистский режим Муссолини пал.

После Курской битвы гитлеровская Германия вступила в полосу глубокого и безысходного военного и политического кризиса.

24 июля советское радио передало приказ Верховного Главнокомандующего:

«Вчера, 23 июля, умелыми действиями наших войск окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска.

…Немецкий план летнего наступления надо считать полностью провалившимся. Тем самым разоблачена легенда о том, что немцы в летнем наступлении всегда одерживают успехи, а советские войска вынуждены будто бы находиться в отступлении».

Прошло еще две недели. 5 августа наши войска овладели Орлом и Белгородом. В этот же день, 5 августа в 24 часа, москвичи были свидетелями победного салюта из десятков артиллерийских орудий.

Немцы были ошеломлены таким поворотом событий. Они не ожидали контрудара. А наши войска, развивая успех, вступили на землю Украины. Началось изгнание врага с советской территории.

После понесенного поражения на Курской дуге немецко-фашистское командование отдало приказ о немедленном строительстве «Восточного вала» по правому берегу Днепра. Широкая многоводная река с высоким западным берегом представлялась немцам надежной преградой для наших наступающих войск.

В эти дни ЦК Компартии Украины, Президиум Верховного Совета и Совет Министров республики приняли обращение: «Выходи на решающий бой, народ Украины! В борьбе мы не одни. Плечом к плечу с нами идут русские, белорусы, грузины, армяне – сыны всех народов Советского Союза… Вперед, в наступление на врага!» Пламенные слова обращения вдохнули в войска новый наступательный порыв.

Целью наступления являлся разгром противника в районе Белгорода и Харькова, после чего перед советскими войсками открывался путь к Днепру, появлялась возможность захватить там переправы и перекрыть отход противника из Донбасса на запад.

На наших планшетах теперь знакомые названия украинских сел, речек, городов. Наступление идет успешно. Не успеем мы освоиться на новом аэродроме, как нужно подаваться вперед, все дальше на запад. Начались бои за Харьков.

Многострадальный Харьков! Повсюду густые столбы дыма, поднимающиеся высоко к небу. Город в развалинах. С чердаков и из подвалов бьют орудия. Немцы создали мощную оборону, проломить которую могут только части, имеющие большой опыт уличных боев.

В этот день на всех командных пунктах, на траве и планшетах, на раскладных столиках и досках вместо карт лежали планы города Харькова. Напряжение битвы нарастало с каждым часом. С утра до вечера неумолчно били пушки и минометы. Эскадрильи самолетов проносились над окраинами города, и внизу поднимались столбы дыма и пыли.

Впереди шел бой, уже не первый, за эту городскую окраину, называемую Холодной Горой. Многие бойцы с медалями и орденами на груди, полученными еще в зимних боях, рассказывали, как в морозный февральский день мчались они на лыжах, с ходу врываясь в кварталы Холодной Горы. Она и теперь, как в тот раз, являлась ключом к Харькову.

– Как только возьмем ее – дело сделано! Враг сопротивляется жестоко.

Бой в городе – это очень своеобразное сражение. Для боев на улицах нужен особый опыт.

До нынешнего года наши войска вели в основном оборонительные бои. В Сталинграде немцам приходилось брать с бою буквально каждый камень. Наша оборона была цепкой, изобретательной и предельно насыщенной убийственным огнем. Теперь советские части сами оказались в роли наступающих. Сталинградский опыт обороны оказался весьма полезным в харьковских наступательных боях. Предельно рассредоточившись, наши автоматчики методично очищают дом за домом, квартал за кварталом. Ломая оборону в самом городе, части Красной Армии в то же время обтекали город, и линия фронта все больше и больше напоминала петлю, которая захлестывала немцев, упорствующих в своем стремлении удержать Харьков. Захваченные пленные показывают, что в городе укреплены все важнейшие перекрестки. Значит, в центре Харькова предстоят особенно кровопролитные бои. Там у немцев пристрелян каждый метр площадей и улиц. На окраинах города засели полки потрепанных под Белгородом и пополнявшихся прибывающими резервами дивизий. Старые знакомые… Те же пленные рассказывают, что на улицах появились эсэсовцы в своей зловещей черной форме. Офицеры внушают солдатам, что Харьков будет обороняться до последнего патрона, ибо сдача его равносильна потере всей Украины. В частях недавно оглашен особый приказ Гитлера – удержать Харьков во что бы то ни стало.

Но все это напрасно. Мощь наступления советских войск нарастала с каждым днем.

Нашему полку по нескольку раз в день приходилось летать на Харьков. Нам уже настолько примелькались городские кварталы, что мы по малейшим изменениям узнавали, как идут дела у наземных войск.

Чем уже смыкалась петля окружения, тем ожесточеннее дрались зажатые в Харькове войска. Немецкие летчики, прикрывавшие город с воздуха, несли большие потери.

Истребительные полки были укомплектованы только новыми машинами: Ла-5, ЯК-7 и ЯК-9. У противника действовал старый знакомый – немецкий 4-й воздушный флот. Советские летчики теперь полностью господствовали в воздухе. Правда, у немцев еще были опытные искусные летчики, но поединки с ними заканчивались, как правило, в нашу пользу.

Однажды не вернулся с задания самолет Николая Шутта. Мы бросились к летчикам, которые летали с ним и только что совершили посадку. Оказалось, Николай задержался. У самой линии фронта он увидел «мессершмитт» и, передав заместителю распоряжение сопровождать штурмовиков до аэродрома, сам пошел на перехват. Последнее, что видели летчики – «мессершмитт» охотно принял вызов. А вот о том, как проходил поединок, никто из ребят не знал.

Нам пришлось изрядно поволноваться, прежде чем мы увидели возвращающийся самолет. Николай сделал над полем «бочку» и пошел на посадку. Значит, все в порядке.

Николай потом рассказывал, что немец попался очень опытный. Долгая погоня друг за другом кончилась тем, что «мессершмитт» с полупереворота ушел вдруг в пике, Николай, вовремя разгадав маневр, пристроился за ним и почти у самой земли срезал его очередью.

– Вся гимнастерка мокрая!– жаловался Николай, шевеля лопатками.– Вот измотал, дьявол!

Много напряженных поединков довелось выдержать и другим летчикам полка.

На фюзеляже моего самолета в эти дни появилась двадцатая звездочка – непрерывно растущий лицевой счет сбитых вражеских машин.

Техник Иван Лавриненко обладал философским складом ума.

– Вот интересное дело, товарищ капитан,– неторопливо говорил он, благодушествуя на поросшем травою бугорке.– После войны бы взять да проехать по всем тем местам, где вот сейчас приходится… Дунаева бы взял с собой, Колю бы Шутта… Ну, кого бы еще?… Да, Корниенко!

Стоял тихий теплый вечер. Догорала заря. Скинув гимнастерку, я сидел по пояс голый и, ловчась перед крохотным зеркальцем, с наслаждением намыливал щеки, слушая своего техника.

С утра никто из летчиков не бреется. Прежде всего – нет времени, потому что вставать приходится до свету, а потом – дурная примета. Летчики – суеверный народ. Зато после долгого дня, вечером, когда полеты закончены, все ребята с удовольствием располагаются на пенечках и начинают «наводить красоту». Бреются долго, тщательно. Живые радуются жизни. Благо, что никаких других занятий почти нет.

– А ведь после войны, товарищ капитан, на этих самых местах люди хлеб сеять будут. Это уж наверно. А может, овес. А может…

Резкий телефонный звонок в землянке прервал размышления техника. Я повернул голову – кто бы это?

– Вы брейтесь, брейтесь, – сказал он.– Я спрошу.

Лавриненко нырнул в землянку, и тотчас оттуда раз дался его беспокойный голос:

– Товарищ капитан, вас!

– Кто?– спросил я, все еще поглядывая в зеркальце.

– Скорее!

В землянке я принял из рук обеспокоенного техника трубку и осторожно, чтобы не испачкать в мыле, приложил к уху. Лавриненко, ожидая, напряженно наблюдал за моим лицом. Я сразу узнал в трубке голос командира дивизии генерала Баранчука. Ничего не объясняя, генерал только справился, я ли это, и крикнул: «В воздух!»

– Есть в воздух, товарищ генерал!– крикнул

В трубке тотчас запищало.

Техника в землянке не было.

– Иван!

Но когда я выскочил из землянки, увидел, что Лавриненко со всех ног бежит к моему самолету.

– Что случилось, Сережа?– спросил, не отрываясь от бритья, Николай Дунаев.

Ничего не ответив, я пробежал мимо. Дунаев, недоуменно скосив глаза, посмотрел мне вслед. Кое-кто тоже оторвался от бритья – слишком уж стремительно пробежал Лавриненко, а за ним и я.

Готовить самолет к вылету пришлось недолго. Когда я подбежал, Лавриненко уже проворно стаскивал с него маскировочную сеть.

– Бритву-то оставьте, товарищ капитан!– напомнил он в самый последний момент.

Без гимнастерки, с намыленным лицом я бросился в кабину и, не прогревая мотора, пошел на взлет. «Парашют, думаю, в воздухе как-нибудь приспособлю».

Короткий разбег – и самолет в воздухе. Едва поднявшись над кромкой леса, убираю шасси, а сам глазами рыскаю по сторонам: что так встревожило командира дивизии? А-а, вон что!… Непрошенный гость. Еще не набрав высоты, совсем недалеко вижу воровато крадущийся на свою сторону двухмоторный «хейнкель». Это, по всей видимости, был разведчик. «Сфотографировал что-нибудь серьезное. Недаром генерал позвонил сам».

Теперь уж не до парашюта: когда с ним возиться, если враг вот он, почти рядом.

Привычно набираю высоту и захожу «хейнкелю» в хвост. Но не тут-то было! Вражеский стрелок встретил меня пулеметной очередью. «Мама родная,– мелькнуло в голове,– а ведь у меня парашют не пристегнут!».

Стремясь уйти от преследования, «хейнкель» начинает отчаянно маневрировать. То уйдет в крутое пике, то вдруг взмоет вверх. Глядя, с какой легкостью вражеский летчик бросает тяжелую машину, я подумал, что летят на разведчике отнюдь не новички. Да новичков и не послали бы в разведывательный полет.

Приблизиться для верной атаки нет никакой возможности. Только сунусь – очередь. Хвостовой стрелок умело держит меня на почтительном расстоянии.

Боясь напороться на смертельную очередь, кручусь в безопасной зоне, а сам лихорадочно соображаю, как поступить. Вывод пока напрашивается один – попробовать измотать хвостового стрелка. Тоже опасно, тоже рискованно, но делать больше нечего. Так, за здорово живешь, он ни за что не подпустит меня на верную дистанцию.

Чтобы измотать его, начинаю бесконечно менять позиции. Игра с огнем в прямом смысле слова: только я появлюсь в его зоне, он тут же открывает стрельбу из пулемета. Нырок, вираж и – новая атака. И снова стрелок, припав к пулемету, поливает меня свинцом, высматривая в прицеле мой неутомимый и неотвязчивый самолет. Мне хорошо видно, как трассирующие очереди рассекают воздух, норовя хлестнуть по фюзеляжу моей машины. Пока что мне удается благополучно избегать их смертельного прикосновения, и я, рассчитывая на охотничий азарт хвостового стрелка, становлюсь все нахальней. Лезу почти под самый пулемет. Самолет мой, как назойливая муха, вьется у самого хвоста «хейнкеля». Стрелок измучился, без конца перебрасывая тяжелый пулемет. «Давай, давай! Еще немного…» На этом строится весь мой расчет.