Текст книги "Путаный след"

Автор книги: Сергей Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Принимали! – откликнулся старшина. – Напринимали! Теперь полный штат. – Он погладил Митю по светлой голове. – Так что бегай, играй себе в бабки!

Он снова стал уходить, но Митя снова преградил ему путь. У него оставалась ещё одна папироса. Эту он приберег для мамы.

– Вот, возьмите ещё, – вздохнув, протянул он папиросу.

Старшина, нахмурившись, взял. Потом, подумав, сказал:

– Завтра приди. Попробую поговорить.

Он ушел. Митя перебрался через забор и со всех ног пустился на станцию. «Нужно достать папирос. Нужно достать… Ишь, за две «Казбечины» поиграть дал, а ещё за одну обещал поговорить с начальством!» – думал он.

Но ему не повезло.

Приударил дождь, и раненых не выпускали из эшелонов. Они махали ему из-за закрытых окон, что-то поназывали на пальцах, но ничего было не понять. Митя, дрожа от холода, бегал от вагона к вагону, и все зря, только промок до нитки.

Лишь у паровоза он увидел курящего. Это был смазчик. Поставив к ногам огромную масленку, всю в желтоватых потеках, смазчик что-то кричал высунувшемуся из окна паровоза машинисту. Машинист тоже курил. Митя подождал, пока смазчик отойдет от паровоза.

– Дяденька, – попробовал он заговорить, – а из чего паровоз? Из чугуна или из железа?

– Из дыма, – небрежно бросил тот. – Шпарь отсюда! Дуй, говорят!

«Может, у мамы есть?» – думал Митя, направляясь домой.

Но мама ещё не пришла. Он поискал еду. Нашел на сковородке немного каши. Можно разжечь примус и разогреть кашу, но это слишком долго. Он съел её так – холодные скользкие крупины без масла. И, чтобы согреться, нырнул под одеяло. У него было радио – черный эбонитовый наушник; отец перед самой войной провел к его кровати. Митя любил слушать музыку, и отец сделал ему подарок. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и всё. Митя терпеливо ждал, а мама стала курить. Нельзя ей курить – слабые легкие, но она курит и курит. И почти ничего не ест. Если бы пришло хоть одно письмо от отца!

Он взял наушник. Играла музыка. Теперь почти всё время играла музыка. Передадут сообщение о фронте, и снова музыка.

Закрывшись с головой, чтобы было теплее, Митя слушал музыку. Была она тихой и какой-то доброй. Словно кто-то говорил Мите: «Не бойся, все будет хорошо. Мама выздоровеет, придет с фронта отец, а ты будешь играть в настоящем оркестре. Ты ведь хочешь играть, верно?»

Митя понимал, что никто ему этого не говорит, что это его собственные мысли, но музыка успокаивала его ласково-ласково, и верилось, что всё так и будет.

«Только бы у мамы нашлась махорка. Хоть бы одна горсточка, – неотступно думал он, – тогда бы всё в порядке. Меня бы приняли в настоящие музыканты!»

Он проснулся оттого, что кашляла мама, и сразу понял, что у неё нет махорки. Она всегда так кашляла, когда нечего было курить.

– Ох, – задыхалась мама. – Митя-а, кха-кха, милый сын, нет ли у тебя чего? Слышишь, проснись! Кха-кха!

– Я не сплю, – печально отозвался он. – Ничего у меня нет.

– Ох, беда, милый сын, беда… – задыхалась она. – Лег… кха-кха… легкие плохие, от дыму морщатся, а без дыму жизни нет… – через силу говорила она. – О-о, ровно сверлит грудь что-то. Одну бы затяжку!

– Нельзя тебе курить, – буркнул он из-под одеяла.

– Нельзя, – задыхаясь, прерывисто прошептала она. – Да что сделаешь! Горю, милый сын.

«И я горю, – закусив губы, чтобы не разреветься, думал Митя. – Одну бы горсточку махорки достать для старшины! Всё, всё пропало! Нечего и ходить туда завтра. Не пойду».

Он не выдержал и заплакал под одеялом.

– Митя! – снова позвала мать. – Пошарь ещё, милый сын. На печи, в коробочках, на шкафу. Одну бы затяжку, а…

И тут Митя вспомнил! Давно, месяц назад, он принес со станции горсть махорки. Хотел отдать маме, но она была в тот день с табаком, и он решил спрятать добычу до худших времен. Он спрятал её в старый валенок и, конечно, она там, потому что мама никогда не догадается искать махорку в валенке.

«Есть, – обрадованно думал он, – пойду утром к старшине. – Скорее бы утро!»

– О-о, Митенька, покурить бы, – повторяла мама, кашляя все сильнее.

«Потерпишь, не могу я тебе отдать, – мысленно отвечал он ей. – Музыкантом буду. Настоящим».

Чтобы не слышать её, он с головой залез под одеяло и притворился спящим. А мать кашляла всю ночь, ходила по комнате, шарила повсюду.

Утром, едва проснувшись, Митя бросился к валенку.

– Где же она? – прошептал Митя, тряся валенок. – Неужели мамка нашла?! Нашла, – заметил он на столе тряпицу, в которой была махорка. Тряпица оказалась пустой.

Слезы сами брызнули из Митиных глаз.

«Никуда не пойду, – решил он. – Буду целый день спать. И завтра и послезавтра. Пока война не кончится!»

А старшина Пал Палыч утром направился в штаб училища. Начальник штаба и слушать ничего не хотел о новом воспитаннике.

– Нельзя, старшина, – говорил подполковник, листая какие-то бумаги и всё время отвечая на телефонные звонки, – у нас не детский дом, а военная точка. Прощай, старшина!

– Товарищ подполковник, – молил Пал Палыч. – Такой мальчишка на улице не валяется! Такой, может, один на целый город. Талант!

– Прощай, прощай, старшина!

– Товарищ подполковник, из него большой музыкант может выйти. Кончится война, в консерваторию пойдет. Будет всю жизнь благодарить, – не сдавался Пал Палыч.

– В консерваторию? – покачал головой начальник штаба и устало поглядел на старшину. – Дочка у меня там училась… Погибла. Способный мальчишка?

– Очень! Слух необыкновенный! – Старшина понял, что всё в порядке.

– Оформляй. С меня потом голову снимут, да уж ладно!

Довольный старшина стал ждать мальчишку. Но прошел целый день, а тот так и не появился. Не появился он и на следующий день.

Митя решил больше не ходить к училищу. Он сидел дома, слушал свой эбонитовый наушник, тосковал. Мальчишки удивлялись, почему он не бегает с ними на речку, мама удивлялась, почему он перестал есть.

– Не заболел ли ты, милый сын?

– Не заболел, – вяло отвечал он. И вдруг не выдержал: – Зачем ты махорку из валенка скурила?!

Мать вздрогнула:

– Ты что, милый сын, кричишь? Махорку скурила… Так это ж ты мне запрятал? Я же ожила сразу, а то всю ноченьку кашляла.

– Ничего не тебе. Это музыканту махорка.

– Кому, кому?

И Митя всё рассказал.

Мать качала головой и вздыхала.

– Эка старая метла, ты подумай, – ругала она себя, – не померла бы без табаку-то, цела б осталась! Не плачь, милый сын. Что-нибудь придумаем.

Она вышла из дому и вернулась под вечер с пачкой «Звёздочки»:

– Вот, милый сын, держи! Беги ужо к своим музыкантам!

Утром, спрятав спасительную «Звездочку» за пазуху, Митя примчался к знакомому забору.

Занятия уже начались. Пал Палыч бегал от одного воспитанника к другому, сердито покрикивая. Видно было, что он не в духе.

– Ничего не получается! – кричал он сонному дылде. – Неужели ты не видишь, что это за знак?

– Ну, бекар, – громко зевал дылда. – Бека-а-ар… а-а-а…

– А ты что играешь? Проснись же наконец!

Он мчался к другому воспитаннику.

– Фа-диез, ты это понимаешь? – кричал он толстогубому. – Дай-ка инструмент, покажу, как берут фа-диез! Фу, – сморщился он. – А табаком от мундштука разит! Опять курил? После занятий будешь драить полы у хозяйственников!

– Один? – плачуще спросил толстогубый.

– Пока один, а там, может, найдутся и помощники, – ответил старшина.

Тут он заметил Митю.

– Наконец-то изволил явиться! – крикнул старшина. – А ну, на место!

– Куда? – опешил Митя.

– За инструмент. Живо! Будешь играть на трубе. Пока на второй, а там на первую посажу. Скорей, скорей!

– Я нот не знаю, – сказал Митя, перелезая через забор.

– Узнаешь, – коротко ответил старшина, подавая ему трубу. – Садись здесь. Я тоже не знал. Они и сейчас не знают, – старшина показал на мальчишек. – Ну, прижми мундштук к губам и дай звук, помнишь, как я тебя учил. Так, правильно. Ещё! Ещё! Вот пока так и занимайся.

– Ты, – шепнул Мите толстогубый, когда старшина отошел, – не играй на трубе. Просись на альт.

– Почему? – спросил Митя.

– На трубе трудно, а на альту легко. Любому дураку понятно. У тебя покурить есть?

– Есть, да не про вашу честь, – шепнул Митя. – Не мешай заниматься.

– Конец занятий, – объявил старшина. – Приготовиться на обед!

Митя положил трубу на стул и направился к забору.

– А ты куда? – удивился старшина.

– К мамке. Обедать. – Митя вскарабкался на забор.

– К мамке! – Старшина и все музыканты рассмеялись. – А ну живо в строй! Теперь забудь мамку! Слезай и становись последним. Ну!

– Дяденька старшина… – обратился он.

– Не дяденька, а товарищ старшина, – поправил тот. – В чем дело?

Митя вытащил из-за пазухи пачку.

– Закурите!

Музыканты так и прыснули. Старшина схватился за сердце. Он выхватил у Мити пачку, скомкал ее и закричал:

– После обеда мыть полы! Ясно? Вместе с ним. – Он показал на толстогубого. – В столовую шагом марш!

– Я буду воду носить, – шептал Мите толстогубый, явно радуясь, что не одному ему драить пол у хозяйственников, – а ты будешь мыть, ага?

– А зачем он папиросы-то разорвал? – так же шепотом спросил Митя. – Я же ему принес.

– Дурак, он же не курит, – усмехнулся толстогубый. – Не мог мне отдать «Звездочку». Эх, ты!

ПОСЛЕ БЛОКАДЫ ЧЕРЕЗ ГОД
Рассказ

Р. Погодину

– Казанский следуща!

– Следуща, – ворчливо передразнил кондукторшу висящий на подножке трамвая мужчина в довоенном дорогом пальто, из-под которого выглядывал белый ворот выгоревшей гимнастерки. – Наехали тут всякие!

– А платить кто будет, а? Интеллигенция! – высунувшись по пояс в окно, закричала кондукторша. – «Наехали»! На пятнадцать копеек совесть сменял, да!

– Возьми ты, ради бога, пятнадцать копеек. На! Только молчи.

– Боженьки, а на колбасе-то что делается! Всех на остановке в милицию стащу!

С колбасы ответили дружным смехом.

– Эй, подвиньтесь, ну подвиньтесь, вам говорят! – кричал какой-то военный, догоняя трамвай, путаясь в полах длинной шинели и брякая подковами сапог.

– Пустим капитана?

– А куда?

– Всем надо ехать, подвинемся.

– Черт, прямо на мозоль прыгнул.

– Спасибо, хлопцы. Опаздываю. Фу, еле догнал.

Трамвай дополз до Казанского, и Витьку с колбасы сдернули. Началась давка, казалось, вот-вот перевернется вагон. Наверное, Витька как-нибудь зацепился бы, но у собора продавали эскимо. Эскимо простое, белое, по пятерке. За ним длинная очередь. Впереди Витьки старушка в очках разговаривала сама с собой:

– Надо взять десять штук. Вскипячу в маленькой синей кастрюльке. Поставлю на керосинку и вскипячу.

– Кипятить-то и не надо, – сказали из очереди. – Только подогреть и пить.

– Простите, – вздрогнула старушка. – Что вы сказали? После десятого марта я плохо слышу. Десятого нас завалило в бомбоубежище.

Эскимо отдавало металлическим привкусом сахарина, но Витька с удовольствием грыз льдистый бесцветный столбик. Всё-таки какая-то еда. А есть Витька хотел не меньше, чем в блокаду. Он начал быстро расти. Четыре года носил то, в чем до войны в шестой класс ходил, и вдруг всё стало трещать; пиджак ещё ничего, а брюки совсем коротки, пришлось надевать отцовские галифе.

На ногах у Витьки тяжелые кирзовые сапоги с подрезанными голенищами. Тоже отцовские. Витьку наряд не смущает. Весь Ленинград так ходит.

Шумно на Невском и тесно. Толкают, только успевай поворачиваться. Тесно, но весело. Надоело безлюдье за блокаду. Народ, правда, психованный, успевают на ходу друг другу мозги вправить: мол, ты в тылу сидел, а я на фронте четыре года… и разное такое. Но всё равно хорошо! Как Витька в блокаду боялся, что останется город пустым и трамваи никогда не стронутся с места, и тишина будет вечная…

– Гончаров, подожди, слышь, Гончар! – окликнули Витьку.

Широко улыбаясь, размахивая руками, навстречу спешил Лукин. Чудак этот Лукин! Они вместе учились в ремесленном. Лукин был откуда-то с Урала, широкоплечий, белозубый, восторженный. Он после занятий любил ездить на Невский, а потом всех донимал расспросами. Больше всего его изумляли мосты и изваяния лошадей. Лошадей он разглядывал подолгу, раскрыв рот от изумления и то и дело покачивая кудрявой головой. Кудри у него буйные, светлые, а глаза голубые. За эти глаза и кудри Витька недолюбливал его, называя про себя «бабой». Сметаной, наверное, одной кормился в своей деревне. И ещё: уж слишком Лукин возится со своими тряпками, гладится, чистится. Брюки у него какие-то немнущиеся. Говорит, из бостона. Подумаешь, директор ремесленного и то в галифе ходит, а этот вырядился. Невский проспект ему нравится, а родная Витькина Гавань – нет. Шпаны ему там слишком много.

– Гончар, ты не знаешь, зачем эти…

– Лошади? – злорадно усмехнулся Витька.

– Колонны у церкви. Зачем так много, а?

– Какая же это церковь. Не видишь, собор!

– Ну, – удивился Лукин, – собор? А окна на той стороне, смотри.

– Ну, окна.

– Красота, верно? Куда же ты, постой! Скажи, а зачем эти…

– Лошади?

– Львы, там на Неве я видел?

– Отстань.

– Неужели не знаешь, а? Еще ленинградец!

– Пошел ты…

Не объяснять же ему, что Витька больше всего на свете любит Гавань. Любит её старенькие – один этаж деревянный, другой кирпичный – домики. Любит залив и Петровский ковш, Василеостровский, или «Васин», сад, Дворец Кирова, Голодай… Не говорить же ему, что в Эрмитаже Витька был лишь раз до войны вместе со своим классом и что для него Ленинград – это его Гаванская улица, а пляж на косе, может, он любит не меньше Эрмитажа…

В столовой ремесленного училища бил в ноздри постный запах капусты, гремели бачки, звякали ложки. Ремесленники сидели на длинных скамьях, плотно притиснутые друг к другу, и жадно уплетали щи-овощи. После практики в прокатном цехе каждый смог бы уплести целый бачок.

Витька не заметил, как проглотил свои щи-овощи. В животе была такая же легкость, как и до ужина. Неплохо бы прикупить пайку хлеба. Он поглядел в конец стола, где сидели низкорослые близнецы Старухины, похожие друг на друга, как две алюминиевые тарелки. Близнецы частенько продавали хлеб. В общежитии у них стоял сундучок с железными уголками. В сундучке – деревенские припасы. Каждый месяц к Старухиным приезжал кто-нибудь из деревни, привозил сало, масло в стеклянных банках и другую жратву. Старухины ни с кем не делились, но зато продавали хлеб, и на этом большое спасибо.

Витька перехватил взгляд одного из братьев и нарисовал в воздухе горбушку. Старухин важно сдвинул брови, подумал, поджал тонкие губы и согласился.

– Витька, а где же Лукин? – спросили сбоку.

Витька поискал белые кудри Лукина. Действительно, где он? Неужели поехал в город без ужина? Не может такого быть! Вон и пайка его на месте. Горбушку-то он бы прихватил обязательно.

Сегодня в прокатке Лукин отличился. Разделся по пояс, нацепил фартук на голую грудь и давай шуровать в печи раскаленные добела болванки. Разошелся – не остановить. Покрикивает. Сизакова, бывшего с ним в паре, так загнал, едва тот поспевал подправлять болванки на рольганг.

– Эй ты, русалка толсторожая! – вопил запарившийся Сизаков. – С ума стронулся, что ли! А ну потише шуруй, говорю!

Какое там! Лукин в азарт вошёл. Вся группа за ними стала наблюдать и удивляться.

– Давай, давай, напарничек, не подкачаем! Пятилетка в четыре года, ур-ра! Даром, что ли, хлеб едим.

Желваки на скулах у Сизака так и заходили. Робу ему тоже пришлось скинуть. Заплясала на груди наколка: фиолетовая кобра, спящая на страшном кинжале. Темные ручьи побежали по кобре.

– Я тебе покажу «давай, давай»! – орал Сизак. – На Доску почета захотел! Тише шуруй, говорят. Ну, подожди же ты у меня!

Но сколько ни ворчал Сизаков, ему приходилось не отставать. Огненные болванки одна за другой валились из печи.

Наконец бригадир дал колокол – другой бригаде заступать. Сизаков плюнул, перекинул робу через плечо и пошел в душевую.

Лукин, белозубо улыбаясь, пошел за ним.

– Вот это да! – возбужденно крикнул он. – Давай всегда так, а?! Ты, правда, выдохся немного, но привыкнешь. Верно?

Витька заметил, как у Сизака бешено сверкнули глаза. Он даже весь передернулся.

– Слышь, а зачем у тебя эта змея? – как ни в чем не бывало спросил Лукин. – Я бы себе гада ни за что не дал выколоть!

Сизаков в гневе поднял кулак, но не ударил, а только посверлил черным пальцем висок Лукина.

Теперь Сизак сидел рядом с Витькой. Лицо его было хмуро и презрительно. Он тоже покончил с ужином и, видно, подумывал насчет дополнительной пайки. Толстое золотое кольцо желтело на его руке. Кольцо это появилось недавно, Сизак хвастал, что выиграл его в карты.

Витька знал Сизака и до войны. Они учились в одной школе, а в войну дружили. Но сейчас Сизак стал другим. Спутался со шпаной, ходит по пивным, в карты режется, по вечерам на Большом задирает прохожих. Как-то в Васином саду Витька попробовал с ним поговорить, только в глаз получил. Долго потом синяк не проходил. Сдачи дать не пришлось – шпана окружила, насилу выбрался.

– Сизак, где Лукин?

– Вались ты от меня!

Сизаков помахал близнецам и показал два пальца.

– Я уже пайку у них забил, – сказал Витька.

Не обращая на него внимания, Сизаков поднялся и вразвалку пошел к Старухиным. Сгреб обе пайки, швырнул на стол тридцатку и вернулся на место.

– Пользуешься, Сизак. На шпану надеешься!

– Хотя бы! Поговори ещё у меня.

После ужина можно домой, но Витька отправился в общежитие. Интересно, что с Лукиным. Иногородние жили в старом здании неподалеку от знаменитого Горного института. Здание еле перенесло войну. Осколки изрешетили фасад, внутри сыро и холодно, холоднее, чем на улице. Дощатый пол в длинном темном коридоре подгнил, канализация не работала, и в доме стоял тяжелый запах. По коридору много дверей – за дверью комната, а в комнате живет по десятку ремесленников.

Лукин сидел на кровати, прижав колени к подбородку.

– Ты что, рехнулся? Комендант увидит. В брюках под одеяло!

– Брюки-то сперли, – сказал один из Старухиных, а который – сам черт не смог бы разобрать.

– Так, – усмехнулся Витька, – дофорсил малый!

«Загрустил увалень, а то все улыбался! Ничего, походишь и в робе. Многие в ней ходят и – живы. Ишь, будка вся опухла от слез, – думал Витька. – Узнал, что земля вертится!»

– Они тыщу, как не больше, стоят, – сокрушался Старухин. – Эх, башка плоская! Да разве здесь не украдут? Мы вон на сундучок-то два замка прихитрили и то опасаемся, а он такие брюки под матрацем держит. Да чего их было покупать?! Ведь голый сам. Из деревни даже соли не привез!

Лукин вдруг со злостью отбросил одеяло и вскочил на кровати. Жалкие матрацные пружины только пискнули.

– Не ври! Не хуже тебя собрали. И сундук был, – заорал он Старухину. – И сало было, еще получше твоего. Последнее мне отдали. А я всё за эти брюки, да ещё денег сколько приплатил!

– Ну вот, ну вот… – закачал головой Старухин. – Башка-то плоская.

– Не мог я в Ленинград голозадым ехать, это ты понимаешь? – орал Лукин, прыгая по кровати. – Не мог! В лохмотьях сюда попрусь, да?

– Быть бы сытому, – невозмутимо тянул своё Старухин. – Из брюха никто не украдет. А Нева что – вода мутная, и всё, течет только шибко да широкая. Какое тут диво?

В темноте раздавались шлепки мелких волн, легкие, частые и звонкие. От темной груды камней, лежащих на самом берегу залива, шел резкий и острый запах нефти. Откуда-то с воды прилетали голоса рыбаков, но лодок не было видно. И непрерывно шумела труба ГЭС, словно какое-то чудовище набрало в себя воздуха и теперь, недовольное, вздыхало сипло и мощно.

Изредка на берегу проходили пары. Сверкали матросские бляхи, слышался смех. Моряки вели девчонок в темный прибрежный сад.

Витька стоял у самой воды и грыз сухарь. Сухарь ему сунул в шинель отец еще вечером, когда Витька только собирался пойти на улицу.

Все звуки были понятны Витьке, может быть, поэтому он не боялся ходить так поздно. Здесь он собирал кленовые листья в блокаду, чтобы мать испекла из них лепешки, здесь на берегу находил дрова.

Сухарь был пересушен и приятно горчил. Отламывая маленькие кусочки, он давал им таять во рту.

Витька караулил Сизакова. Он был почти уверен, что тот взял брюки. Уже погасли редкие фонари в переулках, а Сизаков не появлялся. Но он должен пройти здесь, другой дороги к дому не было.

– Ишь ты, для Ленинграда вырядился, увалень! Чудила! – повторял про себя Витька, думая о Лукине.

Он уже продрог, когда увидел пару, быстро двигавшуюся к нему навстречу.

– Эй, дай закурить!

Сизаков с какой-то девчонкой…

– А, Витёк! Курево, говорю, есть? «Звездочка»? Годится.

Девчонка была на голову меньше Сизакова и всё время отворачивалась, пряча лицо. Но Витька всё же узнал. Живет на кольце трамвая в Скобском дворце. Малявка!

– Мы потопали. Мерси!

– Обожди, Сашка, потолкуем.

– Утром на теории делать нечего, там и потолкуем, – отмахнулся тот.

Витька покачал головой.

– Ну, что тебе? Говорят – утром.

– Брюки гони…

Сизаков поднял голову и в упор посмотрел на Витьку.

– Томка, пойди пройдись, я сейчас, – угрожающе процедил он.

– Он не скоро, – смело сказал Витька.

– Ладно же! Томка, беги домой, завтра увидимся.

Девчонка послушно затрусила прочь.

– Пойдем, что ли?

– Куда?

– В парадную.

– Так, – сказал Витька. – Пошли на черный ход, – продолжал он, – там лучше.

– Все равно, – с усмешкой, любезно согласился Сизаков…

Витька сидел на ступеньке, разглядывая порванную штанину. Выше на площадке сидел Сизаков.

– У, гад! Из-за мешочника, из-за скобаря какого-то! Из-за русалки толсторожей!

– Не вой, Сашка. Брюки гони, домой не пущу.

– Ты!

– Я.

– Может, ещё полезешь?

– Не отдашь?

– А-а! – крикнул Сизаков и бросился вниз, пытаясь ударить ногой. Но Витька успел увернуться и схватил его за руку. Они оба упали.

На площадке робко приоткрылась дверь и тут же захлопнулась.

– Пусти лучше! Здоровенный стал, – задыхался Сизаков.

Витька отпустил. На ступеньке тускло блестело толстое кольцо. Он схватил его и сунул в карман.

– Теперь-то отдашь!

Они прошли по Большому и свернули к Неве. Брюки были спрятаны где-то в разрушенном доме на набережной. Было всё так же темно и тихо, только редкие окна светились в домах да громыхали иногда грузовики.

– Помнишь, как в блокаду здесь за водой ходили на Неву?

– Помню, конечно.

– А как я тебе сухого молока целую плитку дал, помнишь?

– Помню. Ты не останавливайся. Идём, идём!

– А как я дрова за тебя рубил, тебе топор не поднять было? А как карточки вместе отоваривали, а? Отдай кольцо!

– Брюки гони.

– Да матери кольцо, Витек, понимаешь?!

Витька остановился и переспросил:

– Что? Матери? А хвастал, что выиграл?

– Выиграл… конечно. У спекулянтов. Они матери тогда за него полкило серого дали.

Витька вспомнил, как его мать в сорок втором зимой однажды, придя с завода, сказала: «Надя Сизакова умерла. А мы с ней в роддоме когда-то вместе лежали».

– На, возьми. Сразу бы и сказал. Стой, стой! А что тут за буквы внутри, а?

– Ну инициалы маткины, – Сизак попытался выхватить кольцо.

– Куда! Ух и гад ты! Маткины! Да тут и буквы-то нерусские. Соврал, Сизак! На что взять решил, а? Ну и человек.

– Отдам брюки, кольцо отдашь? Не отдашь – поймаем все равно.

– На кой мне оно черт. Гони брюки!

– Пошли отдам.

– Нужны мне они, думаешь, – на ходу говорил Сизак, но Витька уже не верил ему. – Обидно. Всякий белобрысый форсит. Силу показывает. Что он сегодня на заводе творил, а? Для того я в блокаду выжил, чтобы всякий теленок надо мной верхушки сбивал, да?

– А для чего ты выжил?

Сизак остановился и заорал:

– Да ты что тут из себя ставишь, а? Ты думаешь, ничего тебе не будет? Да мы же тебя сегодня поймаем. Да мы же тебя разукрасим, как в праздники! Это ты понимаешь? Лучше гони кольцо, пока я никому не сказал!

Витька знал, что это не пустая угроза. Сизак сразу же, конечно, помчится к шпане.

– А что они о Ленинграде подумают… – нерешительность на минуту овладела Витькой.

– Кто это?

– Да в общежитии.

– Ха, вот дурак! Идиот! «О Ленинграде подумают…» Гони кольцо лучше. Я сегодня на него ещё сыграю. Некогда мне, слышишь!

Но Витька уже справился с собой.

– Брюки давай, а то в Неве кольцо ищи. – Он сделал вид, будто хочет швырнуть кольцо в реку.

– Идём отдам! Но смотри, смотри, – цедил Сизак сквозь зубы, – сегодня же получишь! Почтовый перевод по зубам!

Сизаков повел вдоль набережной. Потом долго вел задними дворами. Витька то и дело спотыкался в темноте.

– Брюки, брюки… вон какой дом сгорел. Когда его восстановят, сто лет пройдет! Куда ты прёшься за мной. Погоди тут. Сейчас приволоку.

Сизаков полез в развалины. Наверняка там были спрятаны не одни брюки. Слышно было, как вырываются кирпичи из-под его ног.

Витька пришел в общежитие, когда все спали. Лукин спал поверх одеяла. Витька долго будил его и кинул ему прямо на подушку сверток с брюками.

– Держи, русалка! И помни: в Гавани ничего не пропадает. – Он наклонился и сморщился, потрогав свою рваную штанину. – Тебе понятно?

– Слушай, – возбужденно заорал Лукин, не обращая внимания на спящих. – Покажи мне завтра свою Гавань, а?

– Иди ты к черту, – ответил Витька. – У нас в Гавани мраморных лошадей нет!

На улице его слегка зазнобило. Может, от холода. Может, от страха. Идти надо было мимо Васиного сада. Где-нибудь там у темной ограды или возле пивной притаилась шпана. Караулит.

Витька постоял в нерешительности. И пожалел вдруг, что всё так получилось. Но надо было идти домой.